Текст книги "Покрашенный дом"

Глава 4

В какой-то момент в сплошном мраке ночи Паппи, наш будильник в человеческом образе, проснулся, натянул сапоги и принялся топать по кухне, готовя себе первую кружку кофе. Дом у нас небольшой – три спальни, кухня, общая комната – и такой старый, что дощатый пол в некоторых местах просел. И если кто-то хотел разбудить остальных, он или она могли это сделать без труда.

Мне разрешалось полежать в постели, пока за мной не заходил отец. Спать, правда, теперь было затруднительно – на ферме собралось столько народу, да и несобранный урожай не давал покоя. Я уже проснулся, когда отец пришел меня будить и сказал, что пора вставать. Я быстро оделся и догнал его у выхода на задний двор.

Еще не было и намека на рассвет, а мы уже пересекали задний двор, и роса обильно оседала на наших сапогах. Мы остановились у курятника, отец нагнулся и пролез внутрь. Мне было сказано подождать снаружи, так как месяц назад, собирая в полной темноте яйца, я умудрился наступить на огромного полоза и потом два дня плакал от пережитого страха. Отец сначала мне не очень-то сочувствовал: полозы ведь безвредны, они просто часть нашей фермерской жизни. А вот мама, наоборот, пришла в неистовство, так что мне пока что было запрещено собирать яйца в одиночку.

Отец собрал дюжину яиц в сплетенную из соломы плошку и передал ее мне. И мы пошли к амбару, где нас ждала Изабель. А поскольку мы перебудили всех кур, то и петухи проснулись и запели.

Единственным источником света сейчас служила слабая электролампочка, свисавшая с сеновала. Мексиканцы уже проснулись. Позади амбара горел костер, и они все сгрудились возле него, как будто им было холодно. А мне было тепло от рассеянной в воздухе влаги.

Я уже умел доить корову, так что эта утренняя обязанность по большей части падала на меня. Но воспоминания о полозе до сих пор заставляли меня вздрагивать от страха, а кроме того, мы еще и торопились, поскольку к рассвету нам нужно было быть в поле. Отец быстренько надоил галлона два молока, что у меня заняло бы чуть не все утро. Мы отнесли продукты на кухню, где распоряжались женщины. На сковородке жарился бекон, и его запах мощной волной распространялся вокруг.

На завтрак, кроме того, были свежие яйца и горячие хлебцы с сахарным сорго – последнее по желанию. Пока готовили, я устроился на своем стуле, разгладил ладонями влажную клетчатую клеенку на столе и стал дожидаться первой чашки кофе. Это была единственная слабость, которую мама мне позволяла.

Бабка поставила передо мной чашку на блюдце, потом сахарницу и свежие сливки. Я насыпал в кофе сахару, пока он не стал сладким как солод, и начал помаленьку прихлебывать.

За завтраком разговоров обычно почти не вели. Это было, конечно, здорово – заполучить столько рабочих к себе на ферму на сбор урожая, однако общий энтузиазм несколько блекнул перед реальностью – ведь нам предстояло провести ближайшие двенадцать часов под палящим солнцем и, согнувшись в три погибели, собирать и собирать хлопок, пока пальцы не начнут кровоточить.

Мы быстро поели под пение петухов, устроивших на заднем дворе настоящий бедлам. Хлебцы, что пекла бабушка, были большие, тяжелые и идеально круглые, они были здорово разогреты, так что когда я аккуратно клал в серединку кусочек масла, оно тут же таяло. Я наблюдал, как горячий желтый кружок впитывался в хлебец, потом откусывал кусочек. Мама признавала, что Рут Чандлер делала самые лучшие хлебцы, которые ей когда-либо доводилось пробовать. Мне очень хотелось съесть штуки две или даже три, как отец, но они в меня уже просто не вмещались. Мама съела один, Бабка тоже. Паппи умял два, отец – три. Через несколько часов, в середине первой половины дня, мы устроим на минутку перерыв и присядем в тени какого-нибудь дерева или нашего прицепа, чтобы доесть остальные хлебцы.

Зимой завтрак всегда тянулся долго, все ели медленно, потому что больше делать было почти и нечего. Темп еды становился несколько быстрее весной, потому что шел сев, и летом, когда мы были заняты прополкой и прореживанием посадок. А вот осенью, когда шел сбор урожая и когда солнце само тебя подгоняло, мы завтракали очень быстро и целеустремленно.

Поговорили немного о погоде. Дождь, который заставил вчера отменить матч «Кардиналз» в Сент-Луисе, не давал Паппи покоя. Сент-Луис был далеко, никто из нас, кроме самого Паппи, там никогда и не бывал, но все равно тамошняя погода была сейчас одной из важнейших составляющих успешного сбора нашего урожая. Мама внимательно слушала. Я в разговор не встревал.

Отец всегда помнил прогнозы погоды из ежегодника и сейчас высказал такое мнение, что погода весь сентябрь будет благоприятной. А вот середина октября уже вызывала сомнения. К тому времени ожидалось ухудшение. Так что нам было обязательно нужно вкалывать ближайшие шесть недель до полного изнеможения. И чем усерднее мы будем работать, тем усерднее будут работать мексиканцы и Спруилы. Таким вот образом отец нас накачивал.

Разговор переместился на поденных рабочих. Это всегда были местные, они обычно болтались с фермы на ферму, выискивая, где заплатят побольше. По большей части это были городские, хорошо нам знакомые люди. Прошлой осенью мисс Софи Тернер, учительница пятого и шестого классов, оказала нам великую честь, избрав наше поле местом приложения своих усилий по сбору урожая.

Нам нужны были все поденщики, каких только можно было нанять, правда, они всегда сами выбирали, где работать.

Паппи прожевал и проглотил наконец последний кусок, сказал спасибо за отличный завтрак своей жене и моей маме и предоставил им убирать со стола. Я выскочил вслед за мужчинами на заднее крыльцо.

Наш дом фасадом обращен на юг, амбар и поля расположены к северу и западу от него. На востоке между тем стали заметны первые оранжевые отсветы над плоской равниной дельты Арканзаса. Солнце поднималось все выше, никакие облака ему не мешали. Рубашка у меня уже липла к спине.

Наш трактор «Джон Дир» с прицепом уже ждал нас. Мексиканцы сидели в прицепе. Отец подошел к ним и заговорил с Мигелем:

– Доброе утро. Как спали? Готовы работать?

Паппи пошел за Спруилами.

У меня в тракторе было свое место – закуток между сиденьем и сцепным устройством; там я провел много часов, вцепившись руками в стальную раму, на которой крепится тент для защиты водителя, то есть Паппи или отца, пока трактор, пыхтя, тащился по полю во время пахоты, сева или развоза удобрений. Я занял это свое место и посмотрел вниз, на битком набитый прицеп – мексиканцы вдоль одного борта, Спруилы у другого. В этот момент я ощущал себя в очень привилегированном положении, потому что мне выпало ехать на тракторе, а трактор принадлежал нам. Правда, эта моя гордость скоро испарится, потому что на поле, среди стеблей хлопка, все в равном положении.

Мне было любопытно, сможет ли бедняга Трот тоже выехать в поле. Для сбора хлопка нужны обе руки. А у Трота действует только одна, насколько мне удалось определить. Но он был со всеми, сидел на краю прицепа, спиной к остальным, свесив ноги вниз, один в своем собственном мире. И Тэлли тоже там была – она, правда, со мной не поздоровалась, просто смотрела куда-то вдаль.

Не говоря ни слова, Паппи отпустил сцепление, и трактор с прицепом, качаясь, двинулся вперед. Я посмотрел, не свалился ли кто. В окне кухни виднелось мамино лицо – она мыла посуду и смотрела, как мы отъезжаем. Сейчас она закончит с уборкой, потом часок повозится в огороде, а затем присоединится к нам в поле – на целый день тяжелой работы. И Бабка тоже. Никто у нас не сидел без дела, когда созревал хлопок.

Мы протащились мимо амбара. Дизельный движок ревел, прицеп скрипел. Потом мы повернули на юг, в сторону участка в сорок акров, расположенного вдоль речки Сайлерз-Крик. Мы всегда начинали уборку с этого участка, потому что наводнения в первую очередь заливали именно его.

У нас было два участка: «нижние сорок» и «задние сорок». Убрать урожай с восьмидесяти акров – не самая простая задача для любого фермера.

Через несколько минут мы добрались до оставленного в поле прицепа с хлопком, и Паппи заглушил мотор. Прежде чем спрыгнуть, я посмотрел на восток и увидел светящиеся окна нашего дома – до него было отсюда меньше мили. А позади него небо уже совсем ожило, все было в желтых и оранжевых отблесках. На небе не было ни облачка, а это значило, что в ближайшем будущем наводнение нам не угрожает. И еще это означало работу под палящим солнцем.

Тэлли, проходя мимо, произнесла:

– Доброе утро, Люк.

Я сумел что-то пробормотать в ответ. Она улыбнулась мне так, словно знала какой-то секрет, о котором никогда не проболтается.

Паппи не давал никаких руководящих указаний, да они и не требовались. Выбирай любой ряд, в любом направлении – и начинай собирать. Никакой болтовни, никаких разминок, никаких обсуждений погоды. Мексиканцы без единого слова забросили за плечи свои длинные мешки для хлопкового волокна, встали в одну линию и пошли в сторону юга. Арканзасцы двинулись на север.

Я секунду еще постоял на месте в предрассветном полумраке – даже в этот час в начале сентября в наших краях уже становилось жарко, – глядя вдаль, вдоль очень длинного ряда хлопковых стеблей, каким-то образом выпавшего на мою долю. Я вдруг подумал, что мне никогда не добраться до его конца, и тут же почувствовал себя очень усталым.

У меня были двоюродные братья и сестры в Мемфисе, дети двух сестер отца, и они никогда не собирали хлопок. Городские дети, они всегда жили в пригороде, в хорошеньких маленьких домиках, и у них были водопровод и канализация. Они приезжали сюда, в Арканзас, только на похороны да еще иногда на День благодарения. И, глядя на этот бесконечный ряд хлопка, я вдруг подумал об этих своих кузенах и кузинах.

В работе мной всегда двигали два соображения. Первое и самое важное – с одной стороны шел отец, с другой дедушка. Они терпеть не могли лености. Они сами работали в поле, когда были детьми, так что я обязан был делать то же самое. Второе соображение – мне за работу платили точно так же, как наемным рабочим. Доллар шестьдесят за сто фунтов. И у меня были большие планы в отношении этих денег.

– Вперед, – сказал отец, обращаясь явно ко мне. Паппи уже шел между рядов стеблей, футах в десяти впереди. Я видел его силуэт и его соломенную шляпу. Я слышал, как Спруилы – они были через несколько рядов от меня – о чем-то переговариваются между собой. Люди с гор любили петь за работой, так что не было ничего необычного в том, чтобы услышать из их рядов какую-нибудь тихую и печальную мелодию. Тэлли засмеялась над чем-то, и ее серебристый смех разнесся над полем.

Она была всего на десять лет старше меня.

Отец Паппи сражался на Гражданской войне. Его звали Джеремия Чандлер. По семейному преданию, это он, практически в одиночку, выиграл битву при Шиллохе. Когда умерла вторая жена Джеремии, он взял третью, местную девицу на тридцать лет моложе его самого. Несколько лет спустя она родила ему Паппи.

Тридцать лет разницы между Джеремией и его третьей женой. Десять – между мной и Тэлли. Ничего страшного.

Придя к такому заключению, я забросил свой мешок за спину, перекинув лямку через правое плечо, и напал на первую коробочку хлопка. Волокно было еще влажное от росы – именно по этой причине мы и начинали сбор так рано. В течение первого часа или около того, пока солнце еще было не слишком высоко и не успело высушить все вокруг, хлопок был мягким и нежным и не колол ладони. Потом, когда мы его свалим в прицеп, он высохнет и станет пригоден для обработки в джине. Вымокший под дождем хлопок нельзя подавать в хлопкоочистительную машину – это всякий фермер знает по собственному опыту.

Я старался действовать как можно быстрее, работая обеими руками и быстро запихивая собранный хлопок в мешок. Приходилось, однако, и соблюдать осторожность – либо Паппи, либо отец, а может быть, они оба, непременно проинспектируют в какой-то момент пройденный мной ряд. И если в коробочках будет оставаться слишком много волокна, мне сделают выговор. А наказание мне будет определено в зависимости от того, насколько далеко от нас в данный момент находится мама.

И я как можно более проворно сновал руками в переплетении стеблей, хватая белые шары хлопка и избегая, насколько можно, колючек, очень острых, способных до крови разодрать кожу. Я приседал и наклонялся, потихоньку продвигаясь вперед, но все равно отставая от Паппи и отца.

Хлопок у нас был посажен очень плотно, так что стебли в каждом ряду здорово переплелись друг с другом. И все время били меня по лицу. После случая с тем огромным полозом я следил за каждым своим шагом, особенно в поле, потому что рядом с речкой водились водяные щитомордники. Я их видел во множестве со своего места на тракторе, когда мы пахали и сеяли.

Прошло совсем немного времени, а я уже остался в одиночестве, мальчишка, отставший от взрослых, у которых руки более быстрые, а спины более крепкие. Солнце уже превратилось в ярко-оранжевый шар и поднималось все выше, чтобы оттуда целый день иссушать землю. Когда отец и Паппи пропали из виду, я решил сделать первый перерыв. Ближе всех ко мне оказалась Тэлли. Она двигалась через пять рядов от меня и футов на пятьдесят впереди. Я различал только ее выгоревшую шапочку из джинсовой ткани над стеблями хлопка.

Я растянулся на своем мешке в тени, отбрасываемой кустами хлопчатника. Мешок после целого часа работы был удручающе пустоват. Несколько мягких выпуклостей, и ничего более. В прошлом году мой урок был – пятьдесят фунтов за день, и я опасался, что теперь его увеличат.

Лежа на спине, я смотрел сквозь стебли на удивительно чистое небо, надеясь увидеть хоть облачко, и мечтал о том, как заработаю много денег. Каждый год в августе мы получали по почте новый каталог фирмы «Сирс-Роубак», и это всегда был один из самых важных моментов, по крайней мере для меня. Он приходил в конверте из коричневой упаковочной бумаги, проделав путь от самого Чикаго, и Бабка требовала, чтобы он всегда хранился на том конце кухонного стола, где стоял радиоприемник и где лежала наша семейная Библия. Женщины изучали в нем платья и всякие кухонные принадлежности и прочие товары для дома. А мужчины внимательно просматривали страницы, отведенные всяким инструментам и запчастям. Я же застревал на самых важных разделах – игрушек и спорттоваров. И в уме тайно составлял списки подарков на Рождество. Записывать все, о чем я мечтал, я опасался. Ведь кто-то может этот мой список найти и еще подумает, что я очень жадный или вообще умом тронулся.

На 308-й странице последнего каталога «товары почтой» была совершенно невероятная реклама специальных курток для разогрева перед бейсбольным матчем. Куртки были с эмблемами почти всех профессиональных команд. А что делало эту рекламу такой привлекательной, так это то, что парень на цветном фото был одет в куртку с эмблемами «Кардиналз»! Ярко-красный цвет, цвет «Кардиналз», да еще какая-то сверкающая материя, белые пуговицы по всему переду! Кто-то очень умный в этой фирме «Сирс-Роубак» выбрал для рекламы именно цвета «Кардиналз».

Стоила она 7.50 плюс доставка. Там были и детские размеры, а это создавало еще одну трудность, потому что я продолжал расти, а в то же время хотел бы носить эту куртку всю жизнь.

Десять дней тяжелого труда, и у меня будет довольно денег, чтобы купить эту куртку. Я был убежден: ничего подобного до сей поры не видали в городе Блэк-Оук, штат Арканзас. Мама сказала, что это слишком броско – не знаю, что она имела в виду. А отец сказал, будто мне нужны новые сапоги. А Паппи считал это пустой тратой денег, но я был почти уверен, что ему эта куртка очень нравится, только он никогда об этом не проговорится.

При первом же намеке на похолодание я начну носить эту куртку в школу, каждый день, а по воскресеньям – в церковь. По субботам я буду ездить в ней в город – этакая ярко-красная молния посреди мрачно одетой массы людей, толпящейся на тротуаре. Я буду носить ее везде и повсюду, и мне будут завидовать все мальчишки в Блэк-Оуке, и многие взрослые тоже.

У них ведь нет никаких шансов когда-нибудь сыграть за «Кардиналз». А вот я, наоборот, стану знаменитостью Сент-Луиса. Важно было уже сейчас выглядеть как игрок любимой команды.

– Лукас! – раздался сердитый голос, словно прорвавшийся сквозь тишину над полем. Даже стебли хлопчатника поблизости заколыхались и зашуршали.

– Здесь, сэр! – ответил я, вскакивая на ноги и сразу низко пригибаясь и запуская руки в ближайший куст.

Отец уже возвышался прямо надо мной.

– Что это ты делаешь? – спросил он.

– Пописать захотелось, – ответил я, не прекращая собирать хлопок.

– Что-то долго ты писал, – сказал он, явно мне не поверив.

– Да, сэр. Это все кофе. – Я поднял на него глаза. Он уже все понял.

– Постарайся не очень отставать, – посоветовал он, повернулся и зашагал прочь.

– Есть, сэр, – сказал я ему в спину, понимая, что мне никогда с этим не справиться.

* * *

У взрослых мешки были по двенадцать футов длиной – в такой вмещается примерно шестьдесят фунтов хлопка. Так что к восьми тридцати или к девяти утра мужчины уже заполнили свои мешки и потащили их взвешивать. Паппи и отец возились с весами – те были подвешены к прицепу. Мешки поднимали и цепляли лямками на крюк с одной стороны – и стрелка тотчас прыгала вбок, как на огромных часах. И всем было видно, кто сколько собрал.

Паппи записывал результаты в небольшую тетрадку, висевшую возле весов. Потом мешок поднимали еще выше и высыпали его содержимое в кузов прицепа. Отдыхать времени не было. Хватаешь пустой мешок, как только его сбрасывают на землю, выбираешь себе новый ряд и исчезаешь еще на пару часов.

Я был где-то в середине бесконечного ряда стеблей хлопчатника, потея и жарясь на солнце, все время нагибаясь и разгибаясь и стараясь побыстрее двигать руками. Время от времени я бросал взгляд на Паппи и отца, следя за их продвижением в надежде улучить момент и еще раз передохнуть. Но возможность сбросить с плеч мешок так ни разу и не представилась. Вместо этого я продолжал тащиться вперед, усердно работая руками и дожидаясь, пока мешок станет наконец тяжелым, и впервые задумавшись о том, а так ли уж мне нужна эта куртка с эмблемами «Кардиналз».

Потом, после долгого пребывания в одиночестве, показавшегося мне вечностью, я вдруг услышал, как заработал движок «Джон Дира». Пришло время ленча. И хотя я не закончил даже свой первый ряд, мне было на это наплевать. Мы все собрались возле трактора, и я увидел Трота, свернувшегося клубочком в кузове прицепа. Миссис Спруил и Тэлли хлопотали возле него. Я вначале подумал, что он, может, умер, но тут он слегка пошевелился.

– Ему голову на солнце напекло, – шепнул мне отец, забирая у меня мешок и забрасывая его себе на плечо, словно он был пустой.

Я последовал за ним к весам, где Паппи быстро его взвесил. Столько трудов до боли в спине – и всего тридцать один фунт хлопка!

Когда мексиканцы и Спруилы взвесили свой сбор, мы все направились к дому. Ленч всегда устраивали точно в полдень. Мама и Бабка ушли с поля за час до нас, чтобы успеть его приготовить.

С моего высоко поднятого, как насест, места на тракторе я смотрел, как рабочих болтает в прицепе. Сам-то я крепко держался за подпорку тента исцарапанной левой рукой. Мистер и миссис Спруил поддерживали Трота, который был по-прежнему бледен и выглядел совсем безжизненным. Тэлли сидела рядом, вытянув свои длинные ноги вдоль кузова. Бо, Дэйл и Хэнк вроде совершенно не беспокоились о бедном Троте. Как и всем нам, им было жарко, они устали и хотели передохнуть.

Мексиканцы сидели в ряд у другого борта, плечом к плечу, свесив ноги наружу, так что они почти тащились по земле. У двоих никакой обуви не было вообще, ни башмаков, ни сапог.

Когда мы подъехали к амбару, я увидел такое, чему сначала не поверил. Ковбой, сидевший в самом заду прицепа, быстро повернулся и взглянул на Тэлли. А та, как мне показалось, только этого и ждала, потому что тут же улыбнулась ему своей быстрой и милой улыбкой, точно так же, как уже улыбалась мне. И хотя он не улыбнулся ей в ответ, было видно, как он доволен.

Все произошло так быстро, что никто и не заметил. Кроме меня.

Глава 5

По мнению Бабки и мамы, которые явно сговорились на этот счет, дневной сон крайне необходим для того, чтобы ребенок хорошо рос. Я соглашался с этим только во время сбора хлопка. Все остальное время года я сопротивлялся дневному сну с такой же решительностью, с какой планировал свою бейсбольную карьеру.

Но во время сбора урожая после ленча все отдыхали. Мексиканцы быстро поели и растянулись под кленом возле амбара. Спруилы подъели остатки ветчины и хлебцы и тоже убрались в тень.

Мне не разрешалось укладываться в постель, поскольку я был весь в грязи после работы в поле, так что я спал на полу в своей комнате. Я устал, все тело ныло. И с ненавистью думал о работе во второй половине дня, когда время тянулось гораздо медленнее и когда, безусловно, было еще жарче. Я тут же заснул, а когда через полчаса проснулся, мышцы ныли еще больше.

На переднем дворе возникла суета вокруг Трота. Бабка, воображавшая себя чем-то вроде деревенского лекаря, тоже пошла его осмотреть, несомненно, с желанием заставить его выпить какого-нибудь из ее жутких отваров. Его уложили на старый матрас под деревом с мокрой тряпкой на лбу. Было ясно, что снова в поле он идти не сможет, а мистер и миссис Спруил не очень хотели оставлять его одного.

Им самим, конечно, надо было собирать хлопок, чтобы заработать на жизнь. Вот у них и созрел план – без моего участия – оставить меня сидеть с Тротом, пока остальные будут работать на жаре весь остаток дня. Если Троту вдруг станет хуже, мне следовало сбегать на «нижние сорок» и привести ближайшего из Спруилов. Когда мама объяснила мне задачу, я попытался изобразить недовольство таким решением.

– А как насчет моей «кардинальской» куртки? – спросил я с такой озабоченностью, какую только мог на себя напустить.

– Для тебя там останется еще достаточно хлопка, – ответила она. – Посиди с ним сегодня, ладно? К завтрашнему дню ему, наверное, станет получше.

Конечно, там было целых восемьдесят акров созревшего хлопка, и со всей этой площади его надо будет убирать два раза в течение следующих двух месяцев. И если я не заполучу эту куртку, это будет вовсе не из-за Трота.

Я смотрел, как трактор с прицепом снова отъезжает в поле, на этот раз забрав маму и Бабку – они сидели вместе с рабочими. Прицеп, поскрипывая и побрякивая, прогрохотал мимо дома, мимо амбара и дальше в поле, по пыльной дороге, пока не скрылся за рядами хлопчатника. Я не мог не думать о том, почему это Тэлли и Ковбой строят друг другу глазки. Если б у меня хватило смелости, я бы спросил об этом у мамы.

Когда я вернулся к матрасу, Трот лежал совершенно неподвижно, закрыв глаза. Казалось, он даже не дышит.

– Трот! – громко позвал я, вдруг испугавшись, что он умер во время моего дежурства.

Он открыл глаза и очень медленно сел и посмотрел на меня. Потом огляделся вокруг, будто желая убедиться, что мы здесь одни. Его усохшая левая рука была не толще ручки от метлы, она почти неподвижно висела вдоль тела. Его черные волосы торчали во все стороны.

– С тобой все в порядке? – спросил я. Я еще не слышал, как он говорит, и мне было любопытно, умеет ли он вообще разговаривать.

– Да вроде бы, – пробурчал он. Голос звучал глухо, слова выходили какие-то невразумительные. Я не понял, то ли у него затруднения с речью, то ли он просто устал и не в себе. Он все продолжал озираться, желая убедиться, что все остальные уехали, и мне пришло в голову, что Трот, похоже, слегка симулирует. Это мне понравилось.

– Скажи-ка, а Тэлли нравится бейсбол? – спросил я. Это был один из многих сотен вопросов, которые мне хотелось ему задать. Я думал, это простой вопрос, но его он просто сразил – он тут же закрыл глаза, завалился на бок, подтянул колени к подбородку и опять заснул.

Подул легкий ветерок, зашуршав листьями болотного дуба. Я нашел себе в тени маленькую лужайку с травой погуще, рядом с матрасом, и растянулся там. Рассматривая ветви и листья высоко над собой, я думал о том, как мне повезло. Остальные потеют там на солнце, а время тянется медленно. В какой-то момент мне даже захотелось ощутить собственную вину, но не вышло. Везение-то было временное, и я решил, что лучше наслаждаться им, пока есть возможность.

Трот, по-видимому, тоже. Он спал, как невинный младенец, а я смотрел в небо. Но потом мне это наскучило. Я пошел в дом и принес мяч и бейсбольную перчатку. И стал сам себе бросать высокие мячи и ловить их. Этим я мог заниматься часами. Раз я поймал семнадцать мячей подряд.

Всю вторую половину дня Трот ни разу не вставал с матраса. Сначала он спал, потом сел и стал озираться, потом недолго наблюдал за мной. Но едва я попытался с ним заговорить, он тут же повалился на матрас и снова заснул. Ну по крайней мере умирать он не собирался.

Следующим пострадавшим на хлопковом поле оказался Хэнк. Он притащился уже довольно поздно. Шел он медленно и все жаловался на жару. Потом сообщил, что хотел проверить, как дела у Трота.

– Я собрал три сотни фунтов, – заявил он, как будто это могло произвести на меня впечатление. – А потом жара меня доконала. – Лицо его было красным от загара. Шляпу он не носил, и это могло многое сказать о его умственных способностях. В поле голову всегда надо чем-то накрывать.

Секунду он смотрел на Трота, а потом пошел к заднему борту их грузовика и стал копаться среди коробок и мешков, расшвыривая их, как голодный медведь. Достал сухую галету, сунул ее в свой огромный рот и растянулся под деревом.

– Притащи-ка мне водички, парень, – вдруг пробурчал он, обернувшись ко мне.

Я был слишком удивлен, чтобы сдвинуться с места. На моей памяти никогда такого не было, чтобы кто-то с гор отдавал приказы одному из нас. И я не знал, как поступить. Он-то был уже взрослый, а я еще мальчишка.

– Чего, сэр?

– Воды принеси! – повторил он, повысив голос.

Я был уверен, что у них есть свой запас воды, запрятанный среди их вещей. И сделал неуклюжий шаг в сторону их грузовика. Это его разозлило.

– Холодной воды, парень! Из дома! И быстро! Я целый день работал, а ты нет.

Я бросился в дом, на кухню, – Бабка всегда держала в холодильнике галлонный кувшин воды. Когда я наливал воду в стакан, руки у меня дрожали. Уж я-то знал, что, когда скажу об этом своим, будет скандал. Отец обязательно поговорит с Леоном Сприулом.

Я подал Хэнку стакан. Он быстро осушил его, облизал губы и сказал:

– Еще один принеси.

Трот сидел и наблюдал за нами. Я опять побежал в дом и опять налил воды в стакан. Хэнк выпил и его, потом сплюнул мне под ноги.

– Ты хороший парень, – сказал он и бросил мне стакан.

– Спасибо, – ответил я, поймав его.

– А теперь оставь нас вдвоем, – велел он и улегся на траву. Я вернулся в дом и стал дожидаться маму.

Сбор хлопка можно было заканчивать в пять, если было такое желание. В пять Паппи отвозил прицеп с хлопком к дому. Но можно было и продолжать работать дотемна, как работали мексиканцы. У них была просто поразительная выносливость. Они продолжали сбор, пока невозможно уже было разглядеть в темноте белые шарики волокна, потом шли полмили до амбара, таща на спинах тяжеленные мешки, потом разводили возле амбара костерок и съедали свои тортильи, прежде чем забыться тяжелым сном.

Все Спруилы собрались вокруг Трота, который в тот короткий период, что они его разглядывали, умудрился выглядеть еще более больным. Как только они убедились, что он жив и даже может сидеть, то сразу же переключили свое внимание на ужин. Миссис Спруил развела костер.

Потом Тротом занялась Бабка. Она выказала крайнюю озабоченность, и, мне кажется, Спруилы это оценили. Но я-то знал, что она просто хотела осуществить на бедном Троте очередной эксперимент по применению своих варварских методов лечения. Поскольку я был самым младшим из ее пациентов во всей округе, то всегда становился подопытным кроликом для проверки очередного нового снадобья, что она готовила. И по собственному опыту знал, что она может состряпать такое зелье, от которого Трот вскочит со своего матраса как встрепанный и понесется, как ошпаренная кипятком собака. Через пару минут Трот начал что-то подозревать и уже не спускал с нее глаз. Он уже получше воспринимал окружающее, и Бабка рассудила, что ему не нужно никаких лекарств, во всяком случае, пока что. Но велела наблюдать за ним и обещала завтра осмотреть его еще раз.

Моей самой тяжелой обязанностью во второй половине дня была работа в огороде. Я считал, что это очень жестоко – просыпаться до рассвета, весь день вкалывать в поле, а потом еще полоть огород перед ужином. Но всегда помнил, как нам повезло, что у нас такой замечательный огород.

Когда-то, еще до моего рождения, наши женщины выбрали несколько небольших участков плодородной земли около дома и наложили на них руку. Не знаю, как маме удалось забрать весь огород в свое распоряжение, но теперь это была полностью ее епархия.

Огород был расположен в восточной, самой тихой части двора, подальше от кухни, амбара и курятника. Подальше от грузовика Паппи и короткой грунтовой подъездной дороги, где парковали машины наши редкие посетители. Он был окружен оградой из проволочной сетки высотой в четыре фута – ограду ставил отец под руководством мамы. Она защищала огород от оленей и прочих животных.

Кукуруза росла вдоль изгороди, так что, едва закрыв за собой шаткую калитку и закрепив ее ременной петлей, ты оказывался в тайном мире, укрытом высокими стеблями.

Моя работа состояла в том, чтобы таскать плетеную корзину следом за мамой и складывать в нее все, что она считала созревшим. У нее тоже была корзина, и она заполняла ее помидорами, огурцами, тыквами, перцами, луком и баклажанами. При этом она тихо разговаривала, не обязательно со мной, но вообще с огородом.

– Проверь-ка, как там кукуруза, ладно? А вот эти съедим через неделю.

– Да, мэм.

– А тыквы как раз созреют к празднику Хэллоуин.

– Да, мэм.

Она все время охотилась за сорняками, этими нарушителями границы, которым, правда, недолго удавалось выжить в нашем огороде. Заметив их, она останавливалась, тыкала пальцем и говорила:

– Выполи, пожалуйста, эти сорняки, Люк, вон те, возле арбузов.

Я ставил свою корзину на пыльную тропинку и мстительно полол грядки.

В конце лета работа в огороде была совсем не такой тяжелой, как ранней весной, когда надо было вскапывать грядки, а сорняки росли быстрее, чем овощи.

Длинная зеленая змея заставила нас на секунду замереть, но тут же исчезла в заросли бобов. В огороде всегда было полно змей, безвредных, неядовитых, но все равно змей. Мама не очень их боялась, но мы всегда уступали им дорогу. А я все время опасался, что, протянув руку за огурцом, вдруг почувствую, как в ладонь впиваются змеиные зубы.