Текст книги "При блеске дня"

– Вот еще! – пробормотала Бриджит. – Вы его знаете, Грегори? Чем он занимается?

– Страховой агент, – ответил я.

– Ха! Наверняка ужасно играет.

– Откуда тебе знать? – рявкнула на нее Джоан. – Хватит чваниться, Бриджит!

– Ты мне сегодня не нравишься, Джоан. И вы тоже, – бросила она мне. – Мне вообще здесь плохо, лучше бы я осталась дома! Сплошная духота, обжорство и торговцы шерстью!

Предложили игру, для которой был нужен бильярдный стол, и большинство гостей отправились в другую комнату, а наша компания осталась в гостиной. Через несколько минут с едой и напитками появился мистер Экворт.

– Если народ останется там, я могу позвать Герберта Литона. Послушаем музыку.

– А он умеет играть? – свысока спросила Бриджит.

С мистером Эквортом такое поведение не прошло.

– Это ты брось, девчонка, – с улыбкой сказал он. – Хватит нос задирать! Думаешь, раз Герберт занимается страховкой и на вид чурбан чурбаном, так и музыкант из него никудышный? А вот и нет. Герберт мог бы запросто зарабатывать на жизнь музыкой, но он малый независимый и поэтому выбрал другое призвание. Так что сотри-ка с лица усмешечку, юная леди, – строго добавил он.

– Хорошо, мистер Экворт, – скромно ответила Бриджит. – Мы с удовольствием его послушаем.

– А ты что принесла? Надеюсь, что-нибудь стоящее? А то нам всякие безделицы не по душе. Мы, местные, любим настоящую музыку. Ну, ступай за нотами.

Бриджит послушно удалилась.

Ева воскликнула:

– Умеете же вы ее приструнить! Мистер Экворт, переезжайте к нам!

– Ни за какие коврижки. Я люблю тишину и покой, – серьезно ответил он.

Джоан рассмеялась:

– Никогда бы не подумала, мистер Экворт!

– Я тоже, – улыбнулся я. – Наверное, мы все думаем, что любим тишину и покой. Только каждый понимает под этим что-то свое.

– Вот что я вам скажу, – обратился Экворт к девушкам, – наш Грегори любит поумничать. И однажды он станет либо выдающимся человеком, либо занудой, с которым никто не захочет иметь дела.

Я потрясенно уставился на него: эта оценка полностью совпадала с моим собственным мнением о себе. Мистер Экворт заговорщицки подмигнул. Я перевел взгляд на девушек. Ева выглядела чуть озадаченной, а Джоан мудро кивала. То был очень странный момент, и я запомнил его на всю жизнь.

К нам снова подошел Герберт Литон: он все потирал свои костлявые руки и разминал пальцы, щелкая суставами. За ним шла Бриджит со скрипкой и папкой для нот.

– Сядь-ка, Герберт, – сказал мистер Экворт с еще более выраженным браддерсфордским выговором, чем обычно. – Плесну тебе превосходного виски – особая штука, дружище, – а потом ты нам что-нибудь сыграешь. Покажешь этим деткам, как надо играть, а то они возомнили о себе бог весть что. Вот тебе виски, а я пойду приготовлю инструмент.

Литон хохотнул и сразу стал похож на долговязого актера пантомимы.

– Благодарствую, Джо! За меня и за мужа моей жены! – С этими словами он в один присест осушил стакан.

Бриджит скривилась. К этому времени мистер Экворт уже убрал с крышки рояля пустые тарелки и поднял ее. Литон, слегка пошатываясь и неистово щелкая суставами, пошел на свое место.

– Что тебе сыграть, Джо?

– Да что душе угодно, – ответил мистер Экворт. – Впрочем, от Баха я бы не отказался.

– Я тоже! – воскликнул Литон и согнулся в три погибели, раскинув длинные руки над клавиатурой.

Бриджит как будто удивилась, перестала возиться с нотами и села слушать.

Одним чистым ударом по клавишам Литон развеял все наши предрассудки о страховых агентах, торговле шерстью, Браддерсфорде, пропорол насквозь XX век и очутился в XVIII – веке Иоганна Себастьяна Баха. Каждая нота была слышна в игре огромных костлявых рук – безошибочной и кристально чистой. Эти руки смогли передать то, что дается отнюдь не всем пианистам, играющим Баха: напевность, теплота и яркость, как у солнечного луча на мраморном полу. Прелюдии и фуги пели и взбирались все выше, затем с грохотом обрушивались вниз… Рояль Джо Экворта превратился в целый мир сменяющихся оттенков и красок.

– Нет-нет-нет! – закричала Бриджит, когда он закончил. Она подбежала к Литону и едва не обняла его. – Играйте еще, ну пожалуйста, я очень вас прошу! Продолжайте! Мистер Литон, умоляю, не останавливайтесь! – Ее голос дрожал, глаза блестели.

– Ну что, прав я был? – самодовольно спросил мистер Экворт. – Вы, молодняк, еще ни черта не понимаете. Глотни виски, Герберт!

– Какой виски! – воскликнула Бриджит. – Вы правы, я ничего не понимаю. Но скажите ему, чтобы играл дальше! Он великолепен. А я теперь точно не стану играть.

Литон развернулся к ней:

– Это еще почему?

– После вас мне стыдно…

– Да брось! – Литон протянул одну руку к стакану с виски, а другую к папке с нотами. – Что тут у нас? Давай-ка глянем. Вижу Баха…

– Нет-нет, я не смогу! После вас… – Бриджит пританцовывала на месте от восторга. – После вас – это преступление! Джоан, Грегори, поддержите меня! Скажите ему!

– А как насчет Сезара Франка? – предложила Джоан.

– Ну… можно было бы попробовать…

– Для нас с Гербертом он пустоват, – вновь удивил меня Экворт.

– Сойдет, сойдет, Джо, – сказал Литон.

– А вы его играли? – спросила Бриджит.

– Ну да…

– А не тогда ли, в «Глэдстоне», когда их концертмейстер Как-бишь-его не появился? – спросил мистер Экворт.

– Не надо об этом, Джо.

– Так давайте сыграем, мистер Литон. А что за концертмейстер? – спросила Бриджит.

Герберт Литон усмехнулся и подмигнул, отчего приобрел совсем уж нелепый вид.

– Изаи.

– Изаи! – едва не взвизгнула Бриджит. Затем резко села и закрыла лицо руками. – Боже, Боже, Боже, Боже! Какой кошмар! Послушайте… я никогда не пойму здешних людей и здешнюю жизнь. Мне надо уехать и жить в каком-нибудь в другом месте. Сперва ты идешь на фуршет и встречаешь там кучу людей, все такие воспитанные и образованные, но никто из них ничего не понимает. И ты думаешь: ладно, эти ничего не понимают. А потом ты идешь на другой прием, и там все совсем уж без затей, но вдруг кто-нибудь вроде вас, – она показала на Литона, – берет и играет Баха как Бог! При этом сначала вы делаете вид, что занимаетесь какой-то чепухой вроде страхования, затем предлагаете вместе сыграть Сезара Франка, и тут выясняется, что вы играли с Изаи! А вы, мистер Экворт, ничем не лучше, потому что я понятия не имела, что вы разбираетесь в музыке…

– Говорю тебе, деточка, ты покамест ничего не знаешь. Но не спеши, времени впереди много.

– Говорите что хотите, – проворчала Бриджит. – Вы все думаете, что я маленькая и глупая. Может, это и правда, хотя лично мне так не кажется. Однако же Браддерсфорд – странный город. Верно, Грегори? Ты ведь тоже это заметил?

– Да, заметил. Бриджит права. Здесь никогда не знаешь, что твой собеседник скажет или сделает в следующую минуту. Люди вроде бы современные на самом деле ничего не понимают. А те, кто на первый взгляд ничего не понимает, не устают удивлять! Мне тоже трудно к этому привыкнуть.

– Ну все, хватит рассусоливать, деточки, – прервал нас мистер Экворт. – Если ты согласна играть, Бриджит, начинайте.

Так Бриджит и Литон сыграли сонату Сезара Франка, и спустя две мировые войны я по-прежнему мог закрыть глаза от корнуэльского солнца, выбросить из головы беспокойный современный мир, наполовину лежащий в руинах, и услышать их музыку. Я слышал смелую, пусть немного неуверенную скрипку Бриджит, в голосе которой нарастали нежность и темная страсть, и легкое текучее фортепиано Литона. А приложив небольшое усилие, я мог увидеть его сгорбленный над клавиатурой силуэт, маленькое нахмуренное лицо Бриджит и ее спадающие на плечи волосы. Потом, помню, мы вновь слушали Баха, вновь ели, пили и играли с остальными в глупые салонные игры. Бриджит до конца вечера пребывала в восторженно-приподнятом настроении. Еще помню, как сквозь вьюгу и темную ночь я провожал сестер Элингтон домой, а потом брел к себе в Бригг-Террас: поскальзываясь и утопая в снегу, снова поскальзываясь и снова утопая. Изнутри меня грели смутные и грандиозные юношеские мечты. Не тогда ли, среди снега и мрака, начал раскрываться подобно цветку мой мир?

Впрочем, через пару дней меня постигло разочарование. Я вышел на работу, но праздники пока не закончились: пирогов, миндаля и изюма было еще хоть отбавляй. Однажды вечером я решил заглянуть в гости к Элингтонам. После позднего домашнего полдника я надел свой лучший костюм и отправился ловить трамвай на углу Уэбли-роуд. (Пожалуй, в моем браддерсфордском повествовании никак не обойтись без трамвая. Наши дни начинались и заканчивались в трамваях, и в этом транспорте я испытал чувства куда более сильные, нежели во всех последующих автомобилях, автобусах, поездах, пароходах и самолетах, вместе взятых.) Итак, я вновь очутился перед заветным домом, на сей раз в полном одиночестве и без приглашения; сердце бешено колотилось в груди. Я помедлил минуту, потом уверенно зашагал по узенькой дорожке к крыльцу. Смелость и инициативность наверняка будут щедро вознаграждены, думал я. Вечер удастся на славу! С наступлением темноты я стану полноправным членом волшебной компании… Я позвонил в дверь и стал ждать ответа, слушая собственное сердцебиение.

Дверь отворилась: все Элингтоны столпились в коридоре, закутанные в теплые пальто и шарфы.

– Это кеб? – услышал я чей-то голос.

Какая-то из девушек ответила, что нет. Я почувствовал себя так, словно пробежал без передышки целую милю. Красный и заикающийся, я стоял в коридоре и должен был как-то объясниться.

– А, Грегори! – удивился мистер Элингтон, делая шаг мне навстречу. – Надеюсь, ничего не случилось?

Я вспомнил, что сегодня он ушел с работы пораньше, и я бы, признаться, очень хотел сообщить ему, что контора сгорела дотла, или мистер Экворт спятил, или из Лондона пришла какая-нибудь срочная телеграмма… да что угодно!

– Н-нет, мистер Элингтон. Я… я просто шел мимо и р-решил зайти…

– Ах какая досада! – сказала миссис Элингтон милым спокойным голосом, который в ту секунду резанул меня больнее ножа. – Мы все идем на танцы к Форестам…

Джоан и Ева (Бриджит я не увидел) рассеянно улыбнулись – очень рассеянно, словно даже не видели меня и в душе безудержно плясали на приеме у таинственных и величественных Форестов.

– Да уж, извини, Грегори, – похожим рассеянным тоном произнес мистер Элингтон. – Лучше закрыть дверь, дует. Заглянешь на минутку?

– Нет-нет, спасибо. Я только мимо проходил… вот и подумал… – сипло проговорил я, после чего мгновенно удалился, не дав никому и слова сказать: презренный и всеми отвергнутый карлик. Однако по дороге домой я превратился в одинокого и беспощадного великана, которого Форесты – кем бы они ни были – чуть ли не на коленях умоляли прийти к ним на танцы. «Ну, хоть разочек! – причитали они. – У нас будут все Элингтоны!» Вот еще!

Вернувшись домой, я пошел прямиком в свою комнату и за один присест написал рассказ в триста сорок пять слов – столь насмешливый, холодный и язвительный, что через два дня сам не смог его читать.

На протяжении нескольких дней контору «Хавеса и компании» на Кэнэл-стрит посещал невозмутимый мрачный интеллектуал, неподвластный каким-либо колдовским чарам. Мистер Экворт, который не понимал моих изощренных метаний духа, решил, что я подхватил простуду, и посоветовал мне настойку хинина на нашатырном спирте и горячее виски с сахаром и лимоном. Я был подчеркнуто холоден и отрешен с мистером Элингтоном, однако он этого не замечал: я решил, что у него опять какие-то неприятности с немецким агентом. Ни мистер Элингтон, ни мистер Экворт не одобряли нового немецкого агента, выбранного против их воли лондонским начальством. Играя роль нелюдимого студента, отшельника-интеллектуала, я заперся в своей спальне, зажег шумный газовый камин и читал «Sartor Resartus»[2]2
  «Sartor Resartus» – «Перекроенный портной» (лат.).


[Закрыть] Карлейля и «Уолдена» Торо – два литературных шедевра, будто специально написанных для хандрящих юнцов. Затем мистер Элингтон решил лично съездить в Германию, и мы с мистером Эквортом занялись подборкой нового портфолио образцов для наших немецких клиентов. Работали мы допоздна, и мистер Элингтон тоже задержался, чтобы написать несколько писем. Когда я уже собрался уходить, он позвал меня в свой кабинет.

– Грегори… что же я хотел сказать? А, вспомнил! Мы всей семьей собрались завтра на пантомиму, а я не смогу пойти. Хочешь пойти вместо меня?

То был идеальный момент, чтобы показать Элингтонам, с кем они имеют дело: с одиноким и независимым студентом, потерявшим к ним всякий интерес. Но этот неправдоподобный персонаж уже ретировался. Я услышал собственный голос:

– О да, мистер Элингтон, конечно! Спасибо за предложение! Встретимся в театре?

– Да и у тебя скорее всего не будет времени заехать домой после работы. Так что предлагаю поужинать потом у нас. Я предупрежу остальных, что ты идешь. Оливер захватит твой билет.

Места были очень хорошие, аккурат посредине первого ряда бельэтажа. Нас было восемь человек: я, миссис Элингтон, три сестры, Оливер, маленький Дэвид и чернокудрый Бен Керри, сегодня настроенный куда более дружелюбно, чем в тот вечер после концерта. Я сидел между Бриджит и Джоан. По правую руку от Джоан сидел Оливер. Он был в отличном расположении духа и время от времени пугал соседей оглушительным «Шлямпумпиттер!» Они с Бриджит играли в замысловатую игру, пытаясь находить среди зрителей различных литературных персонажей: перегибаясь через нас с Джоан, четким громким голосом обменивались самыми фантастическими сведениями. Я родился в такое время и был так воспитан, что презирал пантомиму (хотя тогда она была гораздо лучше, великая пора мюзик-холлов еще не минула). Впрочем, именно та пантомима – «Золушка» – мне пришлась очень даже по душе. Старого потрепанного барона играл отличный комедиант, чье имя я давно забыл, но по сей день вспоминаю, как он потешно крутил тростью, вилял задом и постоянно твердил: «Ох какой ужасный день. Ужасный день!» Все эти трюки мы с Оливером нещадно эксплуатировали в течение нескольких недель. Безобразные сестры Золушки в одной великолепной сцене переколотили на сцене огромное количество посуды – к вящему восторгу Бриджит. У самой Золушки были игривые черные кудряшки. В конце они хором со зрителями спели песенку с припевом-скороговоркой. Словом, пантомима удалась на славу. Думаю, я бы оценил ее по достоинству, даже если бы пришел один. А в уютном окружении Элингтонов, по-прежнему очарованный, я просто влюбился в постановку и почувствовал себя едва ли не персонажем сказки. Три часа я пребывал в счастливом сне. Пантомима стала не просто красочным дополнением жизни, а самой жизнью – новой и все это время поджидавшей меня за углом. Мюзик-холльные чары вместе с чарами Элингтонов подтолкнули меня за этот угол и открыли потайную дверь. И я чувствовал, как всегда бывает в подобные моменты, что стал лучше и богаче на всех уровнях своего бытия. Глядя на сцену и попеременно обмениваясь быстрыми взглядами с Бриджит, Джоан и Оливером, я не сомневался, что множество великолепных историй и снов ждут, когда я о них напишу, и что жизнь прекрасна, плодотворна и несет лишь добро.

Когда мы забились в трамвай, пересказывая друг другу самые забавные моменты пантомимы, все еще близкие и дорогие друг другу, объединенные юмором, я наконец почувствовал, что действительно знаю эту семью и почти с ними породнился. Даже миссис Элингтон, которая, как я ошибочно думал ранее, меня недолюбливала, была теперь добродушна и относилась ко мне почти по-матерински. А Бен Керри, производивший впечатление чопорного и тщеславного человека, оказался остроумным и веселым малым с неиссякаемым запасом смешных историй о журналистах. Мы веселились на протяжении всего ужина – обильного и беспорядочного, так не похожего на тщательно продуманные застолья тети Хильды. Теперь, освоившись в новой компании, я неожиданно обнаружил в себе шутовскую жилку и дурачился напропалую вместе с Оливером и Бриджит. Серьезный Дэвид краснел, как помидор, а потом громко заливался смехом. Ева и Бен Керри улыбались друг другу и после ужина куда-то исчезли. Миссис Элингтон занялась Дэвидом и ушла укладывать его в постель. Бриджит и Оливер, которые никак не желали спускаться обратно на землю, внезапно решили что-нибудь сыграть. Я настоял на том, чтобы помочь Джоан с посудой. У Элингтонов была служанка, но сегодня она легла спать пораньше.

– Как любезно с твоей стороны, Грегори, – сказала Джоан, когда я стал вытирать мытую посуду. – Но лучше бы ты не утруждался: погода ужасная, не хватало тебе еще опоздать на трамвай.

– Не имеет значения! – Я не лукавил, хотя погода действительно стояла премерзкая: мокрый снег превратился в слякоть. – И не так уж это любезно с моей стороны. Во-первых, мне приятно побыть с тобой…

– На старой грязной кухне? – Джоан рассмеялась.

– Да. И еще я не хочу, чтобы сегодняшний вечер заканчивался, не хочу его отпускать. Он такой чудесный! А если он закончится, то, возможно, я потеряю его навсегда… Заблужусь в лесу и больше не найду дороги в волшебный дом, где был так счастлив.

– Ты такой чудак, Грегори.

Мне никогда не приходило в голову, что эти необыкновенные люди могут и во мне видеть что-то необыкновенное. Я неуклюже попытался объяснить это Джоан.

– Напротив, мы обычные, а ты – нет. Расскажи о себе. У тебя ведь нет родителей?

Я коротко рассказал ей про смерть отца с матерью и про то, как я приехал жить в Браддерсфорд. К тому моменту, когда я закончил, грязная посуда уже была вымыта, и Джоан вытирала руки. Глядя в тусклом свете кухни на ее бледное лицо, обрамленное темными волосами, я подумал, как странно, что именно она – самая старшая и совсем уже взрослая – интересуется мною больше всех. Я робко сказал об этом Джоан.

– О, так это очень легко объяснить, – непринужденно ответила она. – Видишь ли, с Оливером вы еще плохо знакомы, а он в душе застенчив. Весь интерес, который Ева испытывает к людям вне семьи, сосредоточен сейчас на Бене. А Бриджит – ну, она пока не очень-то интересуется людьми, она больше увлечена собой, музыкой и всякими безумными идеями. Остаюсь только я, если не считать папы, мамы – им обоим ты очень нравишься, – и Дэвида, который еще в бессознательном возрасте. Так что пока тебе придется ограничиться мной, Грегори. – Она улыбнулась и подошла ближе, пристально глядя на меня огромными скорбными глазами, готовыми вот-вот наполниться слезами. – Грегори, у меня к тебе большая просьба. Я волнуюсь за отца.

– Почему? – удивился я. – С ним вроде бы все хорошо.

– Да-да, – спешно зашептала Джоан, – но я волнуюсь, потому что иногда он кажется очень встревоженным. Это началось недавно. Думаю, причину надо искать на работе, больше негде. Ты в конторе все время рядом с ним и должен знать что-то, чего не знаем мы, поэтому очень тебя прошу: если что-нибудь разведаешь, сообщи мне. Нет, сейчас мы это обсуждать не будем, мама вот-вот спустится. Но ты помни мою просьбу, хорошо, Грегори?

И она очень серьезно на меня посмотрела, словно мы с ней только что обнаружили, как опасна жизнь и как она не похожа на пантомиму. Затем Джоан на миг стиснула мою руку.

– Мама идет! Ей ни слова.

– Посуда вымыта! – доложил я миссис Элингтон. – Я побегу, а то опоздаю на последний трамвай. Вечер был чудесный, я никогда его не забуду, никогда! Спасибо огромное.

Ее как будто удивила моя искренность, но она велела мне как можно скорее приходить в гости. На трамвай я опоздал и две долгие мили брел сквозь кромешную тьму, мокрый снег и слякоть. Однако внутри меня блистал и сиял огнями другой мир: в нем играл оркестр, плясали танцовщицы, на столе ждал вкусный ужин, а лица людей вокруг меня обещали вечную дружбу и бессмертную любовь.

Тут в моей памяти случился провал. Как ни пытался я вспомнить хоть какое-нибудь событие следующих трех-четырех месяцев, ничего не выходило. Конечно, я часто бывал у Элингтонов, ходил с ними, Беном Керри и Джоком Барнистоном на концерты, в театр и мюзик-холл. Примерно тогда в «Ивнинг экспресс» напечатали несколько моих юмористических зарисовок из браддерсфордской жизни (во многом благодаря Бену Керри). Дядя Майлс всюду таскал с собой эти газетные вырезки и гордо показывал своим друзьям, любителям виста. Это придало мне некий статус в среде местной интеллигенции и перспективных людей города и даже впечатлило Бриджит Элингтон. Смутно помню, что в конторе работы было немного, мистер Элингтон часто уезжал по делам, и докладывать Джоан мне оказалось нечего. Раз или два я посетил «Художественный клуб Браддерсфорда», обзавелся парой грубых башмаков и чудовищным твидовым костюмом – так одевались в ту пору представители творческих профессий. Наконец пришла весна, столь же долгожданная в слякотных Пеннинских горах того времени, сколь и для поэтов Средневековья. Браддерсфордские окна распахнулись навстречу апрелю. На конечной остановке трамвая людей поджидали душистые вересковые пустоши. Там, где за каменной стеной скрывалась последняя заводская труба, начинались мягкие травы, а из них в небо взмывали поющие жаворонки. В мае соленый горный воздух смягчился, горы согрелись на солнце, а тропинки на пустошах мягко пружинили под ногами или сверкали в солнечных лучах, словно омытые чистыми незримыми волнами. В погожий день здесь, на крыше мира, уже можно было поймать голубое лето: гораздо раньше, чем оно приходило на городские улицы.

В те дни неподалеку от Бродстонской пустоши стояли крепкие и ладные каменные домики: их сдавали за шиллинг или восемнадцать пенсов в неделю самым разным жителям Браддерсфорда, которые ради глотка свежего воздуха с радостью отказывались от благ цивилизации. Элингтоны сняли два смежных домика, похожих на маленькие крепости (и с такими же узкими окошками), в деревне Балсден на краю Бродстонской пустоши. Как только погода наладилась, они стали проводить там все выходные и там же принимать гостей.

Однажды солнечным майским утром Джок Барнистон и я, собрав в рюкзак еды, отправились туда пешком. Мы встретились на Уэбли-роуд незадолго до звона церковных колоколов и, обратив взоры к пустошам, мужественно зашагали вперед. Минуло уже больше тридцати лет, а я до сих пор помню запах и красоту того великолепного воскресного утра, вижу свежую зеленую листву на деревьях в парке слева и золотистый воздух на пустых улицах справа, слышу наши тяжелые уверенные шаги по мостовой. Джок надел старое выцветшее твидовое пальто зеленоватого цвета и темно-синюю рубашку. Он казался выше и смуглее, чем обычно, но по-прежнему производил впечатление человека, только что прибывшего из далекой неведомой страны. Вот любопытно: я постоянно встречал Джока на улицах и в кафе, ходил с ним по разным заведениям, он редко уезжал из Браддерсфорда, однако меня не покидало ощущение, что он недавно вернулся из долгого и необычного путешествия: из Патагонии, с Луны или из другой Солнечной системы. При этом Джок никогда не напускал на себя загадочный или отрешенный вид; он всегда был весел, общителен, готов в любой момент отправиться хоть на край света и сделать что угодно – в пределах разумного. Этакий молодой дядюшка, так я его воспринимал. Но благодаря какой-то странной особенности души, некой внутренней отрешенности он казался мне великим путешественником, лишь ненадолго остановившимся в наших краях.

Мы шли, шли – Джок был великолепный ходок, и мне, несмотря на приличный рост, тяжело было за ним угнаться, – и разговаривали. Утро, как я воодушевленно отметил вслух, выдалось превосходное, и день обещал быть таким же. Мы собирались провести в Балсдене весь день, а вечером, после чая, вернуться к Элингтонам и послушать музыку: чудесный план.

Джок минуту-другую молчал, а потом неуверенно произнес:

– У моей сестры было дурное предчувствие.

– Насчет сегодня?

– Да… только не насчет погоды. Она сказала, что день закончится плохо для всех нас.

Я смутно помнил, что сестра у Джока какая-то особенная, но никогда ее не встречал и прежде мы о ней не заговаривали. Я инстинктивно сбавил шаг.

– Что она имела в виду, Джок?

– Иногда после бессонной ночи – сестра тяжело больна и плохо спит – она мне рассказывает всякое… У нее дар вроде ясновидения. Я думал, ты в курсе.

– Понятия не имел, – отдуваясь, ответил я.

Джок продолжал шагать вперед на всех парах. Странную мы завели тему для такого солнечного весеннего утра на пустой дороге. Поверить его словам было невозможно, однако не верить Джоку тоже было нельзя.

– И что же, она всегда права?

– Не всегда, но часто. Сегодня утром она была весьма уверена в своих словах. Впрочем, давай не будем гадать, будь что будет.

– Но что должно произойти?

– Она не знает, – ответил Джок. – По крайней мере мне не сказала. Что-то неожиданное, и ничего хорошего это событие не сулит.

Я смотрел вперед и гадал, за каким участком безоблачной синевы, быть может, начинает скапливаться темнота. Джок явно не хотел распространяться на эту тему, поэтому я молчал.

– Ничего не говори Элингтонам, Грегори, – наконец произнес он. – Просто забудь, что я сказал. И давай сюда рюкзак, моя очередь нести. Как дела в конторе?

– Сейчас скучновато. Скоро из Лондона к нам на обучение пришлют новенького, племянника какого-то богача из лондонского начальства. Джо Экворту и мистеру Элингтону он не по душе. Я иногда слышу, как они перешептываются об этом, но мне они, конечно, ничего не говорят. Оба уверены, что я ненадолго в шерстяной торговле – и они правы. Я ведь хочу писать, Джок.

– Да, ни в коем случае не прекращай, – сказал он.

Джок всегда подбадривал друзей: читал их рукописи, слушал музыку, разглядывал картины, выслушивал нытье. При этом ему были свойственны предусмотрительность и благоразумие. Он, как мудрый священник, был не от мира сего, но знал его законы.

– И все же не торопись уходить из торговли, Грегори. Повремени. Я знаю, ты мог бы найти работу в какой-нибудь газете – Бен Керри недавно говорил, но я бы не советовал. Проще писать что хочется, работая в конторе. Бен сам поговаривает о Флит-стрит, однако меня одолевают серьезные сомнения.

Меня вдруг охватила зависть. У Бена было все: ум, уверенность, огромный запас сил, внешность и Ева Элингтон. Я всегда немного завидовал Бену.

– Вот интересно, чем бы мог заниматься мистер Элингтон, – с нарочитой непринужденностью сменил я тему. – То есть, конечно, много чем. Как ты думаешь, не зря он выбрал торговлю?

Джок задумался:

– Не знаю, чем бы он мог заниматься. Наверно, преподаватель из него вышел бы неплохой. Слышал когда-нибудь, как он рассказывает? Заслушаешься! Я однажды ходил с ним в фабианскую летнюю школу. Ему тогда сделали несколько предложений, но с такой большой семьей он, видимо, решил не рисковать. Жаль, конечно. По-моему, в шерстяной торговле ему не место.

Я удивился:

– Вроде бы дело ему дается. Почему ты так думаешь?

– Ему просто повезло с фирмой. «Хавес и компания» сильно отличается от своих конкурентов. Однако в случае чего Джон скорее прогнется под обстоятельства и не выстоит.

Я вспомнил, что иногда тоже думал так о мистере Элингтоне.

– Может, ты и прав. Джо Экворт покрепче будет. Кремень, а не человек! Но все же мне кажется, что мистер Элингтон пока приносит фирме больше пользы, чем старик Джо. Он находчив и энергичен, знает, когда надо потрудиться, а когда игра не стоит свеч. В торговле стойкость не главное.

– Я видел поболе твоего, Грегори, пусть сам никогда и не торговал. С первого взгляда это дело нехитрое, но где-то за курением трубок, питьем кофе и настольными играми прячется поле боя. Поэтому я и не полез в коммерцию. Не люблю воевать, – с усмешкой заключил Джок. Сестра не предупредила его, что повоевать ему все же придется: одно из сражений принесет ему Крест Виктории и смерть. А может, как раз предупредила?.. Джок плавно и мощно шагал вперед, его смуглое лицо вновь приняло невозмутимое выражение – ни дать ни взять вождь благородного племени.

Мы покинули Браддерсфорд и обратили взоры к горам. Воздух оглашали пение жаворонков и блеянье овец. По обе стороны от дороги протянулись серые каменные заборы, конца которым не было до самых высоких пустошей. Последние облачка тумана растаяли, синева над головой стала выше и глубже, а золотой свет, казалось, можно потрогать – и мягкое тепло тоже. Меня тянуло еще поговорить об Элингтонах, но я не знал, с чего начать. Словно прочтя мои мысли, Джок сказал:

– Я бы на твоем месте не привязывался сильно к Элингтонам.

– Что… почему, Джок? – пробормотал я. – Почему ты так говоришь? Послушай, только ответь честно, я ведь не выставил себя дураком, а? – В нежном возрасте мы все боимся выставить себя дураками, но сами не замечаем, когда это действительно происходит.

– Нисколько, – ответил Джок. – Никто над тобой не смеется. Сестры раньше иногда хихикали, но ты ведь знаешь девушек, им только дай повод.

Я девушек не знал, однако спешно ответил, что знаю.

– Тогда что ты имел в виду, Джок? Почему я не должен привязываться к Элингтонам?

– Я не говорю, что мы вообще не должны привязываться. Что мы не можем любить других людей и быть преданными друзьями.

– Да я так и не подумал… Но что ты имел в виду?

Прежде чем ответить, Джок попросил меня описать свои чувства к Элингтонам в тот день, когда я впервые заметил их в трамвае. Я честно рассказал ему про волшебство, которое от них исходило.

– Наверное, если бы сестры не были так хороши собой, я бы воспринял их иначе, – заключил я. – Но одной только красотой девушек этого не объяснить. Мне словно бы открылась чужая жизнь, насыщенная и полная радости… а сам я мог только смотреть на нее со стороны.

– Хорошо сказано, Грегори. Какой ты все же необычный юноша! Иногда ты мудр, как сова, а иногда наивен, как дитя… Все дело в том, что ты приехал сюда один, без семьи – дядя с тетей не считаются – и вдруг встретил Элингтонов. Конечно, они произвели на тебя впечатление. Неудивительно. Я тоже их люблю, ты знаешь. Но не надо их идеализировать, не делай из них богов. Мужчинам это свойственно, особенно когда им вскружит голову какая-нибудь бедовая девушка. Волшебство должно быть не в людях.

– Но где-то оно должно быть!

Я верил в это тогда и верю по сей день. Жизнь без волшебства быстро начинает увядать.

– Лучше искать его вне человека, и в этом наши предки были мудрее нас: в их вселенной было место волшебству, однако они знали, что обращаться с ним надо осторожно. Мы же притворяемся, что его не существует, а потом протаскиваем в свой мир контрабандой. Мне кажется, именно так ты и поступаешь.

– Лишь потому, что мне нравятся Элингтоны? И потому что я позволил себе немножко пофантазировать? Извини, Джок, но это чепуха.

– Хорошо, пусть чепуха. Но дай мне договорить, Грег, а потом я замолчу, обещаю. Элингтоны – интересная и очаровательная семья, они умны и веселы, я их тоже очень люблю. Только не приписывай им того, чего в них нет. Не возводи их на пьедестал, не сотворяй себе кумира. Забудь про волшебство – оно живет в тебе, а не в них. Ты околдовал сам себя и решил, что это дело рук Элингтонов. Относись к ним проще. Ты понимаешь, о чем я?