Текст книги "Лебединая песня"

– Ну что же, может быть, он зайдет посмотреть? Картина еще ни разу не переходила из рук в руки. Если он даст мне рыночную цену, какая бы она ни была, это может разрешить нашу задачу.

– Вы очень добры.

– Нисколько, – сказал маркиз. – Я верю в электричество и ненавижу дым. Кажется, его фамилия Форсайт? Тут был процесс – моя внучка. Но это дело прошлое. Я полагаю, вы теперь помирились?

– Да, сэр. Я ее видел недели две назад, и мы очень хорошо поболтали.

– У вас, современной молодежи, память короткая, – сказал маркиз, новое поколение как будто уж и войну забыло. Вот не знаю, хорошо ли это. Вы как думаете, Монт?

– «Tout casse, tout passe..» , маркиз.

– О, я не жалуюсь, – сказал маркиз, – скорее наоборот. Кстати, вам в этот комитет нужно бы человека новой формации, с большими деньгами.

– А у вас есть такой на примете?

– Мой сосед, некий Монтросс – полагаю, что настоящая фамилия его короче, – он мог бы вам пригодиться. Нажил миллионы на резиновые подвязках. Знает секрет, как заставить их служить ровно столько, сколько нужно. Он иногда с тоской на меня поглядывает – я, видите ли, их не ношу. Может быть, если вы сошлетесь на меня... У него есть жена и еще нет титула. Полагаю, он не отказался бы поработать на пользу общества.

– Как будто и правда человек подходящий, – сказал сэр Лоренс. – Как вы думаете, можно рискнуть теперь же?

– Попробуйте, – сказал маркиз, – попробуйте. Я слышал, он много сидит дома. Не стоит останавливаться на полдороге; если нам действительно предстоит электрифицировать не одну и не две кухни, на это потребуются колоссальные суммы. Человек, который оказал бы в этом существенное содействие, заслуживает титула больше, чем многие другие.

– Вполне с вами согласен, – сказал сэр Лоренс, – истинная услуга обществу. Титулом, полагаю, соблазнять его не следует?

Маркиз покачал головой, опиравшейся о ладонь.

– По нашим временам – нет, – сказал он. – Только назовите имена его коллег. На интерес его к самому делу рассчитывать не приходится.

– Ну, не знаю, как благодарить вас. Мы дадим вам знать, примет ли Уилфрид Бенгуорт пост председателя, и вообще будем держать вас в курсе дела.

Маркиз снял ногу со стула и слегка поклонился в сторону Майкла.

– Приятно, когда молодых политических деятелей интересует будущее Англии, ведь никакая политика не избавит ее от будущего. А кстати, вы свою кухню, электрифицировали?

– Мы с женой думали об этом, сэр.

– Тут не думать надо, – сказал маркиз, – а делать.

– Сделаем непременно.

– Надо действовать, пока не кончилась стачка, – сказал маркиз. – Не знаю, есть ли что короче, чем память общества.

– Фью! – сказал сэр Лоренс у подъезда соседнего дома. – Да он все молодеет. Ну, будем считать, что фамилия здешнего владельца была раньше Мосс. А если так, спрашивается: хватит ли у нас ума на это дело?

И они не слишком уверенным взглядом окинули особняк, перед которым стояли.

– Самое лучшее идти напрямик, – сказал Майкл. – Поговорить о трущобах, назвать людей, которых мы надеемся завербовать, а остальное предоставить ему.

– По-моему, – сказал сэр Лоренс, – лучше сказать «завербовали», а не «надеемся завербовать».

– Стоит вам назвать имена, папа, как он поймет, что нам нужны его деньги.

– Это он и так поймет, мой милый.

– А деньги у него есть, это верно?

– Фирма Монтросс! Они изготовляют не только резиновые подвязки.

– Я думаю, лучше всего совершенно открыто бить на его великодушие. Вы ведь знаете, они очень великодушный народ.

– Нечего нам тут стоять, Майкл, и обсуждать, из чего соткана душа иудейского племени, Ну-ка, звони!

Майкл позвонил.

– Мистер Монтросс дома? Благодарю вас. Передайте ему, пожалуйста, эти карточки и спросите, можно ли нам зайти к нему ненадолго?

Комната, в которую их ввели, была, очевидно, особо предназначена для подобных посещений: в ней не было ничего такого, что можно с легкостью унести; стулья были удобные, картины и бюсты ценные, но большие.

Сэр Лоренс разглядывал один из бюстов, а Майкл – картину, когда дверь открылась и послышался голос:

– К вашим услугам, джентльмены.

Мистер Монтросс был невысок ростом и немного напоминал худого моржа, который был когда-то брюнетом, но теперь поседел; у него был нос с легкой горбинкой, грустные карие глаза и густые нависшие седеющие усы и брови.

– Нас направил к вам ваш сосед, сэр, маркиз Шропшир, – сразу начал Майкл. – Мы хотим образовать комитет, который обратился бы с воззванием для сбора средств на перестройку трущоб, – и он в третий раз пустился излагать подробности дела.

– А почему вы обратились именно ко мне, джентльмены? – спросил мистер Монтросс, когда он кончил.

Майкл на секунду запнулся.

– Потому что вы богаты, сэр, – сказал он просто.

– Это хорошо! – сказал мистер Монтросс. – Видите ли, я сам вышел из трущоб, мистер Монт, – так, кажется? – да, мистер Монт, я вышел оттуда и хорошо знаком с этими людьми. Я думал, не поэтому ли вы ко мне обратились.

– Прекрасно, сэр – сказал Майкл, – но мы, конечно, и понятия не имели.

– Так вот, это люди без будущего.

– Это-то мы и хотим изменить, сэр.

– Если вырвать их из трущоб и пересадить в другую страну, тогда может быть; но если оставить их на их улицах... – мистер Монтросс покачал головой. – Я ведь знаю этих людей, мистер Монт; если б они думали о будущем, то не могли бы жить. А если не думать о будущем – выходит, что его и нет.

– А как же вы сами? – сказал сэр Лоренс.

Мистер Монтросс перевел взгляд с Майкла на визитные карточки, которые держал в руке, потом поднял свои грустные глаза.

– Сэр Лоренс Монт, не так ли? Я еврей, это другое дело. Еврей всегда выйдет в люди, если он настоящий еврей. Почему польским и русским евреям не так легко выйти в люди – это у них на лицах написано, слишком в них много славянской или монгольской крови. Чистокровный еврей, как я, всегда выбьется.

Сэр Лоренс и Майкл переглянулись, словно хотели сказать: «Какой славный!»

– Я рос бедным мальчиком в скверной трущобе, – продолжал мистер Монтросс, перехватив их взгляд, – а теперь я... да, миллионер; но достиг я этого не тем, что швырял деньги на ветер. Я люблю помогать людям, которые и сами о себе заботятся.

– Так значит, – со вздохом сказал Майкл, – вас никак не прельщает наш план, сэр?

– Я посоветуюсь с женой, – тоже со вздохом ответил мистер Монтросс, Всего лучшего, джентльмены, я извещу вас письмом.

Уже темнело, когда оба Монта медленно двинулись к Маунт-стрит.

– Ну? – сказал Майкл,

Сэр Лоренс подмигнул.

– Честный человек, – сказал он. – Наше счастье, что у него есть жена.

– То есть?

– Будущая баронесса Монтросс уговорит его. Иначе ему незачем было бы с ней советоваться. Итого четверо, а сэр Тимоти – дело верное: владельцы трущобных домов его betes noires . Не хватает еще троих. Епископа всегда можно подыскать, только вот забыл, какой из них сейчас в моде; известный врач нам непременно нужен, и хорошо бы какого-нибудь банкира, а впрочем, может быть, обойдемся и твоим дядей, Лайонелем Черрелом, – он досконально изучил в судах темные стороны финансовых операций; и для Элисон мы нашли бы работу. А теперь, мой милый, спокойной ночи! Давно я так не уставал.

На углу они расстались, и Майкл направился к Вестминстеру. Он прошел вдоль стрельчатой решетки парка за Бэкингемским дворцом и мимо конюшен в направлении Виктория-стрит. Тут везде были премиленькие трущобы, хотя за последнее время, он слышал, за них взялись городские власти. Он шел кварталом, где за них взялись так основательно, что снесли целую кучу ветхих домов. Майкл смотрел на остатки стен, расцвеченных, как мозаикой, несодранными обоями. Что сталось с племенем, которое выгнали из этих развалин? Куда понесли они свои трагические жизни, из которых они умеют делать такую веселую комедию? Он добрался до широкого потока Виктория-стрит, пересек ее и, выбрав путь, которого, как ему было известно, следовало избегать, скоро очутился там, где покрытые коркой времени старухи дышали воздухом, сидя на ступеньках, и узкие переулки уводили в неисследованные глубины. Майкл исследовал их мысленно, но не на деле. Он задержался на углу одного из переулков, стараясь представить себе, каково тут жить. Это ему не удалось, и он быстро зашагал дальше и повернул к себе на Саут-сквер, к своему жилищу – такому безупречно чистому, с лавровыми деревьями в кадках, под датской крышей. И ему стало больно от чувства, знакомого людям, которым не безразлично их собственное счастье.

«Флер сказала бы, – думал он, уставившись на саркофаг, так как и он утомился, – сказала бы, что раз у этих людей нет эстетического чувства и нет традиций, ради которых стоило бы мыться, то они по крайней мере так же счастливы, как мы. Она сказала бы, что они извлекают столько же удовольствия из своей полуголодной жизни, сколько мы из ванн, джаза, поэзии и коктейлей. И в общем она права. Но признать это – какая капитуляция! Если это действительно так, то куда мы все идем? Если жизнь с клопами и мухами – все равно что жизнь без клопов и без мух, к чему тогда „порошок Китинга“ и все другие мечтания поэтов? „Новый Иерусалим“ Блэйка конечно возник на основе „Китинга“, а в основе „Китинга“ лежит нежная кожа. Значит, совсем не цинично утверждать, что цивилизация не для толстокожих. Может, у людей есть и души, но кожа у них есть несомненно, и прогресс реален, только если думать о нем, исходя из этого!»

Так думал Майкл, свесив ноги с саркофага; и, размышляя о коже Флер, такой чистой и гладкой, он пошел наверх.

Она только что приняла вечернюю ванну и стояла у окна своей спальни. Думала. О чем? О луне над сквером?

– Бедная узница, – сказал он, обнимая ее.

– Как странно шумит город по вечерам, Майкл. И, как подумаешь, – этот шум производят семь миллионов отдельных людей; и у каждого своя дорога.

– А между тем все мы идем в одну сторону.

– Никуда мы не идем, – сказала Флер. – Просто быстро двигаемся.

– Какое-то направление все же есть, девочка.

– Да, конечно, – перемена.

– К лучшему или к худшему; но и это уже направление.

– Может быть, мы все идем к пропасти, а патом – ух!

– Как гадаринские свиньи?

– Ну, а если и так?

– Я согласен, – сказал удрученный Майкл, – все мы висим на волоске; но ведь есть еще здравый смысл.

– Здравый смысл – когда есть страсть? Майкл разжал руки.

– Я думал, ты всегда стоишь за здравый смысл. Страсть? Страсть к обладанию? Или страсть к знанию?

– И то и другое, – сказала Флер. – Такое уж теперь время, а я дитя своего времени. Ты вот нет, Майкл.

– Ты уверена? – сказал Майкл, отпуская ее. – Но если тебе хочется знать или иметь что-нибудь определенное, Флер, лучше скажи мне.

После минутного молчания она просунула руку ему под локоть и прижалась губами к его уху.

– Только луну с неба, милый. Пойдем спать.

VII. ДВА ВИЗИТА

В тот самый день, когда Флер освободилась от обязанностей сиделки, к ней явилась совершенно неожиданная посетительница. Флер, правда, сохранила о ней смутное воспоминание, неразрывно связанное со днем своей свадьбы, но никак не предполагала снова с ней увидеться. Услышав слова лакея: «Мисс Джун Форсайт, мэм», и обнаружив ее перед картиной Фрагонара, она как будто пережила легкое землетрясение.

При ее появлении серебристая фигурка обернулась и протянула руку в нитяной перчатке.

– Неглубокая живопись, – сказала она, указывая на картину подбородком, – но комната ваша мне нравится. Прекрасно подошла бы для картин Харолда Блэйда. Вы знаете его работы?

Флер покачала головой.

– О, а я думала, всякий... – маленькая женщина запнулась, словно увидала край пропасти.

– Что же вы не сядете? – сказала Флер. – У вас попрежнему галерея около Корк-стрит?

– О нет, там место было никудышное. Продала за половину той цены, которую заплатил за нее отец.

– А что сталось с этим польским американцем – Борис Струмо... дальше не помню, – в котором вы приняли такое участие?

– Ах, он? Он погиб безвозвратно. Женился и работает только для заработка. Получает большие деньги за картины, а пишет гадость. Так, значит, Джон с женой... – она опять запнулась, и Флер попробовала заглянуть в ту пропасть, над которой Джун занесла было ногу.

– Да, – сказала она, твердо глядя в бегающие глаза Джун. – Джон, по-видимому, совсем расстался с Америкой. Не могу себе представить, как с этим примирится его жена.

– А, – сказала Джун, – Холли говорила мне, что и вы побывали в Америке. Вы там виделись с Джоном?

– Почти.

– Как вам понравилась Америка?

– Очень бодрит.

Джун потянула носом.

– Там картины покупают? То есть как вы думаете, у Харолда Блэйда были бы шансы продать там свои работы?

– Не зная его работ...

– Ну, конечно, я забыла; так странно, что вы их не знаете.

Она наклонилась к Флер, и глаза ее засияли.

– Мне так хочется, чтобы он написал ваш портрет – получилось бы изумительное произведение. Ваш отец непременно должен это устроить. При вашем положении в обществе. Флер, да еще после прошлогоднего процесса, Флер едва заметно передернуло, – бедный Харолд сразу мог бы создать себе имя. Он гениален, – добавила Джун, нахмуря лоб, – обязательно приходите посмотреть его работы.

– Я с удовольствием, – сказала Флер. – Вы уже видели Джона?

– Нет. Жду их в пятницу. Надеюсь, что она мне понравится. Мне обычно все иностранцы

нравятся, кроме американцев и французов; то есть, конечно, бывают исключения.

– Ну разумеется, – сказала Флер. – Когда вы бываете дома?

– Харолд уходит каждый день от пяти до семи – ведь он работает у меня в студии. Лучше я вам покажу его картины, когда его не будет; он такой обидчивый, как всякий истинный гений. Я еще хочу, чтобы он написал портрет жены Джона. Женщины ему особенно удаются.

– В таком случае, может быть, лучше сначала Джону познакомиться с ним и с его работами?

Джун уставилась было на нее, потом быстро перевела взгляд на картину Фрагонара.

– Когда мне ждать вашего отца? – спросила она.

– Может быть, я лучше сама зайду сначала?

– Сомсу обычно нравится не то, что хорошо, – задумчиво произнесла Джун. – Но если вы ему скажете, что хотите позировать, он, конечно... он вас вечно балует.

Флер улыбнулась.

– Так я зайду. Скорее на будущей неделе. – И мысленно добавила: «А скорей всего в пятницу».

Джун собралась уходить.

– Мне нравится ваш дом и ваш муж. Где он?

– Майкл? Наверно, в трущобах. Он сейчас увлечен проектом их перестройки.

– Вот молодец. Можно взглянуть на вашего сына?

– Простите, у него только что кончилась корь.

Джун вздохнула.

– Много времени прошло с тех пор, как я болела корью. Отлично помню, как болел Джон. Я тогда привезла ему книжки с приключениями, – она вдруг взглянула на Флер. – Вам его жена нравится? По-моему, глупо так рано жениться. Я все говорю Харолду, чтоб не женился, – с браком кончается все интересное. – Ее бегающий взгляд добавил: «Или начинается, а я этого не испытала». И вдруг она протянула Флер обе руки.

– Ну, приходите. Не знаю, понравятся ли ему ваши волосы!

Флер улыбнулась.

– Боюсь, что не смогу их отрастить для его удовольствия. А вот и папа идет! – Она видела, как Сомс прошел мимо окна.

– Без большой нужды я бы не стала с ним встречаться, – сказала Джун.

– Думаю, что это и его позиция. Если вы просто выйдете, он не обратит внимания.

– О! – сказала Джун и вышла.

Флер из окна смотрела, как она удаляется, словно ей некогда касаться земли.

Через минуту вошел Сомс.

– Что здесь понадобилось этой женщине? – спросил он. – Она как буревестник.

– Ничего особенного, милый. У нее новый художник, которого она пытается рекламировать.

– Опять какой-нибудь «несчастненький». Всю жизнь она ими славилась, с тех самых пор... – Он запнулся, чуть не произнеся имя Босини. – Только тогда и ходит, когда ей что-нибудь нужно. А что получила?

– Не больше, чем я, милый.

Сомс замолчал, смутно сознавая, что и сам не без греха. И правда, к чему куда-нибудь ходить, если не затем, чтобы получить что-нибудь? Это один из основных жизненных принципов.

– Я ходил взглянуть на эту картину Морланда, – сказал он, – несомненно оригинал... Я, собственно, купил ее, – и он погрузился в задумчивость...

Узнав от Майкла, что у маркиза Шропшир продается Морланд, он сразу же сказал:

– А я и не собирался его покупать.

– Я так понял, сэр. Вы на днях что-то об этом говорили. Белый пони.

– Ну конечно, – сказал Сомс. – Сколько он за него просит?

– Кажется, рыночную цену.

– Такой не существует. Оригинал?

– Он говорит, что картина никогда не переходила из рук в руки.

Сомс задумался вслух: – Маркиз Шропшир, кажется, дед той рыжей особы?

– Да, но совсем ручной. Он говорил, что хотел бы показать его вам.

– Верю, – сказал Сомс и замолк...

– Где этот Морланд? – спросил он через несколько дней.

– В доме маркиза, сэр, на Керзон-стрит.

– О! А! Ну что ж, надо посмотреть.

После завтрака на Грин-стрит, где он жил до сих пор, Сомс прошел на Керзон-стрит и дал лакею карточку, на которой написал карандашом: «Мой зять Майкл Монт говорил, что вы хотели показать мне вашего Морланда».

Лакей вернулся и распахнул одну из дверей со словами:

– Пожалуйте сюда, сэр. Морланд висит над буфетом.

В громадной столовой, где даже громоздкая мебель казалась маленькой, Морланд совсем пропадал между двумя натюрмортами голландского происхождения и соответствующих размеров. Композиция картины была проста – белая лошадь в конюшне, голубь подбирает зерно, мальчик ест яблоко, сидя на опрокинутой корзине. С первого же взгляда Сомс убедился, что перед ним оригинал и даже не реставрированный – общий тон был достаточно темный. Сомс стоял спиной к свету и внимательно разглядывал картину, На Морланда сейчас не такой большой спрос, как раньше; с другой стороны, картины его своеобразны и удобного размера. Если в галерее не так много места и хочется, чтоб этот период был представлен, Морланд, пожалуй, выгоднее всего после Констэбля – хорошего Крома-старшего дьявольски трудно найти. А Морланд – всегда Морланд, как Милле – всегда Милле, и ничем иным не станет. Как все коллекционеры периода экспериментов, Сомс снова и снова убеждался, что покупать следует не только то, что сейчас ценно, но то, что останется ценным. Те из современных художников, думал он, которые пишут современные вещи, будут похоронены и забыты еще раньше, чем сам он сойдет в могилу; да и не мог он найти в них ничего хорошего, сколько ни старался. Те из современных художников, которые пишут старомодные вещи а к ним принадлежит большая часть академиков, – те, конечно, осмотрительнее; но кто скажет, сохранятся ли их имена? Нет. Безопасно одно покупать мертвых, и притом таких мертвых, которым суждено жить. А так как Сомс не был одинок в своих выводах, то тем самым большинству из живых художников была обеспечена безвременная кончина. И действительно, они уже поговаривали о том, что картин сейчас не продать ни за какие деньги.

Он разглядывал картину, сложив пальцы наподобие трубки, когда послышался легкий шум; и, обернувшись, он увидел низенького старика в диагоналевом костюме, который точно так же разглядывал его самого.

Сомс опустил руку и, твердо решив не говорить «ваша светлость» или что бы там ни полагалось, сказал:

– Я смотрел на хвост – не плохо написан.

Маркиз тоже опустил руку и взглянул на визитную, кар – точку, которую держал в другой.

– Мистер Форсайт? Да. Мой дед купил ее у самого художника. Сзади есть надпись. Мне не хочется с ним расставаться, но время сейчас трудное. Хотите посмотреть его с обратной стороны?

– Да, – сказал Сомс, – я всегда смотрю на обратную сторону.

– Иногда это лучшее, что есть в картине, – проговорил маркиз, с трудом снимая Морланда.

Сомс улыбнулся уголком рта; он не желал, чтобы у этого старика создалось ложное впечатление, будто он подлизывается.

– А сказывается наследственность, мистер Форсайт, – продолжал тот, нагнув голову набок, – когда приходится продавать фамильные ценности.

– Я могу и не смотреть с той стороны, – сказал Сомс, – сразу видно, что это оригинал.

– Так вот, если желаете приобрести его, мы можем сговориться просто как джентльмен с джентльменом. Вы, и слышал, в курсе всех цен.

Сомс нагнул голову и посмотрел на обратную сторону картины. Слова старика были до того обезоруживающие, что он никак не мог решить, надо ли ему разоружаться.

«Джордж Морланд – лорду Джорджу Феррару, – прочел он. – Стоимость 80 – получена. 1797».

– Титул он получил позднее, – сказал маркиз. – Хорошо, что он уплатил Морланду, – великие повесы были наши предки, мистер Форсайт; то было время великих повес!

От лестной мысли, что «Гордый Досеет» был великий повеса, Сомс слегка оттаял.

– И Морланд был великий повеса, – сказал он. – Но в то время были настоящие художники, можно было не бояться покупать картины. Теперь не то.

– Ну не скажите, не скажите, – возразил, маркиз, – еще есть чего ждать от электрификации искусства. Все мы захвачены движением, мистер Форсайт.

– Да, – мрачно подтвердил Сомс, – но долго на такой скорости не удержаться – это неестественно. Скоро мы спять остановимся.

– Вот не знаю. Все же нужно идти в ногу с веком, не правда ли?

– Скорость – это еще не беда, – сказал Сомс, сам на себя удивляясь, если только она приведет куда-нибудь.

Маркиз прислонил картину к буфету, поставил ногу на стул и оперся локтем о колено.

– Ваш зять говорил вам, зачем мне нужны деньги? Он задумал электрифицировать кухни в трущобах. Какникак, мистер Форсайт, мы все же чище и гуманнее, чем были наши деды. Сколько же, вы думаете, стоит эта картина?

– Можно узнать мнение Думетриуса.

– Этого, с Хэймаркета? Разве он лучше осведомлен, чем вы?

– Не сказал бы, – честно признался Сомс. – Но если бы вы упомянули, что картиной интересуюсь я, он за пять гиней оценил бы ее и, возможно, сам предложил бы купить ее у вас.

– Мне не так уж интересно, чтобы знали, что я продаю картины.

– Ну, – сказал Сомс, – я не хочу, чтобы вы выручили меньше, чем могли бы. Но если бы я поручил Думетриусу достать мне Морланда, больше пятисот фунтов я бы не дал. Предлагаю вам шестьсот.

Маркиз вздернул голову.

– Не слишком ли щедро? Скажем лучше – пятьсот пятьдесят?

Сомс покачал головой.

– Не будем торговаться, – сказал он. – Шестьсот. Чек можете получить теперь же, и я заберу картину. Будет висеть у меня в галерее, в Мейплдерхеме.

Маркиз снял ногу со стула и вздохнул.

– Право же, я очень вам обязан. Приятно думать, что она попадет в хорошую обстановку.

– Когда бы вам ни вздумалось приехать посмотреть на нее...

Сомс осекся. Старик одной ногой в могиле, другой в палате лордов (что, впрочем, почти одно и то же) – да разве ему захочется ехать!

– Это было бы прелестно, – сказал маркиз, глядя по сторонам, как того и ждал Сомс. – У вас там есть своя электростанция?

– Есть, – и Сомс достал чековую книжку. – Будьте добры сказать, чтобы вызвали такси. Если вы немного сдвинете натюрморты, ничего не будет заметно.

Прислушиваясь к отзвуку этих мало убедительных слов, они произвели обмен ценностями, и Сомс, забрав Морланда, в такси вернулся на Грин-стрит. Дорогой он подумал, не надул ли его маркиз, предложив сговориться как джентльмен с джентльменом. Приятный в своем роде старик, но вертляв, как птица, и так зорко поглядывает, сложив пальцы трубкой...

И теперь, в гостиной у дочери, он сказал:

– Что я слышу, Майкл занялся электрификацией кухонь в трущобах?

Флер улыбнулась; иронический оттенок ее улыбки не понравился Сомсу.

– Майкл по уши увяз.

– В долгах?

– О нет, увлекается трущобами, как раньше – фоггартизмом. Я почти не вижу его.

Сомс мысленно ахнул. Ко всем его мыслям о ней примешивался теперь Джон Форсайт. Правда ли ее огорчает, что Майкл поглощен общественной жизнью, или она притворяется и видит в этом только предлог, чтоб жить своей личной жизнью?

– О трущобах, конечно, пора подумать, – сказал он. – И ему нужно чем-нибудь заняться.

Флер пожала плечами.

– Майкл не от мира сего.

– Этого я не знаю, – сказал Сомс, – но он довольнотаки... э-э... доверчив.

– О тебе этого нельзя сказать, папа, правда? Мне ты ни капельки не доверяешь.

– Не доверяю! – растерялся Сомс. – Почему?

– Почему!

С горя Сомс воззрился на Фрагонара. Ох, хитра! Догадалась!

– Джун, верно, хочет, чтоб я купил какую-нибудь картину, – сказал он.

– Она хочет, чтобы ты заказал мой портрет.

– Вот что? Как фамилия ее «несчастненького»?

– Кажется. Блэйд.

– Никогда не слышал.

– Ну, так, наверно, услышишь.

– Да, – пробормотал Сомс, – она как пиявка. Это в крови.

– В крови Форсайтов? Значит, и ты и я такие, милый?

Сомс отвел взгляд от картины и в упор посмотрел в глаза дочери.

– Да, и ты и я.

– Вот хорошо-то, – сказала Флер.