Текст книги "Возлюбивший войну"

Так обычно Брегнани выражал свое горячее согласие и одобрение. Мы давно уже привыкли к тому, что он, человек, в общем-то, безобидный (в отличие от Фарра), вкладывал в свои слова обратный смысл. «Иди ты к…!» означало у него – «Конечно, дружище!», «Ну и лошадиная жопа!» – «Он парень хоть куда!». Брегнани называл черное белым, ложь правдой. Его идиотский, двусмысленный разговор переводил и пояснял Фарр, державший Брегнани под башмаком.

Я слышал, как те, кто еще помнил неудачно закончившийся по вине Фарра рейд на Гельзенкирхен, принялись его ругать. Он огрызался. Даже Малыш Сейлин сердито ворчал на него. Члены нашего экипажа накинулись друг на друга, как злые голодные псы. Лишь повелительное «Прекрати, Джаг» Хендауна остановило перепалку, и мы замолчали, тяжело переводя дыхание, словно после короткого, отчаянного бега, стоя этим туманным утром около серебристого самолета и ожидая, когда Хендаун откроет люк в полу фюзеляжа и впустит нас в машину.

Люк откинулся, сержанты отправились за пулеметами, а я протиснулся в самолет и прошел в пилотскую кабину, чтобы проверить перед рейсом механизмы и приборы.

Я уселся на сиденье Мерроу. Сейчас командовал я. На мгновение я легко, большими и указательными пальцами, как делал Мерроу, обхватил штурвал, но поскольку все приборы управления были выключены, я тут же поднялся с кресла. Потом я протянул руку к центральному пульту управления, расположенному над секторами газа, и включил общий переключатель зажигания, затем проверил на приборной доске, находившейся слева от меня, на стенке около сиденья Мерроу, включатели всех батарей, после чего опробовал центральный переключатель. Переключатель гидравлического насоса я поставил на автомат. Отчетливо и твердо, как надпись на могильной плите, я помнил инструкцию и приказы: контрольный переключатель шасси – в нейтральном положении, переключатель управления закрылками – в нейтральной позиции, стояночный тормоз…

Я почувствовал, что Мерроу стоит в проходе и смотрит из-за моей спины на приборы. Я оглянулся, и он тут же начал приставать ко мне со всякими вопросами. Что я делаю на его сиденье? Не забыл ли я сделать то, другое, третье?

В течение нескольких недель, когда мы пробыли здесь уже половину срока, Базз доверял мне проверку машины перед очередным вылетом. Сем он тем временем играл роль великого героя, особенно после награждения крестом «За летные боевые заслуги», и не снисходил до скучной работы в самолете на земле, предоставляя ее подчиненным. Его работа была в небе. Он не мог заниматься всякими там мелочами. Однако за последнее время его раздражал этот обычный контроль, он стал каким-то сумасбродным и капризным, и я теперь уже не знал, отвечаю или нет за предполетную проверку.

В то утро, почувствовав, что хватит с меня Мерроу, я удивил его не меньше, чем самого себя, когда сказал: «Если тебе не нрваится, как я провожу проверку, можешь делать ее сам», и начал было подниматься с его драгоценного трона.

– Все в порядке, – буркнул он, словно закрыл кран с горячей водой, внезапно опустился на четвереньки и пополз по узкому коридору повидать Брандта и Хеверстроу.

Я крикнул Хендауну, чтобы он вытащил стопоры, и, продолжая сидеть в кресле Мерроу, до отказа повернул полукружье штурвала, подал вперед и на себя колонку и подвигал педалями руля поворота. А рядом, без прикосновения чьих-либо рук, в идеальной гармонии двигались мое штурвальное колесо, моя колонка и мои педали.

10

Я пробрался в «теплицу», как мы называли застекленный штурманский отсек, где Мерроу с небрежным видом разбирал с Брандтом и Хеверстроу предстоящий полет. В странном серо-зеленом свете, проникавшем через астрокупол и носовую часть машины, они напоминали заговорщиков: Брандт сидел задом наперед в своем кресле бомбардира, Хеверстроу за столиком штурмана, а Мерроу на полу. Они уже переговорили о цели и обсудили план полета туда и обратно, и, должен сказать, мне не очень понравилось, что Мерроу обсуждает все это только с Максом и Клинтом, будто я вообще им не нужен. Я решил, что должен вмешаться, и вмешался.

Хеверстроу начал рассказывать о способах кодированной связи: в течение всего полета системы «Восточный», «Вайоминг» и «Южная Калифорния» будут работать кодом категории «А». Я любил эти коды, мне нравилось представлять, что все это огромная игра в «сыщики и разбойники». Позывным сигналом для бомбардировщиков выбрали слово «Болтун», а для истребителей «Крокет» (Бинз или какой-то другой грамотей написал на доске «Крокей»). Объектом нашего рейда служил немецкий город, который мы называли «Алабама», и при этом слове я вспомнил величественные очертания домов большого начальства на Максуэлл-филд по пути к офицерскому клубу, траву около тротуаров, только что подстриженную и очень душистую после короткого внезапного дождя, яркую, удивительно блестящую зелень бугенвиллей, нескольких офицерских жен, выходящих из зеркально отполированных автомашин и направляющихся, вероятно, в клуб, чтобы спокойно пообедать там, а потом, во второй половине дня, сыграть в бридж; тоскливо, с чувством, похожим на сладкую боль в груди влюбленного, я подумал о днях, которые в те времена казались мне такими скучными, о днях в том, другом мире, перед тем, как началось это убийство.

Нет, не игрой в «сыщики и разбойники» все оказалось.

Мерроу подался вперед и, вытаращив глаза, смотрел на Макса Брандта, такого добродушного на земле и такого свирепого в боевой обстановке, и они договорились почти до нелепостей, рассуждая о нагрузке самолета, о центровке, об установке взрывателей – нам дали десять пятисотфунтовых фугасных бомб общего назначения, а они предпочли бы тысячефунтовые. Чем больше, тем громче. Бум! Бум! Как десятилетний мальчишка, Мерроу вечно имитировал звуковые эффекты. Скользящие пневматики. Скрипящие крылья. Сталкивающиеся самолеты. Но особенно взрывы, сотрясение фундаментов, падающие обомки, уничтожение городов, грохот гибнущей цивилизации. Все это он, ухмыляясь, воспроизводил горлом, и эти звуки преследовали меня даже в мыслях.

Мы выбрались из самолета через нижний люк; большинство стрелков-сержантов уже закончило свою работу и, покуривая, кучкой стояло на траве. Начальник нашего наземного экипажа Ред Блек – в обычное время крайне неуравновешенный человек, а в это утро сладкий, как конфета, – сразу же поднялся в машину протереть плексигласовый фонарь. Стрелок-радист Лемб проверял в самолете телефонную аппаратуру внутренней связи. Мы, четверо офицеров, пересекли площадку для стоянки и направились к остальным. Мерроу восторгался одной пышной девицей из Красного Креста и утверждал, что снимать с женщины форму интереснее, чем обычное платье, потому что форма была такой же нарядной, как упаковка подарка, и что девица из Красного Креста, форму которой он рассматривал…

Но мне почудилась в голосе Мерроу новая интонация, какие-то скрытые признаки беспокойства. Возможно, он подозревал, что Дэфни кое-что рассказала мне. Или, возможно, я только воображал, что он человек, у которого совесть действительно неспокойна.

Подошел пикап с пайками НЗ и конфетами, и мы подняли шум по поводу сладостей. Водитель пытался всучить нам арахисовое печенье. Мерроу поднялся на цыпочки и замахал руками.

– Эй! Нам нужен шоколад! – заорал он.

– Тоже мне цаца! – отозвался водитель.

– Я должен получить шоколад, – потворил Базз.

– Вот и обратитесь к генералу Арнольду, – посоветовал водитель. – Уж Хеп Арнольд, наверно, не против того, чтобы его мальчики лакомились шоколадом.

– Черт бы вас побрал, сержантов! – крикнул Мерроу. – Вечно вы умничаете.

Я подумал, что он сейчас бросится к водителю и стукнет его.

– Кроме того, – так же дерзко продолжал водитель, – время вылета откладывается на сорок пять минут, до восьми пятнадцати.

– …из-за плохой погоды, – добавил Хендаун, подражая бабьему голосу водителя.

– Вот так новость, черт побери! – воскликнул Мерроу.

– Но и это не все, – заявил водитель и, выключив мотор, некоторое время возился с рычагом переключения скоростей. Он знал, как выматывать душу из людей, особенно таких падких на всякие слушки, как Мерроу. Наконец он снизошел: – Мне шепнули, что начальство решило отказаться от всех отвлекающих операций. – И, нахально скосив глаза на Хендауна, добавил: – Из-за плохой погоды. – Водитель включил мотор, круто, едва не опрокинув машину, обогнул площадку и умчался.

Мерроу сорвался с места и разразился потоком ругательств в адрес штаба авиакрыла – единственное, что он ненавидел еще больше, чем сержантский состав. Намерение штаба послать нас в глубокий рейд без сопровождения истребителей, отказ от отвлекающих налетов для обмана этих колбасников… Тирада Базза состояла из нецензурных выражений.

11

Сбившись в кучку, люди ворчали, обменивались шутками, называя друг друга странными прозвищами: Допи, Негрокус, Батчер, Слоп-Джар, Джагхед, Ром-Буги, но вскоре разошлись и проводили оставшееся время, кто как мог. Батчер Лемб, Прайен и Сейлин забрались в самолет и возились с пулеметами; я видел, как Макс Брандт с ручным фонариком ищет что-то в «теплице», напоминая бродягу, случайно забредшего в помещичью усадбу, а Базз ударами ноги проверяет огромные пневматики; в этом у него заключалась проверка. Я слышал, как Брегнани, Фарр и Мерроу зубоскалили по адресу каких-то дамочек и как Брегг заявил, что вообще Сан-Франциско сущий рай для бабников.

– Вы знаете, – рассказывал он, – тамошние девчонки большие любительницы поамурничать. Отбою от них нет. Стоит вам остановиться на ночь в гостинице, как бабье тут же выстраивается в очередь со своими койками на спине.

Позже Базз прошел по краю летного поля до следующей зоны рассредоточения, и я слышал, как он крикнул Стеббинсу, своему левому ведомому в предстоящем рейде: «Эй, Стеб!»; Стеббинс что-то сказал, и Мерроу заорал: «Послушай, сукин сын, ты должен мне четыреста семнадцать бутылок коак-колы!» Это после картежной игры. Я не разобрал приглушенного туманом ответа Стеббинса. Негрокус Хендаун просунул в открытый бомбовый люк голову и плечи и с помощью фонаря проверял в темноте надежность креплений. Я слышал, как он характерным для южных негров речитативом басил:

Мама зовет меня кусочком сахара,

Папа – сладким печеным яблочком,

Ах, мама, мама, разве не стыдно,

Что меня не зовут Снежком?

Я вывернул парусиновый чехол от мотора внутренней, сухой стороной, бросил его на траву и лег; как ни глупо, я продолжал возмущаться Мерроу. Наверно, меня приводило в ярость, что я так обманулся в нем, в начале нашего знакомства он казался мне просто счастливым животным. При первой же встрече меня поразила его необычайная жизненная сила, проявляющаяся то в чрезмерной разговорчивости, то в неожиданной сдержанности, сила, которая переполняла его, как воздух – туго надутый пневматик. Впервые я увидел Мерроу в зале сборного пункта базы Спеннер-филд, где формировалась наша авиагруппа. Я стоял в кучке людей, окружавших майора Бейрна, когда в зал вошел Базз; он двигался своеобразной походкой, при каждом шаге приподнимаясь на носки, как человек, который хорошо танцует танго, но чувствует себя неловко, понимая, что за ним наблюдают. Он был не старше двадцати четырех – двадцати пяти лет, и я, человек низкорослый, щуплый и с завистью относившийся к высоким людям, почти безошибочно определил его рост и вес – шесть футов и полдюйма и сто девяносто пять фунтов; я мог бы заработать кучу денег на сельских ярмарках, угадывая рост высоких людей. Базз обладал грудью кентавра, головой государственного деятеля, большими руками верхолаза или матроса и маленькими ногами в изящных коричневых полуботинках. Его безобразное квадратное лицо ни на минуту не оставалось неподвижным, и эту игру мускулов можно было принять за смену мыслей. Майор Бейрн представил его каждому из группы – нас было человек семь, и я помню, что, когда подошла моя очередь, он взглянул на меня сверху вниз, как на первоклассника; после церемонии представления Базз с живостью заметил: «Рад с вами познакомиться, джентльмены. Но джентльмены ли вы?» Его лицо внезапно расплылось, он гулко захохотал, плечи у него тряслись так, что и нам показалось, будто он сказал нечто смешное, и мы тоже засмеялись. Потом майор Бейрн сообщил, что лейтенант Мерроу, бывший летчик-испытатель фирмы «Майлдресс эйркрафт», знаменит своими отчаянно смелыми пике с включенными двигателями, а Базз заявил: «Ерунда, сэр. Они боялись, что не выдержит обшивка, но я не повредил ни одной из этих „птичек“. А я пытался. Клянусь, я пытался!»

На маленьком столике в конце офицерской столовой номер два в Пайк-Райлинге лежала конторская книга с надписью, сделанной на верхней корке, на куске клейкой ленты: «Едальный дневник. Записывайте все предложения, рекомендации, замечания о плохом или хорошем обслуживании, а также все ваши оскорбления в дарес начальника столовой». Летчики записывали сюда, кому что взбредет: «Нужно готовить фруктовые торты с начинкой»; «Мороженое к пирогу со сливочным заварным кремом улучшило бы питание на сто процентов»; «Предлагаю вывесить в столовой или раздавать на руки посетителям краткую памятку о том, как следует вести себя офицеру». Запись бисерным почерком гласила: «Поехали-ка домой». Только одна из записей была помечена инициалами; она относилась к концу марта, когда Мерроу был еще совсем новичком и не участвовал ни в одном рейде; конечно, инициалы эти были У. – С. М., что означало Уильям Сиддлкоф Мерроу; перед инициалами Базз заглавными буквами размашисто написал: «Я хочу побольше бифштексов».

Одно время часто можно было видеть, как Мерроу, установив в изголовье своей кровати доску, мечет в нее стрелки; стоя на пороге в мокрой от пота сорочке с засученными рукавами, он играл сам с собой, осваивая только что открытую им игру; каждое удачное попадание вызывало у него возглас одобрения, каждый промах – смех. Какая бы новая игра ни появлялась в те времена, Базз становился ее пылким поклонником и не охладевал до тех пор, пока ему не надоедало выигрывать: джин-рамми, триктрак, канаста, двадцать одно, стрелки – он зазывал партнеров, заставлял обучать его, а потом опустошал их карманы. Первый день Базз швырял стрелки десять часов подряд, а на следующее утро бродил по расположению базы и со стонами жаловался, что у него болит рука, и даже заставил врача сделать ему массаж. После этого никто не мог обыграть Мерроу, за исключением тех случаев, когда он напивался до положения риз.

Затем я снова припомнил все, на что открыла мне глаза Дэфни, и вскочил, чувствуя, как кипит во мне злость. В бумажнике у меня лежала пятифунтовая бумажка, мне одолжил ее Базз неделю назад, когда, не знаю уж почему, у меня не оказалось наличных денег, а я хотел купить Дэфни для ее комнаты в Бертлеке самую хорошую электроплитку. Деньги Базза, казалось, жгли меня даже сквозь бумажник. Не нужны мне были его проклятые деньги.

Я расстегнул комбинезон, достал из кармана бумажник, вынул огромный, отпечатанный на тонкой бумаге шуршащий английский банкнот, развернул его и спросил у Брегнани – он стоял ко мне ближе остальных, – есть ли у него спички, а он, решив, что мне нужно закурить, достал зажигалку и с фасоном щелкнул ею; я поднес уголок банкнота к пламени, и белая бумажка вспыхнула.

Брегнани отдернул руку с такой поспешностью, словно поджег хлопушку-ракету.

– Джаг, ты видел, что сделал этот человек? – спросил он у Фарра.

– Это не деньги, болван, – ответил Фарр, – а всего лишь бумага для подтирки у этих лайми. Оставь его, может, он замерз.

– Как же, замерз! – захохотал Брегнани. – У нас у всех мания поджигания.

– Потушить! – резко крикнул Хендаун, находившийся около самолета. Я пришел в себя, бросил горящую бумажку на землю и затоптал.

Я все больше и больше ненавидел Мерроу. Для меня было ударом обнаружить, что он не тот, за кого я его принимал; я был глух и слеп. Думая о двух Мерроу, один из которых существовал лишь в моем воображении, а другой в жизни, я решил, что есть мужество двух видов: мужество тех, кто побеждает собственный страх ради других и влюблен в людей и жизнь, и мужество тех, кто стремится быть одиноким и хочет смерти всем, кроме себя. Порой трудно провести грань между этими двумя видами мужества, хотя они взаимно исключают друг друга; часто они уживаются в одном человеке, но наступает момент, когда одно из них берет верх. Теперь, благодаря Дэфни, я знал, что мужество Мерроу – это мужество человека, влюбленного в уничтожение.

12

Было уже почти восемь пятнадцать – время вылета. Чтобы как-то занять себя, я проверял свое личное снаряжение – аварийный комплект в надколенном кармане летного обмундирования, кинжал в ножнах (словно в джунглях облаков меня поджидали ягуары или дикари), прикрепленный внутри левого летного сапога. С дорожки, окаймлявшей летное поле, свернул «джип» с двумя близко поставленными желтыми противотуманными фарами, и чей-то голос крикнул:

– Отсрочка на девяносто минут. Пилот, вы меня слышите?

– Опять? Боже, что тут происходит? – отозвался Базз.

И хриплый голос какого-то старого сержанта с дубленой глоткой, повидавшего, как приходили и уходили многие мерроу, добавил:

– Если есть жалобы, сэр, обратитесь по начальству.

– Можете передать начальству, чтобы оно отправлялось к чертовой бабушке! – крикнул Мерроу.

– Благодарю вас, сэр, – деловито ответил тот же голос. – Начальство в такую рань предпочитает дрыхнуть.

Следовательно, нам предстояло как-то убить еще полтора часа. Туман начал рассеиваться, но видимость оставалась плохой, самое большее – ярдов пятьсот. Базз злился на штаб крыла и твердил, что нас продержат все утро, а потом отменят этот чертов рейд. Я ответил, что вряд ли, и Мерроу набросился на меня, словно я был штабом авиакрыла. Знал ли я что-нибудь? Только то, что говорил Шторми Питерс, но я не собирался его повторять. Я стоял молча, не сводя глаз с Базза.

Мерроу подошел ко мне, наклонился так, что его большое раскисшее лицо оказалось совсем рядом, и тихо, только для меня, сквозь зубы сказал:

– Сукин ты сын, плюгавый! Корчишь из себя великого умника.

Это была, видимо, всего лишь бессмысленная вспышка раздражения, относившегося не только ко мне, но и ко всему миру вообще, раздражения, так часто прорывавшегося у Базза в последнее время, особенно перед вылетами, однако я резко отвернулся, снова испытывая те же страдания, что и во время инструктажа, и ту же боль, что на складе и в очереди за планшетом. Мне нечего было таиться от самого себя – я хотел, чтобы Базз Мерроу был мертв, мертв, мертв.

Мертв, как тот труп на берегу в Пеймонессете. Отлогая дуга бухты легко отхватывала большой кусок моря, и мы бегали по чистому желтому песку берега, через отмель, выступавшую из воды во время отлива, к Тигровой скале, носились в ее тени по лужам, где вода была чистой, словно увеличительное стекло на письменном столе отца на даче, и пахла мокрыми прутьями, из которых плетут мебель, и влажными соломенными циновками; перебегая по мелководью, мы поднимали тучи брызг, сверкавших в лучах солнца, как кристаллы, и гонялись за стайками гальянов; со скалы мы ловили удочками круглых уродливых рыбок и потешались над их надменным видом, когда они, как бы пугая нас, раздували животы и делались похожими на нелепых маленьких морских голубей, и все же, как ни странно, у нас пропадал всякий интерес к рыбалке, когда надо было снимать добычу с крючка. Потом, нырнув, мы проникали в подводную пещеру – большую, зловещую, с фосфоресцирующими тенями и круглыми, покрытыми водорослями скользкими камнями, возникавшими из полумрака, словно призраки. Уже один взгляд на темный, как нора, вход в пещеру приводил нас в трепет, и если изредка мы отваживались проникнуть в нее, то сначала долго бахвалились и подзадоривали друг друга. То утро с низкой облачностью, сырое и душное, действовало угнетающе, день словно оцепенел, собираясь с силами для вечерней неистовой грозы; Род, Винни и я от нечего делать отправились на скалу и в норе, у входа в пещеру, увидели покачивающееся в воде тело; лапы тигра защищали его от пенистого прибоя. Подгоняемые страхом, мы помчались в деревню, и вскоре подоспевшие люди достали и положили на берегу запачканное илом и песком тело незнакомца в рабочей одежде и без башмаков. Кто-то из жителей сказал, что видел этого человека пьяным на старой почтовой дороге. Мне запомнилось багровое, отекшее лицо утопленника, и с того дня я никогда не осмеливался ходить на рыбалку; глаза первой увиденной мною смерти смотрели в такую даль, о какой я не имел тогда и представления. Я спрашивал себя: что видели они там, в этой безмерной дали?

13

Мерроу потерял ко мне всякий интерес. Внезапно, без всякого перехода, как было ему свойственно, он сразу же вмешался в спор, который вели остальные, о разнице между дамой и просто женщиной. Одни лежали на разостланных чехлах от моторов. Фарр и Брегнани сидели, согнув колени. Прайен свернулся клубком и притворялся спящим. Негрокус Хендаун в черной вязаной шапочке, с каплями пота на нависших светлых бровях, сидел с банкой мастики и начищал тряпкой пусковую ручку своей ненаглядной верхней турели.

– Дама, – спокойно сказал он с сильным южным акцентом, – это женщина, не вызывающая желания побаловаться с нею. Это как ваша собственная мать.

– Убирайся к черту, Нег, – проворчал Фарр. – Тоже мне маменькин сынок.

Стоя около чехлов, Малыш Сейлин раскурил окурок, медленно выпустил дым на горящую спичку и сказал:

– Все дело в деньгах.

– Дамы холодны, а женщины – нет, – внезапно рявкнул Мерроу. Он растянулся на промасленных чехлах. Остальные почтительно умолкли. – Однажды я знал настоящую даму, – заговорил Базз и пустился рассказывать об одной из своих амурных побед…

Он уже заканчивал, когда рядом с «Телом» остановился «джип». Туман все больше рассеивался, и в нем, в клубящейся, пронизанной светом дымке, быстро катилось к западу солнце. Кто-то из машины окликнул Базза, и я узнал по голосу Кудрявого Джоунза, офицера оперативного отделения штаба авиагруппы и союзника Базза в борьбе со стариной Бинзом.

– Подойди-ка сюда на минутку, – сказал он, когда Мерроу отозвался.

Базз встал, обвел своих слушателей довольным взглядом – так обжора после еды осматривает опустошенные тарелки – и, подрыгивая и приподнимаясь при каждом шаге на цыпочки, перебежал площадку. Джоунз приоткрыл дверцу машины, и Мерроу остановился перед ним, поставив ногу на стальную подножку. Мы не слышали, о чем они бормочут, но потом до нас донесся пронзительный голос нашего командира:

– Они что, хотят угробить нас?

Восклицание Базза прозвучало в моих ушах, как наводящий ужас вопль, мне почудилась в нем плохо скрываемая радость. Впрочем, я допускал, что этот голос эгоистической храбрости, голос человека, влюбленного в войну, – лишь игра моего воображения, результат того, что говорила Дэфни, разоблачая Мерроу.

Вскоре Джоунз уехал, и Мерроу вернулся к нам. Люди зашевелились и заволновались, они знали, что Мерроу обычно ничего не скрывает от них.

И любимец Мерроу, штурман Клинт Хеверстроу, осмелился спросить:

– Что они там придумали?

Они и в самом деле вечно что-нибудь изобретали, чтобы помучить нас. Они-то знали, как вести свою войну.

Мерроу стоял, широко расставив ноги, и смотрел на нас сверху вниз. Наверно, он казался самому себе прекрасным. Ведь он был храбр, но это была храбрость самовлюбленного человека, опасная для окружающих.

– Они уже послали самолеты на Регенсбург, – сказал он. – Они послали их в восемь часов.

14

Наступило время вылета, без четверти десять, и мы поднялись в самолет. Ушел вверх стлавшийся по земле жемчужный туман; на восток, словно клочья пены по каменистому руслу речки, бежали облака. Со своего места в кабине я видел далеко вдали куб диспетчерской вышки и даже различал за ее железными перилами маленькие фигурки офицеров оперативного отделения. На поле в разных местах виднелось восемь или десять «летающих крепостей» – мрачных, приземистых, загадочных, будто вросших в землю своими хвостовыми колесами. Огромный, покрытый маскировочными пятнами и полосами бензозаправщик британских ВВС с прицепом медленно двигался по главной дороге к ангарам. По дорожке вокруг летного поля взад и вперед суетливо носились «джипы».

Красная сигнальная ракета с двумя огненными хвостами прочертила над аэродромом дугу. Запустить моторы!

Мы приступили к своему обычному ритуалу. Пока Базз наблюдал за провертыванием воздушных винтов вручную, я приказал Негрокусу Хендауну, на попечении которого, как бортинженера и стрелка на верхней турели, находилась часть самолета, расположенная сразу же за пилотской кабиной, отправиться в бомбовый отсек и открыть ручной отсечный клапан гидравлической системы, чтобы я мог проверить в ней давление. Потом наступили горячие минуты для нас с Мерроу. Я открыл жалюзи обтекателей и блокировал краны; удостоверился, что краны от запасных баков с горючим и переключатель перекачивающего топливного насоса выключены; перевел кран сигнализатора противопожарной системы на двигатель номер один – его мне предстояло запустить первым; поставил «на холод» управление промежуточным охлаждающим устройством; после того как Базз некоторое время резко манипулировал секторами газа, открыл воздушные фильтры карбюраторов… Мерроу обращался с техникой крайне небрежно и бесцеремонно, чем отравлял мне минуты товарищества, возникавшего между нами вот в такие моменты, когда мы воскрешали к жизни мощь самолета, – этот процесс вызывал у меня трепет восхищения уже с первых рейдов, и его не мог заглушить даже сильнейший страх; я волновался отчасти потому, что в конечном счете это мои руки приводили в действие двигатели, а отчасти потому, что меня всегда изумляла и потрясала прекрасная сложность гигантских воздушных крепостей – бесчисленные циферблаты, переключатели, кнопки, ручки, сигнальные лампочки – окончания нервных волокон, ведущих к наиболее жизненно важным органам и мускулам самолета. Мы с Мерроу представляли собой два полушария мозга воздушного корабля, и каким поразительным зрелищем было пробуждение этого огромного существа перед чудесным актом полета!

Но так было в прошлом. Теперь же я принуждал себя проделывать все необходимые операции.

Мерроу продолжал свой яростный обличительный монолог по адресу штаба авиакрыла. Лучше чем все остальные он понимал, что означало для нас решение командования отправить первой группу самолетов для удара по Регенсбургу. Как сообщил ему Кудрявый Джоунз, командование исходило из того, что нельзя задерживать вылет этого соединения, поскольку в противном случае его самолеты не супеют до наступления темноты добраться до незнакомых аэродромов в Северной Африке. Между тем весь смысл двухэтапного рейда как раз в том и заключался, что действующие против Регенсбурга бомбардировщики, сопровождаемые мощным подразделением наших истребителей, отвлекут и вымотают немецкие истребители, и наше соединение, следуя в хвосте первого, сможет беспрепятственно выполнить свое задание. Джоунз добавил, что наш вылет задержан на три часа для того, чтобы истребители, сопровождающие бомбардировщики на Регенсбург, могли возвратиться, заправиться горючим и снова вылететь с нами. Но и ведь и немцы получали такую же возможность!

Путаясь от злости и обильно пересыпая свою речь ругательствами, Базз рассказал нам обо всем этом и еще о многом другом. Он был так взбешен, что я боялся, как бы он не напутал что-нибудь с топливными кранами или приборами управления.

Но в конце концов он кивнул мне, я нажа пусковую кнопку двигателя номер один и почти сразу услышал завывание инерционного стартера. Включив заливной шприц, я поставил его на первый двигатель и подкачал солидную порцию горбчего. Базз отсчитывал секунды, потом, все еще продолжая возмущаться убийцами из штаба, снова кивнул мне, я включил сцепления, добавил горючего и увидел, как в воздушной струе от винта промелькнула струйка голубого дыма; двигатель заработал, мы услышали его рев и почувствовали мощное сотрясение мотора.

Затем мы занялись вторым двигателем. Я испытывал странное чувство одиночества. Мне вспомнился тот день, двадцать восьмое июня, когда наш самолет принимал участие в довольно безопасном рейде на Сен-Назер и вместо меня Мерроу взял вторым пилотом Малтица – нужно было проверить его в боевой обстановке, прежде чем назначить командиром корабля; я стоял на диспетчерской вышке, вцепившись в поручни, и, слушая, как из разбросанных на огромной территории зон рассредоточения доносятся беспорядочные выстрелы заводимых двигателей, как эти звуки постепенно сливаются в нарастающий рев, чувствовал себя одиноким альпинистом, замерзающим на склоне горы под гул далекой лавины.

Вскоре дружно заработали все четыре двигателя, и я не спускал взгляда с указателей температуры масла и с манометров – двух многозначительных кружочков на каждый двигатель на пульте управления прямо перед моими глазами; двигатели еще прогревались, когда в наушниках телефона послышался раздраженный голос Мерроу:

– Лемб, а ты не забыл о проверке?

Далеко не впервые наш радист Батчер Лемб, умудрявшийся порой выполнять свои обязанности так, словно никакой войны нет, забывал перед выруливанием проверить приводное устройство.

– О-о! – послышался его ответ.

Но вот в наушниках – все мы десятеро были соединены внутренней телефонной связью – прозвучало восклицание Мерроу, одно из тех его ободряющих бранных восклицаний, которые все мы так любили в прошлом, в тяжелые минуты, и которые, по-моему, и в это утро нравились всем, кроме меня, – сейчас я ненавидел их до того, что, услышав, ощутил во рту вкус ржавчины:

– Не знаю, как вы, мерзавцы, вернулись бы домой, если бы не я!

Вот чем брал нас Базз. Он часто говаривал, что с нашим самолетом ничего не произойдет, пока Мерроу с нами. «Вы видите? – крикнул он, когда самолет Бреддока взорвался буквально перед самым нашим носом. – Такое с нами не случится. Нет, нет, пока я управляю этим корытом!» А потом вспышка негодования: «В чем дело с этим сукиным сыном Бреддоком? Он что, совсем не знал, как маневрировать под огнем зениток?.. Я должен переговорить с этими ублюдками. – Базз имел в виду пилотов других машин. – Они же погубят себя!» Наша машина была неуязвима, а Базз был нашим амулетом. «Такое не произойдет с нашим корытом, сынок». И экипаж, особенно сержанты, верил Баззу. О неуязвимости самолета Мерроу в казармах рядового состава ходили легенды. Случались, конечно, и с нами неприятности – например, зажигательные бомбы со своих же самолетов во время восьмого, на Киль, рейда, – однако факт оставался фактом, нашей машине действительно везло. Там, наверху, существовало нечто, именуемое везением. Это была одна из тех особенностей войны, которые я ненавидел. Мне был нужен мир, где бы не везение управляло каждым шагом человека, а сам человек.