Текст книги "Король лжи"

Джон Харт
Король лжи

Посвящается Кэти

Слова благодарности

Ничего не происходит на пустом месте, и публикация романа не является исключением. На это уходит время и требуется вера, а дорога может оказаться очень долгой. Тем, кто прошел со мной этот путь, хочу выразить самую искреннюю благодарность…

Прежде всего я хотел бы поблагодарить свою жену Кэти, которая всегда была мне опорой и источником бесценных советов, так сказать, самым внимательным литературным глазом, которым писатель просит взглянуть на его произведение. Я люблю тебя, дорогая. Благодарю за веру и предоставленные мне услуги агента – моего хорошего друга Мики Чоата, который не испугался рискнуть с новичком. Огромная благодарность издателю Питу Волвертону, самому непочтительному из тех, кого я встречал, и самому талантливому. Спасибо Кэти Джиллиген, острой, как гвоздик, за то, что терпела меня. Ты – самая лучшая. И самая искренняя благодарность всем сотрудникам издательства Si Martins Press, St. Martins Minotaur и Thomas Dunne Books, кто усердно работал, дабы эта книга вышла в свет.

Выражаю глубочайшую признательность всем тем, кто читал мою рукопись в ее первоначальном виде и кто продолжает называть меня своим другом. Среди них: Нэнси и Билл Стенбэк, Кей и Норд Уилсон, Джон и Энни Харт, Мэри Харт, Шарлотта и Дуг Скуддер, Стерлинг Харт, Кен Пек, Энни П. Харт, Джон и Меган Стенбэк, Энн Стенбэк, Шарлотта Кинлок, Марк Стенбэк, Нэнси Попкин, Джой Харт, Джон Беттс, Бойд Миллер, Стэн и Эшли Дунхэм, Сэндерс Кокмен, Шон Скапелатто, Джордж Гвиз, Линда Паркер, Дарби Хенли, Дебби Бернхардт Грей и Аллисон Уилсон, а также Дэвид и Дженнифер Уилсон. Особые слова благодарности Слинт и Джоди Робине которые всегда находились рядом, а также Марку Уитту – другу печатного слова, у которого неизменно была в запасе хорошая идея. Благодарю также Джеймса Рэндольфа, адвоката и друга, за то, что нашел время поддержать мою уверенность в том, что многое из области законодательства крепко хранится в моей памяти, и Эрика Эллсвейга – он знает за что. Бели я не упомянул кого-либо, то приношу свои извинения. Уверяю, я помню вас и признателен вам.

На моем пути встречались самые неожиданные люди, которые помогли мне упорядочить мой опыт. Мои самые теплые слова Марку Бозеку и Расселлу Ньюсу, купившим права на экранизацию книги, и тем прекрасным авторам, которые оказали любезность поделиться своими впечатлениями о книге: Пэт Конрой, Мартину Огарку, Стиву Гамильтону, Томасу Перри, Марку Чилдрессу и Шерри Рейнолд.

И наконец, отдельное спасибо Сейлор и Софи – моим дочерям – за подвешенную луну.

Глава 1

Говорят, тюрьма источает жуткий дух отчаяния. Если уж говорить о возникающих здесь эмоциях, то это, скорее, всепоглощающий страх: страх перед тюремщиками, страх быть избитым или изнасилованным заключенными, страх оказаться забытым теми, кто когда-то тебя любил. Но главным образом, как мне кажется, это боязнь времени и тех мрачных мыслей, которые затаились в самых дальних уголках твоего сознания. «Поиметь» время – так называют отбывание срока наказания. Какая насмешка! Я достаточно долго находился поблизости от этих мест, чтобы понять: это время «поимело» тебя, а не наоборот.

Было время, когда мне довелось погрузиться в запахи тюремного обиталища, сидя лицом к лицу со своим клиентом, упираясь в него коленями, – ему было уготовано пожизненное заключение. Суд признал его виновным, как я, собственно, и ожидал. Улики против него были неопровержимыми, и у присяжных не появилось к нему – трижды судимому, застрелившему своего брата в споре за пульт дистанционного управления, – ни малейшей симпатии. Двенадцать присяжных были фактически его сверстниками, но ни у одного из них не возникло мысли, что он мог быть в стельку пьяным, не контролировал себя и сделал это неумышленно. Никого не интересовало, что его брат был сущим дерьмом и отпетым уголовником, – ни суд, ни тем более меня. Все, что я собирался сделать, это объяснить клиенту его право на апелляцию, ответить на вопросы суда и, черт побери, поскорее уйти. Прошение о выплате гонорара к штату Северная Каролина дожидалось следующего дня.

Достаточно долго у меня сохранялось двойственное отношение к выбранной профессии, но в такие дни, как сегодняшний, я буквально ненавидел себя за то, что я адвокат. Ненависть проникала в меня так глубоко, что я иногда боялся, как бы со мной не случилось чего-нибудь неладного.) Я скрывал это точно так же, как другие пытаются скрыть свою извращенность. К тому же день оказался на редкость скверным. Вероятно, этому способствовало конкретное дело, или клиент, или обостренное восприятие еще одной бессмысленной трагедии. В этом помещении я бывал сотни раз, но именно сейчас по какой-то неведомой причине все стало восприниматься иначе. Казалось, что стены движутся, и на какое-то мгновение я почувствовал головокружение. Сделав попытку избавиться от наваждения, я откашлялся и встал. Факты были не в пользу клиента, но решение идти в суд принималось не мной. Когда он буквально вывалился из трейлера, окровавленный и рыдающий, в одной руке у него было ружье, а в другой – пульт управления. Это случилось средь бела дня, и он был совершенно пьян. Услышав истошные крики, из окна дома выглянул сосед. Он увидел кровь, ружье и сразу же вызвал полицию. Я много раз говорил клиенту, что ни одному из адвокатов не под силу выиграть такое дело. Я мог бы его вытащить на десятку, но он отказывался подавать прошение о помиловании. Он вообще не хотел говорить на эту тему.

Вина его была столь велика, и очевидно, что в душе он уже сам жаждал наказания. Каким бы ни было это дело, но сегодня оно уже было закрыто.

Наконец он оторвал пристальный взгляд от тюремных сандалий, которые уже побывали на тысяче ног, и с трудом посмотрел мне в глаза. Его влажные ноздри блестели при ярком освещении, а в покрасневших глазах плескался ужас, оттого что им довелось увидеть на высветившейся в мозгу картинке. Он нажал курок, и эта жуткая правда в конце концов дошла до него самого. Судебный процесс оставил след судороги на его лице, как если бы он говорил непрерывно последние несколько часов. Его объяснения звучали бессвязно и путано, и я наблюдал за всем этим безучастно, так как умерла всякая надежда. Такое бывало и прежде.

Начался сотрясающий тело кашель, и правой рукой он размазал мокроту по всей щеке.

– И что теперь? – спросил он.

Я не потрудился ответить. Он уже махнул на себя рукой, и я мог прочесть его мысли, как будто они были написаны в промозглом воздухе, повисшем над нами: пожизненное заключение, а ему только неполных двадцать три года. На осознание этой жестокой правды ушли дни, они расплющили крепкого парня… Чаще всего в подобных случаях убийца-придурок требует признать его больным от рождения. Вероятно, такой тип парней сообразительнее, чем я мог предположить. За короткое время, пока судья передавал сверху свое решение, до приговоренного все яснее начинал доходить смысл выражения «пожизненное заключение». Пятьдесят, а может быть, и шестьдесят лет пребывания в плену одних и тех же стен из красного кирпича. И ни малейшего шанса на помилование. Не двадцать лет, не тридцать или даже не сорок, а всю жизнь ходить в робе арестанта. Меня бы это убило, и смерть стала бы Божьим прощением.

Глянув на часы, я понял, что нахожусь здесь уже почти два часа – это мой предел. Арестантский запах уже наверняка пропитал мою одежду, и на пиджаке остался мокрый след от прикосновения руки этого парня. Увидев подошедшего конвоира, он опустил глаза. Его слова растворились в неподвижном воздухе, упав в образовавшуюся пустоту, когда я встал. На прощание я не протянул ему руки, и он не подал своей, но, несмотря на это, я заметил дрожь в его пальцах.

Он постарел мгновенно, его жизнь была разрушена в двадцать три года, и то, что могло вызывать хоть малейшую симпатию, проникало в его сердце, думаю, навсегда Неожиданно он разрыдался, и слезы закапали на грязный пол. Я не сомневался, что он убийца, который завтра утром отправится в ад, существующий на земле, но все-таки положил руку ему на плечо. Он не поднял взгляда, но сказал, что ему очень жаль, и я знал, что сейчас он говорит искренне. Я был его последним прикосновением к реальному миру, к тому миру, где растут деревья. Все остальное было срезано острой бритвой обвинительного приговора. Его плечи затряслись под моей рукой, и я буквально физически ощутил свою ничтожность. Именно в этот момент мне сообщили о том, что найдено тело моего отца. Сколько жестокой иронии было в моем положении!

Судебный пристав, сопровождавший меня из тюрьмы Рауэнского графства до офиса прокурора округа, был высоким ширококостным мужчиной с серой щетиной в том месте, где у большинства из нас растут волосы. Он не докучал мне светской беседой, пока мы продвигались по коридорам здания суда, где толпились осужденные, да и я не был расположен разговаривать. Я никогда не был любителем поговорить.

Прокурор округа – маленького роста, обезоруживающе откровенный мужчина, мог искусно прятать естественный блеск своих глаз, и это было забавно наблюдать. Для одних он был открытым и сердечным государственным деятелем, для других – холодным безжизненным инструментом своего дела. Те немногие из нас, кто находился за занавесом, видели в нем правильного парня. Мы знали его и любили. У него было два пулевых ранения, и тем не менее он никогда не смотрел на людей свысока, как иногда делал я (отец называл это «ахиллесовой пятой не познавшего войну поколения»). Он уважал моего отца и любил меня как человека, хотя я никогда не знал, за что. Может быть, за то, что я не требовал признать невиновными моих провинившихся клиентов, как это делали многие адвокаты. А может, дело в моей сестре, хотя это уже совершенно другая история.

– Привет, Ворк, – произнес он, не поднимаясь с места, как только я вошел в комнату. – Мне чертовски жаль, что так произошло. Эзра был великим юристом.

Будучи единственным сыном Эзры Пикенса, я мало кому был знаком как Джексон Воркмэн[1]1
  [i] Работяга. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть] Пикенс. Многим нравилось называть меня просто Ворком, потому что, полагаю, так звучало забавно.

– Дуглас, – кивнул я в знак приветствия и обернулся на звук закрывающейся двери, когда из кабинета уходил пристав, – Где вы нашли тело?

Дуглас спрятал ручку в нагрудный карман рубашки, и в его глазах появился блеск.

– Все не так просто, Ворк, поэтому не жди какого-то особенного пояснения. Ты здесь, потому что я посчитал, что тебе надо все услышать от меня, прежде чем эта история закончится. – Он сделал паузу и глянул в окна – Думаю, ты мог бы сказать об этом Джин.

– Какое отношение имеет к этому моя сестра? – спросил я, сознавая, что мой голос звучит неожиданно громко в небольшой тесной комнате. Он буравил меня глазами, и на какой-то момент мы стали чужими людьми.

– Я не хочу, чтобы она прочла об этом в газетах. Понимаешь? – произнес он холодно. – Это проявление любезности, Ворк. Мы нашли его тело, и это уже неоспоримый факт.

– Прошло полтора года, Дуглас, с тех пор как он исчез. Достаточно много времени, черт возьми, чтобы ничего? не слышать, кроме вопросов и шепота, не видеть взглядов, которыми награждают тебя люди. Ты можешь себе представить, насколько это было тяжело?

– Сочувствую, Ворк, но я ничего не могу изменить. Мы еще даже не закончили работу на месте преступления. Я не могу обсуждать это дело с представителем защиты; Ты знаешь, как плохо это выглядит.

– Да перестань, Дуглас. Это мой отец, а не какой-то безымянный наркоделец. – Он оставался безучастным. – Ради Бога, ты знаешь меня всю жизнь.

Да, он знал меня еще ребенком, но если этот факт и являлся поводом для выражения чувств, они не коснулись его потухших глаз. Я опустился на стул и потер ладонью лицо, ощущая зловоние тюрьмы, которое никогда не выветривается, и думая, почувствовал ли он этот запах.

– Не будем ходить вокруг да около, – продолжил я, смягчив тон, – ты знаешь, что поступил правильно, рассказав мне об этом.

– Мы думаем, что это убийство, Ворк, которое станет самым громким за последнее десятилетие. Это ставит меня в затруднительное положение, потому что вот-вот начнет безумствовать пресса.

– Но мне необходимо знать, Дуглас. Это очень тяжело подействует на Джин. Она сама не своя после того дня, ты же видел. Если я должен сообщить ей о смерти отца, то мне необходимы подробности, так как она захочет узнать их. Черт, да ей это необходимо! Кроме того, я желал бы знать, насколько плохи дела. Мне надо ее подготовить. Как ты сказал, она не должна прочесть об этом в газетах. – Я сделал паузу, глубоко вдохнул и сосредоточился. Мне необходимо было побывать на месте преступления, но для этого требовалось его согласие. – Джин следует правильно подготовить.

Джин была моим козырем, и он это знал. У моей сестры была особенная дружба с дочерью Дугласа. Они выросли вместе, были лучшими подругами, и Джин тоже находилась в том автомобиле, когда пьяный водитель пересек центральную полосу и врезался в них. Джин получила небольшое сотрясение мозга, а дочь Дугласа оказалась практически обезглавленной. Это был один из тех случаев, когда одна могла оказаться на месте другой. На похоронах Джин пела, и ее вид вызывал у Дугласа слезы даже сейчас. Она росла под его крышей, вдали от меня, и я сомневаюсь, чтобы кто-то еще, кроме Дугласа, мог так чувствовать ее боль.

Молчание затянулось, и я понял, что моя стрела, скользнув по подбородку, пробила его броню. Я надавил на него, не позволяя уйти в размышления.

– Прошло много времени. Ты уверен, что это он?

– Это Эзра. Следователь сейчас на месте преступления, он сделает официальное заявление, но я разговаривал с детективом Миллз, и та утверждает, что это именно Эзра.

– Я хочу увидеть, где это случилось.

Я поймал его врасплох. Он застыл с открытым ртом. Пришлось наблюдать, как он его закрывал.

– Как только место будет очищено…

– Нет, Дуглас, сейчас. Пожалуйста.

Вероятно, в моем лице появилось что-то особенное а может, просто он слишком давно меня знал и любил. Вполне возможно, дело было в Джин. Но как бы то ни было, разногласие исчезло.

– Пять минут, – согласился он. – И ты будешь все время на той стороне, где детектив Миллз.

Миллз встретила меня на стоянке у заброшенного молла,[2]2
  [ii] В США галерея магазинов в одном здании.


[Закрыть] где нашли тело. Радости она явно не испытывала, все в ней – от дорогих туфель до мужской стрижки на голове – излучало недовольство. Маска постоянного подозрения на ее заостренном личике не позволяла причислить ее к красавицам, но у нее была хорошая фигура. На вид она была лет тридцати пяти, моего возраста, все еще одинокая и всегда чем-то озабоченная. Вопреки слухам, витавшим в адвокатских гостиных, она не была лесбиянкой. И она ненавидела тех адвокатов, которые старались помочь ей расследовать мое дело.

– Поцелуйте Дугласа в задницу, за то что он пропустил вас сюда, Ворк, Не могу себе даже представить, чтобы я на это согласилась. – Благодаря каблукам она казалась сантиметров на пять выше. Недостаток физической силы она восполняла сообразительностью. Я был свидетелем сцен, когда она «разрывала на куски» того из моих коллег, кто осмелился встать на ее пути.

– Я обещал не уходить с вашей стороны. Мне всего лишь нужно посмотреть. И все.

Она изучала меня в свете пасмурного дня, и, кажется, ее злость ослабевала. Мягкое выражение ее лица, сменившее маску суровости, было несколько отталкивающим, но все же я оценил этот порыв.

– Оставайтесь за мной и ничего не трогайте. Я имею в виду – ни одной из этих проклятых вещиц.

Большими шагами она направилась через заброшенную, заросшую сорняками автостоянку, и я почувствовал, что не успеваю за ней. Мой взгляд скользнул по аллее, автостоянке и наткнулся на ручей. Это был грязный ручей, забитый мусором и красной глиной. Он протекал по цементному туннелю, проложенному под стоянкой. Я до сих пор помню идущее от него зловоние, запах бензина и грязи. На какое-то мгновение я забыл, зачем пришел сюда.

Вдруг я подумал, что это могло случиться вчера.

Я услышал голос Миллз, которая звала меня, и оторвал взгляд от этого мрачного места, которое напомнило мне детство. Мне уже тридцать пять, и сюда я пришел по совершенно другой причине Я иду к Миллз, и вместе мы подходим к тому, что было когда-то городским моллом. Даже в своем первоначальном виде он был уродливым – искусственно сделанный в виде полосы, зажатой между башнями электростанции и нависающими высоковольтными линиями передач. Построенный в конце шестидесятых, он годами сопротивлялся неизбежному закрытию. Год назад только у третьей части магазинов были арендаторы, но прошлой зимой сбежал последний. Сейчас на этом месте ползали бульдозеры с тяжелыми круглыми шарами, которыми разбивали строения, и бродили скитающиеся по миру рабочие, один из которых, как сказала Миллз, отнес тело в складское помещение за магазином.

Я хотел узнать подробности, и она мне их предоставила в виде коротких колких фраз, которые не мог смягчить даже теплый весенний ветерок.

– Ну, во-первых, все, что он увидел, это были ребра, поэтому он принял их за кости собаки. – Она бросила на меня взгляд. – Не те, что она грызет, а кости ее скелета.

Я бестолково кивнул, как будто речь шла не о моем отце. Справа от меня гидравлический бурильный молот шумно вгрызался в цемент. Слева простирался участок, засаженный розами вплоть до центральной части Солсбери. Дома казались блестящими, как будто сделанными из золота, хотя в каком-то смысле так оно и было. Солсбери – богатый город со множеством старых «денежных мешков» и достаточно большим числом новых. В некоторых его местах красота была тонкой, как краска, которой не под силу скрыть появляющиеся трещины.

Миллз приподняла желтую ленту, которой было огорожено место преступления, и предложила мне пройти. Мы вошли в молл через то, что раньше являлось двойной дверью, а сейчас выглядело как разодранный рот с остатками сгнивших зубов. Мы прошли мимо заколоченных витрин магазинов от первого ряда до последнего. Под вывеской «Экзотические и домашние животные» была открыта дверь. На протяжении вот уже нескольких лет ничего экзотического, кроме крыс, за листами клееной фанеры не было – крыс и разлагающегося трупа Эзры Пикенса, моего отца.

Электричества в помещении не было, но на месте преступления были установлены переносные прожекторы. Я узнал следователя – его вытянутое лицо я запомнил навсегда в тот день, когда умерла моя мать. Тогда пришлось выдержать много трудных вопросов. Находившиеся сейчас здесь полицейские вежливо кивнули мне, хотя большинство из них не были рады видеть меня. Тем не менее они шли рядом, пока Миллз вела меня через грязный магазин к складскому помещению. Чутье подсказывало мне, что они идут скорее из уважения к Миллз и к моему отцу, чем из сочувствия к горю, которое на меня обрушилось.

Да, это был он. Через длинный разрыв на рубашке, которую я хорошо помнил, виднелись ребра. С отброшенной в сторону рукой и скрещенными ногами он чем-то напоминал разбитое распятие. Большая часть его лица была спрятана под тем, что напоминало затвердевшую рубашку униформы, все еще не снятую с вешалки, хотя когда я увидел фарфоровую полоску челюсти, то вспомнил об усах, которые были раньше на этом месте, бледные и мокрые в последний вечер, когда я видел его живым.

Я почувствовал на себе взгляды, которые оторвали меня от воспоминаний, и посмотрел на нетерпеливо ждущих полицейских. Одни проявляли интерес из чистого любопытства, другие, и я это знал, находили удовлетворение в причастности к этой тайне. Все они жаждали увидеть мое лицо – лицо адвоката – здесь, в покрывшемся плесенью месте, где убийство было не просто рядовым старым судебным делом с жертвой из плоти и крови, – тень падала на семью.

Я чувствовал их взгляды. Я знал, чего они хотят, и поэтому повернулся назад, чтобы снова глянуть на пустую одежду, мерцание кости, такой бледной и искривленной. Но я не доставил им удовольствия, и мое тело не предало меня, за что я ему был благодарен. Все, что я ощутил, – поднимающийся гнев и уверенность в том, что это было самое человечное в облике отца.

Глава 2

Я пристально смотрел на труп, сомневаясь в том, что когда-нибудь смогу забыть эту картину. Я наклонился, как будто для того, чтобы прикоснуться к нему, и почувствовал движение Миллз за спиной. Она положила руку на мое плечо и оттащила меня назад.

– Хватит, – сказала она, и взгляд ее стал твердым, поскольку она уводила меня от места преступления.

Я наблюдал за ней, когда она входила в раскрытый зев двери, и она дважды оглянулась на меня. Когда она обернулась в последний раз, я кивнул ей, и после этого она скрылась внутри здания. Затем я позвонил Джин по мобильному телефону. На первый звонок ответила ее соседка по дому, угловатая молодая женщина по имени Алекс. Она была молчаливой и с физическими недостатками. Мы не ладили, и поэтому список моих вопросов был длиннее, чем ее ответов. Ее дружба с моей сестрой давно уже отравила жизнь нашей семье, и поэтому она не скрывала своего отношения ко мне. Во мне она видела опасность.

– Могу я поговорить с Джин? – спросил я.

– Нет.

– Почему?

– Ее нет дома.

– Где я могу ее найти? – На другом конце воцарилось молчание, а затем послышалось щелканье зажигалки. – Это очень важно, – настаивал я.

Я услышал ее затяжку, как будто она размышляла над сказанным. Но я знал, что Алекс не любила сообщать о месте нахождении моей сестры, и не только мне.

– На работе, – наконец выдавила она, заставив меня задуматься о том, может ли этот голос вообще звучать приветливо.

– Спасибо, – ответил я, но она уже повесила трубку.

Меньше всего мне хотелось очутиться лицом к лицу с Джин, особенно на ее работе, где запах упадка глубоко проник в кожу. Еще был запах приправы и грибов, который поразил меня, когда я впервые переступил порог «Хижины пиццы», что на Вест-Инн-стрит. Это был тот запах, который воскрешал в памяти времена юношеских вечеринок и неумелых поцелуев. Прежде мы смеялись над такими людьми, как моя сестра, и память давила мне на плечи, пока я шагал к стойке бара.

Я определил менеджера по его виду, и мне снова сообщили о том, что Джин занята.

– Она сейчас на доставке, – сказал он. – Подождите, пожалуйста.

Я занял место в виниловой кабине красного цвета и заказал себе пиво, чтобы не скучать. Оно оказалось холодным и безвкусным, как раз таким, какое мне было необходимо в этот день. Я потягивал пиво и следил за дверью. В конце концов мой взгляд стал блуждать, изучая людей, собравшихся за столиками. В зале была привлекательная супружеская пара чернокожих, которую обслуживала тощая белая девушка с гвоздиками в языке и со свисавшим с брови серебряным распятием. Они улыбались ей, как будто между ними было что-то общее. Рядом со стойкой бара сидели две женщины, по тонкости и длине незначительно уступавшие ножкам стула, и я наблюдал, как они заставляли своих детей есть как можно больше.

Трое парней, вероятно из местного колледжа, устроились за соседним столиком, и, похоже, это была их обычная встреча за кружкой пива в полдень. Они говорили громко, вставляя непристойные слова, но им было весело. Я почувствовал ритм их болтовни и попытался вспомнить, чем я занимался в их возрасте. Появилась зависть к их иллюзиям.

Вскоре входная дверь открылась, пропуская слабый солнечный свет, и я увидел свою сестру, входящую в ресторан. Пока я наблюдал за остальными, моя меланхолия успела созреть. Джин носила на своем лице выражение уныния так, как я носил свой портфель, – по-деловому, и красная коробка пиццы в ее руке выглядела по-домашнему. Ее бледная кожа и отсутствующий взгляд никак не соответствовали моим воспоминаниям о ней, но еще больше не соответствовали им неряшливые ботинки для бега и разодранные джинсы. Я изучал ее лицо в профиль, когда она остановилась возле стойки. Прежде оно было мягким, но постепенно становилось заостренным, с некой напряженностью в глазах и возле уголков рта. Дать определение его выражению было трудно. Больше я ничего не мог в нем прочесть.

Ей исполнился тридцать один год, и она все еще оставалась привлекательной, по крайней мере физически. Какое-то время она делала все не так. Мне это было понятно, потому что я знал ее лучше всех, но других ее поступки настораживали. Создавалось впечатление, будто она прекратила всякие попытки заняться собой.

Она положила на стойку горячую коробку и уставилась на грязную печь, где выпекалась пицца, как будто ожидая кого-то. Джин стояла не двигаясь. Я почувствовал, как от нее волнами распространяется страдание.

Неожиданная тишина за соседним столиком привлекла мое внимание, и я заметил, как трое парней уставились на мою сестру, с отрешенным видом стоявшую в малоосвещенном месте у стойки бара.

– Привет! – окликнул ее один. Затем уже громче: – Привет!

Друзья смотрели на него с усмешкой. Он приподнялся на своем месте, обращаясь к моей сестре:

– Как насчет того, чтобы взять домой немного этого дерьма, что у тебя в коробке?

Один из парней тихо свистнул. Теперь все таращились на нее.

Я уже было подскочил – это было рефлекторное движение, – но, увидев, что она повернулась к столику этих пьяных парней и стала на них пристально смотреть, просто остолбенел. На ее лице появилась какая-то гримаса. Впрочем, она могла означать что угодно.

Или не означать ничего.

Она подняла руки вверх и повертела ладонями, продержав их в таком положении достаточно долго.

Затем из кухни материализовался менеджер. Он затянул свой пояс, подтянув живот, и что-то сказал Джин, слов я не расслышал. Пока он говорил, она все время кивала, а ее спина извивалась так, будто она тонула в его словах. Менеджер указал рукой на тот столик, потом что-то произнес, махнув рукой в мою сторону. Джин повернулась, и ее взгляд сконцентрировался на мне. Сначала я подумал, что Джин меня не узнала: ее рот исказился гримасой отвращения. Но когда она пошла ко мне, обходя столик пьяных парней и показав им палец, ее рука была прижата к сердцу, чего менеджер не мог видеть.

Парни рассмеялись и вернулись к своей выпивке. Она проскользнула в кабинку и села напротив меня.

– Что ты здесь делаешь? – заговорила она без предисловий и без тени улыбки. Ее глаза были пустыми.

Я рассматривал ее на близком расстоянии, пытаясь понять, отчего она показалась мне какой-то не такой. У нее была чистая кожа, очень бледная, словно просвечивающаяся, большие, несколько раскосые глаза, аккуратный подбородок и темные волосы, падающие на плечи беспорядочными волнами. Находясь рядом, она выглядела уравновешенной, как будто у нее все прекрасно, тем не менее это было заблуждением.

Может быть, что-то необычное было в глазах.

– Что он тебе сказал? – спросил я, имея в виду менеджера. Ее пристальный взгляд остановился на мне, и в нем не было теплоты.

– Это важно? – парировала она.

– Думаю, что нет.

Она подняла брови и положила на стол руки.

– Итак?

Я не знал, с чего начать, и тоже положил руки на красную клеенчатую скатерть.

– Ты никогда не приходил сюда, – произнесла она, – даже поесть.

В последний год я почти не видел свою сестру и не обвинял ее ни в чем. Неправильно было избегать ее, но это превратилось в привычку. Я не мог признаться себе в том, что ее глаза, глаза раненой лани, причиняли мне боль. В них было так много от материнских глаз!

Нерешительность свела мне губы.

– Они нашли тело Эзры, – заявила она. Это не был вопрос, но на какое-то мгновение я ощутил давление. – Вот почему ты здесь.

В ее лице появилась неожиданная сила, и вместо удивления или раскаяния я почувствовал еще большую нерешительность.

– Да, – ответил я.

– Где?

Я рассказал ей.

– Как?

– Они считают это убийством, – произнес я, изучая ее лицо. Ни одного намека на волнение. – Больше никто ничего не знает.

– Это Дуглас тебе сказал? – спросила она.

– Да.

Она наклонилась ко мне ближе.

– Им известно, кто это сделал? – прошептала она.

– Нет, – отозвался я. Неожиданно ее руки обхватили мои, и я почувствовал теплую влажность ее ладоней. Ее взгляд блуждал по моему лицу, и она все сильнее сжимала мои руки. Затем она откинулась на потрескавшийся и упругий винил.

– Итак, – произнесла она. – Как ты ко всему этому относишься?

– Я видел тело, – проговорил я, потрясенный собственными словами. Вопреки тому, что я обещал Дугласу, я не планировал говорить ей этого.

– И…

– Он мертв, – ответил я, погружаясь в молчание, которое продлилось чуть больше минуты.

– Король мертв, – промолвила она наконец, и ее взгляд застыл на мне. – Надеюсь, он разлагается в аду.

– Это жестоко, – заметил я.

– Да, – отреагировала она решительно и стала ожидать от меня чего-то еще.

– Кажется, ты не удивлена, – наконец обронил я.

Джин пожала плечами.

– Я знала, что он мертв, – сказала она, и тут наступила моя очередь пристально посмотреть на нее.

– Почему? – спросил я, чувствуя острые колики в желудке.

– Эзра никогда не оставил бы без присмотра свои деньги и престижную практику на столь долгое время. Ничто другое не могло удержать его в этом мире.

– Но его убили, – напомнил я.

Она посмотрела в сторону, потом перевела взгляд на ковер.

– У нашего отца было очень много врагов.

Я стал потягивать пиво, чтобы выиграть несколько секунд и попробовать понять ее позицию.

– У тебя все в порядке? – в конце концов произнес я.

Она беззвучно засмеялась. Веселье никак не отразилось в ее глазах.

– Нет, – возразила она, – у меня не все в порядке. Но это ерунда по сравнению с его смертью. Для меня он умер в ту же ночь, что и мама, а то и раньше. Если ты считаешь иначе, нам не о чем больше говорить.

– Я не знаю, о чем ты.

– Знаешь, – проговорила она таким голосом, которого я никогда не слышал прежде. – Насколько я понимаю, он умер в ту же ночь, в ту же секунду, когда мама упала с лестницы. И если ты не воспринимаешь этого так, то это твоя проблема, а не моя.

Я ожидал увидеть слезы, а наткнулся на гнев, который был направлен на меня, так же как на Эзру, и это меня беспокоило. Как далеко разошлись наши пути за столь короткое время?

– Слушай, Джин. Мама упала с лестницы и умерла. Я чувствую эту боль не менее сильно.

Она снова разразилась смехом, но на этот раз он был отвратительным.

– Упала, – эхом отозвалась она. – Вот он, богатенький Ворк. Дерьмовый богач. – Она хлопнула рукой себя по лицу и громко зашмыгала носом. – Мамочка… – запричитала она. В уголках ее глаз неожиданно появились скупые слезы – такого проявления эмоций мне не приходилось видеть в ней с тех пор, как мы похоронили мать. Джин взяла себя в руки, подняв на меня ничего не простившие глаза.

– Он умер, Ворк, а ты все еще остаешься его шутом. – Голос ее зазвенел. – Его правда тоже мертва. – Она высморкалась, скомкала салфетку и бросила ее на стол. – Чем быстрее ты придешь к той правде, которая имеет значение, тем лучше.