Текст книги "В ожидании"

XXXV

Дни тянулись медленно и казались бесконечными. Динни по-прежнему оставалась на Маунт-стрит, – там она всегда будет под рукой, какое бы положение ни создалось. Главная задача, стоявшая перед ней, заключалась сейчас в том, чтобы скрыть от окружающих замыслы Джин. Это удалось ей в отношении всех, кроме сэра Лоренса, который, приподняв бровь, загадочно изрёк:

– Pour une gaillarde cгest une gaillarde![13]13
  Это всем молодцам молодчина! (франц.).


[Закрыть]

И, поймав невинный взгляд Динни, прибавил:

– Ну совсем боттичеллиевская дева! Хочешь повидать Бобби Феррара? Мы завтракаем с ним в погребке Дюмурье на Друри Лейн. Меню в основном грибное.

Динни возлагала на Бобби Феррара большие надежды, поэтому вид его перепугал девушку: он держался так, словно абсолютно непричастен ко всей этой истории. Его гвоздика, глубокий медлительный голос, широкое учтивое лицо и слегка отвисшая нижняя челюсть не вызывали в ней никакого душевного подъёма.

– Вы любите грибы, мисс Черрел?

– Только не французские.

– Неужели?

– Бобби, – сказал сэр Лоренс, посматривая то на племянницу, то на её собеседника, – глядя на вас, трудно предположить, что вы один из самых глубоких умов в Европе. По-видимому, вы собираетесь предупредить нас, что вам едва ли удастся назвать Уолтера сильным человеком, когда вы будете говорить с ним о предисловии.

Часть ровных зубов Бобби Феррара обнажилась.

– Я не могу повлиять на Уолтера.

– А кто может?

– Никто, за исключением…

– Ну?

– Самого Уолтера.

Прежде чем Динни успела совладать с собой, у неё уже вырвалось:

– Разве вы не понимаете, мистер Феррар, что практически это означает одно – смерть для моего брата и ужас для всех нас?

Бобби Феррар взглянул на запылавшее лицо девушки и не ответил. Пока шёл завтрак, он так ничего и не обещал, но когда все поднялись и сэр Лоренс стал расплачиваться, Бобби предложил:

– Не хотите ли поехать со мной, мисс Черрел, когда я отправлюсь к Уолтеру по этому делу. Я устрою так, что вы будете как бы в стороне.

– Ужасно хочу.

– Значит, пока это между нами. Я вас уведомлю.

Динни стиснула руки и улыбнулась ему.

– Поразительный тип! – сказал сэр Лоренс по дороге домой. – Ейбогу, в нём бездна сердечности. Он просто не выносит, когда людей вешают. Ходит на все процессы об убийствах. Ненавидит тюрьмы, как чуму. А ведь никогда не подумаешь!

– Да, – задумчиво ответила Динни.

– Бобби, – продолжал сэр Лоренс, – способен быть секретарём инквизиции, и судьям даже в голову не придёт, что у него руки чешутся сварить их живьём в масле. Уникальная личность. Дневник в наборе, Динни; старый Блайт пишет предисловие. Уолтер возвращается в четверг. Ты была у Хьюберта?

– Нет ещё, но завтра иду с отцом.

– Я воздерживался от расспросов, но, по-моему, молодые Тесбери чтото задумали. До меня случайно дошло, что молодой Тесбери сейчас не на корабле.

– Неужели!

– Святая невинность! – восхитился сэр Лоренс. – Вот что, дорогая, не будем напускать на себя вид заговорщиков. Я всячески надеюсь, что они не нанесут удар, пока не исчерпаны все мирные средства.

– О, разумеется, нет!

– Такие молодые люди заставляют нас верить в историю. Тебе не приходило в голову, Динни, что история – это не что иное, как повесть о тех, кто берет дела в свои руки и впутывает в неприятность или вытаскивает из неё и себя и других. В этом ресторанчике недурно кормят. Я свожу туда твою тётку, когда она достаточно похудеет.

Динни поняла, что допрос ей больше не угрожает.

На другой день за ней заехал отец, и они отправились на свидание с Хьюбертом. Было ветрено, стоял суровый, пасмурный ноябрь. Вид здания пробудил в девушке те же чувства, какие испытывает собака, собираясь завыть. Начальник тюрьмы был военным. Он принял их чрезвычайно любезно и с той подчёркнутой предупредительностью, с которой люди его профессии относятся к старшим по чину. Он откровенно дал понять, что симпатизирует им и Хьюберту, и позволил им пробыть с арестованным гораздо дольше, чем это предусмотрено правилами.

Хьюберт вошёл улыбаясь. Динни чувствовала, что, останься она с ним вдвоём, он, пожалуй, раскрыл бы ей свои подлинные переживания, но в присутствии отца упорно будет трактовать эту историю как скверную шутку. Генерал, который всю дорогу был угрюм и молчалив, немедленно взял прозаический и даже слегка иронический тон. Динни невольно подумала, что за вычетом разницы в возрасте они до нелепости похожи друг на друга и обликом и манерой держаться. В обоих было что-то ребяческое, вернее, нечто такое, что созрело в них с ранней молодости и навсегда останется неизменным. За эти полчаса о чувствах не было сказано ни слова. Свидание стоило всем большого напряжения и, если говорить об интимной беседе, всё равно что не состоялось. По словам Хьюберта, тюремная жизнь не доставляла ему никаких беспокойств, и вообще он нисколько не тревожился; по словам генерала, вопрос сводился к нескольким дням, в течение которых всё будет улажено. Затем он довольно долго обсуждал с сыном положение на индийской границе. Правда, когда они обменялись прощальным рукопожатием, лица их дрогнули, но и то лишь потому, что они пристально, серьёзно и просто посмотрели друг другу в глаза. Отец отвернулся. Динни пожала брату руку и поцеловала его.

– Как Джин? – чуть слышно спросил Хьюберт.

– Всё в порядке. Шлёт тебе горячий привет. Велела передать, чтобы ты не беспокоился.

Губы Хьюберта дёрнулись и застыли в лёгкой улыбке. Он стиснул сестре руку и отвернулся.

У выхода привратник и два тюремщика проводили их почтительным поклоном. Они сели в такси и до самого дома не сказали ни слова. Все виденное казалось им кошмаром, от которого они в один прекрасный день должны очнуться.

В эти дни Динни находила утешение лишь в обществе тёти Эм, чья врождённая непоследовательность постоянно сбивала мысли девушки с логического пути. Гигиенические свойства такой непоследовательности становились тем очевиднее, чем острее становилась тревога. Тётка искренне беспокоилась о Хьюберте, но её хаотичный мозг не мог сосредоточиться на одном предмете и довести себя до страдания. Пятого ноября она подозвала Динни к окну гостиной, чтобы показать ей, как при свете фонарей, раскачиваемых ветром, мальчишки волокут чучело по безлюдной Маунтстрит.

– Пастор как раз этим занимается, – объявила леди Монт. – Оказывается, был какой-то Тесбери, которого повесили или обезглавили, словом, казнили. Пастор хочет доказать, что так и следовало: он продал посуду или ещё что-то и купил порох, а его сестра вышла за Кейтсби или за кого-то другого. Твой отец, я и Уилмет, Динни, делали чучела Роббинз, нашей гувернантки. У неё были очень большие ноги. Дети такие бесчувственные. А ты?

– Что я, тётя Эм?

– Делала чучела?

– Нет.

– Мы ещё ходили и распевали гимны, вымазав лицо сажей. Уилме была просто потрясающая. Высокая, ноги прямые как палки, расставлены широко знаешь, как у ангелов на картинах. Сейчас такие не в моде. Я думаю, пора принять меры. А вот и виселица. Мы тоже однажды её устроили и повесили котёнка. Правда, сначала его утопили. Нет, не мы, слуги.

– Какой ужас, тётя Эм!

– Да. Но это же было не всерьёз. Твой отец воспитывал нас, как краснокожих индейцев. Ему хорошо – он делал, что хотел, а плакать нам не позволял. Хьюберт тоже такой?

– О нет! Хьюберт воспитывал, как краснокожего, только себя.

– Это у него от твоей матери, Динни, – она нежное создание. Наша мать была не такая. Разве ты не замечала?

– Я не помню бабушку.

– Да, да, она умерла до твоего рождения. От испанки. Это какие-то особенные микробы. Твой дед тоже. Мне было в то время тридцать пять. У него были прекрасные манеры. Тогда они ещё встречались. Подумай, всего шестьдесят! Кларет, пикет и смешная маленькая бородка. Ты видела такие, Динни?

– Эспаньолки?

– Да, у дипломатов. А теперь их носят те, кто пишет статьи об иностранных делах. Люблю козлов, хотя они бодаются.

– Но от них же так пахнет, тётя Эм!

– Да, пронзительно. Джин тебе пишет?

В сумочке Динни лежало только что полученное письмо, но она ответила: "Нет". Это уже вошло у неё в привычку.

– Такое бегство – просто малодушие. В медовый-то месяц!

Сэр Лоренс, видимо, не поверял своих подозрений супруге.

Динни ушла к себе наверх и, перед тем как уничтожить письмо, перечитала его.

"Брюссель. До востребования.

Дорогая Динни.

Всё идёт как нельзя лучше и доставляет мне массу удовольствия. Тут говорят, что я в этой стихии, как рыба в воде. Теперь уже не скажешь, кто лучше – я или Ален, а рука у меня даже уверенней. Страшно благодарна за твои письма. Трюк с дневником меня ужасно порадовал. Допускаю, что он сотворит чудо. Однако мы обязаны быть готовы к худшему. Почему не пишешь, как подвигаются дела у Флёр? Кстати, не достанешь ли мне турецкий разговорник с указанием произношения? Твой дядя Эдриен наверное знает, где его купить. Здесь он мне не попадался. Привет от Алена. От меня тоже. Держи нас в курсе дела; если нужно, телеграфируй.

Преданная тебе Джин".

Турецкий разговорник! Это первое указание на то, куда направлены мысли молодых Тесбери, задало работу и Динни. Она вспомнила, что Хьюберт рассказывал, как в конце войны спас жизнь одному турецкому офицеру, с которым до сих пор поддерживал связь. Итак, Турция избрана убежищем на тот случай, если… Но план всё-таки отчаянный. Нет, до этого не дойдёт, не должно дойти! Тем не менее на другое утро Динни отправилась в музей.

Эдриен, с которым она не виделась со дня ареста Хьюберта, принял её, как обычно, со сдержанной радостью, и она чуть было не поддалась искушению все ему рассказать. Неужели Джин не понимает, что посоветоваться с ним насчёт турецкого разговорника значит неминуемо пробудить его любопытство. Однако девушка удержалась и сказала только:

– Дядя, нет ли у вас турецкого разговорника? Хьюберт, чтобы убить время, хочет освежить свой турецкий язык.

Эдриен посмотрел на неё, прищурив один глаз:

– Освежать ему нечего, – турецкого он не знает. Но неважно. Вот тебе…

Он выудил с полки тоненькую книжку и подал племяннице:

– Змея!

Динни улыбнулась.

– Не стоит хитрить со мной, Динни, – продолжал Эдриен. – Я все уже угадал.

– Тогда расскажите мне, дядя.

– Видишь ли, – сказал Эдриен, – тут замешан Халлорсен.

– О!

– И поскольку моя дальнейшая деятельность связана с ним, мне остаётся только сложить два и два. В итоге получается пять, и я убеждён, что к сумме прибавлять ничего не надо. Халлорсен – замечательный парень.

– Это я знаю, – невозмутимо ответила Динни. – Дядя, скажите мне толком: что они замышляют?

Эдриен покачал головой:

– Они, видимо, и сами не могут сказать, пока не узнают, каков будет порядок выдачи Хьюберта. Известно одно: боливийцы Халлорсена уезжают не в Штаты, а обратно в Боливию, и для них изготовляется ящик с мягкой обивкой изнутри и хорошей вентиляцией.

– Вы имеете в виду его черепа?

– Или их копии. Они уже заказаны.

Ошеломлённая Динни уставилась на дядю. Тот пояснил:

– И заказаны человеку, который считает, что копирует сибирские черепа, и притом не для Халлорсена. Вес черепов измерен совершенно точно сто пятьдесят фунтов, то есть примерно вес взрослого мужчины. Сколько весит Хьюберт?

– Около одиннадцати стонов.

– Правильно.

– Продолжайте, дядя.

– Раз уж я зашёл так далеко, изложу тебе мою гипотезу, а ты хочешь принимай её, хочешь – нет. Халлорсен с ящиком, набитым копиями, отправляется тем же пароходом, что и Хьюберт. В первом же порту, где будет остановка, скажем, в Испании или Португалии, он сходит на берег с ящиком, в котором спрятан Хьюберт. Предварительно он ухитряется вытащить и выбросить за борт все копии. Настоящие кости уже дожидаются его в порту. Он наполняет ими ящик, а Хьюберт удирает на самолёте. Вот тут в игру входят Ален и Джин. Они улетают – видимо, в Турцию, судя по тому, что тебе понадобилось. Перед твоим приходом я как раз обдумывал – куда. Если власти начнут приставать, Халлорсен выкладывает подлинники черепов, а исчезновение Хьюберта будет объяснено прыжком за борт – копии-то падали с плеском! – или просто останется загадкой. По-моему, довольно рискованная затея.

– А если корабль не зайдёт в порт?

– Вероятнее всего, зайдёт. Если же нет, им остаётся устроить чтонибудь, пока Хьюберта будут везти на пароход или по прибытии в Южную Америку. Последнее мне кажется наиболее безопасным, хотя самолёт в данном случае исключается.

– Но чего ради профессор Халлорсен идёт на такой риск?

– Тебе ли спрашивать, Динни!

– Это чересчур. Я… я не согласна.

– Ну, дорогая, помимо всего прочего, он сознаёт, что сам втравил Хьюберта в эту историю и обязан вытащить его. Не забывай – он представитель нации, которая воплощает собой энергию и убеждена, что каждый имеет право осуществлять закон своими руками. Но он не из тех, кто торгует услугами. К тому же он ходит в одной упряжке с Аденом Тесбери, а тот сам увяз ещё глубже, чем он. Словом, тебе ничто не угрожает.

– Но я не желаю быть обязанной ни одному из них. Дело не должно зайти так далеко. Наконец остаётся сам Хьюберт… Неужели вы думаете, что он согласится?

Эдриен стал серьёзен.

– Думаю, он уже согласился, Динни. В противном случае он просил бы отпустить его на поруки. Вероятно, его передадут представителям Боливии, так что он не будет чувствовать себя нарушителем английских законов. По-моему, наши убедили его, что сами ничем не рискуют. Вся эта история, несомненно, ему осточертела, и он готов на всё. С ним действительно обошлись крайне несправедливо, а он к тому же недавно женился.

– Да, – беззвучно согласилась Динни. – А вы, дядя? Решили?

Эдриен так же тихо ответил:

– Твой совет правилен. Я уезжаю, как только всё это кончится.

XXXVI

Ощущение немыслимости того, что готовится, не покидало Динни после её свидания с Эдриеном: она слишком часто читала о таких вещах в книгах. Тем не менее существовала история и существовали воскресные газеты. Мысль о воскресных газетах почему-то успокаивала Динни и укрепляла её в решимости добиться того, чтобы дело Хьюберта не попало в них. Но она добросовестно послала Джин турецкий разговорник и, пользуясь отлучками сэра Лоренса, продолжала изучать карты в его кабинете. Она ознакомилась также с расписанием южноамериканских пароходных линий.

Два дня спустя сэр Лоренс объявил за обедом, что Уолтер вернулся из отпуска, но что, несомненно, пройдёт некоторое время, прежде чем руки У него дойдут до такой мелочи, как дело Хьюберта.

– Мелочь! – возмутилась Динни. – Его жизнь и наше счастье – это мелочь?

– Моя дорогая, жизнь и счастье людей – предмет повседневных занятий министра внутренних дел.

– Какая страшная должность! Мне она была бы ненавистна!

– Вот в этом и заключается твоё отличие от государственного деятеля, Динни. То, что ненавистно государственному деятелю, не имеет никакого отношения к жизни и счастью его соотечественников. Все ли готово для блефа в случае, если Уолтер займётся Хьюбертом немедленно?

– Дневник отпечатан, – я подписала корректуру; предисловие написано. Сама я его не читала, но Майкл утверждает, что это шедевр.

– Отлично! Шедевры мистера Блайта кого угодно заставят призадуматься. Бобби даст нам знать, когда Уолтер примется за дело.

– Что такое Бобби? – спросила леди Монт.

– Незыблемое учреждение, дорогая.

– Блор, напомните мне, чтобы я выписала щенка-овчарку.

– Да, миледи.

– Ты замечала, Динни? У них в глазах есть какое-то божественное безумие, особенно если морда белая. Их всех зовут Бобби.

– Найдётся ли что-нибудь менее божественно безумное, чем наш Бобби, а, Динни?

– Дядя, он всегда держит слово?

– Да, на Бобби можно положиться.

– Я хочу посмотреть на состязания овчарок, – сказала леди Монт. Умные создания. Говорят, они знают, какую овцу нельзя кусать. И потом, они такие худые – одна шерсть и понятливость. У Хен их две. А твои волосы, Динни?

– Не понимаю, тётя Эм.

– Ты сохраняешь их после стрижки?

– Да.

– Пусть остаются. Они могут понадобиться. Говорят, мы опять станем старомодными. Старинными на современный лад, понимаешь?

Сэр Лоренс подмигнул племяннице:

– А разве ты бывала иной, Динни? Вот потому я и хочу, чтобы ты позировала. Постоянство типа.

– Какого типа? – спросила леди Монт. – Зачем тебе быть типом.

Динни? Они такие скучные. Кто-то говорил, что Майкл – это тоже тип.

Я этого не замечала.

– Почему бы вам, дядя, не заставить позировать тётю Эм вместо меня? Она ведь гораздо моложе. Правда, тётя?

– Не будь непочтительной. Блор, моё виши.

– Дядя, сколько лет Бобби?

– Точно никто не знает. Наверно, за пятьдесят. Не сомневаюсь, что настанет день, когда его возраст будет установлен, но для этого придётся сделать на Бобби срез, как на дереве, и отсчитать года по кольцам. Ты не собираешься за него замуж, Динни? Между прочим, Уолтер – вдовец. Но он из невоспламеняемого материала – новообращённый тори с квакерской кровью в жилах.

– За Динни нужно долго ухаживать, – заметила леди Монт.

– Можно мне встать из-за стола, тётя Эм? Я хочу съездить к Майклу.

– Скажи Флёр, что завтра утром я приду навестить Кита. Я купила ему новую игру. Она называется "Парламент". Это звери, разделённые на партии. Визжат, рычат, – словом, ведут себя непристойно. Премьер-министр зебра, министр финансов – тигр. Он полосатый. Блор, такси для мисс Динни.

Майкл был в палате, но Флёр оказалась дома. Она сообщила, что предисловие мистера Блайта уже отослано Бобби Феррару. Что касается боливийцев, то посол ещё не вернулся, но атташе, который замещает его, обещал неофициально поговорить с Бобби. Он изумительно учтив, поэтому Флёр не сумела угадать, что у него на уме. Она подозревает, что там вообще ничего нет.

Динни вернулась на Маунт-стрит, по-прежнему терзаясь неизвестностью. Ясно, что всё упирается в Бобби. Но ему за пятьдесят, он всего навидался, давно утратил пылкость и дар убеждения. Впрочем, может быть, это к лучшему. Взывать к чувствам – рискованно. Хладнокровие, расчёт, уменье намекнуть на неприятные последствия и тонко указать на возможные выгоды – это, вероятно, как раз то, что требуется. Динни была в полной растерянности. Какими же, в конце концов, мотивами руководствуются власти? Майкл, Флёр, сэр Лоренс разговаривали порой таким тоном, словно им это известно, но Динни чувствовала, что на самом деле они знают не больше, чем она сама. Все балансировало на остриё ножа. Исход любого дела зависел от настроения и характера. Девушка легла в постель, но так и не смогла уснуть.

Прошёл ещё один такой же день, а затем Динни поняла, что испытывает моряк, когда его судно, выйдя из штилевой полосы, вновь начинает двигаться: за завтраком ей подали конверт без марки со штампом министерства иностранных дел.

"Дорогая мисс Черрел.

Вчера вечером я вручил министру внутренних дел дневник вашего брата. Он обещал прочесть книгу ночью, и сегодня в шесть вечера я увижусь с ним. Если вы можете быть в министерстве иностранных дел без десяти шесть, мы отправимся к нему вместе.

Искренне ваш Р. Феррар".

Наконец-то! Но впереди ещё целый день. Сейчас Уолтер уже прочёл дневник, возможно, уже принял решение. Получив эту записку, Динни почувствовала себя заговорщицей, обязанной хранить тайну. Инстинктивно она умолчала о записке; инстинктивно захотела остаться одна, пока всё не кончится. Должно быть, больной перед операцией переживает то же самое. Утро было погожее, Динни вышла на улицу и остановилась, размышляя, куда пойти. Подумала о Национальной галерее и решила, что картины требуют слишком напряжённого внимания; подумала о Вестминстерском аббатстве и вспомнила Миллисент Пол. Флёр устроила её манекенщицей к Фриволлу. Почему бы не сходить туда посмотреть зимние модели и, возможно, увидеться с этой девушкой? Довольно противно заставлять показывать себе платья, раз ты не собираешься покупать и только зря беспокоишь людей. Нет, если только Хьюберта освободят, она разойдётся и купит настоящее платье, хотя бы это стоило всех её карманных денег. Отбросив колебания, Динни повернула к Бонд-стрит, форсировала этот узкий, медлительный поток пешеходов и машин, добралась до Фриволла и вошла в магазин.

– Прошу вас, мадам!

Динни провели и усадили на стул. Она сидела, слегка склонив голову набок, улыбаясь и говоря продавщицам приятные слова, – девушка помнила, что ей однажды сказали в универсальном магазине: "Вы не представляете, мэм, как важно для нас, когда покупатель улыбается и проявляет немножко интереса. У нас бывает так много привередливых клиенток и… А, да что говорить!" Модели были самых последних фасонов, очень дорогие и в большинстве случаев совершенно неподходящие для неё, как решила Динни вопреки неизменным уверениям: "Это платье вам замечательно пойдёт, мадам. У вас такая фигура и цвет лица!"

Колеблясь, вызвать ли ей Миллисент Пол – может быть, она этим только повредит девушке, Динни выбрала два вечерних платья. Первое – сооружение из чёрного с белым – демонстрировалось тоненькой надменной девушкой с приятной маленькой головкой и широкими плечами. Она прохаживалась взад и вперёд, уперев руку туда, где полагается быть правому бедру, и повернув голову так, словно отыскивала левое, чем и укрепила в Динни отвращение к платью, которое и без того не приглянулось ей. Затем, во втором платье цвета морской воды с серебром, которое понравилось Динни всем, кроме цены, появилась Миллисент Пол. С профессиональным безразличием она не удостоила клиентку взглядом, как будто желая дать ей понять: "Нечего заноситься! Попробовала бы сама целый день разгуливать в нижнем белье и прятаться от взглядов стольких мужей!" Затем, повернувшись, она на лету поймала улыбку Динни, ответила на неё с неожиданным удивлением и радостью и опять двинулась дальше с обычным томным видом. Динни встала, подошла к манекенщице, остановила её и зажала двумя пальцами складку на подоле платья, словно желая попробовать качество ткани.

– Рада видеть вас.

Нежная улыбка тронула похожие на цветок губы девушки.

"До чего же прелестна!" – подумала Динни.

– Я знакома с мисс Пол, – объяснила она продавщице. – Это платье замечательно на ней сидит.

– Но, мадам, оно же совершенно в вашем стиле. Мисс Пол для него чуть-чуть полновата. Разрешите примерить на вас?

Динни, не очень уверенная, что получила комплимент, ответила:

– Сегодня я ничего не решу: я не знаю, смогу ли себе его позволить.

– Это не важно, мадам. Мисс Пол, пройдите на минутку сюда, снимите платье, и мы примерим его мадам.

В примерочной манекенщица разделась. "Так она ещё прелестней! Хотела бы я выглядеть в нижнем белье так же!" – подумала Динни и позволила снять с себя платье.

– Мадам чудо какая тоненькая! – восхитилась продавщица.

– Худа, как щепка.

– О нет! Мадам в хорошей форме.

– У мадам все как раз в меру. У неё есть стиль! – с некоторой пылкостью воскликнула манекенщица.

Продавщица застегнула крючок.

– Как на заказ! – объявила она. – Пожалуй, вот здесь чуть-чуть широковато, но это мы подгоним.

– Не чересчур открыто? – усомнилась Динни.

– Но это же очень красиво при вашей коже!

– Нельзя ли мне взглянуть, как выглядит на мисс Пол то, первое платье – чёрное с белым?

Динни сказала это, рассчитывая, что девушку не пошлют за платьем в одном белье.

– Разумеется. Я сейчас принесу. Помогите мадам, мисс Пол.

Оставшись вдвоём, девушки улыбнулись друг другу.

– Нравится вам работа, Милли? Вы же мечтали о такой.

– Не совсем о такой, мисс.

– Бесперспективная?

– Не то. Я ведь и не жду того, о чём вы думаете. Могло быть, конечно, куда хуже.

– Знаете, я пришла, чтобы повидать вас.

– Верно? Но платье вы всё-таки купите, мисс, – оно вам очень идёт. Вы в нём чудесно выглядите.

– Осторожней, Милли, не то вас живо переведут в продавщицы.

– Ну, нет, за прилавок я не пойду. Там только я делать, что комплименты отпускать.

– Где оно расстёгивается?

– Вот здесь. Очень удобно: всего один крючок… Можно и самой – нужно только изогнуться. Я читала насчёт вашего брата, мисс. По-моему, с их стороны это просто срам.

– Да, – ответила Динни, забыв, что на ней нет платья. Затем порывисто протянула девушке руку. – Желаю счастья, Милли.

– И вам также, мисс.

Не успели они отдёрнуть руки, как вернулась продавщица

Динни встретила её улыбкой.

– Мне так неудобно, что я побеспокоила вас, но я окончательно решила взять вот это, если, конечно, смогу его себе позволить. Безумная цена!

– Вы находите, мадам? Это же парижская модель. Я выясню, не может ли мистер Беттер чем-нибудь вам помочь, – платье создано для вас. Мисс Пол, не пригласите ли сюда мистера Беттера?

Манекенщица, теперь уже одетая в сооружение из чёрного с белым, вышла.

Динни снова натянула своё платье и спросила:

– Манекенщицы подолгу работают у вас?

– Нет, не очень. Весь день раздеваться и одеваться – довольно хлопотно.

– Куда же они деваются?

– Так или иначе выходят замуж.

Как благоразумно! Вслед за тем мистер Беттер, худощавый мужчина с седыми волосами и превосходными манерами, объявил, что "ради мадам" снизит цену до такой, которая всё ещё казалась безумной. Динни ответила, что решит завтра, и вышла на бледное ноябрьское солнце. Оставалось убить ещё шесть часов. Она двинулась на северо-восток, к Лугам, пытаясь успокоить тревогу мыслью о том, что у каждого встречного, как бы он ни выглядел, тоже есть свои тревоги. Все семь миллионов лондонцев чемнибудь да встревожены. Одни это скрывают, другие – нет. Динни посмотрела на своё отражение в зеркальной витрине и нашла, что она относится к первым. И всё-таки самочувствие у неё ужасное. Вот уж верно: человеческое лицо маска. Динни добралась до Оксфорд-стрит и остановилась на краю тротуара, ожидая, когда можно будет перейти улицу. Рядом с девушкой оказалась костлявая с белыми ноздрями голова ломовой лошади. Динни погладила её по шее и пожалела, что не захватила с собой кусок сахару. Ни лошадь, ни возчик не обратили на неё внимания. Да и зачем им обращать? Из года в год они проезжают здесь и останавливаются, останавливаются и проезжают через эту стремнину – медленно, натужно, ничего не ожидая от будущего, пока оба не свалятся и тела их не оттащат с дороги. Полисмен поменял местами свои белые рукава, возчик натянул поводья, фургон покатился, и длинная вереница автомобилей последовала за ним. Полисмен опять взмахнул руками, и Динни пересекла улицу, дошла до Тоттенхем-корт-род и снова остановилась в ожидании. Какое кипение, какая путаница людей и машин! К чему, с какой тайной целью они движутся? Чего ради суетятся? Поесть, покурить, посмотреть в кино на так называемую жизнь и закончить день в кровати! Миллион дел, выполняемых порой добросовестно, порой недобросовестно, – и все это для того, чтобы иметь возможность поесть, немного помечтать, выспаться и начать всё сначала! Девушке показалось, что сама жизнь неумолимо схватила её за горло здесь, на перекрёстке. Она издала сдавленный вздох. Какой-то толстый мужчина извинился:

– Прошу прощения, мисс. Я, кажется, наступил вам на ногу.

Динни улыбнулась и ответила: "Нет", – но тут полисмен поменял местами свои белые рукава. Она пересекла улицу, очутилась на удивительно безлюдной Гауэр-стрит и быстро пошла по ней. "Ещё одну реку, ещё одну реку осталось теперь переплыть", – и девушка очутилась в Лугах, этом сплетении сточных канав и грязных мостовых, на которых играла детвора. Вот и дом священника. Дядя Хилери и тётя Мэй ещё не выходили. Они собирались завтракать. Динни тоже села за стол. Она не уклонилась от обсуждения с ними предстоящей "операции", – они ведь жили в самом центре всевозможных "операций". Хилери сказал:

– Старый Тесбери и я просили Бентуорта поговорить с министром внутренних дел. Вчера я получил от Помещика записку: "Уолтер ответил кратко: он поступит в соответствии с истинным характером дела и безотносительно к тему, что он назвал "социальным положением" вашего племянника. Что за стиль! Я всегда говорил, что этому типу следовало остаться либералом".

– Мне только и нужно, чтобы он поступил в соответствии с истинным характером дела! – вскричала Динни. – Тогда Хьюберт был бы в безопасности. Ненавижу это раболепие перед тем, что они именуют демократией! Будь это не Хьюберт, а шофёр такси, Уолтер решил бы в его пользу.

– Это реакция на прошлое, Динни, и, как всякая реакция, она зашла слишком далеко. В годы моего детства людей из привилегированных классов всё-таки не осуждали несправедливо. Теперь стало иначе: положение в обществе – отягчающее обстоятельство перед законом. В любом деле самое трудное – выбрать средний путь. Каждому хочется быть справедливым, да не каждому удаётся.

– Я всё думала, дядя, пока шла, какой смысл для вас, и Хьюберта, и папы, и дяди Эдриена, и для тысяч других честно выполнять свою работу, если отбросить хлеб с маслом, который вы получаете за неё?

– Спроси свою тётку, – ответил Хилери.

– Тётя Мэй, какой смысл?

– Не знаю, Динни. Меня воспитали так, чтобы я видела в этом смысл. Вот я и вижу. Выйди ты замуж и будь у тебя семья, ты не задавала бы таких вопросов.

– Я так и знала, что тётя Мэй уклонится от ответа. Ну, дядя?

– Я тоже не знаю, Динни. Мэй же сказала тебе: мы делаем то, что привыкли делать, – вот и все.

– Хьюберт пишет в дневнике, что уважение к людям есть в конечном счёте уважение к самому себе. Это правда?

– Сформулировано довольно примитивно. Я бы сказал иначе: мы настолько зависим друг от друга, что человек, заботясь о себе, не может не заботиться и о других.

– А стоят ли другие, чтобы мы о них заботились?

– Ты хочешь спросить, стоит ли вообще жить?

– Да.

– Через пятьсот тысяч лет (Эдриен утверждает – миллион) после появления человека население мира стало гораздо многочисленнее, чем раньше. Так вот, прими во внимание все бедствия и войны и подумай, продолжалась ли бы сознательная жизнь человека, если бы жить не стоило?

– Думаю, что нет, – задумчиво проговорила Динни. – Видимо, в Лондоне теряешь чувство пропорции.

В этот момент вошла горничная:

– К вам мистер Камерон, сэр.

– Ведите его сюда, Люси. Он поможет тебе обрести утраченное, Динни. Это ходячее воплощение любви к жизни: болел всеми болезнями на свете, включая тропическую лихорадку, участвовал в трёх войнах, дважды попадал в землетрясение и во всех частях света делал самую всевозможную работу. Сейчас сидит вообще без всякой, а у него вдобавок больное сердце.

Вошёл мистер Камерон, невысокий худощавый человек с яркими серыми глазами кельта, тёмной седеющей шевелюрой и чуть-чуть горбатым носом. Одна рука у него была забинтована, как будто он растянул связки.

– Хэлло, Камерон! – поздоровался, вставая, Хилери. – Опять воюете?

– Знаете, викарий, там, где я живу, есть парни, которые жутко обращаются с лошадьми. Вчера сцепился с одним: он лупил послушную лошадь, а бедняжка просто была перегружена… Не могу такого вытерпеть!