Текст книги "Дом окон"

На этом и завершается история этого места. Томас Бельведер провел в доме лето 1953-го. Существуют доказательства, что именно тогда он начал писать свою картину «Мрачное празднество». Последняя владелица, женщина по имени Нэнси Милон, скончалась в доме престарелых во Флориде в 58-м; у нее не было родственников, которые могли бы унаследовать дом, приходящий уже в то время в негодность. Историческое общество гугенотов хотело выкупить дом и передать его музею, но, по причинам мне неизвестным, этого не случилось. Дом разделили на десять квартир и сдали в аренду студентам колледжа. Это было в шестидесятых, так что, можешь себе представить, стены этого дома повидали немало. Когда мы с Джоан приехали в город, дом совсем пришел в упадок. Его содержание требовало непрерывных и значительных усилий, но, поскольку комнаты сдавались в аренду студентам, владельцы не сильно себя утруждали. Мы получили этот дом за бесценок; считай, что даром. Но за время ремонтных работ нам, однако, ни разу не попадалось ничего необычного: никаких потайных ходов, ни одного бетонированного скелета в стене, никаких индейских захоронений в подвале.

Странно, что тогда мы даже не подумали о Теде. По крайней мере я. Несмотря на мою неспособность оставить проклятие Роджера в прошлом, мне и в голову не пришло, что эта странная ночь могла случиться из-за того, что Роджер произнес: «Мы больше не одной крови».

* * *

После того, как мы оба пришли к мнению, что у нас не получится так быстро найти объяснение произошедшему, мы решили отправиться в постель. Оставаясь в гостиной, в окружении всего этого пространства, я ощущала себя ужасно беззащитной, уязвимой, как на ладони, и Роджер, уверена, тоже. В кровати, под одеялом и под боком у Роджера, легче не стало. Сон все не шел, и, пока я лежала, стараясь сосредоточиться на своих мыслях и храпе Роджера, меня окружал Дом. Не так, как в гостиной. Ощущение было, скорее, обычным – обычно необычным, в отличие от ужасающе необычного, – и это было похоже на ощущение, когда после ледяной стужи улицы тебя встречает жар комнаты. Тогда я знала лишь то, что это ощущение – начальная точка отсчета шкалы, которая доходила до бог знает каких значений. По меньшей мере, до тревоги – страшной тревоги – и, вероятно, выходящих за ее пределы чувств. Я не надеялась, что смогу уснуть до рассвета, что усну вообще, но, пока лежала, ощущая сгустившийся вокруг меня Дом, я, по-видимому, начала погружаться в его пучину, а затем наступило утро.

Знаешь, что самое невероятное во всем этом? Следующим утром, когда мы проснулись, я была… Не сказать, что счастлива. Больше всего я чувствовала облегчение. Я долгое время… Беспокоилась, так сказать, за свое психическое здоровье. Попробуй рассказать врачам о том, что видишь настолько реальные видения, что можешь в них перемещаться, и сразу же в диагнозе получишь какой-нибудь психоз. Или опухоль мозга. Но тогда… Тогда все случилось снова, но не со мной одной. Да, знаю, мои видения и видения Роджера отличались, но ты понимаешь, о чем я. Как бы меня ни тревожила перспектива того, что все произошедшее могло оказаться реальностью, мысль о том, что мои опасения касательно душевного состояния не подтвердились, утешала.

В последующие дни Роджер рылся в архивах, пытаясь найти какие-нибудь зацепки в деле о нашей Общей Странности. А мне надо было закончить вести летние курсы. Поиски, если можно так выразиться, не увенчались успехом, и вся найденная информация была несущественной. Согласно колонке происшествий в газете «Гугенот Трампет», – по сути, приукрашенная колонка светской хроники, которая, на удивление, просуществовала довольно долгое время (бо́льшую часть девятнадцатого века), – пара рабочих, нанятых Родериком Сирсом для расширения дома до его нынешних размеров, имели «таинственное происхождение», в связи с тем, что, как писал журналист, демонстрировали «странные манеры и обычаи». В чем заключались эти странные манеры и обычаи, журналист уточнять не стал, но описание было похоже на попытку скучающего писателя вдохнуть жизнь в свой в целом скучный репортаж, апеллируя к американской ксенофобии. Из чистого любопытства я постаралась узнать, что это были за люди, какой частью дома они занимались, но мы ничего не смогли найти. Должно быть, журналист их выдумал.

Вторую предположительную зацепку Роджер обнаружил в одном из писем Томаса Бельведера. Через два года после проведенного в доме лета Бельведер упоминает испытанные «необычные» ощущения. Он не стал вдаваться в подробности относительно характера этих ощущений – хотя добавил, что они «явно способствовали вдохновению определенного рода», – ни в этом письме, ни в каком-либо другом. Роджер дошел даже до того, что позвонил заведующей специальным хранилищем в Стэнфорде, в котором находились письма Бельведера, и попросил ее их просмотреть. Что она и сделала, но результат был тем же. К этому времени мои студенты получили последние оценки, и я присоединилась к Роджеру, занявшемуся картинами Бельведера, особенно его серией «Мрачное празднество», которую тот начал писать еще в Доме и завершил вскоре после того, как съехал. Ты видел их? Я никогда не была фанатом Бельведера – какой-то псевдо-Джексон Поллок, – но я изучила его четыре картины вдоль и поперек, будто потолок Сикстинской капеллы. Нравиться они от этого мне больше не стали, но одна из них, вторая, привлекла мое внимание. На фоне – черные и ярко-синие квадраты, расставленные на подобии шахматной доски. Поверх них Бельведер поместил силуэт дома, нарисованный множеством волнистых белых и желтых линий. Внутри, если так можно выразиться, находились всякого рода завитки и петли темно-зеленого и фиолетового цвета. Бельведер расположил фон, шахматную доску, таким образом, что клетки встают на места окон. Очертания дома на картине не совпадали с нашим Домом. Один угол отсутствовал, другой был лишний, поэтому неудивительно, что никто не смог установить связь между картиной и Домом, – никто, я проверяла, – но это был тот самый дом. Глядя на раскрытые страницы библиотечной книги по Бельведеру, я ни на секунду не сомневалась, что это мой Дом. Неровные очертания, отсутствие углов и окон или их присутствие там, где их быть не должно, – я ощущала Дом совсем не таким, но они были очень похожи. Надеюсь, ты понял, о чем я. После того, как я полтора дня потратила на исследования этой картины, рассматривая ее, пока она не отпечаталась в моем мозгу, я пребывала в полной уверенности, что Томас Бельведер столкнулся с переживаниями, подобными нашим. Аналогичными.

Конечно, поскольку у меня не было ничего, кроме картины и строчки из письма, мое убеждение было совершенно бесполезным. Я написала электронное письмо биографу Бельведера в надежде, что она сможет предоставить мне какую-либо информацию. Может, существовало какое-то письмо, которого не было в архиве, или он что-то упоминал в интервью. Безрезультатно. Я дошла до того, что написала вдове Бельведера. Она все еще жива, ей девяносто четыре года, и живет она в Провинстауне. Ответ пришел незамедлительно. В нем, однако, сообщалось, что больше она не отвечает на вопросы о своем покойном муже, и по любым вопросам мне стоит обращаться к его биографу.

Вот так я нашла достаточно убедительное доказательство того, что, по крайней мере, еще один человек был свидетелем странных явлений, происходящих в доме, но ничего не могла с этим поделать. Из биографии я распечатала фотографию Томаса и Виолы Бельведер. Она была небольшой, стандартного размера. В первые дни своего расследования я приклеила ее к экрану компьютера на скотч. А затем все чаще и чаще, вместо того, чтобы посвятить свое время отрабатыванию обнаруженных зацепок, я подолгу смотрела на снимок, будто ответ, который я искала, содержался в его черно-белых глубинах. Фото было сделано весной 1955-го, через год после летнего пребывания Бельведера в Доме. Он и Виола были на приеме в Принстоне. Не знаю, видел ли ты Бельведера. Он был среднего роста, худощавый, с назревающей тучностью, проявляющейся в растягивающем рубашку животе, который остальное тело пыталось догнать. Большую часть своей жизни он носил длинные, чуть подкрученные вверх усы и короткую стрижку. Не самое благовидное сочетание, по моему мнению, но, кажется, этим он пытался добавить изюминки своему в остальном непримечательному лицу. Виола, однако, притягивала взгляд. У нее были сильные черты лица: темные глаза, римский нос, полные губы, острый подбородок. По отдельности любая часть ее лица была бы чрезмерной; но вместе они уравновешивали друг друга. Она была старше своего мужа на десять лет; но он был одет в темный костюм с узким галстуком, который, казалось, неспешно душил его, а на ней было черно-белое платье, взятое, казалось, прямо из гримерки «Шоу Дика Ван Дайка», и по этому снимку можно было предположить, что между ними был едва ли год разницы.

Я собиралась связаться с кем-нибудь, кто жил в доме – со студентами, которые жили тут в шестидесятых, – но дальше неловкого разговора с доктором Салливан дело не зашло. Я не знала, как начать. Все же нельзя взять и спросить человека, не сталкивался ли он со сверхъестественными силами. Нет, конечно, можно, но тогда он подумает, что ты – псих. Десять минут я интересовалась у нее, не замечал ли кто-нибудь из ее семьи что-нибудь странное, пока они жили здесь, что-нибудь необычное, из ряда вон выходящее. Она повторяла: нет, нет, ничего подобного, а потом, потеряв терпение, потребовала объяснений. «Радон», – ответила я. Первое, что пришло на ум. Мы не очень хорошо себя чувствуем в последнее время, продолжила я, и, боюсь, все дело в радоне. Как же мне повезло, что я могу поговорить с тем, кто хоть что-то знает об отравлении газом! Мне пришлось выдумать целую историю фальшивых симптомов у меня и Роджера. Под конец разговора она настоятельно советовала нам пройти полное медицинское обследование. Я не хотела ей врать, но, по крайней мере, из списка причин нашей Странности я могла вычеркнуть радон.

* * *

Пока я была всем этим занята – поверь мне, ни один кандидат наук так не трудится над своей диссертацией; почти две недели я только этим и занималась: по уши погрузилась в изучение фактов из жизни Томаса Бельведера и абстрактного импрессионизма, – Роджер в это время преследовал другую цель. В первую неделю он взял на себя сбор информации о Доме, но, как только я смогла взяться за наше расследование всерьез, он перестал принимать активное участие, а потом и вовсе забросил это дело. Я этого даже не заметила. Хотя, нет, я соврала. Заметила, но не придала этому никакого значения. Он, как правило, просматривал материалы быстрее меня. Значит, в своих исследованиях он зашел в тупик. И наверняка у него были и другие собственные проекты, к которым он решил вернуться. Если бы я не была так увлечена изучением дома как структурного воплощения женского архетипа, я, скорее всего, обратила бы внимание на огромные конверты, которые начали приходить один за другим, или рискнула бы подняться на третий этаж и поинтересоваться, чем он занят в своем рабочем кабинете часами напролет.

Если честно, то я проводила время в окружении книжных шкафов не только из-за нашего расследования. С тех самых пор, как произошла Общая Странность, Дом стал казаться… Неопределенным. Как будто невидимый дом – тот, который я едва ощущала, – стал ближе. Не намного, но достаточно, чтобы окружавшие меня стены и пол под ногами казались тоньше. Я сидела на кушетке в библиотеке, в сотый раз просматривая биографию Бельведера, облепленную гирляндой разноцветных стикеров с заметками, пытаясь выжать последнюю каплю смысла из засушенных фактов и деталей, и несмотря на мою увлеченность – нет, почти из-за нее – я чувствовала, как Дом… Переливался, словно огромный мыльный пузырь. Стоило мне опустить ноги на пол, как весь дом, несомненно, лопнул бы, открыв взору… Не знаю, что именно. Может, ничего. Знаешь, сидишь в одиночестве, в голову всякое приходит. Какая-нибудь странная мысль, которую не прогнать. Поэтому я предоставила Роджера самому себе. Это было ошибкой.

Не только потому, что он все больше и больше времени проводил в своем рабочем кабинете – так случалось, когда он с головой уходил в очередную книгу или статью, – и не мне было его упрекать после того, как я провела почти четырнадцать часов подряд в библиотеке на втором этаже дома, раскинув вокруг компьютерного стола найденные материалы по Бельведеру. Нет, дело было в том, что, когда мы все-таки виделись, когда он приносил мне обед или ужин, – а приносил он почти каждый день, – или ждал, когда я приду в кровать, – а это делал он все реже и реже, – он выглядел все более и более неспокойным. Подавленным. Он наклеивал улыбки. Подпрыгивал от неожиданности, когда я пыталась приобнять его со спины. Если я брала его за руку или клала руку на его плечо – ну, знаешь, как обычно касаются друг друга супруги, – то словно прикасалась к высоковольтному проводу. В воздухе витал запах озона. В течение нескольких дней после Общей Странности я взяла на заметку изменения в его поведении. Произошедшее не повлияло на меня так, как на него, но я не была закоренелым рационалистом, как Роджер; однако же, я закапывалась в книги, так что, может быть, все-таки повлияло.

С каждым днем Роджеру становилось все хуже. Пару раз я прямо спрашивала его, что случилось, но он качал головой и уходил из библиотеки. Еще пару раз – в библиотеке и на кухне – он начинал мне что-то говорить, но замолкал, не закончив предложения. В ту, вторую, неделю, когда мое исследование было в самом разгаре, я продолжала себе обещать, что собираюсь разобраться, что происходит с Роджером. Что вызвало эти изменения. Я не собиралась сидеть сложа руки, как тогда, когда он облажался по полной в университете. Но сначала мне нужно было закончить статью. Возможно, мне стоило уйти, сбежать, вместо того, чтобы каждый день уединяться в самом сердце опасности. Не буду говорить, что не сделала этого, потому что не хотела оставлять Роджера. Это неправда. Я знала: он никогда не согласится покинуть Дом, как бы плохо ему в нем ни было. Но, как бы странно это ни звучало, я тоже не рассматривала вариант с переездом. Не знаю, смогу ли объяснить, но будто то самое чувство, которое могло заставить меня с криками выбежать из дома, удерживало меня на месте.

В ту, вторую неделю кое-что произошло. Я лежала, свернувшись калачиком на диване, читая эссе Дерриды, о котором я прочитала в другой статье; я решила, что оно может быть полезным, но в итоге мое занятие можно было сравнить с попытками продраться через густые заросли. Нет, статья была не о Бельведере. А об Антонене Арто. Я запутывалась в обыкновенном предложении, перечитывая его снова и снова, стараясь извлечь из него хоть какой-то смысл, и расстроилась до такой степени, что хотелось отбросить страницы в сторону и больше к ним не возвращаться. Был вечер, около одиннадцати, а я без остановки работала с семи утра, и от этого было не легче. Я пыталась делать заметки, но из предложений они превращались в отдельные слова, а потом остались одни вопросительные знаки. Когда я добавляла еще один вопросительный знак к ряду других, я заметила фигуру, стоящую в дверях. Я решила, что Роджер наконец-таки пришел поговорить со мной, и сердце радостно екнуло.

Ты уже догадался: я подняла голову, но в двери никого не было. Я едва испугалась. Мне показалось, что я увидела Роджера, вот и все. Но постепенно я начала задаваться вопросом, вспоминая то, что мне привиделось: почему я решила, что это Роджер, если фигура была намного выше его? И еще кое-что: фигура в двери была темной, словно скрывалась в тени. Да, я вспомнила ту ночь в своей квартире, когда я увидела нечто у себя за спиной. Но в этот раз все произошло быстро и неоднозначно, а не как на моей старой кухне в три часа ночи, но как только я начала сравнивать эти два случая – и вероятность того, что я закончу-таки Дерриду существенно уменьшилась, – то обнаружила, что у этих двух случаев есть кое-что общее, и это заставило меня понервничать. В доме было тихо. Я слышала, как Роджер расхаживает по комнате наверху; до меня донесся разговор двух прохожих с улицы. Под покрывалом тишины – или рядом с ним – маячило мое ощущение Дома, едва касаясь кожи. Погружаясь в тишину и ощущения, я чувствовала себя по-другому. Не чувство, не осознание того, что кто-то или что-то стояло или не стояло в дверном проеме, а отсутствие этого осознания, положительное отсутствие, возникшая нехватка. Но и ее было достаточно для того, чтобы я захотела провести ночь в библиотеке, вместо того, чтобы подвергнуть себя опасности и выйти за дверь, в коридор, ведущий в спальню. Я не хотела идти туда, где стояла эта темная фигура. Пытаясь отсрочить этот момент, я листала введение Дерриды, сверялась с алфавитным указателем, но, в конце концов, решилась выйти. Я совсем не хотела, но вышла из библиотеки и вздрогнула, когда переступила порог. В коридоре было темно. Шагая по коридору, я уловила какой-то звук. Настолько слабый, что он терялся в шорохе моих носков по полу. Я остановилась, прислушалась. Ничего. Решила выждать еще немного, но, что бы там ни было, оно замолчало. Я поспешила в ванную. Это ведь были не слова, да? «Кровь», «мучения», «что угодно»? Нет.

* * *

К концу двух недель беспрерывных исследований стало совершенно ясно, что тайны Томаса Бельведера останутся неразгаданными. Я продержалась еще один день, заканчивая читать оставшиеся статьи и забивая в интернет пришедшие в голову идеи, но, по большей части, я просто не желала так рано сдаваться. Уже к концу первой недели стало понятно, что ничего нового мы так и не узнаем. Но продолжали тешить себя надеждой: а вдруг где-нибудь в этих книгах и статьях содержится подсказка, и только мы сможем ее найти? Признак настоящего ученого, верно?

В своих поисках этих несуществующих подсказок я упустила очевидные симптомы ухудшения состояния Роджера. Пока я читала последнюю распечатанную статью – статья Харлоу о Бельведере и рассказе Г. П. Лавкрафта «Грёзы в ведьмовском доме», – пока я возвращала стопки книг в библиотеки университета штата Нью-Йорк и университета Пенроуз, выбираясь, наконец-то, из дома, состояние Роджера становилось все хуже и хуже. Он больше не готовил. Он привозил завтрак из закусочных, а обед и ужин заказывал на дом из китайских и итальянских ресторанов. Как только еду доставляли, он уносил свою порцию в кабинет, по пути стуча в дверь библиотеки и объявляя блюда, ожидающие меня на кухне. Он перестал регулярно бегать и ходить. Из комнаты он выходил только в уборную, за едой и в спальню, куда он не возвращался до самого раннего утра. Когда я просыпалась, он был уже в своем кабинете. Однажды он вовсе не пришел: либо ночевал наверху, либо проработал до самого утра. Я старалась не делать поспешных выводов – так я себя успокаивала, – может, ему пришла в голову какая-то гениальная идея. Но все, что я делала, – это оттягивала неизбежное. Я боялась, что может случиться, если я потребую у Роджера объяснений. Я боялась, что ему понадобится серьезная психиатрическая помощь, и не имела ни малейшего понятия, как убедить его обратиться за ней, или, если он откажется, обеспечить ее оказание. Среди трудностей, с которыми, как я думала, могу столкнуться, когда мы сошлись с Роджером, не значилась потеря рассудка, и смириться с этой мыслью было тяжело. Как же это в духе девятнадцатого века. Правда, обычно сумасшедшей была женщина, и жила она где-нибудь наверху. Безумная на чердаке, верно? Если же из ума выживал мужчина… Что ж, ему чердака не доставалось.

Когда Роджер показал мне, чем занимался в своем кабинете, лучше не стало. В день, когда я вернула последнюю книгу по Бельведеру в библиотеку и отложила все свои записи на будущее, он попросил меня подняться к нему на третий этаж. Я сидела на кухне, доедая свой поздний завтрак, листая последний номер журнала «Нью-Йоркер». Роджер только вышел из душа – волосы были еще влажными, – и на нем были чистые джинсы и сине-оранжевая толстовка с эмблемой университета.

– В чем дело? – уточнила я.

– Обсудим, когда ты придешь в кабинет, – ответил он, и прежде, чем я успела поинтересоваться, почему мы не можем поговорить на кухне, пока я доедаю оставшуюся половину омлета, ушел. Я услышала, как заскрипела лестница.

Должно быть, я просидела за столом еще минут пять или десять. Я хотела доесть свой завтрак, и не была уверена, что хочу подняться в кабинет Роджера. Напряженность исходила от него словно жар от лампы в солярии. Я не боялась, что он накинется на меня, или что-то в этом роде. Я хорошо его знала, и Роджер был совсем не таким, и, в любом случае, я столько раз уделывала его в армрестлинге, что если бы дело дошло до драки, то с легкостью надрала бы ему задницу. Но тогда… Ни с того ни с сего, его кабинет стал… Олицетворением всего того, чем занимался Роджер всю неделю, и я не могла решить, хочу ли я знать, чем именно. Помыв и вытерев посуду, я стала смотреть в окно кухни. По Фаундерс-стрит шла женщина с ребенком, с такой спортивной коляской с большими колесами. На ней был темно-бордовый спортивный костюм и белые кроссовки; волосы были убраны за темно-бордовую и белую повязку. Она была на приличном расстоянии, так что сказать наверняка я не могла, но, кажется, она была моего возраста. Ребенка я не видела. Я опустила голову и поняла, что, сама того не осознавая, положила руки на живот. Женщина с коляской прошла мимо Нидерландской реформатской церкви, а затем повернула на дорогу, ведущую к дому Эдди и Харлоу. Как только она скрылась из виду, я покинула кухню и начала взбираться по лестнице.

По пути на третий этаж, вдоль стен, выкрашенных Роджером и его студентами в бледно-желтый, мимо фотографий Теда, которые я развесила, мимо зеркала на лестничном пролете между вторым и третьим этажом, я явственно ощущала, в каком месте Дом… сгущался. Стоило мне ударить по нему молотком, я бы обнаружила не доски, провода и трубы, а темноту, проход неизвестно куда. На мгновение мне показалось, словно что-то прижалось к другой стороне стены, вслушиваясь, как я прохожу мимо. В памяти всплыло лицо Роджера, такое же огромное, как то, которое я увидела в тот день в своей квартире, и в моем воображении кровь с физиономий стекала на штукатурку. Дом, который мне впервые привиделся тогда, когда у меня случился выкидыш, казался мне теперь не символом, а… Не знаю, может, диаграммой.

За прикрытой дверью кабинета Роджера я остановилась, прочистила горло и позвала:

– Роджер?

– Заходи, – отозвался он.

Я толкнула дверь. Роджер стоял в паре шагов от меня, опустив голову и сцепив руки за спиной. Должно быть, он какое-то время держал эту позу, поскольку я не слышала никакого движения, пока поднималась. Вероятно, последние десять минут он так и стоял. «Что за сцена», – подумала я, хотя Роджер никогда не упускал шанс устроить представление. Они доставляли ему удовольствие. Я была так обеспокоена его положением, что мне потребовалась минута, чтобы понять, во что превратился его кабинет.

Он был небольшой. Наша спальня была раза в два больше, а гостиная – в четыре или пять. Когда мы переехали, он обустроил его в точности каким он был до отъезда; его кабинет никогда не был пустым. Справа, прямо у входа, стоял довольно скромный письменный стол с компьютером. В середине комнаты находился большой, тяжелый дубовый стол, на котором он раскладывал материалы, необходимые для его начинаний. У этого стола был свой стул – память о старой кухне, – который скрипел и шатался, грозясь развалиться каждый раз, как кто-либо на него садился. Он любил усаживаться за этот стол и делать обширные заметки – их, скорее, можно называть черновиками. Слева стоял диван, на котором Роджер мог сидеть и читать. Диван можно было разложить, и на нем… А, эту часть истории ты уже слышал. Все пространство от пола до потолка занимали книжные шкафы, большая часть которых была заполнена книгами о Диккенсе, собранными Роджером за всю его жизнь, включая первые издания почти всех романов. Окно прямо напротив двери выходило на заднюю лужайку. Пустого места было не найти. Над столом Роджер повесил огромную доску, на которую крепил фотографии и открытки, на большей части которых был изображен Диккенс и его друзья. На книжные полки он прикрепил скотчем несколько плакатов и листовок, так или иначе связанных с ним самим: проведенные лекции, выступления с докладами на конференциях, опубликованные книги. Полагаю, он имел право на каплю тщеславия.

Но все изменилось. Все оставалось на своих местах – на первый взгляд, – но каждый свободный сантиметр кабинета был завешан картами. Я сразу же узнала место. А как иначе? За последние годы мы столько раз видели полуовал Афганистана по новостям и в газетах, что наизусть выучили его форму. Слева от окна висела громадная карта, полностью скрывавшая за собой книжный шкаф, к которому была приклеена. Она была похожа на карту из специального выпуска «Нэшнл Джеографик» и показывала не только местность и поселения, но и места всех американских сражений в недавней войне. Территория была окрашена в серо-бурый, границы очерчены белым и, вокруг него, желтым. Страны вокруг были пустыми, белыми пятнами. Роджер что-то написал на карте. Мне не удалось рассмотреть с порога, но я видела, что записи сгрудились у Кабула, который он обвел черным маркером. Нет, не кругом, – спиралью, конец которой спускался в город.

В кабинете были и другие карты – разные виды карт, – которые свисали со шкафов подобно бумажным занавескам. Но ни одна из карт не была больше той, что висела напротив меня. Некоторые были около метра в ширину, но большую часть, казалось, Роджер отксерокопировал из учебников. Там была и еще одна карта Афганистана, рядом с картой высот и глубин в проекции, – как она называется? Карта Меркатора? Одна карта показывала годовое количество осадков; другая – распределение основных сельскохозяйственных культур; третья – плотность населения. На карте побольше страна разбивалась на племена и этнические группы; на еще более крупной карте отмечалось изменение границ государства за прошедшие века. Группа небольших карт демонстрировала границы страны в определенное время. Некоторые карты были снимками со спутника, на которые наложили границы; другие, казалось, нарисовали британские картографы во времена расцвета империи.

Среди изображений Афганистана затесались и листочки бумаги. Тоже карты, как я потом поняла, но не могла сказать, чего именно. Представлены они были схожим разнообразием, различными критериями, в различных состояниях. А затем я увидела слово «Кабул» в верхней части одной из них. Каждая из карт была исписана Роджером тремя или четырьмя разными чернилами. На некоторые карты он налепил наклейки – такие круглые, которые используют для ценников на блошиных рынках или церковных ярмарках, – их он использовал, чтобы закрепить нити, ведущие от одной карты к другой. По два-три цветных стикера висело на каждой карте Кабула, и еще больше было приклеено к оставшемуся свободному месту на полках.

И это еще не все. Стол в центре комнаты был завален книгами, почти в каждом названии было слово «Афганистан»; пару книг с названиями «Современная армия» и «Отряд специального назначения: История создания». Между книгами виднелись манильские папки, набитые листами. Полдюжины потрепанных блокнотов соперничали со стопкой цветных фотографий. На тех, что я видела, были изображены улицы, как я поняла, Кабула.

Все это не укладывалось в моей голове. И я еще не упомянула про письменный стол и стопку книг на диване. Я сказала:

– Роджер.

Он поднял взгляд и произнес:

– Тебе, несомненно, интересно, что все это значит.

Он не был похож на безумца. Я кивнула.

– Я провел свое небольшое собственное расследование…

– Я заметила.

– …и готов заявить, что знаю, что случилось с нами три недели назад.

– Хорошо, – ответила я.

– И ты ничего не хочешь спросить?

В этом не было необходимости. В ту самую секунду, когда я поняла, что за карта висит напротив меня, я знала. Я сказала:

– Ты думаешь, это Тед? Ты считаешь, что нам не дает покоя призрак Теда?

Роджер улыбнулся.

– Ты всегда была моей самой способной ученицей. Я бы не стал использовать слова «не дает покоя», поскольку они подразумевают нечто более зловещее, чем то, с чем нам пришлось столкнуться. Я бы предпочел сказать, что Тед пытается связаться с нами.

– С чего ты это взял?

– Нет никаких сомнений, что наша, выражаясь твоими словами, Общая Странность имеет сверхъестественную природу. Я рассмотрел все рациональные объяснения, и ни одно из них не представляется мне удовлетворительным. Учитывая сверхъестественный характер произошедшего, мы должны поставить перед собой вопрос о его первопричине. Наиболее очевидным виновником является Дом; однако, погрузившись в его историю, я вскоре убедился, что зашел в тупик. Я не ошибусь, если предположу, что твое более глубокое исследование подтверждает мое заключение?

– Я не обнаружила ничего стоящего.

– Как только мы исключили Дом, наш взгляд должен обратиться на тех, кто испытал Странность. Ничего из твоей короткой жизни не могло бы стать объяснением случившегося, потому единственным оставшимся вариантом являюсь я. Что в моей жизни подойдет под определение сверхъестественного? Только одно: Тед.

Доводы он излагал в той же манере, с какой высказывал свою интерпретацию отрывка из книги. Я ответила:

– И ты думаешь, что Тед… пытается с нами связаться.

– Именно.

– Зачем?

Быстрый, как пролетающая за окном птица, взгляд, в котором боль смешалась со страхом, промелькнул в глазах Роджера.

– Потому что, милая, – произнес он, – я – его отец. Разве он не хотел бы связаться со мной?

Момент настал.

– Кажется, – начала я, – в вашу последнюю встречу ты отрекся от него.

Его передернуло:

– Да, отрекся.

Я молчала.

– Я совершил ошибку, – наконец, сказал Роджер. – Во мне говорила злость.

Знаешь, мы ведь тогда впервые заговорили о его отречении от Теда. Не говоря уже о том, что тогда он впервые признал свою ошибку. Пожалуй, при других обстоятельствах это стало бы важным событием. Тогда оно, конечно, было значительным, но его значение затмевалось контекстом ситуации. Я сказала:

– Ты был зол. Может, Тед это знал. Но ты так и не забрал свои слова обратно. Тед решил, что больше ты не считаешь его своим сыном. Я не хочу тебя обидеть, но с чего бы ему думать по-другому? Откуда он может знать, что он может обратиться к тебе – к нам?

Нахмурившись, Роджер ответил: