Текст книги "Возлюбивший войну"

– Быстро ты сориентировался!

– Попробуй-ка останови меня. – Глаза Мерроу заблестели. – Английские женщины-военнослужащие действительно целиком отдаются военным усилиям. Кто я такой, чтобы разочаровывать их? Надеюсь, ты меня понимаешь?

4

Через неделю после нашего прибытия мы отправились в первый учебный полет над Англией. На высоте в две тысячи футов, над лоскутным одеялом полей, мы спустились до мыса Лэндс-Энд, затем сделали правый разворот и вернулись на базу. Через залив Сент-Айвс я видел море и Атлантику. Часы показывали три тридцать, а в Донкентауне уже было в разгаре утро – десять тридцать. Дженет, наверно, сидела теперь за пишущей машинкой, но (я слишком хорошо ее знал) писала вовсе не мне. Мы пролетели над оловянными рудниками Корнуэлла, окруженными холмами белой породы и лужами ярко окрашенной купоросом воды, потом над полями, где шли весенние работы; я видел велосипедистов на бесконечных дорогах, летящих голубей, а на обширных лугах стада овец с опущенными головами, и всюду – извилистые тропки между живыми изгородями и разбросанные там и сям купы деревьев; полное отсутствие прямых линий. Мы пронеслись над замком, окруженным рвом с водой, и внезапно я вспомнил Англию, картины которой рисовал в своем воображении перед тем как заснуть, – Фиш Футман, Хотспер, Длинный Джон Сильвер, палатки рыцарей и меч, воткнутый в камень. На мгновение я ощутил острую тоску по светлым дням детства; вспомнил свой щит, вырезанный из фанеры с приделанными к нему ручками от корзины; отец нарисовал на нем льва, стоящего на задних лапах, и красные полосы на лазурном поле. Мы пролетели над равниной Солсбери и над дюнами. Нам повстречалось несколько подразделений английских военных самолетов «стирлинг», «галифакс» и «спит», и в разгар моих меланхолических грез я внезапно представил себе воздушную атаку противника, так, как рисовал ее в своей лекции полковник Уэлен: «Перед атакой „фоккер-вульфы“ занимают боевой порядок, примерно в двух тысячах ярдов впереди нас, вносят поправку на курс и прочее, подходят ярдов на восемьсот, разворачиваются и открывают огонь. „Фоккер-вульф“ – хорошая машина, она превосходно ведет себя в воздухе. Не прекращая огня, немцы идут на сближение и ярдах в ста от вашего самолета круто взмывают вверх, расходятся и снова повторяют атаку. У противника немало хороших пилотов, и это серьезная проблема для нас; не так-то просто поймать немца в прицел…».

Мерроу спросил у меня по переговорному устройству, не хочу ли я осмотреть машину; я встал и направился в хвостовую часть самолете; когда я открыл дверцу отсека, в котором находилась верхняя турельная установка, и, нагнув голову, стал пробираться дальше, меня чуть не хватил удар. Наши стрелки Фарр и Брегнани, положив пулеметы на кронштейны внутри машины и скорчившись на своих огневых площадках, направили в меня пистолеты. Они рычали и орали, и я видел, как Фарр широко разевал рот и как прыгало у него адамово яблоко, когда он изображал треск выстрелов. Оба яростно вращали выпученными глазами. В первую секунду я был ошеломлен – так здорово они разыграли эту сцену. Однако в руках у них оказались не пистолеты, а ракетницы. Я думаю, Фарр и Брегнани тоже пытались припомнить восторги детства, когда они стреляли в кого-то из воображаемых пистолетов, но сейчас слишком уж правдоподобно это у них получалось. Потом меня долго не оставляла мысль, что они испытывают какую-то вражду ко всем нам, остальным.

5

Девятого марта офицер базы, ответственный за организацию досуга, устроил для нашего развлечения спортивные соревнования, основным номером которых был бег с препятствиями в полном походном снаряжении. Для развлечения? Но гвоздь-то программы он позаимствовал непосредственно из основного курса боевой подготовки. Мерроу, просто из желания доказать, что и в таких делах он не хуже других, согласился участвовать в соревновании, и хотя далеко не первым, но все же пробежал всю дистанцию до конца; возвращаясь вместе со мной с финиша, он дышал, как загнанная собака, и твердил, что проклянет себя, если еще хоть раз согласится на что-нибудь подобное ради развлечения банды плоскостопых бездельников-сержантов, и метал яростные взгляды в зрителей, столпившихся у края площадки.

Подбитый немецкий истребитель, перехваченный во время одиночного разведывательного полета, прочертил в небе дымящуюся кривую и упал на свекловичное поле примерно в миле от нас, если считать по прямой, и мы услышали ужасный, сотрясающий землю грохот.

Победитель, паренек из английских ВВС, промчался над нами и, признаться, заставил нас порядком струхнуть, когда в знак торжества принялся совершать медленные «бочки»[6]6
  Фигура высшего пилотажа.


[Закрыть] над своим поверженным противником.

Теперь уже было не до спортивных соревнований. Бросившись к велосипедам, мы помчались посмотреть на кучу металлического лома. Получилось так, что дня за два до этого мы прослушали лекцию о немецкой армии, нам демонстрировали различное немецкое обмундирование, и впервые я почувствовал, что наш противник такое же человеческое существо, как и мы. Это открытие взволновало меня потому, что раньше я думал о противнике, как о каком-то ничтожно мелком объекте бомбежки, если к тому же рассматривать его с очень большой высоты. Скоро я оказался на краю воронки в свекловичном поле, образовавшейся в результате взрыва «мессершмитта-109», и увидел то, что осталось от молодого человека. Я попятился, меня охватил жгучий стыд за человечество, способное на подобное варварство, несмотря на прогресс и цивилизацию. Мне показалось, что, как и некоторые низшие существа, вроде бабочек, лососей и леммингов, мы вступили на путь сознательного самоуничтожения.

– Пойдем, – позвал я Мерроу, не в силах больше смотреть на мертвого немца.

Когда мы уходили, Мерроу оживленно заговорил о своем отце. Сержант в первой мировой войне, настоящий мужчина. Очень заботился о матери Базза. Но частенько куда-то исчезал из дома.

6

Ну и погодка стояла в течение ужасного первого месяца! Метеорологи нас «угощали» бесконечным нашествием «слабых холодных фронтов»; перемены хотя и были, как предсказывал Блейр, в день нашего прибытия, но только к худшему. Обычно мы наблюдали за вылетами на боевой задание, и однажды в сносную погоду, когда самолеты авиагруппы выруливали на старт, некоторые вот-вот готовы были взлететь, а десять уже поднялись в воздух, солнце вдруг исчезло, словно кто-то щелкнул выключателем освещения. Поле внезапно окутал такой густой туман, что командир самолета, начинавшего разбег при хорошей видимости, должен был перейти на взлет по приборам еще до того, как машина оторвалась от земли. Ноги у нас вечно были мокрые. Я думал, что во всем свете нет более липкой грязи, чем трясина между нашим домом и Шошохобогеном, но и она не шла ни в какое сравнение с грязищей в Пайк-Райлинге. Невысокие башмаки здесь можно было носить разве что для смеха – грязь мигом сдергивала их с ног. Мы мокли, скучали, тосковали, рассеянно перебрасывались в карты в офицерском клубе, читали и перечитывали валявшиеся на дубовых столах журналы месячной давности и грезили о солнце.

Мерроу с его неистощимой энергией воспринимал погоду, сырость и постоянный холод как вызов. В нелепых штуковинах, которые стояли в наших комнатах и которые англичане называли печками, развести хороший огонь стоило больших усилий, а угля не хватало, и Мерроу, раздобыв где-то пилу и топор, тащил меня за собой в лес; там мы рубили и распиливали небольшие деревья, однако сырые дрова горели плохо. Мерроу обнаружил, что крем для обуви может служить превосходной растопкой. Несмотря на строжайшее запрещение, Базз тайком притаскивал в комнату свой летный комбинезон с электрообогревом и спал в нем, а я, только потому, что строго придерживался всяких инструкций, дрожал от холода у другой стены. Мы купили для приготовления пищи электроплитку, и она горела у него под боком всю ночь. Он и другой здоровенный бык, летчик по фамилии Бреддок, его постоянный дружок, обнаружили, что в кучах золы за солдатскими кухнями можно найти много больших кусков несгоревшего угля, и иногда по утрам мы могли развлечься зрелищем двух рослых героев в чине капитанов, защитников отечества, обросших щетиной и перепачканных золой, которые рылись, как жалкие нищие, в этих кучах, наполняли постыдной добычей пожарные ведра и возвращались бегом, растаскивая ее по своим комнатам, чтобы потом целый день хвастаться, каким чудесным теплом они наслаждаются.

В середине марта вся группа сержантов, прикомандированных к нашей машине, слегла от сильной простуды. Мерроу начал было разглагольствовать о врожденной слабости нынешнего хиилого поколения сержантов, но Негрокус Хендаун информировал его, что люди простудились в железобетонных душевых, а уборные, отведенные для них, по словам Нега, не годились даже для скота. Грязь, скомканная бумага на полу, унитазы, один вид которых вызывал тошноту, но хуже всего то, что в душевых на было горячей воды, а для кипятильников – ни простого угля, ни кокса. Мерроу рассвирепел до того, что стал почти смешон; в то время мне казалось, что им движет забота о своем экипаже; теперь я бы не сказал так, просто он почуял возможность устроить скандал. Во всяком случае, он отправился в штаб авиагруппы выразить протест от имени своих заболевших сержантов. Позднее Мерроу рассказывал мне, как он вошел в административный корпус, как прошагал по чистенькому белому коридору с табличками «Отделение разведки», «Оперативное отделение», «Адъютант», «Зам. командира по летн. части», «Зам. командира по хоз. вопросам» и, наконец, «Командир» – в этот кабинет он и постучал. К тому времени, под влиянием бывалых летчиков, в наших глазах несколько потускнел романтический ореол, которым мы окружали командира авиагруппы в первые дни, и теперь вместе с другими мы попросту называли его «Бабкой». Заслышав стук Мерроу, Бабка откашлялся и разрешил войти. Полковник в домашних туфлях сидел в магком кресле и читал дешевое издание романа Агаты Кристи; сразу с спалней Базз увидел чистенькую ванную комнату, занавес перед ванной с нарисованными на нем русалочками и, что хуже всего, ярко пылающий уголь в камине гостиной с развешанными перед ним носочками Бабки. Мерроу доложил об отвратительном состоянии мест омовения нижних чинов из состава боевых жкипажей. Уэлен встал, нервно пощипал свои маленькие колючие усики и наорал на Мерроу. Он сказал, что нижние чины вполне заслуживают того, чтобы валяться с воспалением легких. Все они – ленивые, недисциплинированные, плохо обученные младенцы. Предсатвляю, как Безз, который и сам так же отзывался о стрелках-сержантах, хлопал глазами при каждом слове полковника. Он мигом скис. Если у людей в душевых нет горячей воды, продолжал Уэлен, так только потому, что сами же они разворовали для печек в своих казармах восемь тонн кокса, лежавшего около душевых. Вот так-то! Возвратившись к себе в комнату, Мерроу разразился потоком нецензурной брани, но не в адрес Бабки, а в адрес сержантов всего мира.

Спустя неделю около душевых для рядового состава сгрузили новую большую партию кокса. Мерроу одним из первых украл целую кучу угля и спрятал под мою койку, поскольку место под собственной зарезервировал для своих пижам и мокрых полотенец.

7

К нашему крохотному стрелку из подфюзеляжной турельной установки Малышу Сейлину Мерроу относился как к ребенку. В полдень семнадцатого марта на аэродроме случилось страшное происшествие, один из случаев роковой небрежности, порождаемых войной и ведущих к бессмысленной гибели людей. Штаб авиакрыла отменил рейд на Руан уже после того, как самолеты оказались над Каналом, и летчики с крайним возмущением обнаружили, что истребители не явились на обусловленное место встречи, хотя погода была благоприятной. После возвращения на аэродром раздраженный стрелок одного из самолетов, снимая с машины пулемет, нечаянно стукнул по ограждению спускового крючка; ему почему-то казалось, что он поставил оружие на предохранитель, но пулемет внезапно заработал и в течение нескольких секунд осыпал деревню Бертлек крупнокалиберными пулями; пять человек из наземного обслуживающего персонала были убиты. Мы с Мерроу находились в комнате и, слава Богу, ничего не видели, хотя и слышали далекую стрельбу.

Вся реакция Мерроу на разыгравшуюся трагедию выразилась в том, что он пошел к Сейлину и сказал: «Послушай, Малыш, если ты устроишь нам что-либо подобное, я сниму тебя с довольствия».

8

Мы поднимались пологой спиралью, и как только дома под нами превратились в игрушечные, а поля стали похожими на стеганое одеяло, некоторое время плыли среди ватных облаков. На десяти тысячах Мерроу обратился к нам по переговорному устройству и приказал надеть кислородные маски: нам предстояло совершить первый учебный полет над Англией на большой высоте; Прайену, стрелку нашей хвостовой установки, Базз приказал через каждые десять минут проверять, исправны ли кислородные приборы у членов экипажа. Над аэродромом в Лоури нам приходилось подниматься и выше, но здесь все было иначе, здесь мы находились в чужом воздушном океане, рядом с войной, и это делало нас зависимыми друг от друга, как никогда раньше. Все десятеро мы были привязаны к самолету и друг к другу этими несущими жизнь шлангами; мы походили на еще не родившийся помет щенков в чреве матери. Ни до этого полета, ни позже я никогда не испытывал подобного чувства общности.

– Проверка, – заговорил Прайен. – Первый?

– Все в порядке, – отозвался Макс Брандт.

– Второй?

– Эге, – ответил Хеверстроу.

Прайен пересчитал нас. Мы поднимались все выше, и теперь земля в голубой дымке казалась пестрой. Ближние к нам облака были серыми, с мягкими краями, но как только мы удалялись, их очертания становились жесткими и резкими; облака над нами, на фоне сухого, как Сахара, неба, выглядели ослепительно-белыми. Я наблюдал, как подпрыгивает маленький шарик моего кислородного манометра, словно он жил одним дыханием со мной, и представлял, как вздымаются и опадают мои и Мерроу легкие, позволяя нам жить. Прайен снова проверил нас. Я переключил свой шлемофон на связь, и радист Ковальский слушал Би-Би-Си; некоторое время я тоже вслушивался в контральто, исполнявшее какую-то оперную арию, – возможно, то был Верди. Мы летели теперь на высоте двадцати тысяч. Музыка стала еще более страстной, а я начал населять небо созданиями своего детского мира, как вдруг Мерроу потребовал внимания:

– Прайен! Оторви-ка свой зад. Проверь нас.

Я услышал какой-то хрип и стон.

Мерроу резким движением большого пальца указал мне на выход из кабины; я отцепил многочисленные ремни и соединения, взял переносный кислородный баллон, протиснулся через бомбовый отсек, потом через радиорубку и отсек со средними турельными установками, быстро прополз по фюзеляжу и обнаружил, что Прайену худо: согнувшись в три погибели, он сидит на своем месте, и, хотя в самолете было градусов двадцать ниже нуля, он весь вспотел, кожа у него пожелтела, а когда он повернулся ко мне, я увидел, что его глаза за стеклами очков бегают, словно дробинки в застекленных коробочках-головоломках, когда их пытаются закатить в отверстия.

Я включился в коммутаторное гнездо около сиденья Прайена и доложил Мерроу, что Прайен болен, – у него либо кессонная болезнь, либо он так тяжело переносит высоту.

Мерроу захохотал и перевел машину в пикирование. Я никогда не забуду этой кошмарной сцены: гигантская «летающая крепость» с ревом падала с неба, а мои уши наполняло сумасшедшее гоготание Мерроу и взрывы его смеха. Базз немедленно сообразил, в чем дело: в разреженном воздухе верхних слоев атмосферы человек не всегда в состоянии даже икать. Прайен же славился среди нас своим желудком, способным накапливать огромное количество газов, и подчас, в течение нескольких минут без перерыва услаждал наш слух далеко не музыкальными руладами. На высоте в двенадцать тысяч Прайен снял кислородную маску, перевел дыхание и облегчился. Это помогло. Он быстро пришел в себя и снова стал скромным блондином, безучастным ко всему и замкнутым, хотя в любую минуту мог изобразить энтузиазм и постоянно твердил, что все превосходно, что наш экипаж лучший на всем европейском театре военных действий и что Джимми Дулиттл как летчик и в подметки не годится Мерроу. А вы тем временем ломали голову, искренне он говорит или имеет в виду что-то совсем другое.

Как только мы приземлились, Прайен начал тихонько рассказывать, что капитан Мерроу спас ему жизнь.

9

На доске около офицерской столовой появилось объявление о том, что клуб американского Красного Креста, где обычно устраивались для солдат и сержантов различные развлечения, открывает уроки бальных танцев для тех нижних чинов и офицеров, кто раньше никогда не участвовал в подобном времяпрепровождении. Мерроу – он считал себя превосходным танцором – заявил, что не откажется брать уроки, но только в виде шутки, он надеялся, что преподавать танцы будут милашки из Красного Креста, а возможно, даже девочки из кабаре, специально для него облачившиеся в форму; он и в самом деле побывал на первом уроке. И попал в дурацкое положение. Базз оказался единственным офицером среди собравшихся. Компанию ему составили человек тридцать сконфуженных солдат и сержантов – те действительно хотели научиться танцевать. Обучать будущих танцоров взялась директриса аэроклуба мисс Лобос – замечательная женщина лет пятидесяти пяти, с профилем одной из тех первооткрывательниц, что жили лет сто назад; ее все еще привлекательное лицо дышало железной решимостью, в сильных движениях сквозила подавляемая женственность. Позже я слышал, как мисс Лобос поставила Мерроу на место. Она быстро обнаружила обман и заставила Мерроу демонстрировать солдатам и сержантам замысловатые па. В общежитии, давая выход своему стыду и злости, он ни с того ни с сего с ожесточением обрушился на сержантов, что, впрочем, делал не впервые. Часто, когда речь заходила о войне, Мерроу начинал доказывать, что у всех нижних чинов, а у сержантов особенно, «кишка тонка». Они были в его глазах бандой лодырей, только тем и озабоченных, чтобы уклониться от работы и опасности. Но на этот раз Мерроу превзошел сам себя, особенно если учесть, каким пустяком все это было вызвано, – какая-то отвратительная вспышка ненависти, изливаемой в яростной и грязной ругани, – поток беспочвенных, набивших оскомину обвинений в слабости, несоответствии, увиливании и трусости.

10

Динамик вытащил меня из глубокого сна, проорав с сильным южноамериканским акцентом: «…нимание к…влению внимание к… влению… Всем немедленно отправиться в бомбоубежища… Воздушная тревога… Повторяю…» Я с трудом растолкал Мерроу, но, как только он узнал, в чем дело, то мигом соскочил с койки, и к тому времени, когда из Бертлека послышалось церберовское, в три глотки, завывание сирен, мы оказались на улице. Лучи прожекторов, словно гигантские дубинки, молотили разрозненные облака, откуда-то издалека доносился пульсирующий гул самолетов. Базз где-то подслушал одну вещь. Если двигатели выговаривают: «Для тебя, для тебя, для тебя» – так и знай, летят фрицы. Инженеры из них никудышные, синхронизировать двигатели и то не умеют.

Я высказался за убежище, но Базз заявил: «Надо посмотреть», и мы поднялись по лестнице на большую цистерну для воды на крыше командно-диспетчерской вышки, однако все, что мы отсюда увидели, была все та же игра столбов света.

Шум самолетов, сказал Базз, напомнил ему о том дне, когда он, шестилетний мальчишка, увидел и услышал трехмоторный «форд», пролетевший над их домом в штате Небраска. Именно в тот день, казалось ему, он решил стать летчиком. Гулким голосом рассказывал он, как полюбился ему грохот этого большого самолета.

Мне показалось, что он имеет в виду само небо, и я признался, что еще в детстве страстно его полюбил. Однажды, рассказывал я, когда мне было лет семь, отец упомянул, что новый почтовый самолет линии Филадельфия-Питсбург пролетит над Донкентауном часа в два, и я всю вторую половину дня простоял на террасе дома: я смотрел на облака, на голубые просветы между ними, и мне казалось, что облака движутся с невероятной быстротой, как огромные картофелины, ссыпающиеся с небес; самолет мне так и не удалось увидеть; позже, к концу дня, я несколько раз взглянул прямо на солнце, и потом в моих глазах долго пылало множество черных светил.

С тех пор я стал изучать погоду, и больше всего мне нравилось пристально глядеть на облака и угадывать, на что они похожи и что напоминают.

Вот еще что рассказал я Баззу. Во время своего первого в жизни полета на пассажирской машине, когда мы летели на восток, навстречу утренней заре, я оглянулся и посмотрел, как ночь опускается на долину Миссисипи, потом взглянул вниз, на пелену серой дымки и тумана вперемежку с дымом и копотью, настолько густую, что она казалась самой землей. И далеко впереди нас над этой мнимой твердью я увидел огромный сплющенный диск красноватого солнца, поднимавшегося, казалось, из центра планеты, из тины времени.

Однако Мерроу был нетерпелив, он предпочитал говорить о силе и о скорости; он расшевелил меня, и там же, на цистерне, после отбоя тревоги, я рассказал ему то, что ему хотелось слышать, о состязаниях на Гран-при, о Блерио, Кэртисе, Кальдерере, о торговцах скоростью, об ужасных катастрофах, о всех бесшабашных парнях, чьи фамилии я смог припомнить. Прошло больше часа, прежде чем мы опустились на землю и отправились к себе, освещая путь таинственно светившим ручным фонарем, прикрытым синей бумагой.

11

Во второй половине дня первого апреля с его традиционными шутками, когда мы пробыли на базе ровно месяц, нам показали самолет, на котором нашему экипажу предстояло совершать боевые вылеты. Утром шел дождь, но потом погода улучшилась; небо на западе приобрело нежно-опаловый, с молочным отливом оттенок, аэродром купался в косых лучах солнца. Всю дорогу до зоны рассредоточения Мерроу угрюмо молчал и подозрительно поглядывал по сторонам – он предполагал, что кто-то решил сыграть с ним первоапрельскую шутку. А если нам и правда покажут наш самолет, то им, чего доброго, окажется «Пыхтящий клоп», самая злосчастная машина во всей авиагруппе, уже погубившая семнадцать офицеров. Шофер остановил «джип», и ярдах в двухстах от нас мы увидели «летающую крепость». По кольцевой дороге вокруг аэродрома полз «джип» с желтым сигнальным флажком, за ним двишался гусеничный трактор с новеньким бомбардировщиком Б-17Ф на буксире, – одним из первых не раскрашенных в камуфляжные цвета, что разрешалось новыми приказами; его длинный, суживающийся фюзеляж и огромный киль поблескивали в лучах солнца. Да, самолет что надо!

– Святые кошечки! – воскликнул Макс Брандт, и мы выбрались из «джипа» на край заасфальтированной площадки, покрытой лужами черного масла и смазки, и стали наблюдать, как нашу машину везли к стоянке.

В порыве искреннего восхищения Базз вскинул руки, расправил плечи и принял позу «Дяди Сэма», а Макс заметил:

– Ты что, вообразил себя одним из этих сказочных гигантов?

– Это часть меня самого, – просто ответил Мерроу и показал на самолет.

Однако через несколько минут, когда мы обходили машину со всех сторон, Мерроу стал отождествлять ее с женщиной и уже тогда почти нашел название, впоследствии присвоенное бомбардировщику.

– Ничего себе бюстик, а? – заметил он. – Я только взглянул, а у меня уже… Жду не дождусь, чтобы пощупать.

12

Эту возможность Мерроу получил уже на следующий день, когда мы подняли машину в воздух и совершили учебный полет в боевом строю нашей эскадрильи, командиром которой был тогда некто Гарвайн, впоследствии погибший. Хорнкастл, Вустер и обратно на базу – три часа спокойного полета. Как обожал Мерроу всякие там осмотры и проверки, пока его машина была совсем новенькой! По-моему, самолет стал для него существом, к которому он испытывал совсем не платоническую любовь. В те дни наш командир поддерживал довольно сносные отношения с наземным экипажем, не меньше его влюбленным в машину, особенно с начальником экипажа, вспыльчивым Редом Блеком, таким же похабником, как и сам Мерроу. После каждого полета Мерроу и Блек шептались о «Теле», как два изумленных подростка, обсуждающих прелести несговорчивой дамочки с хорошенькими ножками. В том полете, следуя за Гарвайном и достигнув Вустера, поворотной точки нашего маршрута, все шесть машин, летевших в сомкнутом строю, развернулись влево, и я увидел, как длинные изящные «крепости» слева от меня покачали крыльями, показывая свои подбрюшья бледного небесно-голубого цвета. Солнце стояло в зените. Мы пролетели над Оксфордом. Шпили и дворики как в Кембридже, но город побольше…

Мерроу протянул руку через проход между нашими сиденьями и постучал меня по плечу. Он ткнул пальцем куда-то вниз и показал на свою грудь. Что-то привлекло его внимание на земле. Я тоже взглянул вниз, но ничего не заметил. Ровная местность, и все. Базз приказал мне взять управление на себя и ползком спустился в кабину штурмана. Спустя несколько секунд я услышал, как он возбужденным голосом вызывает к себе по два-три члена экипажа и предлагает на что-то взглянуть.

– Боумен, ты тоже должен посмотреть! – воскликнул он в заключение.

– А кто будет управлять самолетом? Гремлины?[7]7
  Мифические существа, якобы приносящие несчастья летчикам.


[Закрыть]

Мерроу вернулся на свое место, а я, тоже ползком, пробрался в штурманскую, и прежде всего мне бросилось в глаза, как просторен застекленный фонарь Б-17Ф, где, в отличие от прежних наших машин типа «Е», плексиглас не пересекали металлические ребра, и от этого казалось, что кабина сливается с пространством. Потом, далеко под собой, я увидел то, что привело Базза в такое волнение. По серебристой поверхности наземной дымки быстро перемещались в боевом строю шесть теней – шесть «крепостей». Но только вокруг силуэта нашей машины, летевшей сзади и справа, сиял, подобно кольцу вокруг луны, не то нимб, не то ореол. Позднее Хеверстроу объяснил природу этого физического явления, и мы потом часто его наблюдали, но в тот первый раз, когда солнце из всех шести машин избрало для своего феномена именно нашу, зрелище показалось мне настолько зловещим, что я долго не мог отделаться от дурных предчувствий, вспоминая, как Базз, первым заметив таинственный знак, отличавший наш самолет от других, упоенно тыкал себя в грудь.

13

Как-то в полдень, незадолго до того как закончить обучение и получить право на участие в боевых вылетах, Мерроу предпринял последний перед выпуском полет, а точнее – увеселительную прогулку в компании с тремя армейскими медицинскими сестрами. Меня он оставил на базе.

– Черта с два, – сказал он Хеверстроу. – Боумен помолвлен, ему не до прогулок.

Однако я уже не считал себя помолвленным, целых три недели я не получал от Дженет ни строчки и не возражал бы отправиться с ними. Мерроу взял с собой Хендауна, поручив ему присматривать за двигателями, Хеверстроу в качестве штурмана и Макса Брандта – он спал и видел себя летчиком и мечтал отвести душу за штурвалом, пока Мерроу будет развлекать дам.

В тот вечер Мерроу с таинственным видом, весь какой-то взвинченный, носился, как мальчишка на ралочке-скакалочке. В конце концов он не выдержал и доверился мне.

– Это я впервые – три раза сработал в воздухе!

– И хорошо получилось? – спросил я равнодушно, хотя все еще злился, а после его признания тем более.

– Нет, ты только послушай! – продолжал Мерроу. – И от полета получаешь удовольствие, и от этого самого… банг, банг! Чувствуешь себя таким же огромным и сильным, как «летающая крепость». Одним словом, там это получается раза в два приятнее.

– То есть раз в шесть, хочешь ты сказать, – ожесточаясь, поправил я его.

Впрочем, сейчас мне кажется, что Базз врал. Я расспрашивал Хеверстроу и Хендауна; Хеверстроу ответил, что он был поглощен тем, чтобы не сбиться с курса, и ничего не заметил. Хендаун же чуть не обалдел при мысли, что пока он сидел в кресле второго пилота, у него за спиной, в радиоотсеке… Только позднее мы поняли точку зрения Хендауна: все, что относится к сексу, он рассматривал как своего рода спорт, а спорт требует болельщиков.

И все же они бы, конечно, что-нибудь заметили. По-моему, Мерроу просто-напросто сочинял.

14

На следующий день, шестого апреля, в двадцать шестую годовщину вступления Соединенных Штатов в первую мировую войну, которая, видите ли, спасла для человечества демократию, стояла холодная, ветреная погода, а на доске объявлений оперативного отделения появилось сообщение, что в следующей боевой операции примет участие и наш экипаж; пока я, вытягивая шею, читал эту новость, бывалые летчики впереди меня обменивались замечаниями по адресу Мерроу.

– Зелен еще, – сказал один из них. – Самый настоящий новичок из провинции.

– Из пеленок не вышел, – вторил другой. – Во время последнего учебного полета он ведь был в моем звене.

Я понимал причину раздражения этих солдафонов – они знали, что могут летать хоть сто лет, им все равно не угнаться за Мерроу. Я не стал утруждать себя и высказывать все, что думал о них, а помчался к Шторми Питерсу узнать насчет погоды. Прогноз на предстоящие дни оказался отвратительным. Нам и в самом деле повезло: в течение девяти дней никаких вылетов не проводилось.

15

Мерроу сказал, что, коль скоро нам придется участвовать в рейдах, нужно написать на самолете, который вот уже неделю принадлежит нам, его название, ну и, конечно, подходящую картинку; и вот как-то к вечеру, выждав, когда прекратится дождь, я, Мерроу и художник эскадрильи Чарльз Чен отправились в зону рассредоточения, к нашей машине, чтобы на месте объяснить художнику, чего мы хотим; мы стояли около самолета, пока Мерроу давал указания, и наши длинные, узкие тени тянулись через всю площадку; Чарльз, лысый человек в очках в тяжелой черепаховой оправе, с застывшей на лице гримасой недовольства, словно его донимали какие-то болезненные спазмы, недовольный и жизнью, и нашей просьбой, заявил, что не успеет выполнить работу до объявления очередной боевой готовности, но мы-то знали, что успеет, и он успел. Чену было за пятьдесят, это был брюзга с испорченным пищеварением, он вечно жаловался на большую занятость и на ребячества летчиков. Он никогда не обещал сделать что-либо к сроку, и всегда делал вовремя, а его маленькие рисунки на носу самолетов дышали тонким юмором и теплотой. Его озлобленность против всего мира объяснялась тем, что он мечтал стать настоящим художником, подчиняющимся лишь велению собственной совести, а его заставили вносить свой вклад в победу в качестве маляра, маллющего вывески, выполнять стандартные заказы банды тупоголовых парней, которых интересовали только изображения всяких красоток. Ему, как и нам, никогда не приходило в голову, что и эту работу он умудрялся выполнять талантливо. Казалось, он не испытывал никакого удовлетворения при виде радости, какую доставлял людям.