Текст книги "Убийства в Чумном дворе"

Глава пятая

Мы включили фонарики; Мастерс был начеку и схватил своего подчиненного за руку:

– Это мисс Латимер. Они все здесь…

– Я знаю, – произнес Макдоннелл. – Тед мне все рассказал. Я следил за ними сегодня вечером.

– И она не должна знать, что ты здесь. Оставайся в этой комнате и не высовывайся, пока я тебя не позову. Вы куда, мистер Холлидей, подождите!

Холлидей, спотыкаясь, уже направлялся к двери, но обернулся. Я видел, как, услышав эту фамилию, Макдоннелл слегка вздрогнул и щелкнул пальцами.

– Мы обещали вернуться через пять минут, черт возьми, – прорычал Холлидей. – И мы все еще здесь. Она, должно быть, чуть не умерла от страха. Кто-нибудь даст мне фонарик?

– Подождите немного, – ответил Мастерс, когда я вручил Холлидею свой электрический фонарик. – Подождите, сэр, и послушайте. Вам лучше пойти в гостиную и побыть с ней какое-то время. Успокойте ее. И скажите, чтобы они отправили прямо сюда этого парня, Джозефа, немедленно. Если понадобится, скажите, что я из полиции. Все стало слишком серьезно, тут не до шуток.

Холлидей кивнул и бросился по коридору.

– Я смотрю на вещи с практической точки зрения, – внушительно произнес мне Мастерс, – тем не менее я доверяю своему инстинкту. И инстинкт подсказывает, что здесь что-то не так. Я рад, что ты сам все услышал, Берт… Тебе ведь все понятно, не так ли? На самом деле призрак ничего не писал. Один из присутствовавших в той комнате испробовал это на Дарворте как раз в тот момент, когда он в свою очередь собирался испробовать это на них.

– Да, я тоже думал об этом, – с серьезным видом согласился Макдоннелл. – И все же в той истории есть одна огромная зияющая дыра. Можно ли, будучи в здравом уме, представить, что Дарворт испугался поддельной записи призрака? Это невероятно, сэр. И клянусь: что бы там ни было поддельным, но только не его испуг.

Мастерс хмыкнул. Он сделал несколько шагов взад-вперед, наткнулся на что-то и выругался.

– Немного света, – прорычал он. – Нам нужно немного света – должен признаться, мне все это не нравится. И эти разговоры в темноте…

– Минуточку, – сказал Макдоннелл. Он исчез на несколько секунд, в коридоре мелькнул свет его фонарика. Вернулся он с картонной коробкой, в которой лежали три или четыре большие свечи. – Дарворт сидел в одной из этих комнат, – продолжал он, – отдыхал перед тем, как пойти в тот домишко. Он окликнул Теда и майора Физертона, когда они возвращались после того, как разожгли огонь в камине – естественно, он не стал сам этого делать, – и они отвели его туда… – Макдоннелл протянул мне фонарик. – Это, очевидно, принадлежит Дарворту, сэр. Он был в коробке от свечей. Вам лучше взять его.

Когда зажгли свечи, сумрак не развеялся, но по крайней мере мы могли разглядеть лица друг друга, и груз темноты стал не таким пугающим. Тут мы услышали крыс. Макдоннелл обнаружил в помещении длинный обшарпанный стол, похожий скорее на столярный верстак, и расставил на нем свечи. Единственным, на что можно было сесть, оказался ветхий упаковочный ящик – Макдоннелл нашел его и поставил перед Мастерсом. Щурясь и моргая, мы стояли на грязном кирпичном полу, в унылой кухне, стены которой когда-то были побелены. Наконец мне удалось хорошо разглядеть Макдоннелла – это был начинающий лысеть, худощавый, неуклюжий молодой человек. У него был длинный нос и привычка оттопыривать нижнюю губу большим и указательным пальцами. Чрезвычайно серьезное выражение лица смягчалось тем, что он как бы с иронией прикрывал зеленоватые глаза. Это было лицо истинного интеллектуала.

Меня по-прежнему тяготила окружающая атмосфера, и я дважды оглянулся через плечо. Не было ничего противнее состояния ожидания…

Мастерс казался взъерошенным, но действовал методично. Он поднял ящик, встряхнул его и раздавил ногой выскочившего паука. Затем сел за рабочий стол и положил перед собой блокнот.

– Ну что, Берт. Давай-ка вместе подумаем. А? То есть займемся этим липовым сообщением призрака.

– Отлично, сэр.

– Итак! – сказал Мастерс и постучал карандашом по столу. – Что же мы имеем? У нас есть группа из четырех невротиков. – Казалось, это последнее слово он смакует, как приятный сюрприз. – Четверо невротиков, Берт. Или давай исключим старого майора и оставим троих. У нас есть молодой Латимер, мисс Латимер и старая леди Беннинг. Странные случаи, Берт. Так вот, этот трюк можно было бы исполнить несколькими способами. Листок с надписью мог быть подготовлен заранее и подложен к бумагам Дарворта, врученным ему перед тем, как погас свет. Кто протянул ему эти бумаги?

– Между прочим, это был старина Физертон, – ответил Макдоннелл с серьезным видом. – Он просто взял их со стола и передал. Кроме того, сэр (извините меня), Дарворт наверняка был осведомлен об этой давно известной хитрости. Он прекрасно знал, что писал это не майор.

– Было темно, – продолжал Мастерс. – Для одного из этих людей не составило труда выйти из круга с подготовленной бумагой; опрокинуть маленький столик – вы сказали, что он был опрокинут, – положить написанное сверху и вернуться.

– Да-а, – заерзал Макдоннелл, пощипывая нижнюю губу. – Да, возможно, сэр. Но остается в силе то же самое возражение. Если Дарворт – лишь фикция, он бы знал, что и этот сеанс – тоже фикция, но тогда, повторяю, во имя всего святого, почему все это напугало его до смерти?

– Можете вспомнить, – вставил я, – можете вспомнить, что еще было на той бумаге, кроме «Осталось еще только семь дней»?

– Я всю неделю гадал об этом, – ответил Макдоннелл, и по его лицу пробежала какая-то судорога. – Я мог бы поклясться, что что-то видел, и все же… Я видел текст лишь мельком и прочел только потому, что последняя строка, написанная размашистым почерком, была немного крупнее остальных. Возможно, на бумаге было написано также чье-то имя, потому что я, кажется, помню заглавные буквы. Кроме того, где-то там было слово «похоронен». Но за это я не могу ручаться. На вашем месте я бы допросил майора Физертона.

– Какое-то имя, – повторил я, – и слово «похоронен».

Мне пришла в голову ужасная мысль, поскольку я задался вопросом, что бы сделал один из этих четверых или троих невротичных неофитов, если бы вдруг обнаружилось, что Дарворт – самозванец и шарлатан.

– И Дарворт, – продолжил я, – Дарворт, изрядно сбитый с толку, сказал, что это как-то связано с Льюисом Плейджем. Из чего можно сделать вывод, что он сболтнул то, что было у него на уме. Кстати, здесь поблизости никто не похоронен?

Мощная нижняя челюсть Мастерса затряслась от тихого смеха. Он с сочувствием посмотрел на меня:

– Только сам Льюис Плейдж, сэр.

Думаю, я был раздражен и в довольно резких выражениях объяснил, что все, похоже, знали о том, что здесь происходило, все делали издевательские намеки, но никто не давал никакой информации.

– Да ведь об этом есть целая глава в книге, хранящейся в Британском музее, – сказал Мастерс. – Хм. Разве мистер Холлидей не передал тебе какие-то книги, или посылку, или еще что-нибудь? – Он увидел, как моя рука потянулась к карману, где лежал пакет в оберточной бумаге, о котором я забыл. – Хм. Так оно и есть. Осмелюсь сказать, Блейк, у тебя будет достаточно времени, чтобы прочитать это сегодня. Ты, наверное, догадался, что название Чумной двор, которое происходит от искаженной фамилии Плейдж[4]4
  Чума (англ.).


[Закрыть], прижилось после всех выходок того типа. Эх, он был редким экземпляром в своем роде, – сказал Мастерс не без восхищения и в то же время сдержанно. – Но давай перейдем к фактам, Берт. Что здесь произошло сегодня вечером?

Макдоннелл заговорил быстро и лаконично, пока я доставал сверток в оберточной бумаге и взвешивал его в руке. Руководствуясь информацией, полученной от Теда Латимера, Макдоннелл затаился во дворе – ворота были открыты – для того, как он выразился, чтобы устроить самую невероятную охоту на диких гусей. В половине одиннадцатого вошли все шестеро: Дарворт, Джозеф, леди Беннинг, Тед Латимер, его сестра и майор. Пробыв в доме некоторое время (Макдоннеллу не удалось заглянуть внутрь), Тед и майор Физертон открыли заднюю дверь и занялись каменным домиком.

– А колокол? – спросил Мастерс. – Тот, что в коридоре?

– Верно! Извините, сэр, да, я был очень озадачен, когда увидел, как они возятся с ним. По указанию Дарворта Тед прикрепил проволоку к колоколу, затем протянул ее через двор, забрался на ящик и просунул один конец в окошко того домика. Дарворт вернулся в одну из ближних к нам комнат, чтобы отдохнуть, а остальные суетились в каменном доме, разжигали огонь в камине и зажигали свечи, передвигали мебель или что-то еще – я не мог разглядеть, что там внутри, – и переругивались. Я так понял, что колокол предназначен для подачи сигнала тревоги, на случай если Дарворт решит, что ему нужна помощь. – Макдоннелл кисло улыбнулся. – Вскоре они вернулись, и Дарворт сказал им, что он готов. Он, казалось, совсем не нервничал. Если он и испытывал страх, то не от этого. Остальное вам известно.

Мастерс на мгновение задумался. Затем он встал.

– Пойдем, Берт. У нашего Холлидея, похоже, небольшие проблемы, я заберу у них этого медиума. Да. И задам несколько осторожных вопросов, а? Ты пойдешь со мной, но я буду держать тебя подальше от посторонних глаз. – Он взглянул на меня.

– Если ты не возражаешь, Мастерс, – сказал я, – мне лучше остаться здесь на несколько минут и посмотреть, что внутри этой посылки. Позови меня, если я тебе понадоблюсь.

Под взглядом Мастерса, с любопытством наблюдавшего за происходящим, я достал свой перочинный нож и перерезал бечевку.

– Что? – резко спросил он. – Что ты задумал, позволь тебя спросить? В последний раз…

Я, пусть не совсем искренне, сказал, что у меня нет никаких задних мыслей. Мастерс ничего не ответил, так как не поверил мне, и кивнул Макдоннеллу. Когда они ушли, я поднял воротник пальто, сел на освободившийся ящик и положил сверток перед собой. Вместо того чтобы открыть его, я раскурил свою трубку.

В голове у меня вертелись две мысли – обе очевидные, и они противоречили друг другу. Если Дарворт не был напуган какой-то липовой записью, сделанной призраком, из этого следовало, что он был напуган чем-то подлинным, обыденным, человеческим, скажем, какой-то тайной угрозой. Это могло быть чем-то сверхъестественным (хотя я пока не был готов допустить подобное) или же неким ловким трюком, как описал Мастерс. В любом случае это обладало разрушительной мощью и значением и получало дополнительную силу от того, какое о нем сложилось представление. С другой стороны, данная сущность, вероятно, не имела никакого отношения ни к этому дому, ни к событиям, которые сейчас здесь происходили.

С моей стороны это было чистой воды теоретизирование, и все же мне казалось, что, если бы Дарворт был настолько охвачен паникой из-за угрозы, связанной с этим домом, он вряд ли поступил бы так, как сегодня вечером. Он единственный, кто был спокоен и уверен в себе. Ему одному нравилось возиться со своими марионетками и сидеть в одиночестве в темных закутках. Если бы запись на листе бумаге действительно касалась Чумного двора, он, по всей вероятности, показал бы ее остальным. Он упомянул Чумной двор, потому что это было «пугалом» для других, но не для него.

В этом предположении, как вы понимаете, и крылась суть конфликта. Все туманные страхи адептов Дарворта сосредоточились вокруг этого дома. Они верили, что здесь существует связанная с землей смертоносная сила, которую необходимо изгнать, чтобы она не завладела человеческой душой. В том, что рассказала нам леди Беннинг, было так много бессмыслицы, что спиритизм, казалось, нарушал свои собственные правила. И по-видимому, Дарворт лишь перемешал их с туманными намеками дельфийских оракулов. Он мог сделать неопределенность еще более пугающей. И все же, хотя Дарворта как мистика это нисколько не тревожило, Холлидея, человека трезвомыслящего и практичного, это повергло в панику.

Я наблюдал, как дым от трубки вьется вокруг пламени свечей, и все помещение словно перешептывалось с моими малосимпатичными мыслями. Резко оглянувшись, я сдернул оберточную бумагу и увидел тяжелую картонную папку для писем, открывающуюся, как книга, – в ней шуршала бумага.

Внутри я обнаружил большой сложенный лист, тонкий и в коричневатых от времени пятнах, короткую газетную вырезку и пачку писем, таких же старых, как и первый лист. Последнее письмо настолько выцвело, что из-за желтых пятен его невозможно было прочесть, но там была более свежая копия, написанная от руки и в сложенном виде засунутая под ленту, которой была перевязана пачка.

Большой лист, который я не стал разворачивать полностью, потому что боялся его порвать, являлся деловым документом. В начале листа паучий почерк был настолько крупным, что я мог разобрать участников сделки: «Томас Фредерик Холлидей, джентльмен, купил этот дом у Лайонела Ричарда Молдена, лорда Сигрейва из Сигрейва, что засвидетельствовано 23 марта 1711 года».

Заголовок из газетной вырезки гласил: «ИЗВЕСТНЫЙ ГОРОЖАНИН покончил с собой», под ним была блеклая фотография мужчины с выпученными глазами в сюртуке с высоким воротничком. Казалось, он испугался фотокамеры. На этом снимке Джеймс Холлидей, эсквайр, ужасно походил на доктора Криппена[5]5
  Хоули Харви Криппен (1862–1910) – врач, который убил свою жену, а затем какое-то время избегал ареста, фигурант одного из самых громких уголовных дел ХХ в.


[Закрыть]. У него были такие же очки с двойными линзами, такие же вислые усы, такой же кроличий взгляд. В вырезке кратко рассказывалось, что он застрелился в доме своей тети, леди Энн Беннинг; что в течение нескольких недель он был встревожен и подавлен, «казалось, постоянно что-то искал в доме»; что все это было очень таинственно и что леди Беннинг дважды теряла самообладание на дознании.

Я отложил вырезку, развязал ленту и вытащил остальные документы. Копия этих мятых, выцветших, истлевающих листов была озаглавлена: «Письма. Лорду Сигрейву Джорджу Плейджу, стюарду и управляющему его поместьями, вместе с ответом. Расшифровано Дж. Г. Холлидеем, 7 ноября 1878 года».

Я начал читать при неверном свете свечей в этой мрачной комнате, время от времени обращаясь к оригиналу. Не было слышно никакого шума, кроме шорохов, которые всегда бывают в старых домах, но в двух случаях мне почудилось, что кто-то вошел и читает через мое плечо.

Вилла делла Треббия,

Рим,

13 октября 1710 года

Плейдж,

твой учитель (и друг) слишком болен и рассеян, чтобы писать так, как ему подобает, и все же я хотел бы с мольбой попросить тебя, поскольку ты любишь своего Бога, рассказать мне правду об этом ужасном событии. Вчера пришло письмо от сэра Дж. Толлфера с известием, что мой брат Чарльз умер дома, наложив на себя руки. Больше Толлфер ничего не сообщил, но намекнул на какое-то темное дело, и когда я вспомнил все, что говорят о нашем доме, я чуть не сошел с ума; здоровье миледи Л. ухудшается, и это чрезвычайно беспокоит меня, и я не могу вернуться домой; хотя ученый доктор медицины говорит, что ее можно вылечить. Поэтому я прошу тебя рассказать мне все, Плейдж, ведь ты был с нашей семьей с детства, а до этого – твой отец, и Богом молю, чтобы сэр Дж. Толлфер ошибся.

Поверь мне, Плейдж, теперь я больше твой друг, чем хозяин,

Сигрейв.

Лондон,

21 ноября 1710 года

Мой господин,

если бы Богу было угодно предотвратить несчастье, постигшее Вашу светлость, да и всех нас, мне никогда бы не пришлось делать это признание. Ибо я действительно считал, что это было всего лишь преходящее бедствие, но теперь я знаю, что это не так. И на меня возложена сейчас трудная задача, поскольку, видит бог, я чувствую тяжесть своей вины. Я должен рассказать сейчас Вашей светлости больше, чем Вы просили, и о событиях, произошедших, когда мой отец служил у Вас во время Великой чумы; но об этом я расскажу позже.

О смерти моего хозяина Чарльза я должен сказать Вам следующее: Ваша светлость знает, что он был тихими и прилежным юношей с добрым нравом, все его любили. За месяц, предшествовавший его смерти (которая произошла в четверг, 6 сентября), я действительно отмечал, что он бледен и встревожен, но я решил, что это у него от чрезмерной учебы. Дж. Битон, его личный слуга, сказал мне, что по ночам Чарльза бросало в пот; и однажды Битон, разбуженный криком и поднявшийся с лежанки, обнаружил, что Чарльз отдернул полог кровати и схватился за шею, как будто испытывая ужасную боль. Но на следующее утро господин Чарльз ничего об этом не помнил.

Он не носил шпаги, но казался всегда беспокойным и что-то ищущим под своим длинным плащом, и был еще более бледным и усталым, чем обычно. Помимо того, он взял в привычку сидеть у окна своей спальни, которое, как хорошо известно Вашей светлости, выходит во двор за нашим домом, и делал он это, как правило, в сумерках или при восходе луны. Однажды он вдруг закричал из этого окна и, указывая на молочницу, которая возвращалась в дом, крикнул мне, чтобы я, ради Христа, запер эту девушку и что он видит большие язвы на ее руках и теле.

Теперь я должен попросить Вашу светлость вспомнить об одном каменном доме, который стоит во дворе и соединен с ним крытой беседкой.

Этим домом никто не пользовался более пятидесяти лет. Причина, приведенная отцом Вашей светлости и его отцом, такова: этот дом был построен, по несчастью, над выгребной ямой, и все, что там внутри, заражено. Его не стали сносить, а вдруг действительно выгребная яма отравит нас всех; и там нельзя было хранить ничего из провизии, кроме сена, зерна, овса и тому подобного.

Тогда у нас служил некто по имени Уилберт Хоукс, нанятый в качестве привратника, парень с неприятным лицом, который так плохо ладил с другими слугами, что не хотел спать с ними в одном помещении и искал себе подходящее место. (Всего этого, заверяю Вас, я тогда не знал.) Он поклялся, что не верит ни в какую выгребную яму, поскольку там никогда не было дурного запаха, и что это лишь я так решил – не допустить, чтобы у честных слуг была хорошая постель на чистом сене. Ему сказали, что это запрещено. Тогда он заявил: «Что ж, я буду по вечерам снимать ключ от висячего замка с кольца у проныры Плейджа, когда хозяин повесит его на ночь, и каждое утро пораньше вставать и возвращать ключ на место».

И он так и сделал, притом что был сезон дождей и сильных ветров. И когда его спросили, как он спал и хороша ли была постель, он ответил: «Да, вполне хороша. Только кто из вас вздумал подшутить надо мной: пробовал ночью открыть дверь, легонько стучал в нее, шастал возле дома и заглядывал в окна? Только вам не удастся одурачить меня, делая вид, будто это сам хозяин что-то вынюхивал и пытался открыть дверь».

На что остальные слуги только рассмеялись и сказали, что он лжет, поскольку в доме никого нет настолько высокого, чтобы он мог заглянуть в те окна. Они заметили, что Хоукс стал бледнее и предпочитал не ходить по поручениям после наступления темноты, но продолжал спать в том же месте, несмотря на насмешки.

А потом настала первая неделя сентября, с сырой и ветреной погодой, и началось то, о чем я Вам и расскажу: мастер Чарльз не вставал с постели, будучи больным, и за ним ухаживал сам доктор Ханс Слоун.

В ночь на 3 сентября слуги пожаловались, что в доме кто-то, казалось, задевает их в темных коридорах. Более того, они сказали, что им было трудно дышать и их тошнило, но они ничего конкретного не видели.

В ночь на 5 сентября некая Мэри Хилл, служанка, была послана после наступления темноты в коридор, мимо кладовых и конторы, чтобы полить герань в каменных вазах, стоящих там на подоконниках. Итак, она вышла – эта часть дома теперь пуста – со свечой и лейкой, хотя ей и было боязно. Она долго не возвращалась, и все сильно встревожились и начали криками звать ее, после чего я сам пошел за ней и нашел ее лежащей там в обмороке, с потемневшим лицом.

До утра она не проронила ни слова (рядом с ней пришлось сидеть двум женщинам), но наконец сказала нам, что, когда она поливала герань, между прутьями зарешеченного окна перед ней просунулась рука. Что эта рука была сероватого оттенка, очень худая и покрытая большими лопающимися язвами. Что эта рука слабо дернулась в цветах и попыталась схватить ее свечу. Что была еще одна рука, державшая нечто похожее на шило или нож, просунутый в окно, но в этом она не уверена, потому что больше ничего не помнит.

Я молю Вашу светлость простить меня за то, что полностью пишу о произошедшем следующей ночью, 6 сентября. Ближе к часу ночи нас разбудил крик, доносившийся снаружи. И когда я вышел с пистолетом и фонарем, а за мной последовали другие, мы обнаружили, что дверь маленького каменного дома заперта изнутри. Хоукс, который там спал, вскоре открыл ее, но мы не могли добиться от него ничего вразумительного. Он лишь самым жалобным образом просил нас не впускать это внутрь – не впускать, ради Бога. А потом он сказал, что оно царапало решетку своим шилом, пытаясь проникнуть внутрь, и он видел его лицо.

Это было той ночью (или, скорее, ближе к утру, как сказал Дж. Битон констеблям), когда господин Чарльз скончался, перерезав себе горло, в своей постели. Я скажу с должной осмотрительностью и в надежде на понимание Вашей светлости, что некоторые припухлости, которые я заметил на его лице и теле, полностью исчезли к тому времени, когда женщины пришли обмывать…

Я заметил, что мое сердце сильно бьется и мне жарко, несмотря на сырой воздух. Эти люди жили до меня: бледный юноша, сидящий у окна, управляющий, мучительно пишущий свой отчет, – и тени того страшного, мрачного времени возвращаются в проклятый дом.

Затем я встал, чувствуя, как от страха у меня подергивается мышца на ноге, ибо, готов поклясться, кто-то прошел по коридору мимо моей двери. Я лишь краем глаза отметил этот промельк – и вышел, чтобы успокоить себя. Каменные вазы на подоконниках? Сейчас их здесь не было, хотя об одной разбитой я помнил. Коридор был пуст.

Вернувшись и машинально вытирая руки о пальто, я подумал, не следует ли мне позвать Мастерса и показать ему это письмо. Но оно захватило меня.

…И теперь мне надлежит, хотя и с болью и сомнением в сердце, пролить, насколько я могу, свет на эти события… Кое-что из этого я наблюдал сам, но о большем узнал позже от своего отца, потому что мне тогда было всего десять лет, а случилось это в год Великой чумы, то бишь в 1665-м.

Несомненно, Ваша светлость слышали разговоры людей об этом времени, поскольку сейчас в живых осталось много тех, кто не бежал из города, но все же выжил.

Мой отец, который был добрым и благочестивым человеком, обычно собирал нас, своих детей, и громким голосом читал псалом, в котором говорилось: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе не приблизится». Это было в августе и сентябре, худших месяцах – самых жарких. Даже запершись в нашей комнате, я слышал, как из верхних окон соседних домов доносились крики женщин, нарушавшие великую тишину, царившую в городе. Однажды мы с сестрой выбрались на черепичную крышу, на головокружительную высоту, и увидели горячее мутное небо, и что дым из труб не поднимался, и людей, спешивших по середине улиц, и стражников с красными жезлами перед домами, на дверях которых под словами «Господи, помилуй нас» были начертаны красные кресты. Только однажды я видел чумную повозку, когда ночью подкрался к окну: она остановилась неподалеку, и глашатай звонил в колокольчик и орал в сторону окна верхнего этажа, и стражник тоже кричал, а факельщик держал факел повыше, так что перед моими глазами предстала повозка, полная покрытых язвами тел. Каждую ночь я слышал грохот этих повозок.

Однако это было позднее, о чем я расскажу ниже. Чуме (которая разразилась в приходе Сент-Джайлс) потребовалось так много времени, чтобы добраться до нас, что люди говорили, будто она вообще не придет; и, возможно, мы были обязаны своими жизнями предусмотрительности моего отца. Ибо мой отец, как и другие, менее удачливые люди, обращал внимание на Божьи знаки и предзнаменования. Когда появилась большая комета и тускло и вяло засияла в небе, он пошел к сэру Ричарду – то бишь к дедушке Вашей светлости – и рассказал ему об этом. (Это было в апреле месяце.)

Тогда личным кабинетом сэра Ричарда, отделенным от его конторы и складов, был вышеупомянутый каменный дом. Здесь сэр принимал знатных людей, которые приходили к нему за покупками: внутри, у камина, в прохладную погоду и снаружи под деревьями – в хорошую. Сэр Ричард являл собой внушительную фигуру в своем огромном парике и строгой меховой мантии, с золотой цепью на шее, но его не оскорбил совет моего отца.

Мой отец посоветовал ему прибегнуть к мерам предосторожности, которые, как он слышал, были приняты голландской семьей на Олдерсгейт-стрит, а именно: в доме следует запастись хорошей провизией и запереться в нем, чтобы никто не мог ни зайти, ни выйти, пока бедствие не утихнет. Сэр Ричард выслушал его, ущипнул себя за подбородок и погрузился в глубокое раздумье. Ибо у него была любимая жена, которой вскоре предстояло родить, а также любимая дочь Маргарет и сын Оуэн, родной отец Вашей светлости. Затем он сказал: да, план разумный, и, если чума не ослабнет в течение двух недель, так и будет сделано. Потому что они не осмеливались покинуть город из-за его жены.

Вашей светлости хорошо известно, что поветрие не утихало; более того, с наступлением теплой погоды и появлением мух оно усилилось (хотя все птицы улетели из города). Чума устремилась на север, к Холборну, вниз по Стрэнду и Флит-стрит и обрушилась на нас, и повсюду были люди, обезумевшие от страха, бегущие из пострадавшего города со своим скарбом, сложенным в телеги и фургончики. Они ломились в ворота особняка милорда мэра, выпрашивая пропуски и справки о состоянии здоровья, без которых ни один другой город не позволил бы им въехать и ни одна гостиница не позволила бы им там пребывать. Некоторых чума одолевала медленно – сначала были боли и рвота, затем набухающие язвы, и это продолжалось неделю, прежде чем люди умирали в конвульсиях; других чума поражала в жизненно важные органы, и человек просто падал замертво на улице.

Сэр Ричард приказал запереть дом, уволив почти всех своих слуг и оставив только самых необходимых. Он хотел, чтобы его сын и дочь уехали и присоединились ко двору (который бежал в Хэмптон), но они этого не сделали. Поэтому никому не разрешалось выходить наружу, то есть за пределы нашей ограды. За исключением моего отца, который, хотя я был против, мужественно предложил доставлять куда нужно любые послания, сделанные по воле сэра Ричарда. Но на самом деле он считал бы себя счастливчиком, если бы не одно обстоятельство: его сводный брат Льюис Плейдж.

Теперь, по правде говоря, мне становится дурно, когда я пишу об этом человеке, который разбил мои мечты. Я видел его всего два или три раза. Однажды он смело пришел в дом, требуя встречи с управляющим – своим братом, – но слуги узнали, кто он такой, и убежали от него. Он поймал мою младшую сестру, и, когда мой отец наткнулся на него, Льюис ужасно выкручивал ей руку, смеялся и рассказывал ей, как вчера в Тайберне зарезали человека. (Ваша светлость, должно быть, знает: он был помощником палача, что было ужасом и позором для моего отца и что он старался скрыть от сэра Ричарда.) У него не хватало смелости или умения выполнять обязанности палача, однако он мог находиться рядом и…

Некоторые подробности я пропущу – лучше их вовсе не упоминать…

Мой отец сказал, что если бы однажды Льюис Плейдж осмелился сделать все, что ему хотелось, то, вероятно, он был бы настолько грешен, что не смог бы умереть, как другие. С виду это был невысокий мужчина, с каким-то обрюзгшим лицом. Он носил на жидких волосах засаленную широкополую шляпу, надетую набекрень, а вместо шпаги на боку у него висел странный кинжал с лезвием, похожим на толстое шило, которым он очень гордился, потому что сделал его сам, и который он называл Дженни. Он использовал его в Тайберне для…

Но когда на нас обрушился ужасный мор, мы его не видели, и, по моим догадкам, отец мой надеялся, что он мертв. Затем однажды (это было в августе) отец уехал из дому с посланием, а когда вернулся, то сел рядом с моей матерью на кухне и обхватил голову руками. Потому что он видел своего брата Льюиса в переулке неподалеку от Бейсингхолл-стрит: его брат стоял на коленях и тыкал во что-то своим оружием. Рядом с ним стояла ручная тележка, полная маленьких пушистых тел, как оказалось, это были кошки. (Ибо Ваша светлость должны знать, что, по приказу лорд-мэра и олдерменов, не допускалось содержание свиней, собак, кошек или ручных голубей, являющихся переносчиками заразы. Со всеми нужно было покончить, и для этой цели были назначены убийцы)…

Почему-то, когда мой взгляд упал на это предложение, я поймал себя на том, что киваю, как бы в подтверждение, и говорю: «Да!» И уверен, что помню, как видел приказ, который был обведен черной каймой и вывешен возле таверны, а люди перешептывались по этому поводу.

…И, увидев это, мой отец поспешил бы дальше, но Льюис окликнул его, он смеялся и говорил: «Ну как, брат, боишься ли ты меня?» А кот все еще извивался, так что Льюис наступил ему на шею и пошел по грязи переулка, тощий и грязный, а поля его шляпы колыхались на фоне мутного неба. Когда мой отец спросил его, не боится ли он сам, тот ответил, что у него есть зелье, полученное от могущественного некроманта в Саутворде, которое защищает его.

Хотя у многих действительно были зелья, и чумные воды, и амулеты (так что знахари разбогатели), все же это их не спасало, и их складывали в повозку для умерших, с этими амулетами на шее. Но похоже, оберег Льюиса был от дьявола, поскольку все эти безумные дни он был в безопасности и терял голову от того, что осмеливался делать с мертвыми и умирающими. Всего этого я повторять не буду, разве что скажу Вашей светлости, что он превратился в существо, которого избегают, как самой чумы, и ни в одну пивную его не пускали.

Однако мой отец забыл о нем, потому что 21 августа мастер Оуэн – отец Вашей светлости – заболел.

Сэр Ричард приказал перенести мастера Оуэна в каменный дом, чтобы другие не заразились. Здесь было велено застелить кровать лучшими гобеленами сэра Ричарда, и мастер Оуэн лежал, стеная, среди лакированных шкафчиков, золота и серебра, а сэр Ричард словно обезумел. Было решено (хотя это и противоречило приказу), что Городскому совету не следует докладывать о присутствии сэра Ричарда и моего отца при заболевшем, а с хирурга взяли клятву хранить тайну.

В общем, весь этот месяц они наблюдали за Оуэном. (Видимо, через несколько дней после этого жена сэра Ричарда родила мертвого сына.) Доктор Ходжес ежедневно навещал мастера Оуэна, когда тот лежал с обритой головой, пускал ему кровь и ставил клизмы; и каждый час cажал его в постели, чтобы тот не задохнулся. И это было в самое ужасное время нашествия чумы, на первой неделе сентября, когда доктор Ходжес сказал нам, что кризис миновал и больной поправится.