Текст книги "Виноваты звезды"

Днем мама согласилась одолжить мне машину, и я поехала в «Мемориал» навестить Айзека.

Я нашла его палату на пятом этаже, постучала в открытую дверь, и услышала женский голос:

– Войдите.

Это была медсестра, которая что-то делала с повязками на глазах Айзека.

– Привет, Айзек, – сказала я.

– Моника? – спросил он.

– Нет, прости, это, э-э, Хейзел из группы поддержки. Помнишь Хейзел и Ночь разбитых призов?

– А-а, – протянул он. – Да, мне все повторяют, что в качестве компенсации у меня обострятся остальные чувства, но пока все по-прежнему. Привет, Хейзел из группы поддержки! Подойди, чтобы я ощупал твое лицо руками и заглянул тебе в душу глубже, чем могут зрячие.

– Он шутит, – уточнила медсестра.

– Я поняла, – откликнулась я.

Подкатив стул к кровати, я села и взяла Айзека за руку.

– Привет, – сказала я.

– Привет, – ответил он и долго молчал.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила я.

– Нормально, – произнес он. – Я не понимаю.

– Чего не понимаешь? – Я не хотела видеть повязки у него на глазах, поэтому смотрела не на лицо, а на руку. Айзек грыз ногти, и кое-где в уголках кутикул проступила кровь.

– Она даже не приходила, – пояснил он. – Мы были вместе четырнадцать месяцев. Четырнадцать – это много. Блин, больно! – Айзек отпустил мою руку и нащупал кнопку обезболивания, которую надо нажимать, чтобы ввести себе инъекцию наркотика.

Медсестра, закончив менять повязку, отступила на шаг.

– Прошел всего один день, Айзек, – сказала она чуть снисходительно. – Дай себе время выздороветь. Четырнадцать месяцев – малая часть жизни. Все только начинается, приятель, сам увидишь.

Медсестра вышла.

– Она ушла?

Я кивнула, но спохватилась, что Айзек меня не видит.

– Да, – ответила я.

– Я сам увижу? Она правда так сказала?

– Качества хорошей медсестры… Начинай, – предложила я.

– Первое: не сочиняет каламбуров о твоем увечье, – сказал Айзек.

– Второе: берет кровь с первой попытки, – продолжила я.

– Да, это большое дело. Это же моя рука, а не мишень для дротиков, скажи? Третье: не позволяет себе снисходительный тон.

– Как твои дела, миленький? – приторно заворковала я. – Я сейчас воткну в тебя иголочку, будет чуть-чуть ой-ой…

– Бо-бо моему манинькому сюсечке? – подхватил он. И через секунду добавил: – Большинство из них нормальные. Я просто очень хочу свалить отсюда на фиг.

– Отсюда – это из больницы?

– И это тоже, – ответил он. Айзек напрягся. Я видела, как ему больно. – Честно говоря, я гораздо больше думаю о Монике, чем о моем глазе. Это идиотизм? Идиотизм.

– Идиотизм, – согласилась я.

– Но я верю в настоящую любовь, понимаешь? Люди теряют глаза, заболевают черт-те чем, но у каждого должна быть настоящая любовь, которая длится минимум до конца жизни!

– Да, – подтвердила я.

– Иногда мне хочется, чтобы этого со мной никогда не случалось. Рака, я имею в виду. – Его речь немного плыла. Лекарство действовало.

– Мне очень жаль, – сказала я.

– Гас уже приходил. Он был здесь, когда я проснулся. Отпросился из школы. Он… – Голова Айзека свесилась набок. – Легче.

– Боль отпускает? – уточнила я. Он едва заметно кивнул.

– Хорошо, – одобрила я и, как настоящая стерва, тут же спросила: – Ты что-то говорил о Гасе…

Но Айзек уже спал.

Я спустилась вниз, в крохотный сувенирный магазинчик без окон и спросила дряхлую волонтершу, сидевшую на табурете за кассой, какие цветы пахнут сильнее всех.

– Все пахнут одинаково. Их опрыскивают «Суперзапахом», – пояснила она.

– Правда?

– Да, пшикают на них из флакона, и все.

Я открыла холодильник слева от нее, перенюхала десяток роз, а потом нагнулась над гвоздиками. Тот же запах, и очень густой. Гвоздики были дешевле, и я взяла дюжину желтых. Это стоило четырнадцать долларов. Я вернулась в палату Айзека. Там уже сидела его мать, держа сына за руку. Она была молода и очень красива.

– Ты его подруга? – спросила она, озадачив меня одним из широких по смыслу вопросов без ответа.

– М-м, да, – ответила я. – Я из группы поддержки. Это ему.

Она взяла гвоздики и положила себе на колени.

– Ты знаешь Монику? – спросила она.

Я покачала головой.

– Он спит, – произнесла она.

– Да. Я с ним говорила во время перевязки.

– Я не хочу оставлять его одного, но нужно было забрать Грэма из школы, – объяснила она.

– Он держится молодцом, – сказала я. Женщина кивнула. – Пускай спит, я пойду.

Она снова кивнула, и я ушла.

* * *

На следующее утро я проснулась рано и первым делом проверила электронную почту.

Долгожданный ответ с [email protected] наконец-то пришел.

Дорогая мисс Ланкастер!

Боюсь, Вы верите в не заслуживающее доверия, хотя для веры это не редкость. Я не могу ответить на Ваши вопросы письменно, потому что это бы означало написать ответы сиквел к «Царскому недугу», который Вы можете опубликовать или разместить в Паутине, заменившей мозги Вашему поколению. Существует телефон, но Вы можете записать разговор. Не подумайте, что я Вам не доверяю, но я Вам не доверяю. Увы, дорогая Хейзел, я не отвечаю на подобные вопросы иначе как лично, но Вы там, а я здесь.

Должен признаться, что Ваше неожиданное письмо, полученное через мисс Влигентхарт, немало меня порадовало: как удивительно сознавать, что я сделал для Вас что-то полезное. А между тем собственная книга кажется мне настолько далекой, будто ее написал кто-то другой (автор «Царского недуга» был таким худеньким, таким хрупким, таким сравнительно оптимистичным!).

Но если волею судеб Вы окажетесь в Амстердаме, милости прошу ко мне в Ваше свободное время. Обычно я всегда дома. Я даже покажу Вам мои списки покупок.

Искренне ваш

Питер ван Хутен через Лидевью Влигентхарт.

– Что?! – закричала я. – Да что это за жизнь такая?! Мама вбежала в комнату:

– Что случилось?

– Ничего! – заверила я.

Обеспокоенная, мама опустилась на колени проверить, нормально ли Филипп сжижает кислород. Я представила, как сижу в залитом солнцем кафе с Питером ван Хутеном, а он перегнулся через стол, опираясь на локти, и тихо, чтобы никто не расслышал, говорит, что сталось с персонажами, о которых я думаю несколько лет. Он написал, что ответит только лично, и пригласил меня в Амстердам. Я объяснила это маме и сказала:

– Я должна поехать.

– Хейзел, я люблю тебя, я все для тебя сделаю, но у нас нет, просто нет денег на трансатлантические перелеты и перевозку оборудования. Детка, это не…

– Да, – оборвала я ее, понимая, что глупо было даже думать о поездке. – Забудь об этом.

Но мать выглядела взволнованной.

– Это правда для тебя важно? – спросила она, присаживаясь рядом и положив руку мне на ногу.

– Как замечательно было бы стать единственным человеком, кроме автора, знающим, что случилось дальше, – проговорила я.

– Да, это было бы потрясающе, – согласилась мать. – Я поговорю с твоим отцом.

– Не надо, – сказала я. – Не трать на это деньги. Я что-нибудь придумаю.

Мне вдруг пришло в голову, что причина, почему у родителей нет денег, во мне. На меня ушли все семейные сбережения из-за доплат за фаланксифор, не покрываемый страховкой, а мать не может пойти на работу, потому что теперь ее профессия – круглосуточно надо мной трястись. Еще только в долги их вогнать не хватало.

Я сказала маме, что хочу позвонить Огастусу. Мне хотелось, чтобы она вышла из комнаты, потому что я не могла видеть ее опечаленное лицо «я не могу исполнить мечту своей дочери».

Подражая Огастусу Уотерсу, я прочитала ему письмо ван Хутена вместо приветствия.

– Вау, – сказал он.

– Это я и без тебя знаю, – отозвалась я. – Как я в Амстердам-то попаду?

– У тебя Желание осталось? – спросил он, имея в виду фонд «Джини», который занимается тем, что исполняет неизлечимо больным детям по одному желанию.

– Нет, – заверила я. – Я его использовала еще до Чуда.

– И что пожелала?

Я звучно вздохнула:

– Ну, мне тринадцать лет было…

– Только не Дисней! – взмолился Огастус.

Я промолчала.

– Ну не в Диснейленд же ты съездила?!

Я снова промолчала.

– Хейзел Грейс! – закричал он. – Не использовала же ты последнее желание умирающего, чтобы смотаться в парк Диснея с родителями?!

– И в Эпкот-центр тоже, – пробормотала я.

– Боже мой, – сказал Огастус. – Поверить не могу, что влюбился в девчонку с такими стандартными мечтами!

– Мне было тринадцать, – повторила я, хотя в ушах отдавалось «влюбился-влюбился-влюбился». Мне это польстило, и я тут же сменила тему: – Слушай, а что это ты не в школе?

– Смылся, чтобы побыть с Айзеком, но он спит, и я в коридоре делаю геометрию.

– Как он там? – спросила я.

– То ли он еще не готов осознать всю серьезность своей инвалидности, то ли его действительно больше волнует, что его бросила Моника, но ни о чем другом он не говорит.

– Да уж. Сколько ему еще быть в больнице?

– Всего несколько дней. Потом курс реабилитации, но ночевать он будет дома.

– Фигово, – сказала я.

– Так, я вижу его мать. Мне пора.

– Ладно, – сказала я.

– Ладно, – отозвался он. Я так и слышала его асимметричную улыбку.

В субботу я с родителями поехала на фермерский рынок в Броуд-рипл. День был солнечный, для Индианы в апреле – редкость, и все на рынке ходили в рубашках с коротким рукавом и футболках, хотя воздух еще толком не прогрелся. Мы, простаки и деревенщины из Индианы, всякий раз встречаем лето с избыточным оптимизмом. Мы с мамой сели на скамейку напротив мужчины в рабочем халате, варившего суп из гусятины; ему приходилось объяснять каждому проходящему, что гуси его собственные и гусиный суп гусями не пахнет.

У меня зазвонил мобильный.

– Кто это? – спросила мама, хотя я еще не успела посмотреть.

– Не знаю, – сказала я. Впрочем, это был Гас.

– Ты сейчас дома? – поинтересовался он.

– М-м, нет, – ответила я.

– Вопрос был каверзный. Я знаю ответ, я сейчас у вашего дома.

– Оу! Хм. Ну, мы уже едем.

– Отлично. До встречи.

Огастус Уотерс сидел на крыльце с букетом ярко-оранжевых тюльпанов, которые только начали зацветать. Сегодня он явился в джемпере «Индиана Пейсерс» и флисовой куртке. Выбор гардероба показался мне совершенно неожиданным, хотя Огастусу все очень шло. Оттолкнувшись, он встал и протянул мне тюльпаны со словами:

– На пикник поехать хочешь?

Я кивнула, взяв тюльпаны.

Папа вышел из-за моей спины и пожал Гасу руку.

– У тебя на фуфайке Рик Смитс? – спросил он.

– Да.

– Боже, как я любил этого парня! – воскликнул папа, и они с Гасом тут же затеяли беседу о баскетболе, которую я поддержать не могла (и не хотела), поэтому понесла тюльпаны в дом.

– Хочешь, я поставлю их в вазу? – спросила мама, широко улыбаясь.

– Нет-нет, все нормально, – ответила я.

Если поставить тюльпаны в вазу в гостиной, они будут общими цветами. А я хотела, чтобы они были только мои.

Я пошла к себе в комнату, но переодеваться не стала. Я причесалась, почистила зубы, тронула губы блеском и едва коснулась кожи крышечкой от духов. Я не сводила глаз с тюльпанов. Они были агрессивно-оранжевые, почти что слишком оранжевыми, чтобы быть красивыми. У меня не было ни вазы, ни банки, поэтому я вынула зубную щетку из стаканчика, наполовину наполнила его водой и оставила цветы в ванной.

Снова выйдя в свою комнату, я услышала голоса и посидела немного на краешке кровати, слушая разговор через полую дверь.

Папа: Так вы с Хейзел познакомились в группе поддержки?

Огастус: Да, сэр. Какой у вас прелестный дом и прекрасные рисунки!

Мама: Спасибо, Огастус.

Папа: Значит, ты тоже болел?

Огастус: Да, сэр, ногу я отрезал не из чистого удовольствия, хотя это неплохой способ потери веса. Ноги, они тяжелые!

Папа: А как сейчас твое здоровье?

Огастус: БПР уже четырнадцать месяцев.

Мама: Какая прелесть! Возможности медицины в наши дни – это что-то невероятное!

Огастус: Я знаю. Мне повезло.

Папа: Ты должен понимать, что Хейзел по-прежнему больна, Огастус, и будет больна остаток жизни. Она не хочет от тебя отставать, но ее легкие…

На этом я вышла в гостиную, и папа замолчал.

– Так куда же вы поедете? – спросила мама.

Огастус встал, наклонился к ее уху, прошептал ответ и прижал палец к губам.

– Ш-ш, это секрет.

Мама улыбнулась.

– Телефон взяла? – спросила она меня.

Я повертела мобильный в руке в качестве доказательства, взялась за ручку тележки и пошла. Огастус поспешил меня догнать и предложить руку, на которую я оперлась, обхватив пальцами его бицепс.

К сожалению, он сел за руль – сюрприз должен быть сюрпризом. Пока мы рывками продвигались к неведомой цели, я сказала:

– Ты очаровал мою мать до потери пульса.

– Да, а твой папа фанат Смитса, это тоже помогло. Думаешь, я им понравился?

– Еще как. Хотя кого это волнует, они ведь всего лишь родители.

– Они твои родители, – сказал Огастус, бросив на меня взгляд. – К тому же я люблю нравиться. Это неправильно?

– Ну, нет никакой необходимости кидаться придерживать двери или осыпать комплиментами, чтобы понравиться мне, – заметила я.

Огастус резко ударил по тормозам, и я чуть не улетела вперед; дыхание ненадолго стало затрудненным и хаотичным. Я подумала о позитронной томографии. Не волнуйся. Волноваться бесполезно. Но я все равно волновалась.

Покрышки оставили на асфальте черные следы, когда мы, взревев мотором, умчались от знака остановки и повернули налево к так называемому (непонятно, за какие заслуги) Грандвью (оттуда открывается вид на поле для гольфа). Единственное, что я знала в этом направлении, – это кладбище. Огастус сунул руку в центральную консоль, открыл полную пачку сигарет и вынул одну.

– Ты их вообще выбрасываешь? – спросила я.

– Одно из многочисленных преимуществ жизни без табака в том, что пачки сигарет хватает на неопределенный срок, – ответил он. – Эта у меня почти год. Несколько сигарет сломались у фильтра, но я считаю, что этой пачки мне легко хватит до восемнадцати лет. – Он подержал фильтр пальцами и сунул сигарету в рот. – Ну ладно. Ладно. Назови то, чего ты никогда не видела в Индианаполисе.

– Хм. Стройных взрослых, – ответила я.

Он засмеялся:

– Хорошо. Продолжай.

– Ну, пляжей. Семейных ресторанов. Топографии.

– Прекрасные примеры наших недостатков. Прибавь сюда культуру.

– Да, с культурой у нас напряженно, – признала я, начиная понимать, куда он меня везет. – Мы что, едем в музей?

– Ну, можно и так сказать.

– Или мы едем в тот парк?

Гас разочарованно вздохнул.

– Да, мы едем в тот парк, – сказал он. – Ты уже догадалась, что ли?

– О чем догадалась?

– Ни о чем.

Позади музея располагался парк с гигантскими скульптурами. Я слышала о нем, но никогда не бывала. Мы проехали мимо музея и остановились у баскетбольной площадки, заполненной огромными синими и красными стальными арками, изображавшими траекторию передаваемого мяча.

Мы спустились вниз с того, что в Индианаполисе сойдет за холм, на поляну, где дети карабкались и ползали по огромному скелету. Ребра были мне примерно до пояса, а бедренная кость выше моего роста. Скульптура выглядела как детский рисунок, где скелет поднимается из земли.

У меня болело плечо. Я боялась, что из легких пошли метастазы. Я представляла, как раковая опухоль, скользкий угорь с вероломными намерениями, прорастает в кости, оставляя дыры в моем скелете.

– «Сексуальные кости», – начал Огастус. – Скульптура работы Джоупа ван Лисхута.

– Голландец, что ли?

– Да, – подтвердил Гас. – Как и Рик Смитс. Как и тюльпаны. – Гас остановился посреди поляны с костями и снял рюкзак сперва с одного плеча, потом с другого. Расстегнул молнию, вынул оранжевое одеяло, пинту апельсинового сока и несколько бутербродов со срезанными корками, завернутых в пленку.

– А почему все оранжевое? – спросила я, не позволяя себе думать, что все это каким-то образом ведет к Амстердаму.

– Ну как же, национальный цвет Нидерландов! Помнишь Вильгельма Оранского?

– Его в школе не проходят, – усмехнулась я, стараясь скрыть острый интерес.

– Бутерброд будешь? – спросил он.

– Дай догадаюсь, – сказала я.

– Голландский сыр и помидоры. Помидоры, извини, мексиканские.

– Вечно ты разочаруешь, Огастус. Хоть бы тогда оранжевых помидоров достал!

Он засмеялся, а потом мы молча ели бутерброды, глядя, как дети лазают по скульптуре. Я не могла спросить напрямую, поэтому сидела в окружении всего голландского, неловкая и переполняемая надеждой.

В отдалении, купаясь в чистейшем солнечном свете, столь редком и драгоценном в моем городке, шумная детская компания превратила скелет в игровую площадку, перепрыгивая через искусственные кости.

– Вот что мне в этой скульптуре нравится, – начал Огастус, подержав незажженную сигарету двумя пальцами, словно стряхивая пепел, и сунув ее обратно в рот. – Во-первых, кости достаточно далеко друг от друга, и ребенок не может устоять перед желанием попрыгать между ними. Ему хочется непременно пропрыгать всю грудную клетку до черепа. Во-вторых, скульптура своей сутью побуждает младость играть на костях. Символические резонансы можно приводить бесконечно, Хейзел Грейс.

– Любишь ты символы, – сказала я, надеясь повернуть разговор к обилию голландских символов на нашем пикнике.

– Да, кстати, об этом. Ты, наверное, думаешь, почему приходится жевать сандвич с плохим сыром и пить апельсиновый сок и почему я надел фуфайку с голландцем, занимающимся спортом, который я не люблю.

– Ну, эти мысли приходили мне в голову, – согласилась я.

– Хейзел Грейс, как многие дети до тебя – и я говорю это с большой любовью, – ты потратила заветное Желание поспешно, не думая о последствиях. Мрачная Жница смотрела тебе в лицо, и страх умереть с Желанием в пресловутом кармане заставил тебя ткнуть пальцем в первое, что можно исполнить. И ты, как многие другие, выбрала бездушные искусственные удовольствия тематического луна-парка…

– Вообще-то поездка была прекрасная. Я видела Гуфи и Минни…

– Я не закончил внутреннего монолога! Я его записал и заучил, будешь мешать, собьюсь, – перебил меня Огастус. – Пожалуйста, жуй свой сандвич и слушай. – Бутерброд оказался невероятно черствым, но я улыбнулась и откусила с краешка. – Ладно. На чем я остановился?

– На искусственных удовольствиях.

Он убрал сигарету в пачку.

– Правильно, на бездушных искусственных удовольствиях тематического луна-парка. Но позволь мне доказать, что настоящие герои Фабрики Желаний – это молодые мужчины и женщины, которые ждут, как Владимир и Эстрагон ждут Годо[6]6
  Герои пьесы С. Беккета «В ожидании Годо».


[Закрыть] или хорошие христианские девушки – свадьбы. Эти молодые герои ждут стоически, без жалоб, когда сбудется их единственное заветное желание. Конечно, оно рискует никогда не исполниться, но они хотя бы могут спокойно почить в могиле, зная, что внесли свою лепту в сохранение идеи Заветного Желания. С другой стороны, что, если оно осуществится? Что, если ты поймешь, что твое заветное желание – посетить гениального Питера ван Хутена в его амстердамском изгнании, и истинно возрадуешься, что не истратила свое Желание раньше?

Огастус замолчал и молчал довольно долго. Я рассудила, что внутренний монолог закончился.

– Но я уже использовала свое Желание, – напомнила я.

– А-а, – протянул он. И после артистически выдержанной паузы добавил: – Зато я свое не истратил.

– Правда? – Я была поражена, что Огастус попал в кандидаты на Желание, притом что он уже снова ходит в школу и у него целый год ремиссия. Нужно быть очень больным, чтобы фонд «Джини» поманил тебя Желанием.

– Я получил его в обмен на ногу, – пояснил он. Солнце светило прямо ему в лицо, он щурился, чтобы смотреть на меня, отчего его нос прелестно морщился. – Учти, я не собираюсь отдавать тебе мое Желание. Но у меня тоже появился интерес встретиться с Питером ван Хутеном, а без девушки, познакомившей меня с его книгой, встречаться с ним нет смысла.

– Решительно никакого, – подтвердила я.

– Я поговорил с людьми из «Джини», они меня поддержали. Сказали, в Амстердаме в начале мая просто сказка. Предложили уехать третьего мая, а вернуться седьмого.

– Огастус, это правда?

Он потянулся ко мне и коснулся щеки. Секунду я думала, что он меня поцелует. Я напряглась, и, видимо, он заметил, потому что убрал руку.

– Огастус, – обратилась я, – ты не обязан для меня этого делать.

– Еще как обязан, – сказал он. – Я осознал свое заветное желание!

– О Боже, ты самый лучший человек на свете, – восхитилась я.

– Ты небось говоришь это всем парням, которые финансируют тебе заграничные поездки, – ответил он.

Глава 6

Когда я вернулась, мама складывала постиранное белье и смотрела телешоу «Взгляд». Я рассказала ей, что тюльпаны, голландский скульптор и все остальное означают: Огастус использовал свое Желание, чтобы отвезти меня в Амстердам.

– Это слишком, – сказала мать, качая головой. – Мы не можем принять такое практически от незнакомца.

– Он не незнакомец. Он мой второй лучший друг.

– Помимо Кейтлин?

– Помимо тебя, – поправила я. Это была правда, но я сказала это, потому что хотела поехать в Амстердам.

– Я спрошу у доктора Марии, – ответила мать через секунду.

Доктор Мария сказала, что мне нельзя в Амстердам без взрослого, хорошо знакомого с моим случаем. Это означало либо маму, либо саму доктора Марию (папа имел о раке примерно такие же представления, как я, – неполные и туманные, как об электрических цепях и океанских приливах, зато мама знала о дифференцированной карциноме щитовидной железы у подростков больше, чем многие онкологи).

– Значит, поедешь ты, – сказала я. – «Джини» оплатит. «Джини» всегда при деньгах.

– Но твой отец, – начала мать, – он без нас соскучится. Это будет нечестно по отношению к нему, а отпуск он взять не может.

– Ты что, шутишь? Папа будет только рад несколько дней смотреть телешоу не о мечтающих стать моделями, каждый вечер заказывать пиццу и есть ее с бумажных полотенец, чтобы не мыть тарелки.

Мать засмеялась. Мало-помалу она загорелась идеей и начала набирать в телефоне список дел. Надо позвонить родителям Гаса и поговорить с представителями «Джини» о моих медицинских нуждах, узнать, заказали они нам уже отель и какие путеводители лучше – надо подготовиться, ведь у нас будет всего три дня. У меня заболела голова, поэтому я проглотила две таблетки эдвила и решила вздремнуть.

Но сон не шел, поэтому я просто лежала в кровати, вспоминая пикник с Огастусом. Я не могла забыть момент, когда я напряглась от его прикосновения. Нежная фамильярность отчего-то покоробила. Я подумала, может, виной тому излишняя срежиссированность всего мероприятия? Огастус превзошел сам себя, но на пикнике все было немного чересчур, начиная с сандвичей, которые метафорически резонировали, но оказались несъедобными, и заканчивая вызубренным внутренним монологом, предварившим разговор. Все это только внешне казалось романтичным.

Правда в том, что я не хотела, чтобы он меня целовал, – так, как полагается хотеть подобные вещи. Он, конечно, красавец. И меня к нему тянет. Я думала об Огастусе в этом смысле, если говорить жаргоном средней школы, но реальное, состоявшееся прикосновение… оказалось чем-то не тем.

Я поймала себя на неприятном волнении – неужели придется с ним целоваться, чтобы попасть в Амстердам? Думать об этом не хотелось, потому что а) по идее об объятиях Огастуса полагалось мечтать безо всяких вопросов и б) целовать кого-то за бесплатную поездку слегка напоминает проституцию, а я должна признаться: не считая себя особенно хорошим человеком, все же не предполагала, что первые шаги на романтиче ской почве станут у меня продажными.

С другой стороны, он же не попытался меня поцеловать, только дотронулся до моей щеки, и это даже не было сексуально. Его движение не было призвано вызвать возбуждение, но оно все-таки было обдуманным, потому что Огастус Уотерс не признает импровизаций. Так что же он пытался передать? И почему я не захотела это принять?

В какой-то момент я поняла, что рассматриваю ситуацию с позиции Кейтлин, поэтому я решила послать ей сообщение и попросить совета. Она тут же позвонила.

– У меня проблема с парнем, – сказала я.

– Потрясающе! – отозвалась Кейтлин.

Я рассказала ей все, включая неловкое прикосновение к щеке, умолчав лишь об Амстердаме и имени Огастуса.

– Ты уверена, что он красавчик? – спросила она, когда я закончила.

– Абсолютно, – ответила я.

– Спортивный?

– Да, он прежде играл в баскетбол за школу Нортсентрал.

– Вау! А где вы познакомились?

– В этой жуткой группе поддержки.

– Хм, – задумалась Кейтлин. – Слушай, чистое любопытство: сколько ног у этого парня?

– Одна целая четыре десятых, – сообщила я с улыбкой. Баскетболисты в Индиане люди знаменитые, и хотя Кейтлин не ходила в Норт-сентрал, круг ее общения был поистине безграничен.

– Огастус Уотерс, – заключила она.

– Может быть.

– Боже мой, я видела его на вечеринках! Я бы ему все сделала… ну, не теперь, когда я знаю, что ты им интересуешься. Но, сладчайший Боже, я бы прокатилась на этом одноногом пони по всему коралю!

– Кейтлин! – предупредила я.

– Прости. Считаешь, он должен быть сверху?

– Кейтлин! – воскликнула я.

– О чем мы говорили? А, да, ты и Огастус Уотерс. Слушай, а ты не того, не той ориентации?

– Откуда мне знать?.. Он мне определенно нравится.

– Может, у него некрасивые руки? Иногда у красивых людей безобразные руки.

– Нет, руки у него удивительной красоты.

Через секунду Кейтлин спросила:

– Помнишь Дерека? Он со мной расстался на той неделе, решив, что между нами глубоко внутри есть какая-то фундаментальная несовместимость и мы лишь сделаем себе больнее, если не остановимся. Он назвал это предупредительным кидком. Может, у тебя тоже предчувствие, что у вас фундаментальная несовместимость и ты предупреждаешь предупредительный кидок?

– Хм, – сказала я.

– Я просто думаю вслух.

– Сочувствую насчет Дерека.

– О, я об этом уже забыла. Мой рецепт – коробка мятного печенья девочек-скаутов и сорок минут.

Я засмеялась:

– Ну что ж, спасибо, Кейтлин.

– Если решишь с ним закрутить, я буду ждать сладострастных подробностей.

– Обязательно, – сказала я. В трубке послышался звук поцелуя. – Пока, – попрощалась я, и Кейтлин нажала отбой.

Слушая Кейтлин, я поняла – у меня не было предчувствия, что я задену чувства Гаса. У меня возникло послечувствие.

Я открыла ноутбук и задала в поиск Каролин Мэтерс. Внешнее сходство было поразительным: такое же круглое от стероидов лицо, тот же нос, примерно та же фигура. Но глаза у нее были темно-карие (у меня зеленые), и она была смугла, как итальянка.

Тысячи, буквально тысячи людей оставили соболезнования на ее странице. Я просматривала бесконечный перечень тех, кто тосковал по ней. Их было так много, что у меня ушел час, чтобы найти, где начинались сообщения «Мне очень жаль, что ты умерла» и заканчивались «Молюсь за тебя». Она скончалась год назад от рака мозга. Я посмотрела фотографии. Огастус был на многих ранних снимках: показывал, выставив большие пальцы, на неровный шрам поперек ее бритой головы, держал ее за руку на игровой площадке больницы «Мемориал» – оба стояли спиной в кадр, целовал, пока Каролин держала камеру на отлете, поэтому на снимке получились только их носы и закрытые глаза.

Дальше шли снимки Каролин до болезни – эти фотографии постмортем разместили ее друзья: красивая широкобедрая девушка с прекрасными формами и длинными прямыми траурно-черными волосами, падавшими на лицо. До болезни я мало походила на здоровую Каролин, но наши раковые ипостаси могли сойти за сестер. Неудивительно, что Огастус уставился на меня с первой минуты.

Я продолжала возвращаться к сообщению, отправленному на стенку Каролин два месяца назад – через девять месяцев после того, как девушки не стало: «Тоскуем по тебе. Боль не ослабевает. Мы все словно получили незаживающие раны в твоей схватке, Каролин. Я скучаю по тебе. Я тебя люблю».

Через некоторое время мама с папой объявили, что пора ужинать. Я закрыла ноут и встала, но не могла забыть сообщение на стенке Каролин Мэтерс: отчего-то оно лишило меня аппетита и вселило нервозность.

Я думала о плече, которое все еще болело, и о некстати разболевшейся голове – не исключено, что из-за неотвязных мыслей о девушке, умершей от рака мозга. Я повторяла себе научиться разделять воображаемое и действительное, быть здесь и сейчас, за круглым столом (пожалуй, слишком внушительного диаметра даже для троих и, несомненно, чрезмерно большого для двоих), с клеклой брокколи и бургером с черной фасолью, которую весь кетчуп в мире не сможет увлажнить. Я сказала себе, что воображаемые метастазы в мозге или плече не повлияют на реальное положение дел в организме и что подобные мысли лишь крадут мгновения жизни, состоящей из ограниченного и конечного числа секунд. Я даже уговаривала себя жить сегодня, как в свой лучший день.

Очень долго я не могла понять, почему неизвестно кем написанное в Интернете покойной незнакомке так меня взволновало и заставило заподозрить новообразование в собственном мозге. Голова реально болела, хотя я по опыту знала, что боль – тупой и неспецифический диагностический инструмент.

Так как в тот день в Папуа – Новой Гвинее землетрясения не случилось, родители не сводили с меня глаз, а я не могла скрыть внезапный бурный паводок тревоги.

– Все в порядке? – спросила мама, пока я ела.

– Угу, – ответила я. Откусила от бургера. Проглотила. Попыталась сказать что-нибудь, что сказал бы здоровый человек, чей мозг не затопила паника. – В бургерах тоже брокколи?

– Немного, – сказал папа. – Как здорово, что вы поедете в Амстердам!

– Да, – отозвалась я, стараясь не думать о фразе «мы все получили незаживающие раны в твоей схватке» и постоянно о ней думая.

– Хейзел, – спросила мама. – Ты где?

– Просто задумалась, – ответила я.

– Любовная рассеянность, – улыбнулся папа.

– Я вам не зайчиха, и я не влюблена в Гаса Уотерса и ни в кого другого тоже, – ответила я, вдруг загорячившись. Незаживающие раны. Будто Каролин Мэтерс была бомбой, и, когда она взорвалась, окружающих зацепило шрапнелью.

Папа спросил, готова ли я на завтра к колледжу.

– У меня довольно сложная домашка по алгебре, – ответила я. – Настолько сложная, что профану не понять.

– А как твой приятель Айзек?

– Ослеп, – отрезала я.

– Ты сегодня ведешь себя очень по-детски, – заметила мама. Ее это, кажется, раздражало.

– Разве ты не этого хотела, мам? Чтобы я была нормальным подростком?

– Ну не обязательно в такой форме, но, конечно, мы с твоим отцом рады видеть, что ты становишься молодой женщиной, заводишь друзей, ходишь на свидания…

– Я не хожу на свидания, – сказала я. – Я не хочу ходить на свидания. Это плохая идея, потеря времени и…

– Детка, – перебила меня мать. – Что случилось?

– Я как… как… я, как граната, мама! Я граната, в какой-то момент я взорвусь, поэтому хочу заранее минимизировать случайные жертвы, понятно?

Папа втянул голову в плечи, словно наказанный щенок.

– Граната, – повторила я. – Я хочу держаться подальше от людей, читать книги, думать, быть с вами двоими, потому что не задеть вас у меня никак не получится; вы слишком много в меня вложили, так что, пожалуйста, позвольте мне поступать, как я хочу, ладно? Я не в депрессии. Мне уже не надо из нее выкарабкиваться. Я не могу быть нормальным подростком, потому что я граната.