Текст книги "Возлюбивший войну"

В наушниках послышался рявкающий голос Прайена – он проводил очередную кислородную проверку, потом Хеверстроу пропел: «По полетному плану…», причем слово «пла-а-а-а-ну» получилось у него протяжным, как эхо в горах. Это означало, что мы не уклонились от заданного курса и выдерживаем расчетное время; его сообщение прозвучало у меня в ушах, как очередной возглас ночного сторожа, оберегающего покой мирных граждан от воров и грабителей.

Я вновь припомнил предупреждение, промелькнувшее в словах Дэфни позавчера, когда она говорила, что люди типа Мерроу способны в безвыходном положении уничтожить все, что их окружает, не пощадив и самих себя. Правда, Дэфни выразилась не столь определенно. Она рассказывала о летчике английских ВВС, своем бывшем возлюбленном, по ее словам, во многом похожем на Мерроу; я сам сделал вывод из того, что услышал от нее. Я подумал, что есть что-то общее между рассказом о последних часах ее друга из английских ВВС и легендой о гибели Самсона, и хотя Самсон обрушил своды храма лишь после того, как был окружен врагами, аналогия вряд ли теряла смысл. Во всяком случае, я чувствовал нечто вроде озноба, когда представлял, какой номер способен выкинуть мой командир.

То, что я увидел, отвлекло меня от этих мыслей. В течение нескольких минут, пока мы преодолевали Ла-Манш на высоте в восемнадцать тысяч футов, за кораблями нашей армады вытянулись прерывистые, расплывающиеся шлейфы инверсии. Каждый самолет казался гигантской кистью, оставляющей мазки извести на полуденном небе. К счастью, они быстро рассеялись и во время дальнейшего подъема не образовывались – к счастью потому, что какое бы красивое зрелище ни представляли собой следы конденсации, они таили угрозу для летящих в строю самолетов, ибо служили укрытием для истребителей противника.

Далеко впереди, над территорией врага, я различал скопление перистых облаков; тонкой пеленой они затягивали небо где-то еще выше нас, и я подумал, что, возможно, под их прикрытием скрывается подстерегающая нас опасность. Внизу, как раз под этим облачным слоем, я с трудом рязглядел темную, расплывчатую линию вражеского побережья. Все, что открывалось нашему взору, казалось колоссальной пастью, верхней челюстью которой были облака, а нижней земля. Между ними, прямо по нашему курсу, ведущему нас в эту разверстую пасть, лежала туманная муть, серая неопределенность, переходящая в мглу.

Глава четвертая
НА ЗЕМЛЕ

С 17 апреля по 18 мая

1

Невозможно уловить момент, когда засыпаешь. Я боялся, что всю ночь проворочаюсь с боку на бок, но получилось иначе. Еще до того, как пришел Мерроу, я провалился в глубокий сон и пробыл в его темной пустоте до половины десятого утра, когда Салли принялся трясти меня за плечо.

– Завтрак в десять, – говорил он. – Инструктаж в десять тридцать. Поднимайся, слизняк!

Нет. Не может быть. Нельзя же так – три дня подряд!

Но это не снилось мне. Салли не отставал:

– Я серьезно, дурачина! Вставай. И поднимай заодно своего толстозадого командира.

Мерроу наконец пришел в себя и так разбушевался, проклиная на все лады штаб крыла, что забыл, видно, и о предыдущем вечере, и о Дэфни.

После инструктажа мы разошлись по самолетам, вырулили на старт и тут узнали, что время вылета переносится. Потом его откладывали еще и еще, пока не отменили совсем.

В течение тех недель, что мы обучались в Пайк-Райлинге и не принимали участия в рейдах, вылеты отменялись часто, но только теперь мы на себе испытали, как это ужасно. Нам предстояло совершить третий подряд боевой вылет. Два часа нас держали в ожидании, заставили пропустить ленч, а потом отбросили, как кукольники марионеток, почувствовав, что от нитей немеют пальцы.

В грузовике, на пути с аэродрома, Мерроу был воплощением любезности. Это очень меня удивило. Видимо, мысль о Дэфни не вызывала у него угрызений совести. Ни единого слова о том, что произошло. Часы показывали четыре тридцать, когда мы возвратились в свою комнату.

Я помылся, надел обмундирование защитного цвета, отправился в магазин для военнослужащих и попросил сидевшего позади зарешеченного окошка старшину отпустить мне коробочку с тремя презервативами.

На этот раз я почти разделял неприязнь Мерроу к сержантам – вечно они насмехаются.

– Подцепили кого-нибудь вчера на танцах в офицерском клубе, сэр? – поинтересовался старшина, сверкнув зубами, вполне достойными красоваться на плакате, рекламирующем новую чудодейственную зубную пасту. – Поздравляем с… – Он, должно быть, хотел сказать: «С быстрой работенкой».

Я не имел особого опыта в подобных делах и почувствовал, как краска стыда, вспыхнув где-то на затылке, покрывает лоб, и вскоре мое лицо, наверно, выглядело, как розовая промокашка, однако у меня хватило самообладания ответить:

– Это подарок для мерзавцев-штабистов, чтобы не забеременела мадам оперативная обстановка, с которой они нянчатся, как с любовницей.

– Желаю вам приятной поездки, сэр! – сказал старшина.

Я взял увольнительную и присоединился к группе отпущенных в Кембридж ровно в тысячу восемьсот часов, как было принято говорить, и это в тот день звучало особенно правдоподобно – именно столько времени, казалось, прошло между тем, как Салли бесцеремонно растолкал меня утром, и восемнадцатью ноль ноль, когда, скрежеща коробкой скоростей, автобус английских ВВС, похожий на игрушку для взрослых, повез нас в смягченный дымкой закат. Весь день, даже в минуты ожидания несостоявшегося вылета, я испытывал какое-то странное, постоянно меняющееся настроение, – наверно, так должен чувствовать себя светлячок, то вспыхивающий, как жаркий огонек, то снова гаснущий и холодный. Меня наполнял свет, как только я вызывал в своем представлении образ Дэфни и видел всю ее совсем близко: обещание счастья в ее глазах, когда она, разговаривая с этим здоровенным буком Бреддоком, время от времени посматривала на меня; ее чуть вздрагивающая рука, будто она держала не обфкновенную пудреницу, а живую птичку; ласковый взгляд, устремленный на маленькое круглое зеркальце, словно она видела в нем не самое себя, а двойника, говорившего: «Ах, это ты! Рада видеть тебя, дорогая». Но чаще всего я представлял, как она смотрит мне прямо в глаза. Снова и снова… Меня удивляла ее тонкая лесть – можно было подумать, что мне оказали неожиданную милость и сделали мэром Донкентауна только потому, что моя физиономия внушила доверие.

Затем свет гаснул, и наступал холод. Я размышлял, действительно ли выбор Дэфни пал на меня; честно говоря, она каждого заставляла чувствовать себя так, будто он и есть единственный избранник. Не потому ли Мерроу так добродушно сегодня настроен, что уже чувствует себя за рулем? Какая глупость не узнать ни ее адреса, ни хотя бы фамилии. Может, я был пьян? Ничего хорошего не сулит мой вызов Мерроу там, где из-за чрезмерного тщеславия он считает свое превосходство неоспоримым. И вообще, зачем я оказался в этом автобусе?

Мои спутники хранили угрюмое молчание. Они напоминали освобожденных преступников, побледневших в тени тюремных стен, ошеломленных необъятностью мира и все же охваченных желанием снова оказаться в нем, чтобы восстановить свою репутацию или отомстить. Я слышал, как они порой шептались, обмениваясь планами приобщения к новой жизни: «Сначала выпьем пива»; или: «Почему бы для начала не выяснить, есть ли там кинотеатр?..»

Я же хотел лишь побродить по улицам и поискать одно лицо.

Квадратный автобус завывал, как летящий «спитфайр», и делал миль двадцать в час. В сумерках смутно виднелись фермерские поля Восточной Англии, мягко дышавшие под покровом тумана, а затем, когда стало еще темнее, я увидел справа горы Гог-Магог – горбы высотой футов в двести, выглядевшие на низменности подобно далеким величественным сьеррам. Потом вдруг нас бесцеремонно выгрузили на Трампингтон-стрит.

Я начал с какого-то подобия системы – попытался найти яркие огни, но их не оказалось. Глаза у меня были раскрыты так широко, что я ничего не видел. Мимо маленькой церкви на рыночную площадь… Равнодушные лица в кавернах ночи… Под уличным фонарем кучка студентов в идиотских традиционных мантиях короче пиджаков, с головными уборами в виде ступок под мышками… Отраженное стеной эхо моих шагов… Велосипеды поодиночке и стаями, опасные, как одичавшие псы.

Затем я оказался напротив огромных ворот здания Тринити-колледжа, похожего на огромный обрубок дерева, перевернутый всеми четырьмя ножками вверх, на котором мясники разделывают туши. Впрочем, не могу сказать, как это здание выглядело в действительности. Железная решетка оказалась на замке. Я долго стоял перед воротами, хотя понимал, что никто не распахнет их передо мной.

Я входил в вестибюли гостиниц и таверны, деловито осматривался и говорил метрдотелям, что ожидаю человека. «Лев», «Бык», «Обруч». Меня удостоили чести вышвырнуть из джентльменского клуба, и я успел только узнать, что он называется «Питт». Дэфни была девушкой Питта. Мне припомнилась игра в «спрятанное сокровище» в незнакомой гостиной: чем ближе я подходил к предмету поисков, тем громче женщина начинала играть на пианино.

Прищуриваясь, я вчитывался в таблички с названиями улиц на углах, словно они могли подсказать нужный адрес. Мейдс-коузвей. Петикари. И еще много других. Я сердито хмурился на закрытые двери домов на Парадайс-стрит[12]12
  Райская улица.


[Закрыть], ибо на какой другой улице могла она жить…

На Кингс-перейд я увидел господина средних лет с мрачным, замкнутым лицом и утопавшим в тени подбородком – настоящий агент ФБР в цилиндре, визитке и полосатых штанах; он мчался посередине дороги, преследуя трех пьяных студентов в дурацких мантиях, развевавшихся, как черные крылья, и эксцентрическое зрелище погони солидного господина за пьяными юнцами доставило мне облегчение. Я почувствовал себя утешенным. Все мы жили в одном мире.

Мне давным-давно следовало прекратить поиски, но слишком велико было желание оказаться около Дэфни.

Как угрюмый странник, я заглядывал в редкие незатемненные окна в надежде увидеть ее лицо. Чем безнадежнее становились поиски, тем больше я спешил. Я не замечал прославленных достопримечательностей этой древней твердыни знаний; потом я неожиданно оказался на каком-то открытом месте и, немного растерянный, окликнул прохожего и спросил, где нахожусь, а он прокричал в ответ, что на крикетной площадке колледжа Иисуса.

Автобус на Пайк-Райлинг я поймал у «Быка», на Трампингтон-стрит, в одиннадцать или в две тысячи триста часов, хотя время, прошедшее с той минуты, как я увидел девушку, которая назвала себя Дэфни, было невозможно измерить. В автобусе я крепко уснул и не чувствовал, как моя опущенная голова колотится об окно автобуса; потом у меня целую неделю болела шея. Еще до моего возвращения на базе объявили состояние боевой готовности: на следующее утро намечался очередной рейд; Мерроу еще не спал и был чем-то взвинчен.

– Я прямо с ног сбился, везде разыскивал тебя, – заявил он. – Где тебя черти носили?

– Катался на велосипеде.

– Куда же ты ездил? Уж не в Цинцинатти ли?

– Тут, недалеко. Останавливался выпить бутылку пива.

– Представляю себе, «бутылку»! Ну, и видик же у тебя!

Базз действительно был здорово взбудоражен. По его словам, он собирал сведения о цыпочке, с которой я познакомился вчера вечером. Я так устал, что мне было на все наплевать, а между тем он великодушно уступал ее мне. Штучка, сказал он, что надо. Везет же мне, сукиному сыну. Что-то о какой-то трагедии: потеряла жениха из королевских ВВС или что-то вроде того, толком никто не знает. В разное время имела несколько связей, и Питт последняя из них, но, находясь в связи, целиком верна своему другу. «Боумен, считай, что тебе действительно повезло, если ты сможешь закрепить эту связишку». Мерроу по-настоящему радовался за меня или подводил мину.

2

Следующие дни были похожи на дурной сон: дни огромного напряжения и разочарований. Назначенный на утро после моей поездки в Кембридж рейд на сортировочную станцию в Амьене отменили. На другой день утро выдалось ветреным и дождливым, но с прояснениями, как сообщали английские газеты, и полковник Уэлен приказал авиагруппе подняться в воздух для отработки полетов в боевом порядке, однако мы занимались главным образом тем, что старательно обходили зоны, где погода была особенно плохая; на следующий день нам снова предстояло отправиться в учебный полет, но кто-то где-то дал маху, и Салли вовремя не разбудил летчиков; Уэлен пришел в бешенство и отменил всякие увольнительные, пока не расследует этот, как он выразился, саботаж. А еще через день он отправил всех нас в длительный тренировочный полет на малых высотах.

Именно в то утро мне пришло в голову, что Мерроу, возможно, знает или фамилию Дэфни, или номер ее телефона – недаром же он обычно интересовался всем этим – так, «на всякий случай», а в тот вечер мог узнать и у нее самой, когда я выходил в туалет. Я только не мог придумать, как обратиться к нему, не выдавая себя.

Распоряжение об очередном тренировочном полете вывело Мерроу из равновесия. Он связал два обстоятельства: нас посылали отрабатывать бреющие полеты, а утром мы получили приказ штаба крыла, где говорилось, что все боевые экипажи должны прослушать несколько дополнительных лекций о мерах обеспечения безопасности; Базз не сомневался, что в дальнейшем нас хотят использовать для внезапных налетов с малой высоты на сильно защищенные объекты. Это и привело его в ярость. По его словам, «летающие крепости» рассчитаны лишь для рейдов на самых больших высотах; это не «москито», они не обладают нужной маневренностью для бреющих полетов. Да, погода не позволяет использовать нас на больших высотах, однако… может ли человек ходить мелкими шажками, если на него надеть семимильные сапоги?

Мерроу кипел от злости, пока мы не поднялись в воздух; но он сразу преобразился, как только увидел, что происходит на земле, над которой катился гром наших двигателей. Стада овец и рогатого скота, мириады точек – домашняя птица на пастбищах и во дворах – в панике разбегались при нашем приближении. Мерроу выпятил грудь. На его лице расплылась довольная улыбка человека, упивающегося своей силой. У меня же, признаюсь, полет вызывал новые странные ощущения. Когда мы пролетали над лесами, мне казалось, что вершины деревьев едва не задевают моих ушей, я видел сложный рисунок обнаженных ветвей, расположенных в определенном порядке, как бородки перьев гигантских птиц; я заметил телегу во дворе, окруженном каменной изгородью, автомобиль на дороге, кучу соломенных крыш, напоминавших спины сгрудившихся барсуков, – все это мелькало передо мной, подобно картинкам в затворе фотокамеры. Было в нашем полете что-то фантастическое, мгновенная смена ощущений, размеров, форм ошеломляла меня.

Мерроу все больше отдавался волнующему ощущению силы, пока наконец не заявил: «Бери-ка управление, Боумен. Я должен получше разглядеть все это». Он отстегнулся, ползком пробрался вниз, в «теплицу», включился с места Брандта в самолетное переговорное устройство и, как диктор, ведущий радиорепортаж, стал рассказывать экипажу, какой ужас наводит появление ревущей угрозы на все живое там, под нами. Временами он принимался хихикать – так хихикает человек, когда при нем кому-то швыряют в физиономию кусок пирога. «Нет, ребята, вы только послушайте…» Он говорил об охваченных паникой батраках, которые разбрасывали навоз с грузовика, о том, как они очертя голову бросались в разные стороны, спасаясь от оглушающего воя сотни наших двигателей. Потом он чуть не задохнулся от хохота («Если бы вы только видели!..»), когда тракторист переключил рычаг, пытаясь остановить машину, скатился с сиденья и бросился под трактор, казавшийся в воздуха таким маленьким и легким.

Удерживая машину в строю и на минимальной высоте, я вдруг решил, что спрошу номер телефона Дэфни у Клинта Хеверстроу.

Наш демон математики Хеверстроу разработал для собственного пользования какую-то хитроумную систему, с помощью которой легко запоминал номера телефонов, и еще на родине, в свободные минуты, сначала ради забавы, а потом и для практических надобностей Базз набил голову Хеверстроу десятками, а может, и сотнями телефонов различных женщин на всей территории Соединенных Штатов, своих любовниц, бывших и настоящих, как он утверждал; теперь в этом справочнике стала появляться и Великобритания. Иногда, чтобы похвастаться способностями Хеверстроу, Мерроу называл первое пришедшее в голову женское имя:

– Марджи.

– Которая?

– Верно! Черт возьми, я забыл, что их целых три! Блондинка.

– Денвер. Декатур шесть четыре четыре ноль девять.

– Каково? – заявлял Мерроу, обводя аудиторию взглядом. – У этого сукиного сына в голове прямо-таки целая вычислительная машина. Жаль, он не может использовать ее для более полезного дела. Ну, скажем, для самолетовождения.

Только номер телефона своей девушки Хеверстроу, видимо, никак не мог запомнить. Мерроу каким-то образом пронюхал об этом и всякий раз сообщал своим слушателям, а Клинт всякий раз краснел, заставляя вас думать, что Мерроу просто-напросто разыгрывает его.

Мне не терпелось поскорее оказаться на земле. Мы поднялись на север над покрытыми мягким вереском холмами и, не долетев до границы с Шотландией, повернули обратно, с тем чтобы, как выразился позднее Макс, не влететь в нафаршированные горами облака. Я был поглощен управлением машиной, но все же почувствовал, что правая ягодица у меня начала неметь. В конце концов мы все же вернулись домой; Мерроу, конечно, вновь появился в кабине и отобрал управление у своего второго пилота-кретина, чтобы самому посадить самолет. Я не возражал. Я весь взмок от пота.

После разбора полетов, на котором нас в меру покритиковали, мне удалось на минутку перехватить Хеверстроу. Клинт не видел Дэфни, он не был на танцах, в тот вечер он у себя в комнате припаивал контакты самодельного радиоприемника. Я спросил, зарегистрировал ли у него Мерроу номер телефона девушки из Кембриджа по имени Дэфни.

– Досье бабятины Мерроу закрыто для посторонних лиц, – заявил Хеверстроу.

Иногда я с трудом переношу шутки, особенно если они касаются моей особы. Мне не хотелось показывать свою заинтересованность, и все же я не сдержался и заорал, как мальчишка, получивший крепкий тумак:

– Перестань трепаться! Мне нужно!

Клинт понимал, что я целиком завишу от его милости.

– Видишь ли, память у меня срабатывает только в тех случаях, когда ко мне обращается Мерроу. Он вроде бы загипнотизировал меня.

Я не стал настаивать, опасаясь, что Клинт передаст Мерроу, как я нервничал, расспрашивая о девушке по имени Дэфни.

3

В течение следующих восьми дней погода порой доводила нас до сумасшествия – не настолько плохая, чтобы держать на земле, но и не настолько хорошая, чтобы позволить вылететь. Вынужденное безделье томило летчиков, особенно бывалых, тех, у кого истекал срок пребывания в Англии, а Мерроу дважды поднимал нас в воздух, но не для тренировки или чего-нибудь еще, а просто потому, что ему хотелось полетать.

На восьмой день, тринадцатого апреля (у меня были причины запомнить дату), когда стояла все та же отвратительная погода, к нам прибыло пополнение, и, хотя мы сами участвовали пока всего лишь в двух рейдах, вечером, наблюдая в клубе за новичками, я понял, что в первые дни мы выглядели такими же растерянными и беспомощными.

После ужина, когда мы собрались все вместе, Мерроу кивнул на группу приунывших офицеров-новичков и повернулся к верзиле Бреддоку.

– А что, если мы их малость расшевелим?

– Может, пойдем к новым стрелкам-сержантам? Еще лучше позабавимся.

– Давай начнем здесь, – ответил Мерроу.

Мы не спеша пересекли комнату, и Базз с самым невинным видом принялся зло подшучивать над новичками, воспользовавшись тем, что они сразу же забросали нас вопросами. Разговор зашел о сопровождении наших бомбардировщиков истребителями.

– До восемнадцати тысяч футов лучше всего «спит-5» со скоешнными крыльями, – сказал Мерроу. – Они здорово нам помогали, верно, Бред?

– Верно, – кивнул Бреддок. – А после двадцати четырех тысяч уж куда как хорош истребитель «спит-9», правда?

– Точно, – подтвердил Мерроу, – а вот на промежуточной высоте прямо-таки идеальная машинка «мессершмитт-110»!

– А вся беда в том, – подхватил Бреддок, – что именно на промежуточных высотах мы и летаем.

Спустя несколько минут громкоговорители оповестили, что на следующий день объявляется состояние боевой готовности, и даже я почувствовал какое-то странное облегчение, хотя и заметил, как побледнели новички, – наверно, вот так же поблднел и я, когда впервые услышал этот зловещий металлический голос оттуда. Бенни Чонг, отправляясь после объявления тревоги спать, оставил дверь клуба открытой.

– Эй, Бенни! – закричал Мерроу. – Прикрой эту задрипанную дверь. Ты что, надеешься сделать это завтра, или как?

Чонг просунул голову в комнату.

– И у самого бы руки не отсохли, – буркнул он и хлопнул дверью.

Дальше пошло еще хуже. Бреддок и Мерроу, пугая новичков, начали рассказывать друг другу истории одну страшнее другой. Как выглядел стрелок (тут же придуманный), когда снаряд снес ему затылок. Что брызнуло сюда и что – туда. Нижняя губа у него уцелела, на ней остался клочок бумажки от сигареты и щетинка – он не успел побриться; а вот верхней губы не оказалось, и выше нее он был человеком-невидимкой. О том, как дружку стрелка пришлось раздобывать тряпки и вытирать турель. Впечатляющие детали. Должен признаться, я тоже принимал участие в разговоре, поддакивая то тут, то там, пытаясь, видимо, проникнуться убеждением Мерроу, что ничего плохого не может случиться с нами на этом свете; не думал я в тот вечер, каким тяжким бременем ляжет наша забава на мою больную совесть несколько недель спустя, в июле, когда осколок снаряда уничтожит еще не полностью сформировавшийся, но уже искрометный ум Кида Линча.

Между тем Мерроу и Бреддок, очевидно, решили, что достаточно подогрели свою злость, и потому под каким-то благовидным предлогом, прихватив меня и еще двух офицеров (те предусмотрительно плелись позади), отправились в казармы рядового и сержантского состава и болтались там, пока не нашли новичков, точнее – одного из них, некоего юнца, чья фамилия – Лемб[13]13
  Ягненок, барашек, овечка.


[Закрыть] – привлекла внимание Мерроу.

Посмеялся же я в тот вечер! Тогда я еще считал, что мой командир всегда и во всем поступает правильно, что розыгрыш новичков – свято чтимая традиция, а дележ пожитков новенького на случай его возможной смерти – мрачный бурлеск, рожденный убеждением, что несчастье постигнет кого угодно, только не меня. Время показало, что я ошибался. Удивляюсь, как мог я смеяться при виде Мерроу с его вытаращенными глазами – он точно так же таращил их, когда смаковал интимные подробности своих амурных побед; при виде офицера, который измывался над солдатом и «в шутку» пугал смертью мальчишку, еще ни разу не смотревшего ей в глаза; при виде Лемба, ползающего на четвереньках, и склонившегося над ним Мерроу; Батчера Лемба, которому предстояло стать у Мерроу стрелком-радистом; Лемба, жалкие пожитки которого были разбросаны по всему полу, – прибор для бритья, перочинный ножик, ручной фонарик («Скажи пожалуйста, какой хорошенький фонарик!.. Черт побери, где ты купил такую штучку?») и любительский снимок его девушки, бледненькой городской девчушки в дешевеньком платье из органди, похожей на копеечный леденец, что продают в городском парке; при виде задранного вверх мокрого от пота, искаженного болью лица Лемба в ту минуту, когда Мерроу торжествующе поднял снимок и сказал: «Нет, вы только взгляните на эту маленькую подстилочку! Лемб, когда тебя угробят, я поеду к тебе на родину и займусь ею. М-м-м! Готов спорить, что у нее… Нет, ребята, вы только взгляните! По-вашему, она хоть знает, что у нее есть…?» Я видел, как на лице Лемба мелькнула вспышка ненависти, что-то похожее на решимость, сменившуюся недоумением и отчаянием, когда Мерроу разорвал снимок на мелкие клочки, посыпал ими, как конфетти, голову Лемба и среди общего хохота крикнул: «Ягненочек Божий! Ты готов отдать себя на заклание?»

На обратном пути в общежитие мы с негодованием обсуждали услышанную от новичков историю. Наша авиагруппа испытывала острую нужду в людях, а за обедом новенькие рассказывали, что они сами, а вместе с ними примерно еще тысяча подготовленных авиаторов месяца три бездельничали в учебном центре в Таллахасси, и не только не могли добиться отправки на европейский театр военных действий, но даже разрешения подняться в воздух, чтобы, на худой конец, как-то оправдать летную надбавку к своему жалованью. Новички откровенно говорили, что их боевая подготовка оставляет желать лучшего. Когда мы проходили через высокий лес, направляясь к общежитию, и кто-то из нас вспомнил об этом, Мерроу остановился на тропинке, погрозил кулаком в сторону Пайк-Райлинг-холла и сквозь стиснутые зубы, в знак протеста и бессильной злобы, а по-моему, просто из зависти, что не обладает той самой властью, которую сейчас проклинал, крикнул: «Мерзавцы! Паршивые ублюдки!»

Но едва мы оказались в своей комнате, Мерроу заявил:

– Я голоден. Пошли воровать яйца.

Вылазка в столовую для рядового и сержантского состава, которую мы тут же предприняли, ничем, собственно, нам не угрожала, мы всегда могли прикрыться своим офицерским званием, если нас поймают; пока я и Бреддок стояли на страже, Мерроу и Стеббинс выдавили маленькое стекло в двери, проникли в кухню и сложили в подшлемник около дюжины яиц и кусок масла; мы принесли трофеи в общежитие, и на электроплитке приготовили в консервной коробке яичницу-болтунью – по четыре яйца за раз; позже, когда мы ели ее ложками из общей тарелки, Мерроу с набитым ртом сказал:

– Да, Боумен, чуть не забыл. Тебе письмо.

– Где?

Он показал ложкой на письменный стол:

– Где-то там, под барахлом, – и повернулся к Бреддоку. – Хороши яички, а? Не сравнишь с этим говенным порошком. Интересно, куда нас пошлют завтра?

Я принялся рыться среди хлама на столе и наконец обнаружил письмо. Оно было напечатано на пишущей машинке и адресовано капитану Боумену. Повышение! Фамилия, но инициалов нет. Английская почтовая марка. Погашение неразборчиво; попробуем на свет: письмо отправлено четыре дня назад. Место отправления – Кембридж.

– Когда оно пришло? – спросил я.

– Позавчера, – продолжая жевать, пожал плечами Мерроу. – А может, дня два-три назад, не помню. Захватил для тебя.

Я разорвал конверт.

«Дорогой капитан, – говорилось в письме. – Я подумала, что ни у вас, ни у вашего друга нет моего адреса. Я живу на Аббей-роуд, 24. Вы можете застать меня на службе, если позвоните до шести. Кембридж 73-42. Спросите секцию Би. Если у вас нет такой возможности, попробуйте позвонить в нерабочее время по телефону Кембридж 14-76, и если вам посчастливится застать хозяйку моего пансиона миссис Коффин в хорошем настроении, она позовет меня вниз, к телефону. Назовитесь полковником. Это смягчит впечатление от того, что вы янки. С вашего позволения, она немножко гранд-дама. В свое время она держала меблирашки для университетских студентов. Однажды у нее проживал индийский принц. Я с удовольствием повстречалась бы с вами обоими. Пожалуйста, позвоните или напишите.

Ваша Дэфни Пул».

Прежде чем я почувствовал себя на седьмом небе, три мысли промелькнули у меня: узнать мою фамилию ей, конечно, не составило труда, Мерроу только по фамилии и называл меня; милая, откровенная записка, без всяких надуманных предлогов в оправдание проявленной инициативы и некоторой настойчивости, правда, с одним существенным недостатком: словом «обоими»; мерзавец Базз три дня скрывал письмо. Однако самое плохое, что я мог тогда подумать о своем командире, это – «прохвост забавляется».

– Богатая тетушка умерла? – спросил Бреддок, взглянув на меня.

4

На следующее утро, на самолетной стоянке, перед тем, как нам подняться на борт «Тела», Клинт Хеверстроу сказал, что хочет кое-что сообщить нам. Он был бледен и серьезен.

Хеверстроу стал летать против своего желания. Специальность штурмана он выбрал из-за способности хорошо запоминать цифры и схемы. Но вот чувства ориентировки ему явно недоставало, и казалось просто странным, что ему доверяли самолетовождение, – чем больше он старался, тем хуже у него получалось, и когда Клинт ради тренировки брал секстан и пытался по солнцу определить положение самолета, вы невольно начинали думать, что от него не поздоровится и солнцу. Свои штурманские расчеты он производил преимущественно в голове, и хотя казался человеком спокойным, уравновешенным и знающим, однако допускал опасные ошибки – не в самих расчетах, а в их применении на практике; нас выручало, что мы летели в строю. Он был достаточно дисциплинированным и старательным, хотя однажды признался мне, что его угнетает необходимость сбрасывать бомбы и убивать людей. Мерроу он почему-то пришелся по душе, и если кто-нибудь начинал насмехаться над Клинтом, Базз, его полная противоположность, начинал с пеной у рта защищать своего штурмана. Хеверстроу не умел приспосабливаться и ненавидел всякие перемены. Его врагом была не фашистская Германия, а грязь, и произносил он это слово так, будто ее комочки пристали к небу и его вот-вот стошнит. Он и мысли не допускал отправиться в рейд без приносящего удачу талисмана – английского стека.

– Ну давай, говори, – сказал Мерроу.

– Боюсь, вам не понравится. Может, лучше не стоит?

– Если уж сел на горшок, так делай свое дело.

– Я произвел кое-какие расчеты, – начал Хеверстроу и сообщил, что наши потери в рейде на Бремен составили шестнадцать процентов.

Ну, пусть не шестнадцать, пусть пять процентов. По словам Клинта, из его расчетов вытекало, что если взять среднюю норму потерь в пять процентов и применить ее к самолетам, которые оставались в строю после каждого рейда, то лишь двести семьдесят семь машин из каждой тысячи уцелеют в течение всего срока пребывания в Англии, то есть в течение двадцати пяти боевых вылетов.

– Какое необыкновенное чутье, Клинт! – сказал я. – Ты выбрал самое подходящее время, чтобы воодушевить воинов на ратные подвиги.

– Оставь его в покое, Боумен, – мягко вмешался Базз и повернулся к Хеверстроу. – Спасибо, сынок, – кивнул он. – А сейчас послушайте, что я скажу. Мне плевать, если даже из тысячи останется только десять. Одним из них буду я. – Он обвел нас высокомерным взглядом. В те дни он казался мне сверхчеловеком.

Когда мы поднимались в самолет через люк в полу фюзеляжа, я оказался сразу же за Хеверстроу. Он остановился и кончиком своего стека, словно волшебной палочкой, слегка прикоснулся к каждой стороне четырехугольной крышки люка, потом изогнулся всем корпусом и поцеловал обшивку самолета. Лишь после этого он поднялся в машину.