Текст книги "Орлиное гнездо. 10 лекций об отношении естествознания к искусству"

Лекция II
О мудрости и безумии в науке

10-го февраля, 1872 г.

20. В предыдущей лекции я установил существование положительных и отрицательных сил литературы, искусства и науки и старался выяснить вам некоторые отношения мудрого искусства к безумному. В настоящее время нам предстоит рассмотреть свойства этих положительных и отрицательных сил в науке; так как каждая истинная школа имеет своей задачей научить положительной или зиждительной силе и всеми средствами устранить, отвергнуть и искоренить отрицательную.

Очень возможно, что вы не часто вдумывались и не уяснили себе весь разрушительный или пагубный характер некоторых элементов науки. Вы, правда, могли, как и Поп, признавать, что иметь немного знаний вредно, и потому старались глубоко черпать из источника знания; вы, вероятно, признаете вместе с Бэконом, что знание может отчасти стать ядовитым, и потому скромно и искренно искали противоядия от этого заразительного яда. Но мне кажется, что из числа вас найдется очень немного таких, которые в своем ревностном стремлении к знанию подозревали, а тем более доводили свое подозрение до того, чтобы признать или поверить в существование руководящего духа мудрости, под авторитетом которого вы находитесь и который должен за вас определить выбор и затем пользу всякого рода знания, и которые, говорю я, сознают, что если вы не обращаетесь к этой руководительнице, а тем более если не повинуетесь ей, то всякое знание становится для вас гибельно по мере его накопления, и подобно тенетам тем пагубнее для вашей души, чем тоньше его нити.

21. Вероятно, почти все из вас слышали и многие видели своеобразные рисунки Виллияма Блэка и некоторые, надеюсь, читали его поэмы. Впечатление, производимое этими рисунками, очень быстро и вполне справедливо изглаживается из памяти, хотя они и не лишены известных достоинств.

Но его поэмы заслуживают гораздо большего внимания. Они написаны с полной искренностью и бесконечной нежностью; их тон болезнен и дик, но тем не менее слова этих поэм указывают на великий и мудрый ум, страдающий, но не заблуждающийся, от болезни; доводимый ею почти до экзальтации, он часто в страстных афоризмах сообщает некоторые самые ценные изречения современной литературы. Один из его отрывков я попрошу вас запомнить; он часто пригодится нам.

 
Знает ли орел, что таится в могиле,
И кроту задашь ли ты этот вопрос?
 

Более кратко немыслимо выразить ту великую истину, что существуют различного рода знания, пригодные для различных созданий, и что слава высших тварей в незнании того, что известно низшим.

22. И в особенности это справедливо по отношению к человеку; все создания кроме него невольно должны инстинктивно заучить определенный им урок и сосредоточить свое внимание на своем собственном существовании. Но человеку предоставлена возможность спускаться в науке и ниже себя и стремиться познать то, что выше его; так что «познай самого себя» не является для него законом, которому он должен в мире покориться, а правилом, которое ему всего мучительнее постичь и всего труднее применять: постичь мучительнее и унизительнее всего; и это одинаково по отношению к знанию предметов как выше, так и ниже его стоящих. И странно, что люди всегда наиболее пристрастны к изучению предметов наиболее низких:

 
Знает ли орел, что таится в могиле,
И кроту задашь ли ты этот вопрос?
 

А между тем именно те люди, которые роются вместе с кротом и цепляются вместе с летучей мышью, наиболее и тщеславятся своим зрением и своими крыльями.

23. «Познай самого себя»; но может ли мудрость, благородная мудрость, предъявлять такое требование к науке? Не есть ли это скорей, спросите вы, голос более низменной добродетели, благоразумия, заботящегося о правильном образе жизни в интересах этой жизни или будущей? Мудрость разве не относится к тому, что над человеком и выше его; и поскольку нам возбраняется рыться в кучах с кротами, постольку разве нам не следует стремиться к небесам?

И действительно, с первого взгляда это кажется так; в том отрывке из этики, который я предложил вам сегодня рассмотреть, вполне ясно говорится об этом. Существует много различного рода phronesis, при помощи которых животное познает все нужное для его личного блага; и человек подобно всем остальным созданиям имеет свое отдельное phronesis, которое подсказывает ему, чего искать и что делать для сохранения своей жизни; но помимо всех этих форм благоразумия греческий мудрец утверждает, что существует мудрость, задачи которой неизменны и вечны, методы непреклонны, а заключения всеобщи; и этой мудрости нет дела до вещей, составляющих счастье человека, так как она исключительно занята предметами более возвышенными. Так что мы называем Анаксагора, Фалеса и подобных им людей мудрыми, но не благоразумными, так как они ничего не знают из того, что выгодно лично им, но ведают предметы возвышенные, дивные, трудные и божественные.

24. Теперь перейдем к вопросу, очевидно, близко касающемуся вас. Мы по настоящее время считаем себя особенно благоразумной нацией, так как заботимся только о предметах, выгодных для нас, предоставляя другим народам познавать предметы возвышенные, дивные, божественные или прекрасные; в нашем чрезмерном благоразумии мы в настоящий момент отказываемся от покупки, может быть, даже самой интересной в мире картины Рафаэля и безусловно одного из самых дивных произведений, когда-либо созданных мудрым искусством человека, отказываемся купить за двести пятьдесят тысяч рублей и в то же время дебатируем вопрос о том, не должны ли мы уплатить три миллиарда штрафа американцам за то, что продали небольшой фрегат капитану Семмесу. Позвольте мне вместо миллионов и сотен тысяч свести это на десятки рублей; тогда факты яснее представятся вам.

Из миллиона людей едва ли найдется один понимающий значение миллиона; и в этом кроется одна из причин, почему нация всегда готова позволить своим министрам потратить миллион или два на пушку, если они могут доказать, что сберегли десять с половиной копеек на веревках. Итак, вот в каком отношении представятся нам эти факты, если мы заменим тысячи – рублями; вам предлагают «Рождество» Рафаэля за 250 рублей и вы не соглашаетесь дать этой суммы; и в то же время предполагается, что вы вынуждены будете заплатить три миллиона рублей за то, что вы в качестве забияки продали корабль капитану Семмесу. Я не говорю, что вы их заплатите. Тем не менее ваше теперешнее положение унизительно, вы просите прощение, и вот тот результат, к которому вы пришли, поступая согласно не с божественной мудростью, а с так называемым вами практическим благоразумием.

25. Вы, может быть, подумаете, что я искажаю понятие Аристотеля о здравом смысле или благоразумии, смешивая его с обычным английским понятием, и что Аристотель не считал бы phronetic или благоразумным поступком продажу кораблей или оружия людям, с которыми или против которых у нас не хватает смелости воевать.

Пускай вы правы; но в таком случае нам необходимо ясно определить то значение, какое Аристотель придает этому понятию. Возьмите тот пример, который я привел в прошлой лекции относительно того, как представители литературы, науки и искусства с различных точек зрения отнесутся к грозе, разразившейся у храмов Пестума.

Человек науки подумает, говорили мы, о происхождении электричества; художник – об освещении туч блеском молнии, а мыслитель – об ее отношении к могуществу Зевса и Посейдона. И вот перед вами episteme, techne и nous, а какова же роль phronesis’a?

Phronesis распускает свой зонтик и спешит домой. По крайней мере так поступает phronesis Аристотеля, не имея никакого отношения к дивным вещам. Но уверены ли вы, что phronesis Аристотеля истинный? Разве не может быть здравого смысла, который как и искусства и науки, руководим был бы мудростью? Возьмемте пример более обыденный.

26. Предположим, что две молодые леди (я предполагаю, что их нет на моей лекции и что мы можем между собой говорить о них все, что хотим; а хотим мы всегда думать, что молодые леди благоразумнее, но не мудрее нас), итак, предположим, что две молодые девушки в зимнюю ночь отправляются на обсерваторию и что одной из них так хочется посмотреть на звезды, что она нисколько не беспокоится тем, простудится ли она или нет; но другая благоразумна, заботится о своем здоровье и смотрит на звезды, лишь поскольку ей не грозит опасность простудиться. По мнению Аристотеля, только первая из них, собственно говоря, заслуживала бы названия мудрой, а вторая была бы лишь благоразумной. Но, чтоб правильно судить, мы должны предположить, что обе они действовали при совершенно одинаковых условиях. Предположите, что обе они одинаково желают любоваться звездами; в таком случае тот факт, что одна из них останавливается, когда дольше любоваться опасно для ее здоровья, – указывает не на то, что она менее мудра, т. е. менее заинтересована в превосходных и дивных вещах, а что она больше владеет собой и потому способна помнить о том, что другая упускает из виду. Она также мудра и более чутка. Но представьте себе, что две девушки эти различны по своим природным наклонностям, что одна из них обладает более пылким воображением и сильнее увлекается этими превосходными и дивными вещами, так что самообладание вполне достаточное, чтоб заставить ее подругу, менее заинтересованную звездами, перестать любоваться ими, не в состоянии заставить ее, сильно заинтересованную звездами, оторваться от созерцания их; и вы бы сказали, что обе девушки одинаково разумны, но простудившаяся более мудра.

27. Пойдем дальше в нашем примере и вернемся к первому случаю, когда обе девушки одинаково желают любоваться звездами; предположим, что обе одинаково умеют сдерживаться и, если б не было у них других побудительных причин, они одиноко любовались бы звездами и одновременно перестали наслаждаться их зрелищем; но вот одна из них более внимательна к своим близким, и, хотя лично она не побоялась бы простудиться, однако не решилась бы на это из опасения доставить лишние беспокойства матери. В силу этого чувства она первая покинет обсерваторию; но вправе ли мы сказать, что она только более благоразумна, а не более мудра, чем ее подруга? Это уважение к чувствам других, это понимание своих обязанностей по отношению к ним гораздо выше любви к звездам. Это умение постичь путем нашего воображения не огненных шаров и пространственных расстояний, а чувств живых существ, это понимание ею наших обязанностей и побуждают ее правильно поступать; но ведь это есть знание и восприятие таких вещей, которые более дивны и превосходны, чем сами звезды, уловить и чувствовать которые можно только при помощи более возвышенной мудрости.

28. Не злоупотреблю ли я вашим терпением, если сделаю еще одно предположение? Мы можем допустить, что зрелище небесных светил в равной степени пленяет обеих девушек, но производит на них различного рода впечатления. Предположим, что одна из них занимается отвлеченными науками и более или менее знакома с законами, объясняющими то, что она теперь видит; она по всем вероятиям будет главным образом заинтересована вопросами о расстоянии, о величине, о разнообразии орбит и силы света. Другая же девушка, предположим, незнакома ни с одной из этих наук, но знает, какое значение эти звезды имели для религий вымерших народов; она очень мало будет заинтересована арифметическими и геометрическими вопросами, но, вероятно, получит более глубокое впечатление, ясно увидав то, что служило предметом восторженного удивления для многих давно сомкнувшихся очей, и сквозь тот же мрак созерцая те же светила, какие созерцали и простодушные пастухи и земледельцы, знавшие только восходившие и заходившие над их полями и горами огоньки необъятного небесного свода, но тем не менее видевшие в них настоящее чудо и проникавшиеся чувством глубокой благодарности за то, что только Верховный Руководитель мог соединить Плеяды в их отрадном влиянии или расторгнуть узы Ориона. Мне, конечно, излишне говорить вам, что в этой деятельности ума и сердца сказывается гораздо более благородная мудрость, чем при всевозможных работах, относящихся до анализа материи или измерения пространства.

29. Я больше не стану утомлять вас различными вопросами, но просто скажу вам то, что и вы в конце концов сочтете вполне верным, а именно, что мудрость – sophia – есть та форма мысли, в силу которой благоразумие становится бескорыстным, знание бескорыстным, искусство бескорыстным, ум и воображение бескорыстными. Благоразумие, знание, искусство, ум и воображение сами по себе являются отчасти ядовитыми; как знание, так и благоразумие и искусство придают известную напыщенность; но если к ним присоединяется мудрость, то все становится полно любви и милосердия, и это милосердие может быть синонимом мудрости.

30. Заметьте это слово; оно созидает или довершает создание и строит безопасно, так как воздвигает на скромной, но прочной основе, широкой, хотя бы и низкой, естественной и живой скале.

Мудрость есть та способность, которая во всех предметах признает их отношение к жизни, к общей сумме известной нам жизни, как животной, так и человеческой; но она, понимая определенные задачи этой жизни, сосредоточивает свой интерес и свои силы на человечности в противоположность, с одной стороны, животности, которою она должна руководить, а с другой – Божественности, которая руководит человечностью и которую последняя постичь не может.

Не вполне свойственно мудрому человеку много рассуждать о природе существ, как выше, так и ниже его стоящих. Нескромно предполагать, что он может постичь первые, и унизительно предполагать, что вся забота его должна быть сосредоточена на последних. Признавать и свое вечное относительное ничтожество и свое вечное относительное величие, познать самого себя и свое место; быть вполне довольным своею подчиненностью Богу, не постигая Его, управлять низшими созданиями с симпатией и добротой, не разделяя злобы диких животных и не подражая знанию насекомых – вот что значит быть скромным по отношению к Богу, добрым к Его созданиям и мудрым к себе.

31. Я думаю, что вы в состоянии теперь уяснить себе, во-первых, идею о бескорыстии и, во-вторых, о скромности, как составных элементах мудрости; и, достигнув этого, мы сразу воспользуемся этим приобретением, чтоб уяснить себе два или три пункта относительно ее воздействия на искусство, а впоследствии с большей уверенностью ее более скрытую роль в науке.

Безусловно, она бескорыстна не в смысле отсутствия всяких желаний или усилий для удовлетворения этих желаний, а наоборот, она страстно желает видеть и познать предметы, в которых она правильно заинтересована. Но она специально не сосредоточивает всего интереса на себе. Поскольку художник мудр, постольку ему безразлична его работа, как лично его; он заинтересован ею, как будто это работа другого, и вполне беспристрастно оценивает ее достоинство и недостатки. Я думаю, что, только внимательно заглянув в свою душу, вы поймете, как трудно достигнуть этого. Абсолютное достижение такого беспристрастия даже невозможно, так как все мы по самой природе своей немножко немудры и больше получаем наслаждения от нашего личного успеха, чем от успеха других. Но величину этого различия мы обыкновенно не стараемся определить. Приготовляя для вас рисунки, которые могут служить образцами в этих школах, мой помощник и я часто сидим рядом, и он обыкновенно занят более важной работой. Я до такой степени признаю большее значение за его работой, когда это действительно имеет место, что если б я обладал возможностью своим решением повлиять на успех кого-либо из нас двух, то был бы настолько мудр, что предпочел бы его успех моему. Но то, что я испытываю при его неудаче и при моей, вполне различно. В случае его неудачи я огорчен, но отнюдь не чувствую унижения, а испытываю даже некоторого рода удовольствие. Я снисходительно замечаю ему, «что он в другой раз сделает лучше», и спокойно отправляюсь завтракать. Но если мне что-нибудь не удается, то, хотя я и сознаю, что в интересах обеих работ моя неудача не имеет такого значения, тем не менее я испытываю далеко не такое настроение духа. Разум твердит мне, что моя неудача не имеет такого значения, но никакой завтрак не идет мне на ум.

32. Теперь представьте себе, во что эта, по существу своему эгоистическая, страсть, – непобедимая, как вы это увидите даже при самых сознательных и упорных усилиях, – может обратиться, если всеми имеющими у нас средствами мы стараемся не подавить, а усилить и поощрить ее, и если все окружающие нас условия соперничают в развитии ее смертельно пагубного влияния. Во всех низших школах искусства мастер может добывать свой хлеб оригинальностью, т. е. тем, что он раскрывает в себе какую-нибудь частичку отдельной способности, по которой его работа может быть признана отличной от произведений всех остальных людей. Мы всегда склонны восхищаться нашими мелкими делами даже без всякого такого стимула; и каково же должно быть влияние всеобщего одобрения, постоянно внушающего, что та ничтожная вещь, которую только мы одни можем сделать, настолько и хороша, насколько она единственна в своем роде; а это в течение всей жизни под угрозой гибели подкупает нас создать нечто отличное от того, что производят наши соседи. Во всех великих школах искусства условия как раз противоположны этому. Художник ценится в них не за то, что в нем есть особенного от остальных, и не за особенное выполнение какой-нибудь своеобразной работы, а за более мощное выполнение того, к чему стремятся все, и за содействие по мере своих сил какому-нибудь великому труду, совершаемому совокупностью всех сил и всех столетий.

33. И теперь, переходя от искусства к науке, ясно, что самоотверженность мудрости проявляется в том значении, какое она придает каждой отрасли знания, древней и новой, соответственно ее действительной пользе человечеству или широте роли в творении. Эгоизм, делающий мудрость немыслимой и расширяющий эластичность и надутость пустого царства безумия, сказывается в том, что мы заботимся о знании лишь поскольку заинтересованы в его открытиях или можем отличиться ловкостью и стяжать удивление при передаче их. Если существует надутое искусство, несмотря на то что мы окружены дивными произведениями прошлых веков, соперничать с которыми мы бесспорно не в силах, то тем более может – увы – существовать надутая наука, так как по самым своим условиям наука должна всегда идти далее приобретений, достигнутых в предыдущие эпохи, и как бы слаб и медлен ни был ее прогресс, он всегда напоминает лист отрадной весны сравнительно с сухими ветвями прошедших лет. И двойное бедствие того века, в котором мы живем, состоит в том, что запрос тупой и пошлой публики на оригинальность в искусстве сопряжен с требованием экономики, чувственной на оригинальность в науке; а восхваления, так охотно всегда расточаемые всем новым открытиям, усиливаются той наградой, которую быстрота сообщений обеспечивает за выгодными открытиями. Что удивительного в том, если будущие столетия станут упрекать нас за то, что мы уничтожили труды и изменили знанию величайших народов и величайших людей, забавляясь фантазиями в искусстве и теориями в науке; причем мы можем даже считать за счастье, если первые были праздны, а не порочны, а вторые ошибочны, но не злонамеренны. Да, в самом деле, успех часто для нас пагубнее заблуждения. Едва ли в какой-либо науке можно считать прогресс более победоносным, чем в химии, а между тем практически неоспорим тот факт, который и послужит предметом удивления для будущих поколений, что мы отвыкли от искусства рисовать на стекле и изобрели хлопчатобумажный порох и нитроглицерин. Представьте себе, скажут люди будущего, эти безумные англичане девятнадцатого столетия хотели увековечить себя памятниками из стекла, которые они не умели разрисовать, и разрывали на куски женщин и детей картушами[2]2
  Здесь непереводимая игра слов: cartouch – патрон ружейный и вместе с тем украшение в живописи и архитектуре.


[Закрыть], которыми не хотели бороться.

34. Вы, господа, может быть, думаете, что я несправедливо и предубежденно говорю это, и воображаете, что когда все наши злополучные изобретения сделают все худшее, и войны, вызванные малодушием, будут забыты в бесчестии, то имена наших великих изобретателей сохранятся в памяти потомства, как людей, положивших первые основы плодотворного знания и поддерживавших величие ненарушимого закона. Но нет, господа, ошибаюсь не я, а вы. В недалеком будущем открытия, которыми мы так гордимся, станут чем-то давно известным для всех, и будущие поколения будут удивляться не тому, что мы их открыли, а тому, что наши предки не знали их. Нам могут завидовать, но не станут нас прославлять за то, что нам первым дано было узреть и провозгласить истины, скрывать которые долее не было возможности. Но те злоупотребления, которые мы сделали из наших изобретений, останутся в истории позорным пятном на памяти об нас; наше искусство в защите или опровержении происхождения видов будет презираться ввиду того факта, что мы, в цивилизованной Европе, уничтожили всех редких птиц и все цветы; наша химия земледелия будет вызывать только негодование при воспоминании о нашем бессилии в голодные годы, а наши механические выдумки сделают век митральезы еще более позорным, чем век гильотины.

35. Да, поверьте мне, что невзирая на наш политический либерализм и на нашу поэтическую филантропию; невзирая на наши богадельни, больницы и воскресные школы; невзирая на наши миссионерские усилия проповедовать чужим народам то, чему мы не в силах заставить веровать у себя дома; невзирая на нашу борьбу против рабства, выражаемую представлением остроумных биллей, – история все-таки занесет нас на свои страницы, как наиболее жестокое, а стало быть, и наиболее немудрое поколение людей, когда-либо утруждавших наш земной шар, наиболее жестокое ввиду его сравнительной чуткости и наиболее немудрое ввиду его научных знаний. Ни один народ, понимавший мучения, не причинял столько жестокостей; никто, понимающий значение фактов, не действовал так вопреки им. Вам ненавистно имя Эцелина Падуанского за то, что он умертвил две тысячи невинных людей для поддержания своей власти; и Данте возмущается против Пизы, желая ей быть затопленной морем, так как она в отмщение за измену осудила на смерть не только самого изменника, но и его детей. Но мы, жители Лондона, этой современной Пизы, умертвили недавно пятьсот тысяч людей вместо двух тысяч (я употребляю официальные термины и знаю точно цифры) и осудили все невинных; умертвили не в порыве самозащиты, не из мести, а буквально с полнейшим хладнокровием, умертвили отцов и детей медленной голодной смертью просто потому, что в то время как мы, соперничая, убиваем своих собственных детей, грызясь из-за мест для них на гражданской службе, мы, когда они добьются этих мест, никогда не задаем себе вопроса о том, насколько выполняется ими гражданская их служба.

36. Такова была наша миссионерская деятельность в Ориссе три или четыре года тому назад, это наше христианское чудо с пятью хлебами, при совершении которого нам помогали паровые молотилки, а для доставки их железные дороги; при этом английские джентльмены предлагали в довершение всего срубить все деревья Англии, чтоб было больше места для произрастания этих хлебов. Вот, повторяю, что мы сделали года два или три тому назад; а что делаем мы теперь? Случалось ли кому-нибудь из вас слышать о голоде в Персии? Здесь при помощи всех научных данных мы разводим розы в наших ботанических садах, нисколько не заботясь о стране роз.

С должным искусством по части плодоводства мы подготовляем наш сбор персиков и можем серьезно прийти в ужас при известии, что будущей осенью нам грозит неурожай их. Но об неурожае всего в родине персикового дерева знаете ли вы, заботитесь ли вы об этом страшном голоде в самой плодородной, роскошной, богатой стране на всем земном шаре, откуда волхвы принесли свои дары к ногам младенца Христа?

Сколько своего времени, научного знания, популярной литературы с начала этого года уделили вы определению того, что Англия может сделать для великих стран, находящихся под ее управлением, или для нации, ожидающей от нее помощи; и сколько посвящено было разбору шансов какого-нибудь единичного самозванца, получающего несколько тысяч в год?

Господа, если ваша литература, популярная и всякая другая, ваше искусство, популярное и всякое другое, или ваша наука, популярная и всякая другая, должны обладать орлиным взором, то помните вопрос, который я сегодня торжественно ставлю вам: будете ли вы гоняться за дичью или за падалью? Будут ли слова «где падаль, туда и слетаются орлы» применимы только к помыслам сердца Англии.