Текст книги "Дело о пеликанах"

Глава 9

Каллаган спал долго и один. Он лег спать рано и трезвым. В третий раз подряд он отменил свои занятия. Была пятница, похороны Розенберга состоятся завтра, и из уважения к своему идолу он не будет преподавать конституционное право, пока прах этого человека не предадут земле.

Он приготовил себе кофе и сел в халате на балконе. Впервые за осень похолодало и температура опустилась до пятнадцати градусов. Суета внизу на Дофин-стрит стала оживленнее. Он кивнул незнакомой старухе на балконе через улицу. Из стоящего рядом отеля «Бурбон» высыпали туристы со своими путеводителями и фотоаппаратами. Рассвет прошел незаметным во Французском квартале, но к десяти его узкие улицы были полны такси и грузовиков, развозящих продукты и товары.

В эти поздние утренние часы, а их было немало, Каллаган наслаждался своей свободой. Вот уже двадцать лет, как он окончил юридический колледж, и с тех пор большинство его однокашников сидели привязанными по семьдесят часов в неделю на своих юридических «фабриках». Он же протянул только два года на частной практике. Фирма (чудовище с двумя сотнями адвокатов), расположенная в округе Колумбия, наняла его на работу сразу же после окончания колледжа в Джорджтауне и на первые шесть месяцев засадила в тесную клетушку для изложения дел, рассматривавшихся в суде. Затем он был брошен на конвейер для того, чтобы по двенадцать часов в день отвечать на вопросы деклараций о доходах, а требовали от него ставить в счет шестнадцать оплаченных часов. Ему было сказано, что если в течение следующих десяти лет он будет работать за двоих, то годам к тридцати пяти сможет стать компаньоном.

Каллаган хотел пожить еще и после пятидесяти, поэтому он оставил частную адвокатскую практику, получил степень магистра права и стал профессором. Он спал допоздна, работал по пять часов в день, время от времени пописывал статьи, а основную часть времени посвящал удовольствиям. При отсутствии расходов на семью, которой у него не было, его зарплата в семьдесят тысяч оказалась более чем достаточной для того, чтобы иметь двухэтажный коттедж, «порше» и сколько угодно спиртного. Если умереть придется рано, то это случится от виски, а не от работы. Пришлось кое-чем и пожертвовать. Многие из его приятелей по юридической школе стали компаньонами в крупных фирмах, занимали солидное положение и имели полумиллионные доходы. Их клиентами являются высшие должностные лица из «ИБМ», «Тексако» и «Стейт фарм». Они знаются с сенаторами и имеют конторы в Токио и Лондоне. Но он не завидовал им.

Одним из его лучших друзей со времени юридической школы был Гэвин Вереек, также расставшийся с частной практикой и перешедший на государственную службу. Вначале он работал в Управлении гражданских прав министерства юстиции, а затем был переведен в ФБР. Теперь он занимал должность специального советника директора. В понедельник Каллагану предстояло участвовать в конференции профессоров конституционного права в Вашингтоне. Он и Вереек планировали поужинать и хорошенько выпить в этот день вечером.

Каллагану необходимо было позвонить ему и убедиться, что их ужин и пьянка состоятся, а заодно выведать, что у него на уме. Он набрал номер по памяти. Вызов долго ходил по линиям, и через пять минут Гэвин Вереек был у телефона.

– Давай побыстрее, – сказал он.

– Рад слышать твой голос, – проговорил в трубку Каллаган.

– Как дела, Томас?

– Время десять тридцать. Я не одет. Сижу здесь, во Французском квартале, пью кофе и наблюдаю за прохожими на Дофин. А что делаешь ты?

– Что за жизнь! Здесь уже одиннадцать тридцать, а я не уходил из кабинета с тех пор, как они нашли тела во вторник утром.

– Мне просто дурно, Гэвин. Он назначит двух нацистов.

– Конечно, я не могу комментировать такие дела. Но я подозреваю, что ты прав.

– Подозревай мой зад. Ты уже видел список его кандидатур, Гэвин? Вы, ребята, наверное, уже проверяете их биографии, не так ли? Давай, Гэвин, ты можешь сказать мне. Кто в этом списке? Я никогда не проболтаюсь.

– Я тоже не проболтаюсь, Томас. Но я уверяю тебя, что твоего имени там нет.

– Я убит.

– Как подруга?

– Которая?

– Ладно, Томас. Так как она?

– Она красивая, и умная, и мягкая, и нежная, и…

– Продолжай.

– Кто убил их, Гэвин? Я имею право знать. Я налогоплательщик и имею право знать, кто убил их.

– Как теперь ее звать?

– Дарби. Кто убил их и почему?

– Ты всегда мог выбирать имена, Томас. Я помню, ты отвергал женщин только потому, что тебе не нравились их имена. Роскошных, горячих женщин, но с невыразительными именами. Дарби. В этом имени есть что-то эротическое. Что за имя! Когда я увижу ее?

– Я не знаю.

– Она переехала к тебе?

– Не твое собачье дело. Гэвин, послушай, кто это сделал?

– Ты что, не читаешь газет? У нас нет подозреваемых. Ни одного.

– Ну уж мотивы-то вам известны?

– Масса мотивов. Кругом полно ненависти, Томас. Причудливое сочетание, тебе не кажется? Джейнсен никуда не вписывается. Директор приказал нам изучить предстоящие дела, последние решения, кто как голосовал и прочую чепуху.

– Это здорово, Гэвин. Каждый специалист по конституционному праву сейчас строит из себя детектива и пытается раскрыть эти убийства.

– А ты – нет?

– Нет, я набрался, когда услышал об этом, но сейчас уже трезвый. Подруга, однако, погрузилась в такое же изучение дел, как и вы. Она игнорирует меня.

– Дарби. Какое имя! Откуда она?

– Из Денвера. Мы встречаемся в понедельник?

– Возможно. Войлз хочет, чтобы мы пахали круглые сутки, пока компьютеры не выдадут нам, кто сделал это. Я планирую подключить тебя.

– Благодарю. Я жду от тебя достоверных сведений. Не только слухов.

– Томас, Томас! Ты, как всегда, выуживаешь информацию. А мне, как обычно, нечего сказать тебе.

– Ты напьешься и все расскажешь, Гэвин. Как всегда.

– Почему бы тебе не взять Дарби? Сколько ей лет? Девятнадцать?

– Двадцать четыре, и она не приглашена. Может быть, в другой раз.

– Может быть. Я должен бежать, приятель. Через тридцать минут у меня встреча с директором. Напряжение вокруг такое, что его можно потрогать руками.

Каллаган набрал номер библиотеки колледжа и спросил, видел ли кто-нибудь Дарби Шоу. Никто не видел.

Дарби оставила машину на полупустой стоянке федерального здания в Лафайетте и вошла в конторку клерка на первом этаже. В полдень в пятницу суд не заседал, и в коридорах здания было пусто. Она остановилась у барьера, заглянула в открытое окошко и подождала. Сонная помощница клерка со значительным видом подошла к окошку.

– Чем могу помочь? – спросила она тоном мелкого чиновника, который меньше всего хотел бы помочь.

Дарби просунула в окошко полоску бумаги:

– Мне необходимо посмотреть это дело.

Помощница бросила быстрый взгляд на название дела и подняла глаза на Дарби.

– Зачем? – спросила она.

– Я не должна объяснять. Это открытое дело, не так ли?

– Наполовину открытое.

Дарби забрала свой листок и сложила его.

– Вы знакомы с Законом о свободе информации?

– Вы адвокат?

– Не нужно быть адвокатом, чтобы посмотреть это дело.

Помощница выдвинула ящик стола и взяла связку ключей. Кивнув головой, она пригласила следовать за ней.

Табличка на двери гласила: «Присяжные заседатели», но в самой комнате не было ни столов, ни стульев. Вдоль стен стояли шкафы и ящики с подшивками дел. Дарби оглядела помещение.

Помощница указала на одну из стен:

– Здесь. Вдоль этой стены. Весь остальной хлам не имеет к этому отношения. В первом деле подшиты все заявления истца и ответчика, а также переписка. В остальных – заключения, вещественные доказательства и материалы судебного разбирательства.

– Когда был суд?

– Прошлым летом. Он продолжался два месяца.

– Где апелляция?

– Еще не подана. Я думаю, что крайний срок – 1 ноября. Вы, случайно, не репортер?

– Нет.

– Хорошо. Как вы, очевидно, знаете, это действительно открытые материалы. Однако судья, ведущий это дело, наложил определенные ограничения. Во-первых, я должна записать вашу фамилию и точное время посещения этой комнаты. Во-вторых, ничего нельзя выносить отсюда. В-третьих, нельзя снимать никакие копии с документов, пока не подана апелляция. В-четвертых, все, что вы берете здесь в руки, должно быть возвращено строго на свое место. Так распорядился судья.

Дарби уставилась на стену с подшивками дел.

– Почему я не могу снимать копии?

– Спросите его честь. Так как вас зовут?

– Дарби Шоу.

Помощница нацарапала ее фамилию в журнале.

– Сколько времени вы будете работать здесь?

– Я не знаю. Часа три-четыре.

– Мы закрываемся в пять. Найдите меня в конторе, когда будете уходить.

Она закрыла дверь, довольная собой.

Дарби достала ящик с заявлениями и начала листать подшивки, делая пометки. Судебный процесс начался семь лет назад между одним истцом и группой из тридцати восьми состоятельных ответчиков, которые совместно пользовались услугами по крайней мере пятнадцати адвокатских фирм по всей стране. Крупных фирм, многие из которых имели сотни адвокатов в десятках адвокатских контор.

Прошло семь лет юридической войны, требовавшей больших расходов, а исход дела оставался далеко не однозначным. Решение суда после ожесточенной тяжбы было только временной победой ответчиков. Вердикт был куплен или добыт каким-то другим незаконным путем, утверждал истец, ходатайствуя о новом судебном разбирательстве. Ящики ходатайств, обвинений и контробвинений. Требования санкций и штрафов потоками неслись с обеих сторон. Бесконечные страницы показаний, раскрывающие обман и злоупотребления со стороны адвокатов и их клиентов. Один адвокат был мертв. Другой пытался совершить самоубийство, как рассказывал один из однокурсников Дарби, работавший над незначительными деталями этого дела во время суда. Ее приятель подрабатывал летом в качестве клерка в одной крупной фирме в Хьюстоне и кое-что слышал, хотя в подробности таких, как он, не посвящали.

Дарби взяла складной стул и уставилась на подшивки дел. Одни только поиски нужных материалов займут часов пять.

Известность была вредна кинотеатру «Монтроуз». Большинство его посетителей после наступления темноты носили темные солнечные очки и старались побыстрее проскочить в него и так же выскочить. А теперь, когда судья Верховного суда США был найден на его балконе, это место стало знаменитым, любопытные прохожие все время показывали на него пальцами и фотографировали. Большинство завсегдатаев перебралось куда-то в другое место. Наиболее смелые ныряли в него, когда улица была пустынна.

Он выглядел совсем как завсегдатай, когда вошел и платил за вход, не поднимая глаз на кассира. Бейсбольная кепка, черные солнечные очки, джинсы, аккуратная прическа, кожаный пиджак. Он был хорошо замаскирован, но не потому, что был голубым и стыдился показываться в таких местах.

Была полночь. Он поднялся по лестнице, ведущей на балкон, усмехаясь при мысли о Джейнсене с удавкой на шее. Дверь на балкон была заперта. Он сел на место в центральном секторе партера, в стороне от всех.

Он никогда раньше не смотрел порнографические фильмы и после этой ночи больше не собирался делать этого впредь. Это было его третье подобное заведение за последние полтора часа. Он не снимал солнечных очков и старался не смотреть на экран. Не смотреть было трудно, и это раздражало его.

В зале находилось еще пятеро. Через четыре ряда впереди сидели два целующихся и заигрывающих голубка.

Была бы у него в руках бейсбольная бита, он бы прекратил их страдания. Или хороший кусочек желтого шнура.

Промучившись двадцать минут, он собрался уже залезть в карман, когда на его плечо опустилась рука. Мягкая рука. Он воспринял это спокойно.

– Можно посидеть с тобой? – раздался из-за его плеча довольно низкий мужской голос.

– Нет, и можешь убрать свою руку.

Рука двинулась. Прошло несколько секунд, и стало ясно, что просьб больше не будет. Затем мужчина ушел.

Для человека, который терпеть не мог порнографии, это была пытка. Его тошнило. Глянув назад, он осторожно засунул руку в карман кожаного пиджака и достал черную коробочку размером пятнадцать на тринадцать и толщиной семь сантиметров. Положив ее между ногами на пол, он сделал аккуратный разрез скальпелем на сиденье рядом с собой. Затем, оглядываясь по сторонам, засунул коробку между пружинами сиденья так, чтобы в разрезе слегка виднелись только переключатель и трубка.

Закончив, он перевел дыхание. Хотя устройство было изготовлено настоящим профессионалом и гениальным создателем миниатюрных бомб, ему не доставляло удовольствия носить эту чертову штучку на груди в кармане, всего в нескольких сантиметрах от сердца и других жизненно важных органов. Он чувствовал себя неуютно даже сейчас, сидя рядом с ней.

Это была его третья закладка. В эту ночь ему предстояло сделать еще одну – в другом кинотеатре, где показывали старомодную гетеросексуальную порнографию. Ему не терпелось сделать это, поэтому пребывание здесь еще сильнее раздражало его. Посмотрев на двух голубков, которые, отключившись от фильма, с каждой минутой все больше возбуждались, он пожелал им находиться здесь именно в тот момент, когда из маленькой коробочки начнет с шипением выходить газ и через тридцать секунд появится огненный шар, который превратит в пепел любой предмет, находящийся между экраном и автоматом для приготовления воздушной кукурузы. Ему бы это понравилось.

Но его группа не занималась насилием и выступала против бездумного убийства невиновных или незначительных людей. Они совершили всего несколько необходимых убийств. Их специализацией был подрыв сооружений, используемых врагами. Они выбирали легкие объекты. Незащищенные абортарии, офисы Союза борьбы за гражданские свободы и ничего не подозревавшие порноклубы. Сегодня у них был день действий. И ни одного ареста за полтора года.

Часы показывали двенадцать сорок, и ему надо было спешить к машине, стоявшей в четырех кварталах отсюда, за очередной черной коробочкой, чтобы, пройдя еще шесть кварталов, добраться до кинотеатра «Пуссикэт», который закрывается в час тридцать. «Пуссикэт» был восемнадцатым или девятнадцатым по списку, он не помнил точно, но зато хорошо знал, что ровно через три часа и двадцать минут вся сеть грязного кинопроката в округе Колумбия взлетит на воздух. В двадцати двух таких заведениях этой ночью предполагалось установить черные коробочки и в четыре утра, когда все кинотеатры опустеют и закроются, взорвать их. Три кинотеатра, работающие всю ночь, из списка были исключены, потому что их группа не совершала убийств.

Он поправил свои солнечные очки, бросил последний взгляд на сиденье рядом с собой. Судя по разбросанным на полу оберткам и кукурузе, уборка здесь производилась не чаще одного раза в неделю. Вряд ли кто заметит переключатель и трубку, едва видневшиеся из рваной обивки кресла. Он щелкнул переключателем и покинул «Монтроуз».

Глава 10

Эрик Ист никогда прежде не встречался с президентом и не был в Белом доме. Он также никогда не сталкивался с Флетчером Коулом, но знал, что тот ему не понравится.

В семь утра в пятницу он вслед за директором Войлзом и Льюисом К. О. вошел в Овальный кабинет. Улыбок и рукопожатий не было. Войлз представил Иста. Президент кивнул из-за стола, но не встал. Коул что-то читал.

Двадцать порноклубов вспыхнули как факелы в округе Колумбия этой ночью, и многие все еще дымились. Они видели дым над городом из окна лимузина. В притоне под названием «Энджелз» сильно обгорел сторож, и врачи не надеялись на его спасение.

Час назад они получили сообщение о том, что на радиостанцию позвонил неизвестный и заявил, что ответственность за содеянное берет на себя «Подпольная армия», и пообещал устроить такое же в день празднования ею смерти Розенберга.

Президент заговорил первым. Исту он казался уставшим. Это был слишком ранний час для него.

– Сколько всего было взрывов?

– Двадцать здесь, – ответил Войлз, – семнадцать в Балтиморе и еще пятнадцать в Атланте. Похоже, что акция была тщательно скоординирована, поскольку все взрывы произошли ровно в четыре часа утра.

Коул оторвал взгляд от докладной записки.

– Директор, вы верите в то, что это «Подпольная армия»?

– На настоящий момент они единственные, кто заявил о своей ответственности. Похоже на их работу. Вполне возможно, – ответил Войлз, не глядя на Коула.

– В таком случае когда вы собираетесь начать аресты? – спросил президент.

– Как только мы будем иметь достаточные основания, господин президент. Закон есть закон, вы же знаете.

– Я знаю, что эта группировка – ваш главный подозреваемый в убийствах Розенберга и Джейнсена и что вы уверены в совершении ею убийства федерального судьи в Техасе. Она, вероятнее всего, устроила взрывы в пятидесяти двух непристойных заведениях прошлой ночью. Я не понимаю только, почему они взрывают и убивают безнаказанно. Черт возьми, директор, мы в осаде.

Шея Войлза побагровела, но он ничего не сказал, а лишь смотрел в сторону, пока президент произносил свою тираду, уставившись на него. Льюис К. О. откашлялся.

– Господин президент, если разрешите, мы не уверены, что «Подпольная армия» замешана в убийствах Розенберга и Джейнсена. Действительно, у нас нет доказательств ее причастности. Она лишь одна из десятка подозреваемых. Как я уже говорил, убийства были выполнены чрезвычайно чисто, организованно и очень профессионально.

Коул сделал шаг вперед.

– Вы пытаетесь сказать, что понятия не имеете о том, кто убил их, и можете никогда не узнать этого?

– Нет, я хочу сказать другое. Мы найдем их, но для этого потребуется время.

– Какое время? – спросил президент.

Это был вопрос дилетанта, на который трудно было что-либо ответить. Ист сразу же невзлюбил президента за это.

– Месяцы, – сказал Льюис.

– Сколько месяцев?

– Много.

Президент округлил глаза и затряс головой, затем встал и с видом отвращения прошел к окну. Дальше он обращался к окну.

– Я не могу поверить в отсутствие связи между тем, что произошло прошлой ночью, и убийством судей. Я не знаю, может быть, у меня просто паранойя.

Войлз бросил многозначительный взгляд на Льюиса. Паранойя, мания преследования, дебильность, маразм… Директору еще много чего приходило на ум.

Президент продолжал, задумчиво глядя в окно:

– Я просто становлюсь нервным, когда вокруг разгуливают убийцы и рвутся бомбы. И меня можно понять. Президентов не убивали уже больше тридцати лет.

– О, я думаю, вы в безопасности, – сказал Войлз, забавляясь про себя. – Секретные службы держат обстановку под контролем.

– Здорово. Тогда почему я чувствую себя, как будто нахожусь в Бейруте? – пробормотал он в окно.

Коул почувствовал неловкость момента и взял со стола докладную записку. Держа ее в руках, он заговорил, обращаясь к Войлзу, совсем как профессор, читающий лекцию:

– Это краткий список кандидатов в Верховный суд. Здесь восемь фамилий с биографиями каждого. Документ подготовлен министерством юстиции. Мы начали со списка из двадцати имен, затем президент, генеральный прокурор Хортон и я сократили его до восьми. Никто из них даже не подозревает, что рассматривается в качестве кандидата.

Войлз все еще смотрел куда-то в сторону. Президент медленно вернулся к своему столу и взял свой экземпляр записки. Коул продолжал:

– Некоторые из этих кандидатур весьма спорные, и, если в конечном итоге они будут выдвинуты для назначения, нам придется выдержать небольшую войну, чтобы утвердить их в сенате. Нам бы не хотелось начинать ее сейчас, поэтому все должно держаться в секрете.

Войлз внезапно повернулся и уставился на Коула.

– Ты идиот, Коул. Мы это уже проходили, и я могу заверить тебя, что, как только мы начнем проверку этих людей, шило тут же вылезет из мешка. Ты хочешь, чтобы мы как следует порылись в их прошлом, и при этом рассчитываешь, что все, с кем мы встретимся по этому поводу, будут держать рот на замке. Так не бывает, сынок.

Коул подскочил к Войлзу. Его глаза сверкали.

– Расшиби свой зад в лепешку, но эти имена до их официального выдвижения не должны попасть в прессу. И ты сделаешь это, директор. Ты заткнешь все дыры и не допустишь утечки в прессу, понятно?

Войлз вскочил на ноги и нацелился пальцем на Коула.

– Послушай, осел, тебе нужна эта проверка, ты ее и проводи, а не давай мне кучу бойскаутских приказов.

Льюис встал между ними, а президент вскочил из-за стола. Секунду или две стояла тишина. Затем Коул положил свою записку на стол и отошел на несколько шагов, отводя взгляд в сторону.

Президент теперь играл роль миротворца.

– Садись, Дентон, садись.

Войлз возвратился на свое место, все еще не спуская глаз с Коула. Президент улыбнулся Льюису, и все сели.

– Все мы находимся в большом напряжении, – бархатным голосом произнес президент.

Льюис говорил спокойно:

– Мы проведем обычную проверку по вашим кандидатурам, господин президент, и сделаем это в строгой секретности. Но вы же знаете, мы не можем контролировать каждого, с кем мы говорим.

– Да, господин Льюис, знаю. Но я хочу, чтобы были приняты дополнительные меры предосторожности. Эти люди молоды и будут долго определять и менять облик конституции, даже после моей смерти. Они стоят на твердых консервативных позициях, и пресса съест их заживо. Они не должны иметь за собой никаких пороков и грехов. Никаких наркотиков, незаконных детей, разводов, неуплаты налогов или участия в радикальных студенческих движениях.

– Да, господин президент. Но мы не можем гарантировать полной секретности наших проверок.

– Хотя бы попытайтесь, о’кей?

– Да, сэр, – сказал Льюис и передал записку Эрику Исту.

– Это все? – спросил Войлз.

Президент взглянул на Коула, который стоял у окна и делал вид, что не обращает внимания ни на кого.

– Да, Дентон, это все. Мне бы хотелось, чтобы проверка этих людей была закончена за десять дней. Я хочу, чтобы вы поторопились с этим.

Войлз поднялся со своего места:

– Вы получите результаты через десять дней.

Каллаган был рассержен, когда стучался в дверь квартиры Дарби. Он был охвачен сомнениями и хотел высказать многое из того, что переполняло его. Но при этом существовало что-то другое, чего он хотел гораздо сильнее, чем небольшой ссоры с выпусканием пара. Она избегала его уже четыре дня, играя в детектива и забаррикадировавшись в библиотеке. Она пропускала занятия, не отвечала на его телефонные звонки и, в общем, бросила его в трудную минуту. Но он знал, что, когда она откроет дверь, он будет улыбаться и забудет, что был брошен.

В руках он держал литровую бутылку вина и настоящую пиццу из ресторана «Мама Роза». Это происходило после девяти вечера в субботу. Постучав еще раз, он стал смотреть на аккуратные коттеджи и бунгало, стоящие вдоль улицы. Внутри звякнула цепочка, и он тут же улыбнулся. Чувство заброшенности исчезло.

– Кто там? – спросила она, не снимая цепочки.

– Томас Каллаган, вспоминаешь? Я у твоей двери умоляю меня впустить, и мы вновь будем играть и дружить.

Дверь открылась, и Каллаган сделал шаг внутрь. Она взяла вино и прикоснулась к его щеке.

– Мы все еще друзья? – спросил он.

– Да, Томас. Я была занята.

Он прошел за ней через небольшой кабинет в кухню. На столе находились компьютер и большое количество толстых книг.

– Я звонил. Почему не перезвонила?

– Меня не было дома, – сказала она, выдвигая ящик и доставая штопор.

– У тебя автоответчик. Я разговаривал с ним.

– Ты что, затеваешь ссору, Томас?

Он посмотрел на ее голые ноги.

– Нет! Клянусь, я не сумасшедший. Я обещаю не делать этого. Пожалуйста, прости, если я кажусь тебе огорченным.

– Перестань.

– Когда мы отправимся в постель?

– Ты не выспался?

– Нет, но… Ладно, Дарби, ведь прошло целых три ночи.

– Пять. Что за пицца?

Она вынула пробку и наполнила два стакана. Каллаган следил за каждым ее движением.

– О, это одна из специальных субботних пицц, куда они бросают все, что предназначалось для помойки. Креветочные хвосты, яйца, рачьи головы. Вино дешевое тоже. У меня трудно с деньгами. К тому же я завтра уезжаю из города и поэтому должен экономить. И поскольку я завтра уезжаю, я подумал, не провести ли мне эту ночь в постели с тобой, чтобы не искушать себя с какой-нибудь заразной женщиной в Вашингтоне. Как ты думаешь?

Дарби открывала коробку с пиццей.

– Похоже на колбасу с перцем.

– Могу ли я рассчитывать лечь с тобой в постель?

– Может быть, позднее. Пей свое вино и давай поболтаем. Мы с тобой давно не беседовали.

– Я беседовал. Я беседовал с твоим автоответчиком целую неделю.

Он взял стакан с вином, и они прошли в кабинет. Дарби включила стерео. Они удобно расположились на диване.

– Давай напьемся, – сказал он.

– Ты такой романтик.

– У меня есть нечто романтическое и для тебя.

– Ты пил целую неделю.

– Нет, не целую, а восемьдесят процентов недели. И в этом виновата ты, потому что избегала меня.

– Что случилось с тобой, Томас?

– Меня лихорадит. Я весь взвинчен, и мне нужна компания, чтобы удержаться на краю. Что ты скажешь?

– Давай напьемся наполовину. – Она отпила вина и положила ноги на его колени.

У него перехватило дыхание.

– Когда твой рейс? – спросила она.

Он пил вино большими глотками.

– В час тридцать. Прямой до Вашингтона. Я должен зарегистрироваться в отеле в пять, а в восемь у нас обед. После этого меня могут вытащить болтаться по улицам в поисках любовных приключений.

Она улыбнулась:

– Хорошо, хорошо. Мы займемся ими через минуту. Но давай сначала поговорим.

Каллаган с облегчением вздохнул.

– Я смогу проговорить десять минут, потом я упаду в обморок.

– Что у тебя на понедельник?

– Обычные умопомрачительные дебаты о будущем Пятой поправки, затем комитет составит проект предложенного отчета, который никто не одобрит. Во вторник опять дебаты, еще один отчет, возможно, перебранка или две, затем мы объявим конференцию завершенной и, ничего не добившись, отправимся по домам. Я вернусь во вторник поздно вечером и хочу встретиться с тобой в каком-нибудь очень хорошем ресторане, после которого мы бы могли вернуться ко мне для интеллектуальной беседы и животного секса. Где пицца?

– Там. Я принесу ее.

Он гладил ее ноги.

– Не двигайся. Я совершенно не голоден.

– Зачем ты ездишь на эти конференции?

– Я участник, и я профессор, а это значит, что я должен встречаться с другими образованными идиотами и принимать резолюции, которые никто не читает. Если я не буду ездить, деканат посчитает, что я не вношу вклад в академическую науку.

Она наполнила стаканы.

– Ты очень нервничаешь, Томас.

– Я знаю. Это была очень тяжелая неделя. Я содрогаюсь при мысли о кучке неандертальцев, переписывающих конституцию. Мы будем жить в полицейском государстве через десять лет. Я ничего не могу поделать с этим, поэтому я, вероятно, запью.

Дарби медленно потягивала вино и наблюдала за ним.

– Я начинаю пьянеть, – сказала она.

– С тобой всегда так. Полтора стакана – и ты начинаешь пасовать. Была бы ты ирландкой, смогла бы пить всю ночь.

– Мой отец был наполовину шотландец.

– Это не совсем то.

Каллаган скрестил ноги на кофейном столике и расслабился. Он нежно гладил ее лодыжки.

– Можно, я покрашу твои ногти?

Она ничего не ответила. Он фетишизировал пальцы ее ног и не меньше двух раз в месяц настаивал, чтобы она позволяла делать ей педикюр ярко-красным лаком. Они видели это в фильме «Булл Дарем», и, хотя он не был таким изящным и трезвым, как Кевин Костнер, ей стала нравиться интимность этого момента.

– Пальчиков сегодня не будет?

– Может быть, позднее. Ты выглядишь таким уставшим.

– Я отдыхаю, весь переполненный, однако, мужской силой, и ты не отделаешься от меня под предлогом того, что я выгляжу усталым.

– Выпей еще вина.

Каллаган выпил и глубже погрузился в диван.

– Итак, мисс Шоу, кто сделал это?

– Профессионалы. Разве ты не читал газет?

– Да, конечно. Но кто стоит за профессиональными убийцами?

– Я не знаю. После случившегося прошлой ночью все сходятся во мнении, что это «Подпольная армия».

– Но ты в этом не убеждена.

– Да. Арестов не было. Я не убеждена.

– И у тебя есть некий таинственный подозреваемый, неизвестный остальному миру.

– У меня был один подозреваемый. Но сейчас у меня уже нет прежней уверенности. Я потратила три дня, отслеживая его, я даже свела все воедино на моем маленьком компьютере и распечатала тоненький предварительный проект краткого изложения дела, но потом все сбросила.

Каллаган уставился на нее:

– Ты хочешь сказать, что пропускала занятия, игнорировала меня, работала круглые сутки, изображая Шерлока Холмса, а теперь все выбросила?

– Оно там, на столе.

– Я не могу поверить в это. Пока я дулся в одиночестве всю неделю, мне казалось, что терплю все это ради стоящего дела. Я знал, что страдаю на благо моей страны, потому что ты в конце концов разгрызешь этот крепкий орешек и сообщишь мне сегодня вечером или на крайний случай завтра, кто сделал это.

– Это невозможно выяснить, по крайней мере юридическим путем. Нет никакого сходства и каких-либо общих следов в этих убийствах. Я чуть не сожгла компьютер в юридической школе.

– Ха! Я говорил тебе об этом. Ты забыла, милая, что я гений конституционного права и я с самого начала знал, что Розенберг и Джейнсен не имели ничего общего, кроме черных мантий и угроз. Нацисты, арийцы, или клановцы, или мафия, или какая-то другая группа убили их потому, что Розенберг – это был Розенберг, а Джейнсен был просто легкой добычей и в некотором смысле смущал их своим поведением.

– Так что же ты не позвонишь в ФБР и не поделишься с ними своим открытием? Я уверена, что они сидят и ждут на телефоне.

– Не сердись. Извини меня. Пожалуйста, прости.

– Ты осел, Томас.

– Да, но ты же любишь меня?

– Я не знаю.

– Мы уже можем лечь в постель? Ты обещала.

– Посмотрим.

Каллаган поставил свой стакан на стол и набросился на нее.

– Хорошо, детка. Я прочту твое изложение дела. А затем мы поговорим об этом. Но сейчас я плохо соображаю, и так будет до тех пор, пока ты не возьмешь мою слабую и трепетную руку в свою и не отведешь меня в свою постель.

– Забудь об этом изложении.

– К черту его, Дарби, пожалуйста.

Она обняла его за шею и притянула к себе. Они слились в долгом и крепком, почти неистовом поцелуе.