Текст книги "Лебединая песня"

III. ТЕРПЕНИЕ

Точно так же, как в нашем старом-престаром мире невозможно разобраться в происхождении людей и явлений, так же темны и причины человеческих поступков; и психолог, пытающийся свести их к какому-нибудь одному мотиву, похож на Сомса, полагавшего, что дочь его хочет позировать художнику, чтобы увидеть свое изображение в. раме на стене. Он знал, что рано или поздно – и чаще всего рано – все вешают свое изображение на стену. Но Флер, отнюдь, впрочем, не возражавшей против стены и рамы, руководили куда более сложные побуждения. Эта сложность и заставила ее вернуться к Джун. Та просидела все время у себя в спальне, чтобы не встретить своего родича, и теперь была радостно возбуждена.

– Цена, конечно, невысокая, – сказала она, – по-настоящему Харолд должен бы получать за портреты ничуть не меньше, чем Том или Липпен. Но все-таки для пего так важно иметь какую-то работу, пока он еще не может занять подобающее ему положение. Зачем вы вернулись?

– Отчасти чтобы повидать вас, – сказала Флер, – а отчасти потому, что мы забыли условиться насчет нового сеанса. Я думаю, мне всего удобнее будет приходить в три часа.

– Да, – протянула Джун неуверенно, не потому, что она сомневалась, а потому, что не сама предложила. – Думаю, что Харолду это подойдет. Не правда ли, его работы изумительны?

– Мне особенно понравился портрет Энн. Его, кажется, завтра забирают?

– Да, Джон за ним приедет.

Флер поспешно взглянула в тусклое зеркало, чтобы убедиться, что лицо ее ничего не выражает.

– Как, по-вашему, в чем мне позировать?

Джун всю ее окинула взглядом.

– О, он, наверное, придумает для вас что-нибудь необычное.

– Да, но какого цвета? В чем-нибудь надо же прийти.

– Пойдемте спросим его.

Рафаэлит стоял перед портретом Энн. Он оглянулся на них, только что не говоря: «О боже? Эти женщины?» – и хмуро кивнул, когда ему предложили начинать сеансы в три часа.

– В чем ей приходить? – спросила Джун.

Рафаэлит воззрился на Флер, будто определяя, где у нее кончаются ребра и начинаются кости бедра.

– Серебро и золото, – изрек он наконец.

Джун всплеснула руками.

– Ну не чудо ли? Он сразу вас понял. Ваша золотая с серебром комната. Харолд, как вы угадали?

– У меня есть старый маскарадный костюм, – сказала Флер, – серебряный с золотом и с бубенчиками, только я его не надевала с тех пор, как вышла замуж.

– Маскарадный! – воскликнула Джун. – Как раз подходит. Если он красивый. Ведь бывают очень безобразные.

– О, он красивый и очаровательно звенит.

– Этого он не сможет передать, – сказала Джун. Потом добавила мечтательно: – Но вы могли бы дать намек на это, Харолд, – как Леонардо.

– Леонардо!

– О, конечно! Я знаю, он не...

Рафаэлит перебил ее.

– Губы не мажьте, – сказал он Флер.

– Не буду, – покорно согласилась Флер. – Джун, до чего мне нравится портрет Энн! Вы не подумали, что теперь она непременно захочет иметь портрет Джона?

– Конечно, я его уговорю завтра, когда он приедет.

– Он ведь собирается фермерствовать – этим отговорится. Мужчины терпеть не могут позировать.

– Это все чепуха, – сказала Джун. – В старину даже очень любили. Сейчас и начинать, пока он не устроился. Прекрасная получится пара. За спиной рафаэлита Флер прикусила губу.

– И пусть надевает рубашку с отложным воротничком. Голубую – правда. Харолд? – подойдет к его волосам.

– Розовую, в зеленую крапинку, – пробормотал рафаэлит. Джун кивнула.

– Джон придет к завтраку, так что к вашему приходу его уже здесь не будет.

– Вот и отлично. Au revoir!..

Она протянула рафаэлиту руку, что, казалось, его удивило.

– До свидания, Джун!

Джун неожиданно подошла к ней и поцеловала ее в подбородок. Лицо ее в эту минуту было мягкое и розовое, и глаза мягкие; а губы теплые, словно вся она была пропитана теплом. Уходя, Флер думала: «Может, надо было попросить ее не говорить Джону, что я буду приходить?» Но, конечно, Джун, теплая, восторженная, не скажет Джону ничего такого, что могло бы пойти во вред ее рафаэлиту. Она стояла, изучая местность вокруг «Тополей». В эту тихую заводь можно было попасть только одной дорогой: она ныряла сюда и выходила обратно. Вот здесь ее не будет видно из окон, и она увидит Джона, когда он будет уходить после завтрака, в какую бы сторону он ни пошел. Но ему придется взять такси, ведь будет картина. Ей стало горько от мысли, что она, его первая любовь, теперь должна идти на уловки, чтобы увидеться с ним. Но иначе его никогда не увидишь! Ах, какая она была дурочка в Уонсдоне в те далекие дни, когда их комнаты были рядом. Один шаг – и никакая сила не могла бы отнять у нее Джона: ни его мать, ни старинная распря, ни ее отец – ничто! И не стояли тогда между ними ни его, ни ее обеты, ни Майкл, ни Кит, ни девочка с глазами русалки; ничего не было, только юность и чистота. И ей пришло в голову, что юность и чистота слишком высоко ценятся. Она так и не додумалась до способа увидеть его, не выдав преднамеренного плана. Придется еще немножко потерпеть. Пусть только Джон попадет художнику в лапы, и возможностей найдется много. В три часа она явилась с костюмом и прошла в комнату Джун переодеться.

– В самый раз, – сказала Джун. – Прелесть, как оригинально. Харолд прямо влюбится.

– Не знаю, – сказала Флер. Пока что темперамент рафаэлита казался ей не очень-то влюбчивым. Они прошли в ателье, ни разу не упомянув о Джоне. Портрета Энн не было. И как только Джун вышла принести "как раз то, что нужном для фона. Флер сказала:

– Ну? Будете вы писать портрет моего кузена Джона? Рафаэлит кивнул.

– Он не хотел, она его заставила.

– Когда начинаете?

– Завтра, – сказал рафаэлит. – Он будет приходить по утрам, одну неделю. Что в неделю сделаешь?

– Если у него только неделя, ему бы лучше поселиться здесь.

– Не хочет без жены, а жена простужена.

– О, – сказала Флер, и мысль ее быстро заработала. – Так тогда ему, вероятно, удобнее позировать днем? Я могу приходить утром; даже лучше чувствуешь себя свежее. Джун могла бы известить его по телефону. Рафаэлит пробурчал что-то, что могло быть истолковано как согласие. Уходя, она сказала Джун:

– Я хочу приходить к десяти утра, тогда день у меня освобождается для моего дома отдыха в Доркинге. Вы из могли бы устроить, чтобы Джон приезжал днем? Ему было бы удобнее. Только не говорите ему, что я здесь бываю, за одну неделю мой портрет вряд ли станет узнаваемым.

– О, – сказала Джун, – Кот это неверно. Харолд всегда с самого начала дает сходство; но он, конечно, будет ставить холст лицом к стене, он всегда так делает, пока работает над картиной.

– Хорошо! Он уже сегодня кое-что сделал. Так если вы беретесь позвонить Джону, я приеду завтра в десять.

И она терпела еще целый день. А через два дня кивнула на холст, прислоненный лицом к стене, и спросила:

– Ну, как ведет себя мой кузен?

– Плохо, – сказал рафаэлит. – Ему не интересно. Наверно, ум не тем занят.

– Он ведь, знаете, поэт, – сказала Флер.

Рафаэлит взглянул на нее глазами припадочного:

– Поэт! Голова у него неправильной формы – челюсть длинна, и глаза сидят слишком глубоко.

– А зато какие волосы! Вы разве не находите, что он приятная натура?

– Приятная! – повторил Рафаэлит. – Я все пишу, будь оно красиво или страшно как смертный грех. Возьмите рафаэлевского папу – видали вы когда-нибудь лучший портрет или более уродливого человека? Уродство неприятно, но оно существует.

– Понятно, – сказала Флер.

– Я всегда говорю понятные вещи. Единственно, что сейчас истинно ново, – это трюизмы. Поэтому мое творчество значительно и кажется новым. Люди так далеко отошли от понятного, что только понятное их и ошарашивает. Советую вам над этим подумать.

– В этом много правды, – сказала Флер.

– Конечно, – сказал рафаэлит, – трюизм нужно выразить сильно и ясно. Если вы на это не способны, лучше ходить и ныть да ломаться по гостиным, как делают гагаисты. Трагикомический они народ – стараются доказать, что коктейль лучше старого бренди. Я вчера встретил человека, который сказал мне, что четыре года писал стихотворение в двадцать две строки, которые никто не может понять. Это ли не трагикомедия? Но он себе на нем составит имя, и о нем будут говорить, пока кто-нибудь и пять лет не напишет двадцать три строки еще более заумные... Голову выше... Молчаливый тип ваш кузен.

– Молчание – большой талант, – сказала Флер.

Рафаэлит ухмыльнулся.

– Вы, верно, думаете, что я им не одарен. Но вы ошибаетесь, сударыня. Я недавно две недели прожил, не открывая рта, кроме как для еды, а если говорил, так «да» или «нет». Она даже испугалась.

– Неважно вы с ней обращаетесь, – сказала Флер.

– Неважно. Ей моя душа нужна. Самая гадкая черта в женщинах – о присутствующих, конечно, не говорят – мало им своей души.

– Может, у них и нет ее, – сказала Флер.

– Магометанская точка зрения – что ж, не так уж глупо. Женщине вечно нужна душа мужчины, ребенка, собаки. Мужчины довольствуются телом.

– Меня больше интересует ваша теория трюизмов, мистер Блэйд.

– Вторая теория не по зубам? А? Попал в точку? Плечо немножко поверните. Нет, влево... Так ведь это тоже трюизм, что женщине вечно нужна чья-то душа, – только люди об этом забыли. Вот хоть Сикстинская мадонна! У младенца своя душа, а мадонна парит над душой младенца. Тем и хороша картина, помимо линий и красок. Она утверждает великий трюизм; но его уже никто не видит. Вернее, никто из профессионалов – у них ум "за разум зашел.

– Какой же трюизм вы собираетесь утвердить в моем портрете?

– А вы не беспокойтесь, – сказал рафаэлит. – Какойнибудь да окажется, когда будет готово, хотя, пока я работаю, я и сам не знаю, какой именно. Темперамент не скроешь. Хотите отдохнуть?

– Ужасно. Какой трюизм вы воплотили в портрете жены моего кузена?

– Мама родная! – сказал рафаэлит. – Ну и допрос!

– Ведь вы не сделали для нее исключения? Какой-нибудь трюизм да есть?

– Во всяком случае, что нужно, я передал. Она не на – стоящая американка.

– То есть как?

– Какие-нибудь предки другие – может быть, ирландцы или бретонцы. И на русалку похожа.

– Она, кажется, росла где-то в глуши, – сухо сказала Флер.

Рафаэлит поглядел на нее.

– Не нравится вам эта леди?

– Нравится, конечно, но вы разве не замечали, что живописные люди обычно скучны? А мой кузен – какой будет его трюизм?

– Совесть, – сказал рафаэлит. – Этот молодой человек далеко пойдет по пути праведному. Он не спокоен.

Резкое движение встряхнуло все бубенчики на костюме Флер.

– Какое страшное пророчество! Ну, будем продолжать?

IV. РАЗГОВОР В АВТОМОБИЛЕ

И еще один день Флер терпела; потом после утреннего сеанса забыла в ателье сумочку. Она заехала за ней в тот же день, попозже. Джон еще не ушел. Он только что кончил позировать и стоял, потягиваясь и зевая.

– Еще разок, Джон! Я каждое утро жалею, что у меня не твой рот. Мистер Блэйд, я забыла здесь сумочку; в ней у меня чековая книжка, она мне сегодня понадобится в Доркинге. Кстати, завтра я, вероятно, на полчаса опоздаю. Ты знал, Джон, что мы с тобой товарищи по несчастью? Мы будто в прятки играли. Как дела? Я слышала, Энн простужена. Передай, что я очень ей сочувствую. Как подвигается портрет? Можно взглянуть одним глазком, мистер Блэйд, мне интересно, выявляется ли трюизм? О! Будет замечательно! Я уже вижу линию.

– Да ну? – сказал рафаэлит. – А я нет.

– Вот моя несчастная сумочка. Если ты кончил, Джон, могу подвезти тебя до Доркинга; там попадешь на более ранний поезд. Поедем, повеселишь меня дорогой. Я так давно тебя не видела!

На Хэммерсмитском мосту к Флер вернулось самообладание, которого внешне она и не теряла. Ока легко болтала на легкие темы, давая Джону время привыкнуть к ее близости.

– Я езжу туда каждый день к вечеру, делаю там, что нужно, а рано утром возвращаюсь в город. Так что до Доркинга я всегда могу тебя довезти. Почему бы нам не видеться изредка? Мы же друзья, Джон?

– Наши встречи не особенно-то способствуют счастью, Флер.

– Милый мой, что такое счастье? Если можно без вреда наполнить свою жизнь, почему не делать этого?

– Без вреда?

– Рафаэлит считает, что у тебя жуткая совесть, Джон.

– Рафаэлит нахал.

– Да, но умный нахал. Ты и правда изменился, у тебя раньше не было этой морщинки между глазами, и челюсть стала очень уж мощная. Послушай, Джон, милый, будь мне другом, как говорится, и давай больше ни о чем не думать... Всегда с удовольствием проезжаю Уимблдонский луг – за него еще не взялись. Ты купил эту ферму?

– Почти.

– Хочешь, поедем через Робин-Хилл? Посмотрим на него сквозь деревья. Может, вдохновишься, напишешь поэму.

– Никогда больше не буду писать стихов. С этим покончено.

– Глупости, Джон. Тебя только нужно расшевелить.

Правда, я хорошо веду машину? Ведь я только месяц как выучилась.

– Ты все хорошо делаешь, Флер.

– Говоришь, точно тебе это не нравится. Ты знаешь, что мы никогда с тобой не танцевали до этого вечера в Нетлфолде? Доведется ли еще когда-нибудь потанцевать?

– Вероятно, нет.

– Джон-оптимист! Ага, улыбнулся! Смотри-ка, церковь! Тебя тут крестили?

– Меня вообще не крестили.

– Ах да. Ведь это был период, когда к таким вещам относились серьезно. Меня, кажется, два раза мучили – и в католическую веру, и в англиканскую. Вот я и получилась не такая религиозная, как ты, Джон.

– Я? Я не религиозен.

– А по-моему, да. Во всяком случае, у тебя есть моральные устои.

– В самом деле?

– Джон, ты мне напоминаешь вывески на владениях американцев: «Стой. Гляди. – Берегись. – Не входи!» Ты, наверно, считаешь меня ужасно легкомысленной.

– Нет, Флер. Куда там! Ты имеешь понятие о прямой, соединяющей две точки.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ты знаешь, чего хочешь.

– Это тебе рафаэлит сообщил?

– Нет, он только подтвердил мою мысль.

– Ах, вот как? Не в меру болтлив этот молодой человек. Он развивал тебе свою теорию, что женщине нужна чужая душа, а мужчина довольствуется телом?

– Развивал.

– Он прав?

– Обидно с ним соглашаться, но, пожалуй, отчасти и прав.

– Ну, так я тебе скажу, что теперь есть сколько угодно женщин, которые держат свою душу при себе и довольствуются чужими телами.

– Ты из их числа. Флер?

– Может быть, еще что спросишь? Вон Робин-Хилл! Источник песен и сказаний о Форсайтах стоял среди деревьев, серый и важный; заходящее солнце косо освещало фасад, зеленые шторы были еще спущены.

Джон вздохнул.

– Хорошо мне здесь жилось.

– Пока не явилась я и не испортила все.

– Нет, это кощунство.

Флер дотронулась до его плеча.

– Ужасно мило с твоей стороны, Джон, голубчик. Ты всегда был милый, и я всегда буду любить тебя – совершенно невинно. Роща хороша. Гениальная мысль, осенила бога – создать лиственницы.

– Да. Холли говорит, что дедушка больше всего любил здесь рощу.

– Старый Джолион – тот, который не женился на своей возлюбленной, потому что у нее была чахотка?

– Этого я никогда не слышал. Но он – был чудесный старик, мои родители его страшно любили.

– Я видела его карточки. Пожалуйста, не отрасти себе такого подбородка, Джон. У всех Форсайтов они такие. Подбородка Джун я просто боюсь.

– Джун редкий человек.

– Ой, Джон, до чего ты благороден!

– Это плохо?

– Просто придает всему невероятную серьезность в мире, который того не стоит. Нет, Лонгфелло можешь не цитировать. Ты, когда вернешься, скажешь Энн, что ехал со мной?

– А почему бы нет?

– Я и так доставляю ей неприятности, правда? Можешь не отвечать, Джон. Но, по-моему, это нехорошо с ее стороны. Мне так мало нужно, и твоя позиция так надежна.

– Надежна? – Флер показалось, будто он прикусил это слово, и минуту она была счастлива.

– Сейчас ты похож на львенка. У львят есть совесть?

Рафаэлиту будет над чем поработать. И все-таки мне думается, не такая у тебя совесть, чтобы сказать Энн. Зачем ее расстраивать, если у нее природная склонность ко всяким волнениям? – По молчанию, бывшему ей ответом, она поняла, что сделала ошибку. На этот раз осечка, как говорят в детективных романах.

И через Эпсом и Ледерхед они проехали молча.

– Ты все так же любишь Англию, Джон?

– Больше.

– Что и говорить – страна замечательная.

– Ни за что не применил бы к ней это слово – великая и прекрасная страна.

– Майкл говорит, что ее душа – трава.

– Да, и если у меня будет ферма, я до этой души доберусь.

– Не могу вообразить тебя настоящим фермером.

– Ты, верно, вообще не можешь вообразить меня чемнибудь настоящим. Дилетант!

– Не говори гадостей. Просто у тебя, по-моему, слишком тонкая организация для фермера.

– Нет. Я хочу работать на земле – и буду.

– Это у тебя, наверно, атавизм, Джон. Первые Форсайты были фермерами. Мой отец хочет свезти меня посмотреть, где они жили.

– Ты ухватилась за эту мысль?

– Я не сентиментальна; ты разве это не понял? Интересно, ты хоть что-нибудь во мне понял? – И, склонившись над рулем, сказала тихо: – Ах, почему мы должны разговаривать в таком тоне!

– Я говорил, что ничего не выйдет.

– Нет, Джон, изредка я должна тебя видеть. Это не страшно. Время от времени я хочу и буду с тобой встречаться. Это мое право.

Слезы выступили у нее на глазах и медленно покатились по щекам. Джон дотронулся до ее руки.

– Флер! Не надо!

– Теперь я тебя высажу в Норт-Доркинге, и ты как раз поспеешь на пять сорок шесть. Вот мой дом. В следующий раз я тебе его непременно покажу. Я стараюсь быть умницей, Джон; и ты должен мне помочь... Ну, вот и приехали! До свидания, Джон, голубчик, и не расстраивай изза меня Энн, умоляю!

Жесткое рукопожатие, и он ушел. Флер повернула прочь от станции и медленно поехала назад по дороге.

Она поставила машину в гараж и вошла в «Дом отдыха». Еще не кончилось время летних отпусков, и там отдыхали семь молодых женщин, умучившихся на службе у Петтера. Поплина и им подобных.

Они сидели за ужином, и до слуха Флер доносилось веселое жужжанье. У этих девушек ничего нет, а у нее есть все, кроме того единственного, что ей больше всего нужно. Прислушиваясь к их говору и смеху, она на минуту устыдилась. Нет, она бы с ними не поменялась, а между тем ей казалось, что без этой одной вещи и жить нельзя. И пока она обходила дом, расставляла цветы, отдавала распоряжения на завтра, осматривала спальни, снизу долетал смех, веселый и безудержный, и будто дразнил ее.

V. ОПЯТЬ РАЗГОВОР В АВТОМОБИЛЕ

Джон был не столь высокого мнения о себе, чтобы спокойно дать любить себя одновременно двум хорошеньким и милым молодым женщинам. Из Пулборо, где он теперь каждый день оставлял машину Вэлз, он поехал домой с печалью в сердце и путаницей в мыслях. Его шесть свиданий с Флер, с тех пор как он вернулся в Англию, шли по линии какого-то мучительного crescendo . Танцуя с ней, он понял ее состояние, но все еще не подозревал, что она сознательно его преследует, а собственные его чувства не становились ему яснее, сколько бы он ни копался у себя в сердце. Сказать ли Энн о сегодняшней встрече? – Много раз тихо и мягко она давала ему понять, что боится Флер. К чему множить ее страхи, когда на то нет реальных оснований? Идея портрета принадлежит не ему, и только в течение ближайших дней он может еще встретиться с Флер. После этого они будут видаться два-три раза в год. «Не говори Энн, умоляю». Ну как после этого сказать? Ведь должен же он в какой-то мере уважать желания Флер. Она не по своей воле отказалась от него; не полюбила Майкла, как он полюбил Энн. Он так ничего и не придумал, пока ехал в Уонсдон. Когда-то мать сказала ему: «Никогда не лги, Джон, лицо тебя все равно выдаст». И теперь, хоть он и не сказал Энн, ее глаза, всюду следовавшие за ним, заметили, что он что-то от нее скрывает. Простуда ее вылилась в бронхит, так что она еще не выходила из своей комнаты, и безделье плохо действовало ей на нервы. Сейчас же после обеда Джон опять пошел наверх и стал ей читать вслух. Он читал «Худшее в мире путешествие», а она лежала на боку, подперев рукой лицо, и смотрела на него. Дым топящегося камина, запах ароматических лекарств, монотонное гудение собственного голоса, повествующего о похождениях яйца пингвина, – все усыпляло его, и наконец книга выпала у него из рук.

– Поспи, Джон, ты устал.

Джон откинулся на стуле, но не уснул. Он твердо знал, что у этой девочки, его жены, есть выдержка. Она умела молчать, когда ей было больно. Наблюдая за ней, он видел: она поняла, что находится в опасности, и теперь – так ему казалось – выжидала. Энн всегда знала, чего хочет. Ей присуща была настойчивость, не усложненная, как у Флер, современными веяниями; и решимость у нее была. Юные годы на родине, в Южной Каролине, она прожила просто и самостоятельно; и, не в пример большинству американских девушек, не слишком весело. Ее больно поразило, что не она была его первой любовью и что его первая любовь до сих пор его любит: это он знал. Она с самого начала не скрыла, что тревожится, но теперь, по-видимому, заняла выжидательную позицию. И еще Джон не мог не знать, что, несмотря на два года брака, она и теперь сильно в него влюблена. Он слышал, что девушки-американки редко знают человека, за которого выходят замуж, но порой ему казалось, что Энн знает его лучше, чем он сам. Если так, что она знает? Что он такое? Он хочет с пользой прожить свою жизнь; он хочет быть честным и добрым. Но, может, он все только хочет? Может, он обманщик? Не то, чем она его считает? Мысли были душные и тяжелые, как воздух в комнате. Что толку думать! Лучше и правда поспать! Он проснулся со словами:

– Алло! Я храпел?

– Нет, но вздрагивал во сне, как собака.

Джон встал и подошел к окну.

– Мне что-то снилось. Хороший вечер. Лучшее время года – сентябрь, если погода ясная.

– Да, я люблю осень. Твоя мама скоро приедет?

– Не раньше, чем мы устроимся. Она, по-моему, считает, что нам без нее лучше.

– Маме всегда, наверно, кажется, что она de trop, когда на самом деле этого нет.

– Лучше так, чем наоборот.

– Да. Не знаю, смогла бы я тоже так?

Джон обернулся. Она сидела в постели, смотрела прямо перед собой, хмурилась. Он подошел и поцеловал ее.

– Не раскрывайся, родная! – и натянул одеяло.

Она откинулась на подушку, смотрела на него – и опять он спросил себя, что она видит...

На следующий день Джун встретила его словами:

– Так Флер была здесь вчера и подвезла тебя? Я ей сегодня сказала свое мнение на этот счет.

– Какое же мнение? – спросил Джон.

– Что нельзя начинать все снова-здорова. Она избалована, ей нельзя доверять.

Он сердито повел глазами.

– Оставь, пожалуйста, Флер в покое.

– Я всегда всех оставляю в покое, – сказала Джун, – но я у себя дома и должна была сказать, что думаю.

– Тогда мне лучше прекратить сеансы.

– Нет, Джон, не глупи. Сеансов прекращать нельзя ни тебе, ни ей. Харолд вконец расстроится.

– А не его, Харолда!

Джун взяла его за отворот пиджака.

– Я совсем не то хотела сказать. Портреты получатся изумительные. Я только хотела сказать, что вам не надо здесь встречаться.

– Ты сказала это Флер?

– Да.

Джон рассмеялся, и смех его прозвучал жестко.

– Мы не дети, Джун.

– Ты Энн сказал?

– Нет.

– Вот видишь!

– Что?

Лицо у него стало упрямое и злое.

– Ты очень похож на своего отца и деда, Джон, – они терпеть не могли, когда им что-нибудь говорили.

– А ты?

– Если нужно, отчего же.

– Так вот, прошу тебя, не вмешивайся.

Щеки Джун залились румянцем, из глаз брызнули слезы; она смигнула их, встряхнулась и холодно сказала:

– Я никогда не вмешиваюсь.

– Правда?

Она еще гуще порозовела и вдруг погладила его по рукаву. Это тронуло Джона, он улыбнулся.

Весь сеанс он был не спокоен, а рафаэлит писал, и Джун входила и выходила, и лицо ее то хмурилось, то тосковало. Он думал, как поступить, если Флер опять за ним заедет. Но Флер не заехала, и он отправился домой один. Следующий день был воскресенье, и он не приезжал в город; но в понедельник, выходя от Джун после сеанса, он увидел, что автомобиль Флер стоит у подъезда.

– Сегодня я уж тебе покажу мой дом. Вероятно, Джун с тобой говорила, но я раскаявшаяся грешница, Джон. Полезай! – И Джон полез.

День был серый, ни освещение, ни обстановка не располагали к проявлению чувств, и «раскаявшаяся грешница» играла свою роль превосходно. Ни одно слово не выходило за пределы дружеской беседы. Она болтала об Америке, ее языке, ее книгах. Джон утверждал, что Америка неумеренна в своих ограничениях и в своем бунте против ограничений.

– Одним словом, – сказала Флер, – Америка молода.

– Да; но, насколько я понимаю, она с каждым днем молодеет.

– Мне Америка понравилась.

– О, мне так очень понравилась. А как выгодно я там продал мой фруктовый сад!

– Странно, что ты вернулся, Джон. Ведь ты такой... старомодный.

– В чем?

– Ну хотя бы в вопросах пола – я, хоть убей, не смогла бы обсуждать их с тобой.

– Ас другими можешь?

– О, почти со всеми. Ну, что ты хмуришься? Тебе нелегко пришлось бы в Лондоне или, скажем, в Нью-Йорке.

– Ненавижу, когда без нужды болтают на эти темы, – сердито сказал Джон. – Только французы понимают то, что связано с полом. Нельзя говорить об этом так, как говорят здесь или в Америке; это слишком реальный фактор.

Флер украдкой на него взглянула.

– Так оставим эту скользкую тему. Я даже не знаю, смогла ли бы я говорить с тобой об искусстве.

– Ты видала статую Сент-Годенса в Вашингтоне?

– Да, но это для нас обеих.

– Ах так? – проворчал Джон. – Чего же нужно людям?

– Ты знаешь так же хорошо, как и я.

– То есть – чтобы было непонятно?

– Если хочешь! Главное, что искусство теперь только тема для разговора; а о том, что каждому с первого взгляда понятно, не стоит и говорить – значит, это не искусство.

– По-моему, это глупо.

– Возможно. Но так забавнее.

– Раз ты сама это сознаешь, что же тут для тебя забавного?

– Опять скользкая тема! Попробуем еще! Пари держу, что тебе не по вкусу последние дамские моды.

– Почему? Вполне рациональная мода.

– Ого! Неужели на чем-то сошлись?

– Конечно, вы все были бы лучше без шляп. Голову мыть вам ведь теперь несложно.

– О, не отнимай у нас шляпы. Джон! Что останется от нашего стоицизма? Если бы нам не нужно было искать шляп, которые нам к лицу, жить стало бы слишком легко.

– Но они вам не к лицу.

– Согласна, голубчик; но я лучше тебя знаю женскую натуру. Надо же младенцу точить обо что-то зубки.

– Флер, ты слишком умна, чтобы жить в Лондоне.

– Мой милый мальчик, современная женщина нигде не живет. Она парит в собственном эфире.

– Но иногда все же спускается на землю.

Флер ответила не сразу, потом взглянула на него.

– Да, Джон, иногда спускается на землю. – И взгляд ее словно опять сказал: «Ах, почему мы должны разговаривать в таком тоне!»

Она показала ему дом так, чтобы у него создалось впечатление, будто она считается с удобствами других. Даже ее мимолетные разговоры с отдыхающими носили этот характер, Уходя, Джон чувствовал, как у него покалывает ладонь, и думал: «Ей нравится представляться легкомысленной, но в душе...» Всю дорогу домой он видел Сэссекс как в тумане, вспоминая, как улыбались ему ее ясные глаза, как смешно дрогнули ее губы, когда она сказала: «До свидания, мой хороший!» Как знать, может быть, она того и добивалась?

Холли выехала встретить его в наемном автомобиле.

– Очень обидно, Джон, Вэл забрал машину. Он завтра не сможет отвезти тебя в город и привезти, как обещал. Пришлось поехать сегодня. А если он кончит свои дела в Лондоне, то в среду прямо проедет в Ньюмаркет. Случилась очень неприятная вещь. Старый товарищ по университету подделал его подпись на стофунтовом чеке, а Вэл ему оказал не одну услугу.

– Причина уважительная, – сказал Джон. – Что же он думает предпринять?

– Еще сам не знает, но он уже третий раз делает Вэлу гадость.

– А вы вполне уверены?

– В банке описали его наружность – точь-в-точь сходится, Он, очевидно, думает, что Вал все стерпит. Но дальше так невозможно.

– Я думаю!

– Да, мой милый, но что делать? Подать в суд на старого товарища? У Вэла странное чувство, что он сам только случайно не свихнулся.

Джон опешил. Если человек не свихнулся – это случайность?

– Был этот тип на войне? – спросил он.

– Вряд ли. По всему видно, человек он никудышный.

Я как-то видела его – вконец развинченный, самодовольный.

– Серьезная неприятность для Вэла, – сказал Джон.

– Он хочет посоветоваться со своим дядей, отцом Флер.

Кстати, ты за последнее время видел Флер?

– Да. Сегодня видел. Она довезла меня до Доркинга и показала мне свой дом.

От взгляда его не ускользнуло выражение лица Холли: тень раздумья, легшая между бровями.

– Мне что, нельзя с ней видеться? – сказал он резко.

– Только тебе об этом судить, милый.

Джон не ответил, но как только увидел Энн, рассказал ей. Ни лицо ее, ни голос не дрогнули, она спросила только, как поживает Флер и как ему понравился дом. В эту ночь, когда она, казалось, уснула, он лежал без сна, снедаемый сомнениями. Так если человек не свихнулся – это случайность, да?