Текст книги "Дикий барин в домашних условиях (сборник)"

Недопонимание

Как-то я выходил из церкви и какой-то профессионально симпатичной старушке у паперти дал денежку.

При этом ведь обязательно надо что-то сказать. Просто так дать денег у меня не получается.

Я и сказал:

– Помолитесь за раба божьего Джона.

Баушка посмотрела на меня небесным взором и, перекрестившись, сладко пропела:

– Царствие небесное рабу божьему Джону!

Такси

Иногда, под воздействием необоримых обстоятельств, мне приходится вызывать себе такси.

Я консервативен по природе и пуглив по убеждению, я вызываю такси одной компании.

Годами.

Естественно, в компании меня уже все знают. Даже не по голосу узнают, а по первому моему сталинскому покашливанию в тяжёлую эбонитовую трубку дизельного мобильного телефона. Выхлопы от моего телефона несколько поддушивают, в горле попервоначалу першит от солярного выхлопа.

Ах, говорят, вашсиясь, не извольте сомневаться, домчим сей же секунд, надевайте уже калошки-с, на улице дождик имеется, премного благодарны-с, доброго здоровьичка!

И вот уже я, хрустя утренней луковицей и кутаясь в уютную мамкину шаль с кистями, бегу, разбрызгивая лужи, к лимузину. По дороге к авто, конечно, диктую сопровождающим ценные мысли, привычно исцеляю золотушных, на подворье звон гудит, отец Паисий наяривает на колоколенке, народ валится вповалку, над головой тоненький нимб трепещет, на калошах – крылышки.

А в авто таксишном сидит водитель. Не курит, слушает Бартольди, имеет вид справного гвардейца-семёновца, пахнет свежестью морозного утра и крепеньким яблочком. Гони, задорно кричу, отсель меня, послушливый шоффэр! Умчи меня, олень, в свою страну оленью! Ну или в моё присутствие, где я граблю вдовиц и разоряю благородные семейства под щёлканье счёт! Или к цыганам, в Разгуляево! Только давай побыстрее и подальше отсюда!

А сам смеюсь при этом звонко, что тебе валдайский колокольчик.

И так продолжалось, повторю, годами. Потому как к самостоятельному вождению никакой страсти я не испытываю. А если и выезжаю на большой тракт самостоятельно, то предварительно режу до семи жертвенных козлов прям во дворе и щедро омываюсь месмерическими волнами. И то эти действенные меры не всегда помогают. Иной раз чей-то череп на капоте привезёшь, или погоня по буеракам за мной случается, или ещё какая хрень в таком вот авантюрном духе. Хотя я стараюсь ехать правильно и руль держу не только руками, но ещё и правой ногой несколько так, вообразите, подруливаю, и кричу в окна пронзительно, и всё что хошь… Стиль вождения такой – «весёлый горилла Джимми, гордость лондонского зверинца».

Из-за этого очень часто такси. В котором, вы помните, меня все знают и даже, не побоюсь этого определения, ценят и холят скидками, и даже сделали мне комплеман от заведения – карточку почётного клиента на золоте с бургонским таким отливом, в тон мамкиной шали.

И машины в этой компании хорошие. И диспетчера приветливые, даже в три утра (см. «К цыганам! В Разгуляево!»). И всё, в принципе, неплохо в этой компании…

А не буду я к этой компании больше обращаться. Стала она для меня как постылая и сварливая няня.

Привычка есть у местных шофёров-таксистов: выражать свой респект к пассажиру тем, чтобы безостановочно с пассажиром разговаривать. О том о сём… Ну, о чём обычно разговаривает таксист? О политике да о собственных проблемах. Был один – так он стихи мне собственные читать пробовал по дороге в аэропорт, между лесопосадками. Мне так жутко стало. Ведь даже луны на небе не было. А в салоне стихи звучат. И до аэропорта ещё минут сорок ехать. Ладно, что до смертоубийства дело не дошло. Хотя в самолёте ко мне даже пилоты подбегали, расталкивая пассажиров. Старушка одна всё плакала, остановиться не могла, на меня глядючи.

Другой жаловался мне на здоровье своё. Сам он был боксёром в юности, поэтому букет телесных страданий имел внушительный. Зимой он, например, не мог дышать. Из-за того, что нос перебит в семнадцати местах и к дыханию воздухом не очень годится, а зубы обколоты в боксёрских поединках и от холода болят, из-за чего рот для дыхания исключается тоже. Плюс что-то там с селезёнкой. Печень. Отслоение сетчатки в левом глазу. И руки немеют в запястьях. Ломота в руках. Шея в двух местах на винтах. Колено меж пластинами.

Третий был из деревни. А в деревне житьё не очень. Погибает деревня-кормилица. Все родственники в скорбной очерёдности помирали у третьего. В марте дедушка отошед. Перед Пасхой снесли на погост брата двоюродного. На Девятое мая угорели в бане свояки. К сентябрю тётка (отравление) и племянница (отравление на поминках тётки). Я даже привыкать стал к этому скорбному ряду. Бывало, откроешь дверцу, сядешь в салон да и спросишь негромко и скорбно: «Кто?»

Четвёртый был демократом первой волны и работал даже депутатом районного совета в 91-м. Тут тебе и рассказы про то, как находил он в подсобках магазинов до семи кило утаённого мафией масла сливочного, консервы рыбные, два кило сырокопчёной колбасы. Тут тебе и конспективный анализ судеб России. Тут тебе и Путин, тут тебе и белка со свистком.

Пятый заикался. Его я любил больше всех. Под его речи было удобно понимать, что такое наркотики. В ночной клуб приезжал уже разогретый, со скошенными к переносице глазами, ко мне многие в вип-зоне потом подходили, негромко спрашивали, где брал.

Всё! Отказываюсь я от такого счастья. Хотя такси было очень хорошим.

Простите за всё.

Неглухой Бетховен

Как мне все обрадовались на работе!

Мне все очень обрадовались. Такого отрепетированного восторга и не упомню. Вот, казалось, ещё минута-другая – и из задниц сотрудников полетят весёлые искры и конфетти-звёздочки. Или не из задниц, я не очень в курсе, где они там у них хранятся.

Прелесть моей эмоциональной глухоты очевидна. Вспомним Бетховена с его пресловутой глухотой. Ведь дома у Людвига мог стоять совершенно расстроенный рояль, половина клавиш вообще могла западать, в нутре у инструмента могли храниться готовые к закладке в ломбард вещи, картошка, что угодно, говоря короче. Будь у Бетховена слух – ситуация могла бы быть признанной трагичной, Бетховен скитался бы по зажиточным друзьям, клянча и надоедая. От него запирали бы музыкальные салоны, с трудом пускали бы в церкви с органом. Гений часами стоял бы у музыкальных магазинов, плюща нос о витрины. Жизнь стала бы для него очень неприятной. Встречая на улице другого композитора из зажиточных, только бы зубами скрипел да завистью исходил. В музыке появились бы ноты злобы и подозрительности.

А ведь Бетховен был, как мне рассказывали, учеником Сальери. Далеко ли до греха?! Тут ведь крутятся неподалёку обладатели приличных роялей, другие ученики Антонио – вон, посмотрите, Лист да Шуберт. Последний вообще ни черта не видит, а дома три пианино стоят! Три!!! Как устоять?! Как удержаться?! Пришлось бы лезть в окно к автору карусельных вальсов, подтягиваясь на руках, зажимая во рту стамеску. Потом выкручиваться на следствии. Дальше саксонские рудничные шахты, сырость забоя и аккордеон по воскресеньям в кабинете начальника тюрьмы, на табурете под портретом Фридриха-Вильгельма. И разучивали бы мы теперь совсем другие произведения бетховенские: Симфонию номер 7 «Рудники», застольную песню «Немецкая амнистия», рапсодию «Треуголочка» и хор «Оперá».

Вышедши из заключения, а то и сбежав на этапе, брутальный аккордеонист Бетховен, почёсывая татуировки под жабо, принялся бы лютовать – такой характер. Скрывался бы в Альпах, в гулких ущельях наводил бы ужас на округу перебором клавиш. Сидите вы в своём шале и собираете часы с кукушкой. Вдруг дверь нараспашку – а там он! В шкуре с чужого плеча, вены оплетают жилистые руки, причёска с сосновыми иглами в волосах.

– Есть?! – спрашивает. – Чё пожрать?! Только тихо! Погоня за мной. Консерваторские выследили. Я их за версту услышал, как только они пюпитры свои достали. Сдали меня, понял?! Вебер заложил! Волшебный, блин, стрелок… Пусть хозяйка соберёт чего по-быстрому, мне ещё, папаша, рапсодию одну кончить надо, шалаву блудную…

Такая была бы судьба у Бетховена. Вот и сидите с распахнутым ртом, сжимая свою кукушечку, наслаждайтесь встречей с неглухим композитором.

А тут, как мы теперь понимаем, к счастью для многих, оглохший гений мог часами барабанить по расчерченной под клавиатуру доске и вызывать всеобщее умиление, выдавая одно за одним шедевральное наследие. Знай только наливай да нотные тетради заноси.

Вот так, примерно, и с моей психопатической бесчувственностью. Мне ведь всё равно на чём играть, что за люди ишачат на меня, искренни ли они или мерзко кривляются. Главное – есть доска. И мой богатейший внутренний мир.

Мечта

У меня есть мечты. Я их пробую продавать, и продаю очень удачно. Успешнее я продаю только веру в себя и надежды на свой счёт.

Желание отца Фёдора из «12 стульев» заиметь себе на склоне лет свечной заводик в Самаре всегда казалось мне трогательным. Воображение рисовало картины чистенькие и славные: аккуратные барабанчики наматывают на себя восковые колбаски. Кругом снуют опрятные богомольные свечкорезчицы. Руками взмахивают, фартуки новые. Гул такой пчелиный. Пасечное благолепие. Солнышко. Окна большие и чистые. Свечи заворачивают в особые бумажки. Укладывают в липовые духовитые ящички.

И контраст между постыдной суетой отца Фёдора и его мечтой казался мне тоже очень милым. Есть, мол, и у служителя-расстриги уютное место в душе. В котором живут мечты и покой. Поверх – мелочность, подворовывание колбасы, нарушение тайны исповеди, корысть. А в глубине – цветочный луг и восковые соты, огонёк свечи и глаза-умилёнки. Чай в блюдце. Полотенце на шее. Ложка с цветочным тянет ниточку сладкую. Сдоба этакая повсеместная. Матушка нестара ещё.

Потом я понял, что свечной заводик на одном восковом производстве не построить. Восковые свечи – дорогие. Да и кто бы их покупал в конце двадцатых годов? Староверы на пути к стройкам? Недодавленные камер-пажи?..

Ясно, что завод у отца Фёдора был бы стеариновый. И делали бы на нём стеариновые свечи. Они ярче, дешевле и как-то прогрессивнее.

А стеариновые свечи (я из-за Е. Г. Шемякиной теперь много читаю про свечи) – это совсем другое дело. Никакой идиллии медовой.

Вот о чем мечтал отец Фёдор? Вот какие картины рисовались ему на Кавказском хребте, в Баку и под верблюжьими плевками?

Объясню. Вы отметите, как у вас изменится отношение к мечтаниям религиозного деятеля.

Животное сало пастами и кусками варят на пару. Наваливают жир. Котёл. Сало обдирают неподалёку. Огонь. Жар. В сало льют кислоту. Серную. Крупный план – руки рабочего с бутылью. Язвы. Вонь. Кислота разъедает в сале волокна. Потом сало чавкающе отжимают гидравлическим прессом. Пресс ухает. Масло из цилиндров фонтанчиком. Чавканье. Свист пара. Лицо рабочего. Язвы. Ожоги. Жидкую часть сала – олеин – сгребают лопатами в одну сторону. Вонь. Стеарин (твердую часть) ловят в кипятке. Мат, визги отца Фёдора. Резиновые фартуки лоснятся. Кашель. Пары кислоты. Лампочка тусклая под потолком. Стеарин снова топят. Он тает, оплывает, сочится. Его начинают лить в другой чан. Тяжелый гуд изумрудных блестящих мух. Глаза рабочего – крупный план. Кадык.

Вот такая мечта голубая была у отца Фёдора.

Синдром хронической усталости

Прошли годы, над нашей дружной компанией уже настойчиво летают мухи, мы обветшали и заплыли, а я только укрепляюсь в сознании собственной мимолётной правоты.

Как-то вечером, за скромным, но питательным ужином при свечах мне стали рассказывать про синдром хронической усталости. Говорили страшное. Невозможность выспаться, постоянная апатия, тоска и томление.

Все сидевшие за столом страдали этим свирепым симптомом. Ну, кроме меня, конечно. Я страдал только от обжорства и слабо водил глазами по заставленной скатерти на предмет гурманства.

Когда рассказы о синдроме, косящем банки и министерства, достиг апогея и захотелось уже, встав на колени, петь от охватившего ужаса псалмы, я, отбросив в сторону крыло фазана, громко провозгласил:

– А вот у галерных каторжных был ли синдром хронической усталости?!

И немедля устремил на собутыльников огненный взор, известный любому искусствоведу по картине «Казнь протопопа Аввакума в Пустозёрске».

Далее последовала моя искромётная лекция, приведшая к моральному перерождению семи человек присутствующих, а еще троих настиг душевный катарсис, и они с воем кинулись в дождливую ночь, хоть и были на хорошем счету, работая официантами в харчевне, где, собственно, лекция их и застигла. Даже приглашённые девушки перестали налегать на шампанское, а одна накрыла своё декольте шёлковой шалью и даже захлопнула вечно открытый рот. Таней зовут, многие её знают, несмотря на расценки.

Я – крупнейший специалист по галерам. Эксперт с мировым именем. Если я распалюсь, то смертоносность моих лекций достигает 72 %. Выжившие иногда встречаются меж собой и молча пьют водку, мотая головами со следами неумелого домашнего электрошока.

Я люблю галеры – работящий коллектив, романтика мужского труда. Стоишь на мостике в пене брызг, ветер рвёт жабо, с треском складываешь подзорную трубу и, эдак поворотясь, говоришь:

– Голубчик! Утроить количество ударов – Али-паша уходит…

Как дела?

Я никогда не спрашиваю у людей-неродственников: «Как дела?»

Спрашиваю: «Что случилось?» – в крайнем случае.

Большинство обижаются страшно. Люди как-то не понимают, что главный вопрос, который им надо задавать: «Что ты сделал хорошего себе сегодня, вчера, за месяц, за последний год?» Но этот вопрос задавать нельзя, потому как будут слёзы и жалобы. А я не врач.

Если я спрошу: «Как дела?» – я услышу всё, что угодно, кроме того, что действительно важно. То есть будут слёзы и будут жалобы, только не про то слёзы, не на тех жалобы. А натуральные, честные спектакли про окружающий мир тьмы, непонимания и зависти я и сам ставить могу, и играть в них все роли, включая шум ветра за кулисой и кашель зрителей.

И ещё я никому из неродственников не рассказываю, как на самом деле складывается жизнь у меня.

Это вот устраивает всех. Парадокса здесь не вижу.

Имя

Не спится.

Когда спрашивают у меня неосторожные люди: «А вот как бы нам дочку назвать свою новорождённую?» – отвечаю всегда серьёзно, пригасив самокрутку о зажелтелый большой палец левой руки:

– Вы, говорю, Джоном её назовите. Какая бы ни уродилась, а, глядя на вас, особо от радости не запоёшь в предвкушении. – Тут я, стало быть, топор выдёргиваю из бревна, как бы случайно.

Пятый год тешу это бревно, всё никак не могу понять цель, но топор всегда под рукой, что по нашим краям плюс огроменный, размером с крест на кладбище. Во-вторых, уважение во стороны окружающих. Делом занят, загадочным, широкая душа. А в-третьих, бревна эти мне везут из чистого любопытного озорства круглую зиму. Я с летними брёвнами не работаю: не мой стиль, материал неподвластен часто замыслу, листву потом полдня сгребай.

А зимнее бревно – оно звонкое. По всей деревне – ор, пение, запах самогона, выхлопы от дизелей, мат, искры от проводки. А у меня на подворье – благостное такое тюк, и через минуту-другую – тюк-тюк. Я образ деревни создаю. Не Ленин, крашенный серебрянкой, у сельсовета, не рожи на Доске почёта, а я в работливой своей загадочности. Шестой кубометр тешу за три года. Первые два года возили ко мне лес неохотно, подозревали в безумии. А как справку выдали, так и другое дело.

Выхожу из-за забора всегда в задумчивости. Похожу туда, похожу обратно. Вдруг! В ворота! На ворота брус – и тюк-тюк-тюк. А дерево звонкое, отзывчивое. Оно же понимает древесным своим существом, кольцами вековыми, что Сергия Радонежского по рясе царапало в ордынскую муку, что если не я, то понятно – бензопила, пьяный хрен и пламя. А так лежишь среди духмяных стружек, небо голубое над тобой, лицо моё улыбчивое (дома позволяю себе улыбнуться брёвнам, семью редко балую).

Бывают у меня творческие застои. Сижу на пне, качаюсь, молчу, в глазах слёзы. Как отпустит – вновь встаю, глаза в одну точку, волосы над ушами в разные стороны, строго оправляю на себе кацавейку беличью, шапку немного на лоб, так выразительнее, и к древу моему любимому. Истерзанные куски выкидываю тайком. Отвожу в овраг. Не жгу в печи. Рука не поднимается.

– Так я к чему: девку называйте Джоном сразу и без раздумья, пока не отговорили все эти ваши бесноватые родственники. Девушка с именем Джон, – тут я топор со звоном в балясину – хрясь! – она не пропадёт, слышь, ты?! Понял?! Какая бы ни уродилась – центр внимания. Хромать не надо притворно! На фортепьяно плюнь, за сто вёрст будут приезжать – смотреть как на диковину. Каких у меня ещё два кубометра под навесом.

Отмечали

Отмечали день рождения нашего общего питомца и любимца О-ва.

Редко когда подвернётся такая удача: за чужой счёт наесться да ещё и наговорить другу правды. Обычно соединить две эти мечты в повседневной жизни трудно.

Да и когда соединяешь, тоже бывает не так уж весело. Одной рукой сжимаешь ложку и хлебаешь обжигающий борщ, визжа от наслаждения и боли, а второй рукой прикрываешь голову от мокрой тряпки хозяйки, которой рассказываешь про своё вчерашнее.

А вчера просто повезло, так всё удачно сложилось!

По степени остроты преступного удовольствия дружеский разговор «за правду» стоит сразу за яростным чесанием себя свёрнутой в жгут портянкой. Это когда табурет, гарнизон, лампочка на проводе, профиль Ленина на стене, ночь, а ты хреначишь портянкой между пальцами ног так, что клочья зудящей кожи во все стороны.

Не знаю, поймут ли меня люди умственных занятий.

Обычно не я первым начинаю правдивую беседу. От меня трудно добиться внятного ответа на вопрос «Который час?» без опасения выслушать трёхчасовую лекцию на постороннюю тему с антрактом, танцами и лимонадом меж розовых кустов. Плюс безалкогольное пиво язык мне развязывает не сразу. Поэтому первую половину встречи сидел и слушал правду про себя. Краснел, не верил, мотал головой, хихикал в кулачок. Стиль поведения «Зиночка на танцах» мной освоен прекрасно.

Но когда добрались до моего пульсирующего подсознания, когда копнули его на глубину штыка, то я, конечно, не удержался и наговорил всем окружающим дерзких и справедливых слов. Удерживая руками двух официанток, расповедал всем про всё.

Федюнин десертную ложечку перекусил, когда до него очередь дошла.

Есть такая категория умниц, которые думают, что остальные люди созданы исключительно для отопления помещения, в котором происходит лекция ученого урода. Я вот такой.

Сады

Как всем прекрасно известно, я истовый, искренний и даже экстремальный садовод. Поэтому смотрю на чужие сады и парки с огромным интересом и ревностью. Без зависти смотрю, любуюсь чисто и честно.

Есть такие сады, что можно сказать: «О, Великая Природа! Сколь вы прекрасны!»

Есть такие сады, что сказать можно: «Мать, ну ты и даешь!»

А есть такие сады, что только хрипло выдохнешь, запихивая в рот кулак: «Да ты ж… об… почему, как, как смогли такое?!»

Потом спрыгиваешь с забора, вздыхаешь и домой бредёшь.

У меня выходит в загородье своём только так:

– Сержант Природа! Ты куда?! Стоять! Ровно стой! Чё мычишь?! Где была?! МГУ? Ты чё опять мычишь, хорёва? Какое мэгеу? Ты бухая, что ли?! Кругом! Кругом, я сказал! Кругом посмотри, какая у других красота! Чу-выр-ла… На! На тебе! Фикус тебе в рот! Прими! Нравится?! Ещё один! Полезло?! Н-на-а!

Дизайнеры

Общаться с дизайнерами интерьеров я предпочитаю честно.

Встречаю их препоясанным верёвкой со следами ржавых прищепок. Вервие сие стягивает на впалом животе мешок из-под сахара, накинутый на плечи. Галифе. По веянию летней моды куски от шины «москвича» прикручены прямо на босы ноги проволокой. На голове – пакет из «Карусели» с празднично вытянутыми меж ручками ушами. Волосы смазаны маргарином. В руке консервная банка с кипятком.

А иначе это не разговор с дизайнерами выйдет, а акт о безоговорочной капитуляции.

Астрономия

Как астроном-любитель с мировым именем, не могу не отметить, что изучение смехотворных так называемых «созвездий» подтолкнуло меня к гениальным выводам.

Сидели в тулупах с И. С. Федюниным и по очереди смотрели в сычуаньский телескоп. Иннокентий Сергеевич очень опытный и доверчивый человек. Скажешь ему, например, что тётка моя нашла в Набережных Челнах 70 000 долларов, обронённых кем-то на улице. Федюнин замолчит, недоверчиво посматривая своими по-детски беззащитными глазками. Часа три или четыре промолчит. Уже и тема другая, и люди поменялись за столом, а он всё молчит. А потом шумно проведёт ладонью по лицу и с надеждой скажет внезапно:

– А не в Казани нашла? А то мне в Казань ехать послезавтра.

Этот феномен я называю федюнинским сплавом: опыт, практическая сметка и удивительная доверчивость. Найдёт он в Казани мою тётку, как же! Он её и в Набережных Челнах не найдёт! Она, как бабки нашла, вообще непонятно где. Дядя звонил, спрашивал, не заезжала ли на его пропавшем «ниссане». Тётка шемякинской особой породы, ищите её там, где солнце, мулаты и доступные удовольствия практического направления.

Так вот, сидим и смотрим в звёздное небо. Я авторитетно сомневаюсь в небесной механике. Если какие-то силы удерживают целую Луну на небе, то это закон не притяжения, а отталкивания. А если открытый мной закон всемирного отталкивания верен, то как тогда воздух от Земли не улетает? А если воздух притягивается к Земле (хотя тоже бред, как можно притянуть к себе то, что и ухватить толком нельзя), почему одновременно не притягивается на Землю Луна? И почему звёзды постоянно меняют места? И отчего они разноцветные, если кругом водород?!

Прелесть Иннокентия Сергеевича в том, что он может слушать меня часами. Поставь перед ним графинчик на четверть, и он может слушать сутками. И посмеётся, и погрустит, и уронит голову на руки, и встрепенётся, и подремлет, и вновь с хохотом вскочит, чтобы снова загрустить минут через десять, перед тем как в очередной раз упасть головой на руки. Я это, как у нас, астрономов, принято, называю цикл. Прекрасный собеседник на все случаи моей беспокойной жизни Иннокентий Сергеевич.

Выводы же мои такие.

1. Надо срочно отказываться от использования созвездий нашего полушария. Они надоели. Мы пялимся на них 40 тысяч лет, и что? Засаленную колоду Зодиака просто в руки брать неприятно. Залапана, перепутана, названия созвездий обрыдлы и ужасают. Телец, Водолей (что за Водолей?! Почему ему трудно жить с Весами? Бред же), эта ещё Дева, Рак, Козерог. Всё ведь очень неприятное. На одну деву – списком все страхи и ужасы: водолей, стрелец, рак, скорпион, козёл, лев, бык, что там ещё? Хищники, гады и чудовища. И вот под этими чудовищами хтонического уровня мы судьбы свои выстраиваем. Вот такие и судьбы, я вам скажу, получаются, если пялишься под Бараном, под Овном. Извините. «Живу под знаком Овна!» – «Поэтому не удивляйся, дружок, что так вот живёшь!» Если над башкой Рыбы, жаловаться на запахи в подъезде глуповато. Бык? Правильно не идёшь к гаражам! Скорпион? То-то и оно.

2. Надо переходить к использованию созвездий Южного полушария. Названия их креативны, новы, непривычны. Можно начать всем всё заново. Встряхнуться.

Нет там Полярной звезды, нет единственного яркого ориентира для множества, каждый назначает по ночам север в произвольном направлении. Мне это нравится. Или вот Фальшивый крест – это ведь красивое название. Феникс, Магелланово облако – здорово!

– Вы кто по знаку?

– Я – Магелланово облако!

– Большое или Малое?

– Большое!