Текст книги "Дом окон"

– У меня с Тедом есть незаконченное дело.

– Ну, – ответила я, – может, и есть. Но я не… Не знаю, лично я так не думаю. Тогда к чему приплетать меня? Или Тед пытается связаться со мной, заставляя меня чувствовать движение дома?

– Понимаешь, я не могу сказать с полной уверенностью, но осмелюсь предположить, что твои ощущения являются побочным эффектом от усилий Теда установить со мной контакт.

– Тогда почему они начались сразу, как я ступила в этот дом?

– Потому что, – ответил Роджер, – Тед пытался достучаться до меня с тех самых пор. Вероятнее всего, даже еще раньше. Ты вошла в дом в тот самый момент, когда у него это, наконец, получилось; точнее, когда его попытки начинали увенчиваться успехом. Должно быть, Дом неведомым образом оказал поддержку его усилиям; длительная связь с Тедом – с нами – помогла ему сосредоточить поток энергии. В конце концов, ты же никогда не замечала ничего подобного в свои предыдущие визиты. Как помнится, во время нашей тайной встречи ты ни словом не обмолвилась об этом.

– Так и есть, – призналась я. – А зачем все эти карты?

– Все, что ты здесь видишь, – ответил Роджер, – отражает мое желание понять смерть Теда. Если я хочу достигнуть того места, в котором он сейчас находится, то мне крайне важно узнать как можно больше об обстоятельствах, при которых он… покинул нас.

– Где же он, по-твоему? Все еще в Афганистане?

Роджер покачал головой.

– Не могу сказать наверняка. Хотя Кабул для Теда является таким же значимым местом, как и его… Назовем это его моментом вступления в загробную жизнь. Меня вряд ли можно назвать экспертом в данном вопросе, но предположу, что в данный момент Тед находится в месте, которое тибетские буддисты называют «бардо» – своего рода вестибюль жизни. Предполагается, что в этом месте человек отдаляется от мира иллюзий и уходит в вечность; однако случается, что душа человека оглядывается назад, на жизнь, оставшуюся позади.

– Тибетские буддисты?

– За последние недели, – ответил Роджер, – я ознакомился со многими религиозными традициями в надежде, что одна из них даст нам ключ к разгадке. В южном баптизме моих родителей и семьи мало что говорится о призраках и потустороннем. Существуют предостережения и похвалы для душ в раю, сожаления и искушения для душ в аду, но не более того. Как правило, фундаменталистские ответвления христианства не предполагают ничего за пределами того, что прописано в Библии. Католики, англиканцы и лютеране в этом смысле мыслят шире, но лишь предупреждают о демонах, которые маскируются под усопших. В целом христианская традиция очень сильно нервничает при появлении любого намека на то, что после смерти нас ждет что-то большее – или меньшее, тут уж как посмотреть, – чем те морковки на палках, которыми церковь завлекает своих последователей. Неспособность самой близкой мне веры указать местопребывание моего сына вынудила меня обратиться к другим источникам. Так я и вышел на тибетских буддистов.

Судя по описанию, бардо очень сильно напоминало Чистилище, но тогда у меня не было времени на продолжительные теологические дебаты. Вместо этого я сказала:

– Понятно. Тед сейчас пребывает в бардо, пытается связаться с тобой, чтобы вы завершили ваши незаконченные дела, – чтобы вы примирились, – и ты бы со спокойным сердцем его отпустил. Я правильно поняла? И что мы знаем об этом бардо? Мы можем ему как-то помочь?

– Не уверен. Углубляясь в подробности смерти Теда, я надеюсь повысить свою восприимчивость к его попыткам. Постараюсь, так сказать, настроиться на его частоту. Сложно сказать, удается ли мне это, но начал я совсем недавно. Но считаю, что успех зависит по большей части от усилий с другой стороны, от души, о которой идет речь. И работаем мы по графику Теда.

– Ага, – хмыкнула я. А что еще я должна была сказать? Я прошла к дивану, заваленному шатающимися стопками книг, и осторожно присела на край. Роджер выжидающе смотрел на меня. Я знала: он ждал, что я вынесу какой-нибудь вердикт сказанному, этому безумному объяснению. Чего я не могла сделать. С точки зрения логики, это было полное безумие, но к тому времени логика и реальность остались далеко позади. Если Роджер бредил, то я поощряла его самым что ни на есть худшим образом: говорила с ним, обсуждая детали его фантазии, вместо того, чтобы отправить его к психиатру. Если это был не бред сумасшедшего… Послушай, я понимаю, вся ситуация может казаться тебе дикой, но я попала в самый эпицентр странности этого дома, как только вошла в него. Не знаю, насколько точной была теория Роджера, но она, по крайней мере, признавала мой опыт. Разве плохо, что Роджер хотел поговорить с сыном, помириться с ним? Разве это не нормально, с учетом всех обстоятельств? Люди скорбят по-разному. В чем отличие Роджера от человека, который каждый день ходит в церковь в надежде, что услышит голос близкого?

Роджер ждал ответа. Я сказала:

– И что дальше? Нанимаем медиума? Проводим сеанс?

Он выдохнул и расслабил плечи.

– Нет. Боюсь, всё как всегда. Надо копать глубже и ждать, пока что-нибудь не случится.

– А что должно случиться?

– Тед найдет способ связаться со мной.

– И?

– Предположительно, он сможет уйти в бардо. Обрести покой.

Примерно так все и закончилось. Когда я встала, чтобы покинуть комнату, Роджер, к моему удивлению, подошел и заключил меня в долгие объятия.

– Спасибо, – произнес он. – Я избегал этого разговора дольше, чем следовало. Я боялся, что ты не поймешь. Честно говоря, я боялся, ты решишь, что я впал в бредовое помешательство. Бывало, я и сам так думал. Я ценю проявленную с твоей стороны веру, и глубоко тебе благодарен.

* * *

Уверена, Роджер забрал бы свою благодарность обратно, если бы узнал, что через три дня я обратилась к психотерапевту. Визит этот, однако, ни к чему не привел, так что, может, я все-таки могла оставить ее себе. Я записалась к доктору Хокинс – психиатру, которого посоветовал мой гинеколог после выкидыша. Ее офис располагается на Фаундерс-стрит, в том красном кирпичном здании со старым кладбищем. Да, я тоже подумала: очень к месту. Самое смешное – в ее крошечной приемной висела репродукция одной из картин Бельведера, «Ночная переправа». Небольшой холст, где-то тридцать на пятнадцать. Томас то откладывал ее в дальний ящик, то снова брался за картину, и в целом работал над ней где-то двенадцать лет, начав спустя несколько месяцев после пребывания в нашем доме, а потом полностью забросил это дело в шестидесятых. Я читала, что критики называют эту картину разминкой, отвлечением от более серьезных проектов. Она отличалась от других его полотен, и она мне очень нравится. Она не оставляет после себя тяжелого послевкусия, как основной массив его работ. Напоминает помесь кубизма и мультфильма «Луни Тюнз». Главным героем картины выступает черно-желтая воронка, стилизованный торнадо, берущий начало в нижнем левом углу и закручивающийся вверх по серовато-белому фону, увеличиваясь с каждым витком в ширину. Воронка представлена в поперечном сечении, будто зритель смотрит на нее сверху, но Бельведер нанес слишком толстый слой краски, и весь эффект теряется. Вокруг воронки находятся вплетенные в нее светлые, почти пастельные силуэты, которые выглядят как формы с тотемных столбов, как персонажи из детской книжки. Один из них напоминает орла или ястреба, другой вполне может быть рыбаком, есть и тот, который очень похож на большого и страшного серого волка. Надо полагать, Бельведер изобразил свой личный пантеон – по крайней мере, я так думаю, – но никто из исследователей не потрудился определить их прототипы. Этим я и решила заняться, пока сидела в приемной, гадая, не предаю ли я Роджера своим поступком.

Нет, забудь. Я знала, что предала его тем визитом. Вопрос состоял в степени тяжести, и я… Мне казалось, что я должна была это сделать, должна была перепробовать все возможные варианты. По дороге я уже представляла, каков будет вердикт, но повторяла себе, что, может, заключение специалиста меня удивит.

Этого не случилось. Она высокая – доктор Хокинс, – высокая и худая. Настолько, что видно все ее суставы. У нее огромные руки и стопы. Когда она вышла поприветствовать меня, я почувствовала себя ребенком, который пожимает руку взрослому. Ее волосы были заплетены в косу, болтающуюся за спиной, а на глазах были эти очки-кошечки, которые, как она думает, смотрятся очень модно, но на самом деле делают из нее мамашу из телешоу пятидесятых. На ней было тускло-красное бесформенное платье и длинное ожерелье из черных бусин – видимо, чтобы уравновесить косу. И как только мы уселись в ее кабинете, и она открыла рот, я уже знала, что не услышу ничего нового. Но решила: раз уж я пришла, почему бы и не поговорить с ней. Она настояла, чтобы я звала ее Ивонн, мол, так мне будет легче открыться. Не легче. Когда я иду к специалисту, я иду к нему, как к специалисту. Я не хочу, чтобы доктор был мне другом. Я хочу, чтобы доктор оставался моим доктором. То же самое и со студентами. Для них я не «Вероника», а «профессор Кройдон»; или «мисс Кройдон», если для них не принципиально наличие ученой степени.

Так вот, я сидела в кресле напротив доктора Хокинс, которое было далеко не таким удобным, каким, казалось бы, должно быть кресло в кабинете психотерапевта, и вкратце пересказывала все то, что я тебе уже поведала. Мой муж считает, что сын, от которого он отрекся, пытается заговорить с ним из загробного мира. Плату она брала по часам. Я рассказывала ей о самых значимых моментах, а она попутно задавала вопросы, и, когда я, завершив свой рассказ, сказала: «Вот, собственно, и все» – она ответила: «Хорошо» – и начала делать записи в блокнот, лежащий на коленях. Она писала минут пять, заполняя одну страницу за другой. Наконец, не поднимая взгляда от блокнота, она сказала:

– Поскольку с вашим мужем я не встречалась, то могу лишь делать некоторые предположения о его психическом состоянии. Важно, чтобы вы понимали это с самого начала. Я высказываю только свои предположения. Профессиональные, но все же предположения. Ваш муж, Роджер, пережил серьезную психологическую травму, вызванную смертью его сына. Смерть ребенка никогда не проходит бесследно для родителя, независимо от возраста ребенка и от того, насколько сложными были их отношения. Кроме того, в вашем случае роль сыграли осложняющие факторы. Роджер испытывал противоречивые чувства по отношению к Теду, вполне объяснимые тем, что вы мне рассказали об их прошлом, но, тем не менее, довольно неприятные для родителя. По мере взросления Теда эта противоречивая ситуация, вместо того, чтобы прийти к разрешению, обострилась, – питаемая, полагаю, неразрешенными проблемами Роджера со своим отцом, – а прямая конфронтация в вашей квартире позволила сдерживаемым эмоциям выплеснуться в форме гнева и физического насилия, достигнув своего апогея тогда, когда, по вашим словам, Роджер проклял Теда. Какое бы удовольствие не принесла подобная эмоциональная разрядка в краткосрочной перспективе – думаю, ваш муж чувствовал облегчение, как только высказал все эти чувства вслух, – спустя некоторое время она погрузила его в еще более сильное психическое состояние дискомфорта. А затем Тед – объект, десятилетиями вызывающий противоречивые эмоции, – был убит. Эта смерть подобна огромному черному магниту. Она притягивает к себе все эти сложные чувства и не отпускает их, тем самым значительно осложняя любые попытки Роджера совладать с ними. Как вам такая версия? Я вас еще не утомила?

Она подняла взгляд.

– Пока нет, – ответила я.

– Роджер должен найти способ смириться со своими чувствами к Теду, ведь даже если Тед мертв, то их отношения с Роджером все еще живы. Как вы и сами понимаете, ситуация довольно щекотливая. Эту проблему надо решать, причем чем скорее, тем лучше. Роджер мог выбрать благоприятный путь, поговорив с вами или с врачом, но он этого не сделал. Он мог прибегнуть к алкоголю или легким наркотикам, чего он, к счастью, тоже не сделал. Он мог найти творческую отдушину: записать свои воспоминания о Теде или обратиться к нему в письмах – такие упражнения я обычно советую в подобных ситуациях. Роджер выбрал не совсем схожий, но связанный с последним пунктом курс действий. Он придумал сценарий, который позволит ему достичь непосредственного разрешения внутреннего конфликта, а именно – сценарий, в котором Тед стал призраком. Интересно, что он создал ситуацию, в которой Тед преследует его. И в ней именно Тед является инициатором их примирения. То, что Роджер спроецировал свои самые глубокие желания на призрак своего сына, говорит о том, что даже в такой личной фантазии Роджер не способен в полной мере признать как свои действия, совершенные в прошлом, так и, полагаю, оставшиеся после смерти Теда чувства.

– Хорошо, – ответила я. – Роджер живет в своей фантазии.

Меня так и подмывало фыркнуть «Да ну?», но я сдержалась.

– Так что же будет дальше?

Доктор Хокинс развела руками.

– Не могу сказать точно. Пожалуйста, не забывайте, я мыслю гипотетически.

– Я понимаю, – сказала я. – Но я хочу услышать ваше мнение.

– Маловероятно, что Роджер сможет в одиночку справиться с этой фантазией. Я бы сказала, маловероятно в значении «невозможно». Судя по тому, что вы мне рассказали о состоянии его рабочего кабинета, он уже слишком многое вложил в созданный им сценарий, чтобы отказаться от него, не прибегая к помощи профессионала.

– Что, если он откажется от этой помощи?

– Фантазия будет продолжаться. Она может длиться долгое время, прямо пропорциональное тому, которое Роджер будет способен отрицать тщетность своих попыток связаться с Тедом. Со временем такие попытки могут привести к депрессии. Собственно, я бы сказала, что наверняка к ней приведут. Или могут вылиться в саморазрушающее поведение, которое я упоминала: алкоголь или наркотики. Вероника, я понимаю, как тяжело вам такое слышать, но, если не вмешаться сейчас, вашему мужу не станет лучше. На данный момент для него все это не может хорошо закончиться. Нельзя терять ни минуты. Разум – это тоже орган; чем раньше обнаружится проблема, тем легче ее лечить.

На этом наша консультация закончилась. Пока я выписывала чек, я спросила ее:

– А если бы я вам сказала, что считаю, что в фантазии Роджера что-то да есть?

– Что вы имеете в виду?

Я оторвала чек из чековой книжки и протянула его доктору Хокинс.

– Что, возможно, Роджера на самом деле преследует призрак его сына.

Она молча заполняла квитанцию, но я слышала, как крутятся шестеренки у нее в голове. Отдав мне квитанцию, она ответила:

– Тогда я бы сказала, что вы потворствуете воображению своего мужа. Возможно, из-за того, что чувствуете себя виноватой; считаете, что стали причиной последней ссоры Роджера и Теда. Я бы подчеркнула, что фантазия Роджера – всего лишь фантазия. Я бы повторила, что ситуация может закончиться очень плохо, и настоятельно бы порекомендовала вам самой обратиться за консультацией как можно скорее. Не хотите записаться на следующий прием?

– Нет, спасибо, – ответила я, складывая квитанцию в сумку.

– Вы уверены?

– Нет.

– Вероника, – начала доктор Хокинс, – не поймите меня неправильно, но мертвых стоит бояться. И я сейчас не о летающих белых простынях. Я говорю о потерях, и как они нас травмируют. Мертвые алчны. Всегда ненасытны. Они готовы забрать все, что мы можем им предложить, и этого все равно будет мало. Всегда будет мало. Двадцать лет назад моя сестра умерла от лейкоза, и я до сих пор скорблю о ней. Мертвые никогда не будут счастливы. С ними невозможно достигнуть какого-то загадочного понимания. Такое встречается только в фильмах и плохих книгах по самосовершенствованию. Прошу прощения за то, что мне пришлось прибегнуть к метафорам, но, надеюсь, теперь моя точка зрения вам ясна. Оставьте мертвых в покое и позаботьтесь о своей собственной жизни.

– А если мертвые только препятствуют этому? – спросила я.

– Для этого и существуют психиатры, – ответила она.

«А еще для того, чтобы сдирать по сто пятьдесят баксов в час», – думала я по дороге домой. За исключением слов доктора Хокинс о покойных в самом конце нашей встречи, я не услышала ничего удивительного или интересного. Не нужно быть дипломированным врачом, чтобы связать созданный Роджером сценарий с его потребностью разобраться в своих «противоречивых эмоциях». Как и не требуется большого ума, чтобы понять, что в своих действиях я, скорее всего, руководствуюсь чувством вины. Если уж на то пошло, то и без ученой степени понятно, что покойники беспощадны; хотя стоит отдать должное доктору Хокинс: эта мысль меня зацепила. Знаю, знаю. Чего я там сидела, если мне так не понравилось? Почему терпела до конца сеанса? Главным образом потому, что я хотела быть уверена, что этот вариант мне точно не подходит. Если бы случилось что-то еще, я бы не хотела сокрушаться: «Ах, если бы только я могла с кем-нибудь поговорить!» Но я нашла специалиста, ее совет оказался бесполезным, и я могла двигаться дальше.

Я хочу, чтобы ты понимал: я не отрицала того, что чувство вины – и Роджера, и мое собственное, – имело влияние на все происходящее с нами. Но оно было не единственным фактором. Поразмышляв над версией Роджера еще три дня, я не смогла прийти к определенному мнению. Если согласиться с тезисами, то теория была вполне логичной, но в том-то и дело, что я не могла с ними согласиться. Вдруг Томас Бельведер все-таки столкнулся с чем-то необычным в то лето, которое он провел в Доме? Конечно, поиск конкретных подтверждений привел меня в тупик, но нельзя же было полностью исключать эту возможность. Кто знает, что могло произойти в доме за эти годы, десятилетия? Да в нем, ради всего святого, жили студенты в шестидесятых. И с чего это Роджер взял, что в моей жизни не найдется объяснения произошедшему? Я тоже потеряла ребенка. Может, это его душа пытается связаться с нами. Учитывая все, что произошло между Тедом и Роджером – и между Тедом и мной, – призрак Теда представлялся более правдоподобным, чем призрак моего ребенка или какое-нибудь привидение, поселившееся в доме. Но я никак не могла отделаться от убеждения, что объяснению Роджера чего-то решительно недоставало, будто он упустил из виду самое важное и основное. Не скажу, что разделяла пессимизм доктора Хокинс по поводу мертвых, не совсем, но… Был Роджер, уставившийся в никуда, и его слова: «Ты опозорил и опорочил нашу семью», «Я отрекаюсь от тебя; я отказываюсь от тебя».

Да, мне и в голову не пришло, что рассказ Роджера кажется неполным, потому что он умышленно опускает некоторые детали… Но об этом позже.

Я дошла до лужайки. Остановилась и бросила взгляд на огромное здание, которое я считала своим домом; на это здоровенное место, где произошли важнейшие события моей жизни. Их было не так уж и много, и, я уверена, намного меньше, чем у Роджера, но достаточно, чтобы я ощущала с ним связь. Хоть и неприятную. Стоя там, у Дома, глядя в вечернее небо, на буйство белых облаков и отражение бронзового солнца в окнах, я думала о Роджере: как он проходил или пробегал мимо, останавливался, окидывал его взглядом, пока его пространственную сущность не сменяла временна́я, и перед ним возникал дом, в котором жили воспоминания о Теде.

Позади меня пронеслась и просигналила машина. Я подскочила и оглянулась. Это был Ламар, священник Нидерландской реформатской церкви, на своем «Сатурне». Я помахала ему в ответ и проводила его взглядом дальше по улице, до его дома рядом с церковью. К счастью, находилась она не близко, и он не стал останавливаться и спрашивать, чем я занимаюсь, потому что ответа у меня не было. Воображаю фантазии своего мужа? Интересно, если бы доктор Хокинс проехала мимо и заметила, как я стояла и рассматривала дом, выпрыгнула бы она из машины, чтобы оказать мне экстренную психологическую помощь на месте? Как там шутка? Мы не сходим с ума – мы из него вылетаем? Я направилась к входной двери.

Войдя в дом, я прошла на кухню, открыла холодильник, чтобы посмотреть, чем можно было поживиться, но почти ничего не нашла, кроме начатого жареного риса и курицы в цитрусовом соусе в картонных коробочках – держу пари, в китайском ресторане мы с Роджером висим на доске «Покупатели года», – так вот, пока я решала, хватит ли мне продуктов, чтобы приготовить красный карри, я думала о Роджере. Ты же бывал у нас на кухне, да? Там одни окна, и из-за этого температура градусов на десять ниже, чем во всем доме, особенно зимой. Подойдя к кухонному столу, я могла видеть лужайку, у которой стояла несколько минут назад. За последние три недели Роджер только лишь раз вышел на прогулку – в тот (или следующий?) вечер, когда я присоединилась к его исследованию нашей Общей Странности. Он отсутствовал несколько часов, бродил по улицам ночного города. Я представила, что он стоял на том же месте, что и я. Тогда не было луны, а свет исходил только от небольшой лампы в окне библиотеки. Дом скрывался в тени, местами его очертания сливались с ней. В ту ночь ему казалось, что дом увеличился в размерах, словно тень прибавляла ему объема, добавляла внушительности. Роджер засунул руки в карманы и со свистом выдохнул – так он делал, когда был особенно раздражен; старая привычка с детства, когда ему запрещали открыто выражать свои чувства. Подумать только, именно это место должно стать для него чужим: место, которое он восстановил собственными руками, свидетель его академических достижений, дом его семьи и его сына, Теда.

Мысль о красном карри вылетела из головы, и я стояла и смотрела на лужайку. Вместо вечернего солнечного света окна раскрасила темнота ночи. У меня всегда было живое воображение, так что увиденное не вызвало большого беспокойства. Моргнув, я вернулась к готовке. Окна были черными, в кухне было темно. Вздрогнув, я подняла глаза. На кухню опустилась ночь. Столовая слева от меня и прачечная справа были залиты солнечным светом. Кухня между ними погрузилась в безлунную ночь. Во двор хлынули тени. Небо над головой было усыпано звездами. Схватившись за столешницу, я зажмурилась и начала как можно медленней считать до десяти. Когда я снова открыла глаза, темнота продолжала давить на меня. Я издала звук – помесь смешка и чего-то еще, похожего на всхлип или стон. Невозможно. Должно быть, я все еще представляю себе прогулку Роджера. Если только это не была какая-то внезапная галлюцинация от наркотика, что было маловероятно, потому что самое тяжелое, что я принимала, – это марихуана, а марихуана не вызывает галлюцинаций. Либо это был первый симптом нервного срыва. Но если ты считаешь, что переживаешь нервный срыв, то это ли не доказывает его отсутствие? Если представшая передо мной картина снаружи была галлюцинацией, то весьма детализированной. Трава была короче, будто ее только что скосили. Деревья стояли голые, как в конце октября. Звезды были другими, не похожими на себя, сгруппированными в новые созвездия. Но крупицы любопытства быстро сменились страхом. Я не наблюдала за всем этим со стороны; оно исходило из того же самого места, что и все остальные странные происшествия. Я ощущала пространство по ту сторону окна так, будто в доме появилась еще одна огромная комната. Волосы на руках встали дыбом. Во рту пересохло. Я отпустила столешницу и подошла к окну. Знаю. Почему не побежала в другую комнату, не выбралась на солнце? Приближаясь к окнам, я чувствовала струящийся из них холод, остужающий воздух. Так холодно на кухне не было даже зимой. Так холодно, наверное, бывает в Антарктиде. Такой холод губителен для всего, кроме воздуха. Дрожа всем телом, я подняла правую руку и коснулась оконного стекла. Я не ожидала, что оно окажется таким стылым, таким ледяным, что меня словно ударило электрическим разрядом. Я вскрикнула, отдернув руку…

И все исчезло. Снова наступил ранний вечер, как будто кто-то сменил слайд на гигантском проекторе. Кончики пальцев жгло, как от ожога кипятком, и я уставилась на неухоженную лужайку, покрытые тяжелой листвой деревья, на солнце, спускающееся к горам, ослепившее меня после глубокой темноты и своим светом превращающее мир в гротескный слепок самого себя. В пространстве между мной и окном царила лютая стужа, но она постепенно утекала из кухни, как будто кто-то вытащил пробку из ванной. Я отступила от угасающей прохлады. И ударилась ногой об стул. Я села на него.

В коридоре раздались шаги, и я услышала, как Роджер позвал меня.

– Дорогая? Все в порядке? – через мгновение он забежал на кухню. – Мне показалось, я слышал…

Увидев меня у окна, он поспешил подойти.

– В чем дело?

Я указала на окна:

– Там.

– Во дворе? – спросил Роджер. – Что там? Ты кого-то увидела?

Он уже спешил к окну.

– Нет, – сказала я. – Никого не… Он поменялся.

– Поменялся? Двор? Каким образом?

Я вздохнула. Все получится, если начну обо всем по порядку.

– Он потемнел.

– Потемнел.

– Как будто наступила ночь, – объяснила я. – Наступила ночь… Было темно и холодно.

– Ты выглянула в окно, и за окном было темно.

– Не просто темно, – сказала я. – Я выглянула в окно, а за окном – ночь. Трава, деревья – все было другим. Как будто я видела другое время года, осень или зиму. Звезды… Я видела звезды, но они были неправильными. Расположены по-другому. И я чувствовала… еще одну комнату. Я подошла к окну и дотронулась до него, – я протянула Роджеру свою правую руку ладонью вверх, демонстрируя красные и отекшие кончики пальцев. – Оно было ледяным. Тогда ты и услышал мой крик.

Роджер взял мою руку в свои.

– Господи, – сказал он. – А что было дальше?

– Все исчезло, – ответила я. – Все стало как прежде.

Наклонившись, Роджер поднес к губам мою руку и нежно прикоснулся губами к кончикам пальцев. Я почувствовала легкое жжение, но ответила на его жест слабой улыбкой. Между поцелуями он повторял: «Бедная, бедная моя».

Я молчала.

– Ты чувствовала, – начал было Роджер, но остановился. – Могла ли ты понять…

– Был ли это Тед? – я закончила за него вопрос. – Не могу сказать. Было ощущение, что то, что находилось за пределами дома, было, в то же время, и его частью. Не все, что снаружи, а то, что видела я.

Роджер нахмурился. Не сердито, а сосредоточенно, и я спросила:

– Что? Что такое?

– Ничего, – ответил он, а затем добавил: – Нет. Мне интересно, почему именно сейчас.

– Именно сейчас?

– Да, – сказал он. – Сколько длилось твое видение?

– Несколько минут.

– Получается, я спускался по лестнице, когда оно началось. Я задержался у двери кабинета, потому что подумал, что мог бы остаться и набросать еще одну идею, прежде чем решил, что она еще не созрела. За то время, пока я спускался по лестнице, намереваясь распорядиться об ужине, в кухне произошли изменения, которые я чуть было не застал.

– Ты думаешь, все это предназначалось для тебя? – спросила я.

– Поразительное совпадение. Я как раз направлялся на кухню.

Я бы не стала употреблять слово «поразительный», но версия была интересная. Я спросила:

– И зачем все это?

– Почему он пытался связаться со мной подобным образом?

– Да, – ответила я. – Почему бы ему не потрясти рамку с фотографией или не переключить телевизор на бейсбольный матч? Зачем прибегать к такому замысловатому способу? Что он этим хотел сказать?

Роджер покачал головой.

– Не могу сказать. Твое видение было прервано; может, ты не успела увидеть того, что могло бы стать объяснением. Вероятно, ты оказалась там, где сейчас находится Тед.

– В бардо?

– Вполне возможно.

– Похоже по моему описанию?

– Фотографий этого места не существует.

– И слава богу, – ответила я. – Если холод был настолько сильным, что заморозил окно, как можно перемещаться в таком пространстве?

– Поэтому Тед и хочет оттуда убраться.

С этим не поспоришь. Роджер остался на кухне и вместе со мной готовил красное карри с жасминовым рисом. Ужин прошел в тишине. Роджер расстроился, что пропустил новую Странность. И без наблюдений можно было заметить, как он вяло ковырялся вилкой в еде. Он никогда не был большим поклонником тайской кухни, но все-таки обычно проявлял большее рвение. Возможно, он размышлял над моим рассказом. Я, по крайней мере, делала именно это.

* * *

Я не собиралась опровергать объяснение Роджера, поскольку все еще отходила от пережитого, но и соглашаться с ним была не намерена. Более того, слова Роджера только подтвердили мои сомнения в том, что ситуация была намного серьезней, чем он представлял или хотел представлять, и сомнение превратилось в твердое убеждение. Ничего из того, с чем нам пришлось столкнуться, не могло случиться в том варианте развития событий, который он придумал. Разумеется, не существует инструкций для таких случаев, но… Послушай, когда я была маленькой, моя бабушка по линии матери рассказала мне одну историю. Она нянчилась со мной, и мы как-то заговорили о призраках. Я не помню, с чего все началось, вероятно, со сказки, которую она мне рассказала. Она умела рассказывать сказки, как самые известные, так и целый ряд других, необычных, которые знала только она. «Мальчик, который обманул солнце», «Зеркало выбора», «Вероника и Голодный Дом». Последнюю, само собой, она придумала лично для меня. Думаю, и остальные она выдумала. Они были волшебными, безумными. Жаль, что она никогда их не записывала. Сколотила бы состояние.

Так вот, после очередной сказки я заявила бабуле, что вот я, например, не верю в призраки. Она строго посмотрела на меня и спросила, с чего бы мне такое говорить. Я ответила, что призраки – очень глупые создания. Наказав мне никогда и ничего не называть «глупым», потому что это нехорошее слово, бабуля сказала, что верит в призраки, и меня это поразило. Я была в том возрасте, когда пытаешься отделить реальность от выдумки в услышанных историях, а бабуля, в целом, была довольно прямолинейной. О Санта-Клаусе и Пасхальном Кролике она помалкивала, но от нее я узнала, что зубная фея на самом деле – щедрость родителей, а лепреконы – всего лишь праздничные украшения для дня Святого Патрика. Потому-то, когда она высказала свое весомое мнение по поводу призраков, их существование мгновенно приобрело более содержательный характер.

Мне хотелось разузнать об этом побольше, поэтому я ее спросила:

– И почему же ты веришь в призраки, бабуля? Ты их видела?

Она кивнула:

– Да, видела.

От одного только признания я была готова в страхе намочить штаны. И уже ничего не хотела знать – я заработала себе кошмаров на годы вперед, – но не могла остановиться. Назвался груздем, как говорится.

– А как выглядел этот призрак? – спросила я.

– Ох, и не должна я тебе такое рассказывать, – ответила она. – Что на это скажет твоя мама? Давай-ка лучше поиграем.