Текст книги "Пираты Гора"

Глава четвертая. ХИЖИНА

Я стоял на коленях на носу легкой лодки и резал ренс, а девушка, хозяйка лодки, устроившись на корме, правила шестом. Сезон уборки ренса закончился, но часть его срезали также осенью и зимой и хранили затем на крыше до весны. Этот ренс не годился для изготовления бумаги, но его использовали в пищу, для плетения циновок и добавляли к покрытию острова.

– Режь здесь, – скомандовала девушка, направляя лодку к новым зарослям.

При уборке ренса стебли его зажимаются левой рукой, а правая рука наискось наносит удар маленьким кривым ножом.

Мы буксировали за собой небольшой плот, на котором лежала уже целая гора ренсовых стеблей. Резать я начал еще до рассвета, а сейчас было далеко за полдень, но я продолжал работать без передышки, бросая пушистые цветущие верхушки растений в воду, а длинные гибкие стебли на плот. Девушка поправляла неудачно легшие на плот стебли и равномерно распределяла груз по всей ширине плота. Я продолжал действовать как автомат.

Девушка не видела необходимости одевать раба, поэтому единственным моим одеянием, пожалуй, можно было считать обмотанную у меня вокруг шеи лиану.

Она стояла позади меня босая, в короткой, спущенной с плеч для большей свободы движений желто-коричневой тунике. На руке у нее сверкал золотой браслет, а волосы были стянуты сзади лиловой лентой. Как у всех девушек, при резке ренса подол туники был высоко подобран на бедрах, чтобы легче было управлять лодкой и двигаться. Меня охватило сексуальное желание. Ее довольно полные лодыжки уже начали казаться мне просто восхитительными, а ноги – сильными и прекрасными. Бедра ее были сладостны, живот словно создан для мужских ласк, а великолепные, тяжелые, сводившие с ума груди то и дело с дерзкой настойчивостью вываливались из широких прорезей ее туники, полные бесстыдства.

– Как ты смеешь смотреть на свою госпожу, раб? – крикнула она.

Я с трудом отвернулся.

Есть хотелось неимоверно. Утром, на рассвете, она положила мне в рот горсть ренсовой пастилы. В полдень, когда солнце стояло в зените и палило что есть мочи, она взяла еще одну горсть пастилы из кожаной сумки у нее на поясе и сунула мне в рот, снова не давая мне возможности сделать это самому. Однако, хотя сейчас уже перевалило далеко за полдень и я был голоден, мне не хотелось просить ее, чтобы она накормила, тем более таким способом.

Я срезал следующий стебель, отбросил цветущую головку и кинул его на плот.

– Туда, – указала девушка и перевела лодку на новое место.

Она не делала никаких попыток скрыть от меня свои выступающие, несколько тяжеловатые прелести, скорее наоборот, выставляла их напоказ, использовала свою красоту, чтобы еще больше унизить меня, увеличить мои страдания.

Этим утром, до того, как рассвело, она надела мне ошейник.

Я провел ночь под открытым небом, уснув прямо на плетеной поверхности репсового острова, в двух шагах от ее крохотной хижины. Запястья у меня были связаны с лодыжками, а другой конец стягивающей мне шею болотной лианы был прикреплен к глубоко воткнутому в ренсовые слои острова гребному шесту.

– Просыпайся, раб, – разбудила она меня на рассвете, грубо ткнув ногой. Затем небрежно, словно имела дело с животным, она развязала мне руки и ноги.

– Иди за мной, – бросила она.

У края острова, где среди других лодок виднелось и ее суденышко вместе с плотом для транспортировки срезанного ренса, она остановилась и обернулась ко мне.

– На колени! – приказала она, глядя мне в глаза.

Я опустился на колени, и она накормила меня, вытащив горсть репсовой пастилы из сумки, висевшей у нее на боку.

– Встань! – снова приказала она. Я поднялся на ноги.

– Говорят, в городах у рабов есть ошейники, – сказала она. – Это так?

– Да, – ответил я.

Она взяла кусок лианы и, издевательски улыбаясь, несколько раз обвила вокруг моей шеи гибкое растение и закрепила его впереди.

– Ну вот, – с довольным видом произнесла она, – теперь и у тебя есть ошейник.

– Да, теперь и у меня есть ошейник, – подтвердил я.

– Скажи: я – твой раб, госпожа, – потребовала она.

У меня сжались кулаки. Она стояла совсем рядом, все еще держа руки у меня на плечах и смеясь мне в глаза.

– Я твой раб, – неохотно повторил я.

– Госпожа! – напомнила она.

– Госпожа! – эхом отозвался я. Она рассмеялась.

– Я вижу, ты находишь меня красивой, – заметила она.

Я не мог этого не признать.

И тут она с какой-то дикой яростью неожиданно ударила меня, так что я застонал от боли.

– Так ты осмеливаешься домогаться меня? – закричала она. – Меня, свободной женщины! Целуй мне ноги, раб! – срывающимся голосом прошипела она.

Стоя на коленях, я сделал так, как она велела.

Она снова рассмеялась.

– А теперь садись в лодку, раб, – распорядилась она. – И привяжи к ней плот. Сегодня мы будем заниматься заготовкой ренса. И пошевеливайся, мой раб!

Я срезал еще один стебель ренса, отрубил цветущую головку и бросил его на плот. Потом следующий. И так – снова и снова, час за часом, без передышки.

Хотя время было далеко за полдень, солнце палило нестерпимо. Над болотом поднимались густые испарения.

– Если ты не будешь исполнять мои приказы быстро и точно, тебя бросят тарлариону, – продолжала она свои наставления. – Ты – мой раб. Убежать отсюда невозможно. Тебя все равно поймают.

Я молча слушал ее.

Руки у меня ныли и покрылись кровоточащими волдырями.

– Режь здесь, – распорядилась она и направила лодку к новым зарослям.

Она права. Убежать отсюда невозможно. Голый, без оружия, совершенно один, без чьей-либо помощи и еды, далеко бы я не ушел. Ренсоводам, которых здесь наверняка сотни, если не тысячи, не составит никакого труда настигнуть меня и прервать мое едва начавшееся бегство, если их в этом не опередит тарларион.

Но больше всего у меня страдала душа. Когда-то у меня было собственное, гордое лицо, и потеря его меня уничтожила. Я лгал себе и знал это. Я сам выбрал позорное рабство вместо возможности умереть с честью. Теперь я знал себе цену, и мне было так тошно, что сделалось уже все равно, жив я или умер. Мне даже было безразлично, что, видимо, мне до конца жизни придется оставаться жалким рабом для мужчин, женщин и детей на этих ренсовых островах. Я это заслужил. Как я мог бы взглянуть в лицо свободному человеку, если мне противно было смотреть на себя самого?

Солнце жарило немилосердно, кольца лианы раскалились, и шея под ними стала красной и скользкой от пота и грязи. Я просунул палец под ошейник и немного оттянул его от горла.

– Не смей его трогать, – сурово сказала девушка.

Я убрал руку.

– Режь здесь, – указала она, и я снова принялся рубить ренс, пополняя его запасы для своей госпожи.

– Жарко, – сказала она. Я обернулся.

Она ослабила шнурок, стягивающий ее тунику. Я снова восхитился совершенством ее форм.

– Режь ренс, раб, – рассмеялась она. Я вернулся к прерванной работе.

– Тебе очень идет этот ошейник, – сказала она.

Я не ответил. Подобный «комплимент» больше подошел бы какой-нибудь девушке-рабыне, для меня же он был очередным оскорблением.

Я снова заработал ножом, обрезая цветущую головку ренса и бросая стебель на плот.

– Если ты снимешь ошейник, ты умрешь, – сказала она. Я промолчал.

– Ты понял? – спросила девушка.

– Да, – отозвался я.

– Госпожа, – добавила она.

– Я понял, госпожа.

– Вот и хорошо. Ты понятливый раб, – заметила она. – И очень хорошенький.

Я заскрипел зубами.

Короткий нож заработал быстрее, срезая цветущие головки с ренсовых стеблей.

– Хорошенький мой раб, – заметив мою реакцию, повторила она. Я затрясся от ярости.

– Пожалуйста, не говори со мной, – попросил я.

– Я буду разговаривать с тобой, когда мне того захочется, мой хорошенький раб, – ответила она.

Я дрожал от едва сдерживаемой ярости, от унижения, от ее презрения ко мне. Мне хотелось задушить ее. Но задушить в своих объятиях. А еще лучше – зацеловать до смерти.

– Режь, мой хорошенький раб!

И я опять, дрожа от ярости, сгорая от стыда, резал стебель за стеблем, бросая их на плот.

За спиной у меня раздавался ее издевательский смех.

И снова – стебель за стеблем, охапка за охапкой, цветущую головку – в воду, стебель – на плот. Время словно остановилось.

Солнце было уже низко, насекомые переместились ближе к зарослям осоки. Плещущаяся вода поблескивала вокруг торчащих из нее стеблей тростника расплавленными кружочками золота.

Долгое время никто из нас не произносил ни слова.

– Могу я говорить? – наконец спросил я,

– Говори, – разрешила девушка.

– Почему так много островов собралось вместе? – этот вопрос не давал мне покоя.

– Скоро праздник начала се'кара, – ответила она.

Я знал, что завтра ренсоводы действительно отмечают начало нового месяца, но это мало что объясняло.

– Но почему их так много? – поинтересовался я. – Это необычно.

– Ты слишком любопытен, а рабу любопытство не к лицу, – заметила она, однако продолжала объяснять дальше: – Хо-Хак созвал соседние острова на совещание.

– И сколько их здесь?

– Пять, – ответила она. – Это только из ближайшей части дельты.

– А цель совета? – спросил я.

Она могла говорить со мной совершенно спокойно: я был всего лишь рабом, и бежать мне было некуда.

– Он хочет объединить ренсоводов, – ответила она с изрядной долей скептицизма в голосе.

– Для торговли?

– Не только. Было бы неплохо, выработать стандарты на ренсовую бумагу, иногда вместе собирать урожай и, в случае необходимости, распределять его, помогая соседям. Но самое главное, это дало бы нам возможность установить более высокие цены на бумагу и выручить за нее больше денег, чем нам удалось бы сделать это в одиночку.

– Вряд ли это обрадовало бы Порт-Кар. Она рассмеялась.

– Да, ему бы это не понравилось, – согласилась она.

– А кроме того, объединение островов в какой-то мере дало бы защиту от чиновников Порт-Кара, – высказал я предположение.

– Чиновников? – удивилась она. – Ты имеешь в виду этих сборщиков налогов, что грабят нас от имени правителей города, которые никак не могут поделить между собой власть?

– Да, – ответил я. – И против обычных работорговцев, совершающих свои налеты для захвата новых пленников.

– Зачастую разница между сборщиком налогов и обычным пиратом не столь уж велика, чтобы ее вообще можно было заметить, – в голосе ее послышалась злость.

– Вероятно, в определенные моменты ренсоводам действительно было бы лучше действовать сообща и под единым руководством.

– Мы, ренсоводы, независимые люди, – ответила девушка. – У каждого из нас свой остров и свой глава общины.

– Ты думаешь, план Хо-Хака потерпит неудачу?

– Да, мне так кажется.

Мы развернули лодку и стали возвращаться к ренсовому острову, находившемуся от нас в одном-двух пасангах.

– Могу я говорить? – снова спросил я.

– Говори.

– Ты носишь на руке золотой браслет, – заметил я. – Откуда он у тебя, госпожа?

– Я запрещаю тебе разговаривать! – внезапно выходя из себя, воскликнула она.

Я замолчал.

Мы причалили лодку к острову, и я большими охапками перенес ренс с плота на крытую площадку, где он хранился.

– Сюда, – скомандовала она, указывая на маленькое круглое отверстие, служившее входом в ее крохотную хижину.

Я был удивлен. Я полагал, что мне снова придется провести ночь под открытым небом, привязанным к воткнутому позади ее хижины шесту.

– Залезай, – повторила она.

Я опустился на четвереньки и, наклонив голову, прополз через круглое отверстие, оцарапав плечи краями ренсовых стеблей. Девушка последовала за мной.

Хижина едва достигала восьми футов в длину и пяти в ширину. Стены постепенно переходили в потолок, возвышавшийся над поверхностью острова фута на четыре, не больше. Такие хижины обычно использовались только для сна.

Забравшись в этот шалаш, девушка несколько раз ударила лежавшим на полу металлическим бруском о кремень, держа его над небольшой медной чашей. Высеченные искры упали на сухие лепестки ренса. Пламя быстро занялось, и она, используя как спичку кусочек ренсового стебля, перенесла огонь в крохотную заполненную жиром тарлариона лампу, также находившуюся в неглубокой медной чаше. Я смог рассмотреть ее нехитрые пожитки. Здесь был узел с одеждой и небольшая коробочка для каких-то женских мелочей. У стены лежала скатанная циновка, на которой она, очевидно, спала. Рядом стояли миска, пара чашек и три бутылки из высушенных и выдолбленных тыкв. Б миске лежали скудные кухонные принадлежности; плоская палочка для размешивания пищи и вырезанный из корня ренса небольшой ковшик. Сюда же она положила нож, которым я резал ренс.

– Завтра праздник, – сказала она и вызывающе посмотрела на меня.

В скудном свете крохотной лампы я мог видеть только часть ее лица и контуры тела. Она закинула руки за голову и развязала стягивающую волосы лиловую ленту.

В тесной хижине мы стояли на коленях друг против друга; нас разделяли каких-нибудь несколько дюймов.

– Если ты дотронешься до меня, ты умрешь, – пообещала девушка, рассмеявшись и встряхнув упавшими ей на плечи волосами.

– Завтра на празднике я выставлю тебя в качестве приза для девушек, мой хорошенький раб, – вдруг сказала она. – Повернись.

Я повернулся к ней спиной.

– Руки вместе! – последовала новая команда.

Я повиновался, и она своими не по-женски крепкими руками связала мне запястья гибкой болотной лианой.

– Вот так, мой хорошенький раб. Можешь повернуться.

Видя, что ее обращение вызывает во мне ярость, она старалась еще больше подлить масла в огонь.

– Раб хорошенький, – смеялась она. – Счастлива будет та девушка, которая выиграет на празднике такого хорошенького раба!

Я молчал.

– Мой хорошенький раб, наверное, проголодался? – с издевкой поинтересовалась она. Я не ответил.

Она рассмеялась и снова накормила меня, дав пригоршню ренсовой пастилы. Себе она отщипнула ренсовой лепешки, а затем еще сушеной рыбы. Потом она сделала большой глоток воды из тыквенной бутылки и поднесла ее горлышко к моим губам. Дала мне выпить глоток, затем, смеясь, отняла бутыль, но опять дала напиться.

– Ну, хватит, – наконец сказала она и поставила бутыль к стене. – Пора спать. Хорошенькому рабу нужно выспаться, завтра ему предстоит многое сделать, он будет очень занят.

Она распорядилась, чтобы я лег на бок, и другой лианой связала мне ноги.

Затем расстелила свою циновку, поглядывая на меня и усмехаясь.

Развязала шнурок на тунике, которая и так почти не скрывала ее наготу. Затем, к моему изумлению, дерзко, плавным движением стянула тунику через голову.

Она разделась передо мной так небрежно, словно я был животным.

Я не мог отвести от нее глаз.

Она нахмурилась.

– Я вижу, тебя снова следует наказать, – сказала она.

Я инстинктивно пытался было отодвинуться, но, связанному, мне это не удалось.

Она несколько раз с какой-то непонятной яростью ударила меня.

Не в силах сдержаться, я застонал.

Она отвернулась, сидя на циновке, и, словно забыв о моем существовании, занялась починкой какого-то сплетенного из ренсовых волокон мешка, висевщего на стене. Она отщипывала от ренсового стебля узкие полоски волокон и вплетала их в мешок. Работала она аккуратно и внимательно.

Я наблюдал за ее действиями.

Когда-то я был воином из Ко-ро-ба.

Потом на ренсовом острове в заболоченной долине Воска я узнал себе истинную цену, узнал, кем я был на самом деле, – низким, всего боящимся трусом.

Был воином из Ко-ро-ба.

Стал рабом этой девушки,

– Я могу говорить? – спросил я. Не отрываясь от работы, она кивком головы оказала мне эту милость.

– Госпожа не удостоила меня чести сообщить свое имя. Могу я узнать, как ее зовут?

– Телима, – ответила она, заканчивая ремонт мешка, и, перекусив лишние, свисающие с заплаты края волокон, повесила его на стену, рядом с циновкой. Затем она склонилась над лампой и, прежде чем ее загасить, снова взглянула на меня и повторила:

– Твою госпожу зовут Телима, раб.

Долгое время мы лежали в полной темноте.

Затем я услышал, как она подвинулась на циновке, и скорее ощутил, нежели увидел, как она приподнялась на локте и лежит, вглядываясь мне в лицо.

Спадающие ей на плечи волосы касались моей груди.

И вдруг я почувствовал у себя на животе ее руку.

– Ты уже спишь, мой хорошенький раб? – спросила она.

– Нет, – ответил я и невольно попытался отодвинуться от нее.

– Не бойся, я не причиню вреда моему хорошенькому рабу.

– Пожалуйста, не называй меня так! – взмолился я.

– Замолчи, мой хорошенький раб! – жестко бросила она.

И снова провела рукой у меня по груди.

– Раб, кажется, находит свою госпожу привлекательной? – заметила она.

– Да, – ответил я.

– Вот как! – воскликнула она. – Значит, раб еще не усвоил преподанного ему урока.

– Пожалуйста, не бей меня!

– Тогда его следует наказать снова.

– Не бей меня! – взмолился я. – Пожалуйста!

– Ты действительно считаешь, что я красива? – спросила она и засунула палец мне под ошейник, лениво поглаживая меня.

– Да, – едва слышно прошептал я.

– А разве ты не знаешь, что я – свободная женщина? – холодно и высокомерно поинтересовалась она.

Я не ответил.

– И ты, раб, осмеливаешься желать свободную женщину?

– Нет, – сказал я.

– Ты осмеливаешься домогаться своей госпожи?

– Нет! – воскликнул я. – Нет!

– А почему нет?

– Потому, что я – раб, – ответил я. – Всего лишь раб!

– Верно, – ответила она. – Ты всего лишь раб. Жалкий и ничтожный.

И тут она неожиданно схватила меня за волосы и грубо прижала свои губы к моим.

Я пытался вывернуться, но ее руки крепко держали меня.

Наконец она отвела голову, но я ощущал в темноте ее губы совсем рядом со своим лицом.

Во мне боролись сложные чувства к этой девушке. К той, что связала мне руки и надела на меня ошейник раба. К той, которая била и издевалась надо мной и которой я должен был повиноваться. К той, что кормила меня из рук, как животное, и, как животное, бросила меня ночевать под открытым небом, привязанного к шесту посреди острова. К мучившей меня своей выставленной напоказ красотой и причинившей мне столько страданий своей жестокостью. Я боялся и мучительно хотел ее. Боялся, зная ее безграничную власть надо мной, зная, что она в любой момент по своему желанию может причинить мне физическую боль, избить и даже изуродовать меня, но раны, которые она наносила мне своим высокомерием и презрением, были для меня еще больнее, нежели побои и оковы. И все же я хотел ее, восхитительную, полную жизни. Она сводила меня с ума недоступной близостью своего тела. Но она была свободная, а я – раб. Она могла двигаться, а я лежал связанный по рукам и ногам, с ошейником, стягивающим мне горло. У меня был ошейник, у нее – свобода, полная свобода, и руки, не связанные за спиной впивающейся в кожу лианой, а украшенные изящным золотым браслетом.

Но больше всего меня пугало, что, попроси я ее о малейшем проявлении доброты и человечности по отношению ко мне или хотя бы элементарном знаке внимания – слове, жесте, – мои просьбы будут тут же с издевательством отвергнуты. Чувствуя свое одиночество, снося побои и унижения, я отчаянно нуждался в чем-то, что хоть на мгновение могло бы показать, что я все же человек, мужчина, что мне требуется крупица уважения и понимания. Мне казалось, скажи мне эта издевательски высокомерная женщина, моя хозяйка, перед которой я чувствовал себя совершенным ничтожеством, одно лишь теплое слово, какую-нибудь банальную любезность, и я с радостью бросился бы выполнять любое ее приказание. Но просить ее я не мог – я боялся; боялся, что мне будет отказано во всем: в проявлении человеческих чувств, в восприятии меня как мужчины и вообще в осознании меня как человеческого существа. Но желание, которое она умышленно, настойчиво будила во мне, кричало в моей крови. Я чувствовал в темноте ее тело, ее лицо, губы совсем рядом, в каких-нибудь нескольких дюймах от себя. Она не соблаговолила даже отодвинуться.

И вдруг, к своему ужасу, я почувствовал, как мои губы сами, робко, нерешительно отыскали в темноте губы моей прекрасной хозяйки и прикоснулись к ним.

– Раб! – произнесла она с презрением, подействовавшим на меня как удар хлыста. Я снова откинул голову на пол.

– Да, – сказал я, – я раб.

– Чей? – требовательно допытывалась она.

– Я раб Телимы, – ответил я, – моей госпожи. Она рассмеялась.

– Завтра я выставлю тебя в качестве приза для девушек. Я не ответил.

– Скажи, что тебе это приятно, – потребовала она.

– Пожалуйста! – взмолился я.

– Говори: я рад! – скомандовала она.

– Я рад, – пробормотал я.

– А теперь скажи: я – хорошенький раб. Я попытался разорвать стягивающие меня путы.

Она рассмеялась.

– Даже не пытайся. Телима умеет связывать пленников.

Это была правда.

– Говори! – потребовала она.

– Я не могу, – взмолился я.

– Я приказываю!

– Я… я – хорошенький раб, – через силу выдавил я из себя и, скрежеща зубами, уткнулся лицом в пол, с новой силой переживая собственное ничтожество.

До меня донесся ее тихий смех. В темноте я угадывал очертания ее тела, чувствовал ее волосы у себя на плечах. Ее губы были совсем рядом.

– А теперь я покажу тебе, какая судьба ожидает хорошенького раба, – сказала она.

Внезапно она запустила руки в мои волосы и впилась в меня своими губами. К моему ужасу, губы мои ответили ей; я не мог им противиться. Я почувствовал, как ее зубы сомкнулись у меня на губах, и я ощутил во рту привкус крови, моей собственной крови. Ее язык ткнулся в мой и грубо отодвинул его, словно отшвыривая со своей дороги, и затем по-хозяйски прошелся по моим деснам. Она снова укусила меня так, что я вскрикнул от боли: утром, когда я встану у призового столба, все увидят, что у меня губы искусаны, все поймут, что моя хозяйка завоевала меня – отметина на лице будет тому доказательством.

Я разозлился.

Я получил поцелуй, подаренный рабу-мужчине своей хозяйкой, женщиной!

– Ты будешь двигаться так, как я тебе покажу, – приказала она.

Лежащий на полу, связанный, едва в состоянии пошевелиться, я с ужасом вдумывался в смысл ее слов.

Она со знанием дела оседлала меня и использовала для своего удовольствия.