Текст книги "Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016-1130"

Джон Норвич
Нормандцы в Сицилии. Второе нормандское завоевание. 1016—1130

Посвящается Энн

Введение

В октябре 1961 г. мы с женой проводили отпуск в Сицилии. Я имел смутное представление о том, что в Средние века там некоторое время правили нормандцы, но этим мои познания ограничивались. В любом случае, я не был готов к тому, что увидел. Там были соборы, церкви и дворцы, которые естественно и гармонично сочетали в себе все лучшие черты архитектуры трех ведущих цивилизаций того времени – североевропейской, византийской и сарацинской. Здесь, в древнем центре Средиземноморья, соединялись Север и Юг, Запад и Восток, латинский и тевтонский мир, христианство и потрясающий пример терпимости и просвещения на уровне, уникальном для средневековой Европы и редко достигавшимся даже в последующие века. Я был поражен и жаждал узнать больше. Вернувшись из отпуска, я отправился прямиком в Лондонскую библиотеку.

Там меня ждал печальный сюрприз. Несколько французских и немецких книг XIX в., написанных с педантичной ученой основательностью и невыносимо скучных, пылились на верхней полке; но для обычного английского читателя, желавшего узнать что-нибудь о нормандской Сицилии, не нашлось практически ничего. В первый момент я даже подумал, не подвела ли меня одна из самых прославленных английских библиотек, я отлично знал, что это не так. Если Лондонская библиотека не располагала книгами, которые мне нужны, это означало, что ни одной такой книги нет.

Так я впервые столкнулся с вопросом, на который и теперь, пять лет спустя, не могу дать ответ: почему одна из самых удивительных и романтических глав европейской истории между эпохами Юлия Цезаря и Наполеона практически не известна широкой публике. Даже во Франции любую попытку заговорить на эту тему встречают пустыми междометиями и несколько смущенным молчанием.

В Англии, которая пережила похожее, хотя и не столь блестящее нормандское завоевание, почти в то же самое время и впоследствии дала Сицилии несколько государственных деятелей и даже королеву, всеобщее недоумение читалось еще отчетливей. Г-н Фердинанд Шаландон, автор классического труда, посвященного этому периоду, включил в свою монументальную библиографию из более шестисот названий только одного английского автора – Гиббона. Хотя за шестьдесят прошедших лет в Англии появилось несколько блистательных ученых, во главе с мисс Ивилин Джэмисон, которые сумели пролить свет на этот темный период истории, до сего дня вышли только две неспециальные книги, рассказывающие о нормандском завоевании Сицилии более-менее подробно. Я имею в виду книгу Э. Кертиса «Рожер Сицилийский», написанную умело, хотя несколько тяжеловесно незадолго до Первой мировой войны, и труд Ван Вайка Осборна «Величайшие нормандские завоевания», где аккуратность и эрудиция ученого принесены в жертву его буйному воображению. Обе эти книги опубликованы в Нью-Йорке; обе вышли давно и не охватывают всего интересующего меня периода.

Вывод напрашивался сам собой: если я хочу полного изложения истории нормандской Сицилии для читателя-дилетанта, надо написать книгу самому. Вот почему я выношу сегодня на ваш суд – со страхом и робостью – первую из двух книг, вместе охватывающих всю историю от первого дня в 1016 г., когда группа нормандских паломников высадилась на берег у храма Архангела Михаила на горе Гаргано, до того момента 178 лет спустя, когда самая блистательная корона Средиземноморья перешла к мрачнейшему из германских императоров. В этой книге рассказано о первых 114 годах, до Рождества 1130 г., когда Сицилия стала королевством, а Рожер II ее королем. Это были героические годы, годы тяжких трудов и завоеваний, в которых главную роль играли сыновья и внуки Танкреда де Отвиля, и прежде всего Роберт Гвискар, один из немногих гениальных военных авантюристов в истории, которые начали с нуля и умерли непобежденными. Потом настроения изменились, северная суровость подтаяла на солнце; и звон стали постепенно сменился шепотом фонтанов в тенистых патио и бренчанием струн.

Эта книга не претендует на научность. Помимо всего прочего, я не ученый. Несмотря на восемь лет того, что по– прежнему оптимистически называют классическим образованием, и недавний мучительный курс переподготовки, мои познания в латыни скромны, а в греческом – еще беднее. Хотя мне часто приходилось сражаться с древними источниками в оригинале, я всегда с благодарностью обращался к переводам, когда представлялась подобная возможность. Я старался прочитать как можно больше о рассматриваемом мной периоде, чтобы вписать свою историю в общеевропейский контекст, однако едва ли я раскопал какой– то новый материал или сделал оригинальные выводы. То же относится и к архивной работе. Я думаю, что посетил все важные места, упомянутые в книге (многие из них – в отвратительную погоду), но мои поиски в местных библиотеках и архивах – исключая Ватикан – были краткими и в основном бесплодными. Но все это не имеет значения. Моя цель состояла, как я уже сказал, в том, чтобы дать читателю-неспециалисту такую книгу, о которой я мечтал во время первого посещения Сицилии, – книгу, где объяснялось бы, как нормандцы стали хозяевами этой земли, какое королевство они здесь создали и как они умудрились сформировать культуру одновременно такую красивую и необычную. Переведя дух, хочу сказать, что, надеюсь, я смог отдать им должное.

Часть первая
Завоевание

Глава 1
Начало

С отринутым забралом звездный шлем

Являл прекрасный мужественный лик

Архангела, как бы его черты

Недавние приметы юных лет утратили,

Висел огромный меч, – гроза погибельная сатаны,

На поясе подобном зодиаку блистательному при бедре

Копье в его руке.

Мильтон. Потерянный рай. Книга XI

Для путешественника, направляющегося от Фоджии на восток к морю, угрюмая тень горы Гаргано нависает над равниной как грозовая туча. Эта гора – темная масса известняка, поднимающаяся столь неожиданно над равнинами Апулии и вторгающаяся на сорок или около того миль в Адриатику, – выглядит необычно и немного пугающе. В течение веков ее называли «шпорой Италии» – название не слишком удачное даже исходя из зрительного образа, поскольку «шпора» находится слишком высоко на сапоге и кажется прикрепленной задом наперед. Гора Гаргано скорее напоминает большую жесткую мозоль, случайную и, главное, нежеланную. Даже местность здесь напоминает скорее Германию, чем Италию; жители этого сырого, продуваемого всеми ветрами края мрачны, одеваются в черное и стары (в противоположность остальной Апулии, где средний возраст горожан, судя по всему исключительно мужчин, похоже, не больше семи лет), что подтверждает странную его чужеродность. Гора Гаргано – и для туристов, и для самих итальянцев – нечто постороннее. Она – сама по себе.

Это чувство всегда существовало у апулийцев, и они всегда относились к горе одинаково. С отдаленной древности аура святости витала над горой. Уже в античности на ней располагались по крайней мере два важных храма: один – посвященный Поладерию – древнему герою-воину, не слишком прославленному и еще менее занимательному, и посвященный Калхасу, предсказателю из Илиады: в этом храме, согласно Страбону, «те, кто советовался с оракулом, жертвовал его тени черного барана, а затем спал в его шкуре». С приходом христианства святилища продолжали существовать в ином качестве, претерпев минимальные изменения, чтобы соответствовать духу времени; однако к V в. после тысячи или более лет в роли священного места гора была готова для того, чтобы на ней произошло чудо. 5 мая 493 г. местный пастух, искавший прекрасного быка, которого он потерял, неожиданно обнаружил животное в темной глубокой пещере на склоне горы. Его попытки выманить быка наружу оказались безуспешными, владелец наконец в раздражении пустил стрелу в упрямую скотину. К удивлению пастуха, стрела на полпути остановилась, повернула назад и вонзилась ему в бедро, нанеся неприятную, хотя и неглубокую рану. Крестьянин поспешил домой и рассказал о случившемся Лаврентию, епископу Сипонто, который приказал своей епархии три дня поститься. На третий день Лаврентий сам посетил место, где произошло чудо. Едва он прибыл, появился архангел Михаил в полном вооружении и объявил, что пещера впредь будет храмом, посвященным ему и всем ангелам. Затем он исчез, оставив как знак свою большую железную шпору. Когда Лаврентий с помощниками несколькими днями позже снова приехали на гору, они обнаружили, что ангелы в его отсутствие не бездействовали – грот превратился в часовню. Ее стены были украшены пурпуром, повсюду разливался мягкий теплый свет.

Бормоча молитвы, епископ приказал, чтобы на скале над входом в пещеру была построена церковь, а четыре месяца спустя, 29 сентября, он освятил ее в честь архангела.

Церковь Лаврентия в маленьком городе Монте-Сан-Анджело давно исчезла, но архангел Михаил не забыт. У входа в его пещеру стоит теперь восьмигранная колокольня XIII в. и довольно тяжеловесный портик в романском стиле, построенный сто лет назад. Внутри длинная лестница уводит вас в недра скалы. Стены увешаны подношениями, принесенными по обету, – костыли, повязки, протезы; глаза, носы, ноги, груди, неумело наштампованные на оловянных пластинках; картины – подлинный крестьянский примитив – изображающие дорожные происшествия, работающих лошадей, перевернутые кастрюли и другие неприятные события, во время которых жертва была спасена благодаря чудесному вмешательству архангела. Наибольшее умиление вызывают костюмы, которые надевали на маленьких детей в честь архангела, благодаря его за оказанную услугу, – крошечные деревянные сабли, крылья из оловянной фольги и кирасы; рядом порой вешают фотографию ребенка – все это постепенно разрушается на темном сыром камне. Внизу за парой восхитительных бронзовых византийских дверей – подарок богача Амальфитана в 1076 г. – расположена сама пещера, почти такая же, какой оставил ее Лаврентий. Воздух внутри нее звенит от молитв и душен от ладана, курившегося на протяжении пятнадцати веков; вода сочится из камня и капает со сверкающего каменного свода, и верующие собирают ее в маленькие пластиковые чашки. Главный алтарь, залитый светом и увенчанный статуей архангела, занимает один из углов; в остальном пространстве властвуют крошащиеся колонны, заброшенные алтари в глубоких нишах, темнота и время.

Гора Сан-Анджело в свое время была одной из главных святынь Европы. Ее посещали Григорий Великий в VI в. и святой Франциск в середине XIII в. (он подал верующим плохой пример, вырезав инициалы на алтаре у входа), императоры – Оттон II, который в 981 г. прибыл туда с очаровательной молодой женой – византийской принцессой Феофано, и их меланхоличный, склонный к мистике сын Оттон III, который в порыве религиозного рвения прошел босиком весь путь из Рима; а также в 1016 г. группа скромных нормандских паломников, чья беседа со странно одетым странником в этой самой пещере изменила курс истории и привела к основанию одного из самых мощных и блистательных королевств Средневековья.

К началу XI в. нормандцы фактически завершили тот путь, который меньше чем за сто лет привел их от варварства к цивилизации. Сборище безграмотных язычников превратилось в христианское, хотя не слишком разборчивое в средствах полунезависимое государство. Даже для энергичной и одаренной расы это было колоссальное достижение. Еще жили люди, чьи отцы могли помнить Ролло, светловолосого викинга, который провел свои длинные корабли вверх по Сене и в 911 г. получил от французского короля Карла Простоватого восточную часть современной Нормандии. В действительности Ролло не был первым из завоевателей-нормандцев, но он сумел объединить усилия и стремления своих соплеменников, для того чтобы обжить новую землю. Уже в 912 г. многие нормандцы, включая самого Ролло, приняли крещение. Некоторые, как пишет Гиббон, крестились по десять или двенадцать раз ради белых одежд, выдаваемых на церемонии; а тот факт, что во время похорон Ролло помимо даров монастырям за упокой его души принесли в жертву сотни пленников, заставляет предположить, что в эти ранние годы политическая выгода была не менее весомой причиной обращения, чем духовное просветление, и Тор с Одином не без борьбы уступили позиции Святому Духу. Но в пределах жизни одного или двух поколений, признает Гиббон, «народ в целом полностью изменился». То же справедливо по отношению к языку. К 940 г. древнескандинавский язык, на котором еще говорили в Байе и на побережье (где он продолжал жить за счет новых поселенцев), был уже забыт в Руане. До конца столетия он полностью и практически бесследно вымер. Последнее важное достижение оставалось перенять нормандцам для того, чтобы окончательно стать французами, – достижение, которое долгое время вызывало восхищение у них и их потомков и стало краеугольным камнем двух самых эффективных государственных систем, когда-либо виденных в мире. Речь идет о быстро строившемся величественном здании французского закона, который нормандцы приняли с распростертыми объятиями.

Интерес и уважение к закону были отличительными чертами большинства средневековых обществ Запада; но один из парадоксов нормандской истории заключается в том, что эти качества проявились в такой степени у народа, прославившегося своими беззакониями по всей Европе. Пиратство, нарушение клятв, грабеж, насилие, вымогательство, убийство – такие преступления совершались жизнерадостно и постоянно нормандскими королями, герцогами и баронами задолго до того, как Крестовые походы опустили еще ниже планку на шкале моральных норм цивилизованного мира. Объяснение состоит в том, что нормандцы были прежде всего прагматиками. Они видели в законе величественную и прочную структуру, на которой можно строить государство и которую можно использовать как оплот в любом предприятии. Как таковой, закон становился не их господином, но их рабом, и они стремились укрепить его просто потому, что сильный раб полезнее слабого. Такое отношение превалировало среди нормандских правителей на севере и на юге. Именно поэтому даже самые неразборчивые в средствах властители почти всегда умудрялись давать изобретательное законное оправдание всему, что они делали; и почему величайшие нормандские строители государственности, король Генрих II в Англии и король Рожер в Сицилии, сконцентрировали свои усилия прежде всего на построении развитой правовой системы в своих владениях. Никто из них никогда не рассматривал закон как абстрактный идеал и тем более не смешивал его с правосудием.

Прагматический подход и забота о внешних формах видны еще отчетливей в отношении нормандцев к религии. Они казались по-настоящему богобоязненными, как всякий человек в Средние века, и, как большинство людей, пребывали в убеждении, что главная цель религии – обеспечить человеку возможность после смерти избежать адского пламени и достичь небес как можно быстрее и безболезненнее. Благополучие в таком путешествии обеспечивается, как обычно верили, исполнением правил, предписанных церковью, – регулярным присутствием на мессе, соблюдением постов, покаянием по необходимости, паломничеством при случае и щедрыми дарами церквам и монастырям. Пока эти формальные требования не нарушаются, человек волен в остальном поступать как хочет и его не следует судить строго. Также нет необходимости подчиняться диктату церкви в мирских делах. Как мы увидим, подлинные религиозные чувства Гвискара или Рожера никогда не мешали им драться зубами и когтями против того, что они считали недопустимым посягательством со стороны папства, так же как искренняя вера Генриха Плантагенета не предотвратила его столкновения с Беккетом. Отлучение от церкви было действительно суровым наказанием, применявшимся в особых случаях; однако западноевропейские правители подвергались ему довольно часто, и, по крайней мере если говорить о нормандцах, оно, по-видимому, не слишком влияло на их политику; обычно им удавалось добиться того, что отлучение вскоре снимали.

Материалистичные, сообразительные, восприимчивые, все еще сохранившие неистовую энергию и непоколебимую самоуверенность своих предков-викингов, первые нормандские авантюристы были прекрасно подготовлены к той роли, которую им предстояло играть. К этим качествам добавлялись еще два, может быть, недостойные похвалы сами по себе; однако без них великое королевство на юге не возникло бы никогда. Прежде всего нормандцы были необыкновенно плодовиты, что означало постоянный прирост населения. Поиски «жизненного пространства» привели первых завоевателей из Скандинавии в Европу, а два столетия спустя те же обстоятельства заставили их жадных до земли сыновей двигаться дальше на юг. Во-вторых, они были прирожденными бродягами – не только по необходимости, но также по темпераменту. Они не испытывали, как отмечает древний хронист, привязанности ни к одной стране, которую в тот или иной момент называли своей. Быстрины Севера, холмы Нормандии, прибрежные луга Англии, апельсиновые рощи Сицилии, пустыни Сирии поочередно были покинуты бесстрашными, легкими на подъем молодыми людьми, ищущими места, где поживы будет больше.

А что может послужить лучшим оправданием для таких поисков, чем паломничество? Нет ничего удивительного в том, что при наступлении второго тысячелетия, когда мир не пришел к предсказанному концу и волна облегчения и благодарности прокатилась по Европе, среди тысяч людей, толпами двигавшихся к святым местам, оказалось столько нормандцев. Пункты назначения могли быть разными; четыре считались столь священными, что визита туда было достаточно, чтобы получить полное отпущение грехов, – Рим, Кампостелла, гора Гаргано и, разумеется, Святая земля. В тот период Иерусалим находился уже около четырехсот лет под владычеством мусульман, но христианских паломников там принимали – один из странноприимных домов был основан самим Карлом Великим, и подобное путешествие не вызывало особых затруднений у тех, кто имел достаточно времени и сил; а меньше всего – у молодых нормандцев, которые воспринимали его как приключение и испытание и, без сомнения, получали от него удовольствие, но на свой лад, совершенно независимо от абстрактной духовной цели – спасения собственной души. Дополнительная выгода состояла в том, что по возвращении из Палестины они могли высадиться в Бари или Бриндизи и оттуда проследовать вдоль берега до храма Архангела, ибо архангел Михаил не только был хранителем мореплавателей и уже потому заслуживал благодарности, но и занимал особое место в сердцах нормандцев как патрон их собственного большого аббатства на Мон-Сен-Мишель.

Таким путем, очевидно, следовали сорок с лишним нормандских паломников, которые нанесли свой судьбоносный визит на гору Сан-Анджело в 1016 г. По крайней мере, так свидетельствует Вильгельм из Апулии, написавший, по поручению папы Урбана II, «Историческую поэму о деяниях нормандцев в Сицилии, Апулии и Калабрии» в самом конце XI столетия. Рассказ Вильгельма, отлитый в изящные латинские строки, начинается с описания того, как к паломникам приблизился в пещере странный человек, одетый на греческий манер в рясу и шапочку. Он им не очень понравился, а его одежду они сочли женоподобной; но его историю выслушали. Незнакомца, как выяснилось, звали Мелус; он был знатным лангобардом, отправившимся в изгнание после того, как возглавил неудачное восстание против Византийской империи, которая в то время держала под своей властью большую часть южной Италии. Он мечтал добиться независимости для своей родины, и этого, по его убеждению, нетрудно было достичь; все, что требовалось, – это помощь нескольких отважных молодых воинов, подобных его собеседникам. Против объединенной лангобардско-нормандской армии греки не выстоят, а лангобарды не забудут своих союзников.

Трудно представить, что жалость была главным чувством в сердцах паломников, когда они вышли на солнечный свет и поглядели на широкую долину Апулии, лежащую заманчиво у их ног. Они не могли тогда предвидеть, сколько великих деяний предстоит совершить и какие далеко идущие последствия это будет иметь; но они наверняка понимали, какие громадные возможности открываются за предложением Мелуса. Это был шанс, которого они ожидали, – богатая плодородная страна, в которую их приглашали, почти умоляли прийти, предоставляла неограниченный простор для того, чтобы проявить свою доблесть и достичь успеха. Более того, их действия были оправданы с точки зрения законной и религиозной, поскольку речь шла об освобождении покоренного народа от чужеземного угнетения и восстановлении на юге Италии римской церкви, вместо презренного константинопольского лжеучения. Должны были пройти годы, прежде чем эта жажда славы оформилась в ясные планы завоевания, и еще больше времени до того, как эти амбиции были столь блистательно осуществлены, а пока требовалось закрепиться в стране, а для этого призыв к борьбе за независимость Ломбардии был так же хорош, как всякий другой.

Итак, нормандцы обещали Мелусу, что окажут ему помощь, о которой он просит. Сейчас их слишком мало, и они пришли в Апулию как паломники, поэтому недостаточно экипированы, чтобы участвовать в военной кампании. Поэтому они должны вернуться в Нормандию, но только на время, которое необходимо, чтобы совершить подобающие приготовления и собрать соратников. В следующем году они вернутся, чтобы присоединиться к своим новым лангобардским друзьям и начать великое предприятие.

Патриотизм Мелуса тем более понятен, что лангобарды могли гордиться своей долгой и славной историей. Они явились как племя полуварварских завоевателей из северной Германии и расселились к середине VI в. на территории, которая до сих пор носит их имя, основав процветающее королевство со столицей в Павии. Одновременно их соплеменники продвинулись дальше на юг и основали полунезависимые герцогства в Сполетто и Беневенто. Двести лет все шло хорошо, но в 774 г. Карл Великий вступил в Италию, взял Павию и королевству пришел конец. Средоточием ломбардской культуры и традиций теперь стали герцогства, особенно Беневенто, которое вскоре превратилось в принципат и – хотя формально находилось под сюзеренитетом папы по дарственной Карла Великого – сохраняло старые лангобардские обычаи. Здесь, на перекрестке двух важнейших римских дорог на юг – Виа-Аппиа и Виа-Траяна, где стоит великолепная триумфальная арка Траяна, лангобардская аристократия постепенно копила богатства и укрепляла свое имущество, так что к 1000 г. три властителя из Беневенто, Капуи и Салерно числились самыми могучими правителями на полуострове. Их дворцы блистали византийской роскошью, а их основным занятием были бесконечные заговоры с целью достичь извечной мечты – единого и независимого лангобардского королевства на территории всей южной Италии. Имея в виду эту цель, они признавали верховное главенство то Латинской империи Запада, то Византийской империи Востока (Беневенто время от времени еще отвечал неискренними заверениями на притязания папы), чтобы настроить одних своих сюзеренов против других. И естественно, они никогда не упускали возможности поддержать лангобардских сепаратистов на территории своих византийских соседей.

У Византийской империи долгое время были проблемы в Италии. Едва успели армии Юстиниана и его преемника изгнать остготов с полуострова в VI в., как обнаружилось, что его оккупировали прежние союзники Византии – ломбарды. Быстрые действия еще могли спасти ситуацию, но в тот момент Константинополь был занят дворцовыми интригами и ничего не предпринял. Между тем ломбарды наступали. В 751 г. у них хватило сил, чтобы изгнать византийского экзарха из Равенны, и с этого момента под греческим влиянием оставались только Калабрия, «пятка» Италии вокруг Отранто и несколько торговых городов на западном берегу, главными из которых были Неаполь, Гаэта и Амальфи. Вначале эти города представляли собой просто процветающие колонии империи, но со временем они превратились в наследственные герцогства, еще в основном греческие по языку и культуре, признающие византийский сюзеренитет и связанные с Константинополем тесными узами дружбы и торговли, но во всех практических делах независимые.

Карл Великий с его франками хоть и сокрушил ломбардов, но это не принесло никаких выгод грекам, а означало только появление соперника в борьбе за господство над южной Италией. Только в IX в., когда великая Македонская династия пришла к власти в Константинополе, Василий I и его преемник Лев VI Мудрый смогли приостановить упадок и частично восстановить позиции Византии в Италии. В результате их усилий Фемы Лангобардские, включающие Апулию, Калабрию и Отранто, или, как обычно называют эти земли, Капитаната, была к 1000 г. могущественной и процветающей провинцией империи, которая, в свою очередь, стала главенствовать на полуострове. Византия претендовала также на все земли, лежащие к югу от линии, соединяющей Террачину на западе и Термоли на Адриатике, и полностью отказывалась признать независимость греческих городов-государств и лангобардских княжеств.

У правителей Капитанаты было множество проблем. Прежде всего, их землю постоянно грабили сарацинские пираты из Северной Африки, которые теперь хозяйничали во всем Западном Средиземноморье. В 846 г. они совершили налет на Рим и ограбили собор Святого Петра, а двадцать лет спустя потребовался нелегкий и неприятный для обеих сторон союз между восточным и западным императорами для того, чтобы вытеснить сарацин из Бари. Монах по имени Бернард писал о том, что во время паломничества в Иерусалим в 870 г. видел, как пленных христиан тысячами сгоняли на галеры в Таранто, чтобы отправить их по морю в Африку как рабов. Еще через тридцать лет после того, как сарацины прибрали к рукам Сицилию, укрепив тем самым свои стратегические позиции, они уничтожили Реджо и вскоре стали такой серьезной угрозой, что византийский император согласился платить им ежегодно определенную сумму в качестве откупных. В 953 г., однако, эти выплаты были прекращены и грабежи возобновились. В последней четверти Х в. едва ли год проходил без хотя бы одного крупного набега.

Кроме того, существовала Западная империя, за которой следовало наблюдать. Общий ее упадок, который последовал за смертью в 888 г. Карла Толстого, положившей конец династии Карла Великого, предоставил соперникам Западной империи долгожданный отдых; но со вступлением на трон Оттона Великого в 951 г. спор за земли южной Италии вспыхнул вновь с еще большей яростью. Оттон направил свою громадную энергию на освобождение Италии в равной степени и от греческой, и от сарацинской заразы, и почти на двадцать лет страна оказалась ввергнута в тяжелую и безрезультатную войну. Мир, как предполагалось, должен был воцариться в 970 г., когда дружбу между двумя империями формально скрепил брак сына Оттона – будущего Оттона II – и греческой принцессы Феофано; но это только дало молодому Оттону возможность по вступлении на престол требовать «реституции» всех византийских владений в Италии, как части приданого своей жены. На эти требования Византия, естественно, ответила отказом, и война началась вновь. В 981 г. Оттон пошел войной на Апулию, его гнев в данном случае был направлен против сарацин. Византийский император Василий увидел в этом свой шанс: Оттон, по его мнению, представлял значительно большую опасность. Гонцы поспешили к сарацинским вождям, был заключен временный союз, в результате чего после первоначальных успехов Оттон потерпел сокрушительное поражение около Стило в Калабрии; только постыдное бегство, в переодетом виде, спасло его от плена. Он так и не оправился после пережитого унижения и умер в Риме в следующем году в возрасте двадцати восьми лет. Ему наследовал его трехлетний ребенок, и потому неудивительно, что Западная империя какое-то время не доставляла греческим властителям хлопот; но не стоило успокаиваться и терять бдительность надолго.

Оттон – единственный германский император, погребенный в Риме. Его могилу до сих пор можно увидеть в Гротте– Ватикане – кроме порфирной крышки, которая, будучи первоначально перенесена из мавзолея Адриана, ныне служит купелью в соборе Святого Петра.

В самой Капитанате существовали серьезные проблемы. В Калабрии и на «пятке» положение византийских властителей было достаточно прочным, поскольку в этих областях влияние ломбардов ощущалось мало. Кроме того, они стали убежищем для большого числа греческих монахов, бежавших в VIII в. от эксцессов иконоборчества в Константинополе, а в X в. от грабежа сицилийских сарацин; в результате греческие обычаи и принципы главенствовали в политике, религии и культуре. Калабрия, в частности, и до времен Ренессанса оставалась одним из главных центров греческой учености. Но в Апулии ситуация была более сложной. Имперскому правителю – катапану – приходилось приглядывать за местным населением итало-ломбардского происхождения, поскольку оно пользовалось достаточной свободой. Сохранялась лангобардская система управления; лангобардские судьи и чиновники применяли ломбардские законы, греческая процедура была предписана только для случаев (гипотетического) убийства императора или (менее гипотетического) убийства катапана. Государственным языком считалась латынь. В большинстве областей церковью ведали латинские епископы, поставленные папой; только в нескольких городах с большой долей греческого населения были греческие епископы.

Такая автономия казалась беспрецедентной для Византийской империи, и все же лангобарды в Апулии не желали принимать греческое правление. У них уже выработалось сильное национальное самосознание – за пятьсот лет они так и не ассимилировались с итальянским населением – и патриотические чувства постоянно подогревались принципатами на севере и западе. Кроме того, византийские налоги были велики, и, что еще более важно, опыт последних лет показал, что даже при обязательной военной службе (всегда непопулярная мера) империя могла защитить апулийские города, особенно прибрежные, от сарацин. Ломбардскому населению этих городов ничего не оставалось делать, кроме как организовать самооборону. Соответственно появились постоянные военные отряды, многие из них имели в своем распоряжении корабли, чтобы преграждать путь пиратам до того, как они высадятся.

Эти вооруженные люди, в свою очередь, представляли серьезную опасность для византийских властей, но в сложившихся обстоятельствах их едва ли можно было распустить. Все это добавляло уверенности ломбардам, так что к концу X в. в Апулии возникло активное и хорошо вооруженное движение сопротивления. Небольшой мятеж произошел в Бари в 987 г., а десятилетием позже началось другое, гораздо более серьезное восстание, на подавление которого потребовалось три года. Во время этого бунта был убит важный византийский чиновник. Затем в 1009 г. поднял оружие Мелус. Вместе со своим шурином Даттусом и многочисленными последователями он быстро овладел Бари, а в 1010 г. захватил Асколи и Трани; но весной 1011 г. вновь назначенный катапан собрал все наличные силы для осады Бари и сумел подкупить нескольких греков, живших в городе, чтобы те открыли городские ворота. 11 июня Бари пал; Мелус спасся и бежал в Салерно. Его жене и детям повезло меньше. Их захватили в плен и отослали как заложников в Константинополь.