Текст книги "Зима тревоги нашей"

Вошла Марджи Янг-Хант в свитере цвета сомон, вызывающе облегавшем бюст. Твидовая юбка любовно льнула к ее бедрам и подхватывала горделивый зад, но только в глазах Марджи, в ее карих близоруких глазах, видел Итен то, чего не могла увидеть его жена, потому что в присутствии жен там ничего такого не было. Хищный зверек, Артемида, охотница за брюками. Старый шкипер Хоули называл такой взгляд «блудливым». И в голосе у нее это тоже слышалось – в его бархатистой тягучести, которую сменяло сладенькое доверительное верещанье в расчете на жен.

– Здравствуйте, Ит, – сказала Марджи. – Какой денек! Самый раз для пикника.

– Здравствуйте. Хотите пари? Остались без кофе?

– Если вы догадаетесь, что я осталась без таблеток для шипучки, тогда вас надо обходить за два квартала.

– Здорово кутнули?

– Не так чтобы очень, но… Разъездной торговый агент, порассказал всего с три короба. С нами, разводками, безопасно. Полный портфель бесплатных образцов. У вас такие, наверно, зовутся просто коммивояжерами. Вы, может, знаете его? Не то Биккер, не то Боккер. От фирмы «Б.Б.Д. и Д.». Почему я обо всем этом говорю? Потому что он собирался зайти к вам.

– Мы большей частью заказываем у Вэйландса.

– Этот мистер Бяккер, наверно, уже рыщет по городу, если, конечно, самочувствие у него чуточку приличнее, чем у меня. Дайте-ка стакан воды. Для начала я тут выпью.

Итен сходил в кладовую и принес бумажный стакан с водой из-под крана. Бросив туда три плоские таблетки, Марджи дождалась, когда вода зашипит.

– Будьте, – сказала она и выпила шипучку залпом. – Ну, черт, скорее действуй!

– Я слышал, вы собираетесь сегодня предсказать Мэри ее судьбу.

– О господи! Из головы вон! Всерьез, что ли, мне этим заняться? Тогда бы я и свою судьбу устроила.

– Мэри очень это нравится. А вы в самом деле умеете гадать?

– Тут особого умения не нужно. Наслушаешься, что люди, то есть женщины, говорят о себе, а потом им же все это и выложишь, а они считают тебя пророчицей.

– Ну а про высоких брюнетов?

– И про брюнетов, конечно. Но если бы я умела читать в мужских сердцах, не было бы у меня в жизни таких промахов. Ох-ох-ох! И вляпалась же я разочка два!

– Ваш первый муж, кажется, умер?

– Нет, второй, мир праху его, сукину… Ладно, замнем. Мир праху его.

Итен участливо поздоровался с престарелой миссис Ежизинской и, стараясь подольше растянуть отпуск четверти фунта масла, даже одобрительно отозвался о погоде, но Марджи Янг-Хант не торопилась уходить, а с улыбкой разглядывала банки паштета с золотыми наклейками и миниатюрные, как футляры для драгоценностей, баночки черной икры на прилавке около самой кассы.

– Ну? – сказала Марджи, когда старуха, с трудом волочившая ноги, вышла из лавки, бормоча что-то себе под нос по-польски.

– Что – ну?

– Да так, вдруг в голову пришло… Если б я знала мужчин так же хорошо, как женщин, можно было бы гадать с вывеской. Поучили бы вы меня, Итен, что такое мужчины.

– Вы и так достаточно их знаете. Может быть, даже больше чем достаточно.

– Вот человек! Чувства юмора, что ли, у вас нет?

– Прикажете сейчас начать обучение?

– Нет, как-нибудь вечерком.

– Хорошо, – сказал он. – Кружок. Мэри, вы и двое деток. Тема занятий: мужчины, их слабые стороны, их глупость и как ими пользоваться.

Марджи не обратила внимания на его тон.

– Разве так не бывает, что вам приходится просиживать за работой целые вечера? Отчеты к первому числу и прочее тому подобное?

– Бывает. Работу беру на дом.

Она подняла руки над головой и запустила все десять пальцев в волосы.

– Почему? – спросила она.

– Потому что потому оканчивается на «у».

– А вы многому могли бы меня научить? Итен сказал:

– «И когда насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу и одели Его в одежды Его, и повели Его на распятие. Выходя, они встретили одного Киринеянина, по имени Симон, и заставили сего нести крест Его. И, пришедши на место, называемое Голгофа, что значит Лобное место…»

– А ну вас!

– Да-да, все так и было.

– Вам известно, что вы настоящий сукин сын?

– Известно, о дщерь иерусалимская!

Она вдруг улыбнулась.

– Знаете, что я сделаю? Такого сегодня нагадаю одному человеку, любо-дорого! Вы у меня будете самой что ни на есть важной персоной.

Поняли? Чего ни коснетесь, все превратится в золото. Народный глашатай! – Она быстро подошла к двери и, оглянувшись с порога, оскалила зубы в улыбке. – Ну-ка, попробуйте оправдать свою репутацию и попробуйте не оправдать! До свидания, Спаситель! – Как странно звучит цоканье каблуков по тротуару, когда ими отстукивают в ярости.

К десяти часам все изменилось. Распахнулись широкие стеклянные двери банка, и людская речка потекла туда за деньгами, а потом завернула к Марулло и вынесла оттуда разные деликатесы, без которых Пасха не Пасха. Итен чувствовал себя как на водных лыжах – только держись, – и продолжалось это до «часа шестого».

Сердитый пожарный колокол на башне ратуши пробил начало часа шестого. Покупатели мало-помалу рассосались, унося с собой пакеты с праздничной снедью. Итен внес в лавку лотки с фруктами, запер входную дверь и без всякой на то причины, а лишь потому, что сделалась тьма по всей земле и в нем самом, спустил плотные зеленые шторы, после чего тьма сделалась и в лавке. Одни только неоновые трубки в холодильнике светили в этой тьме призрачной голубизной.

Зайдя за прилавок, он отрезал четыре толстых куска ржаного хлеба и щедро намазал их маслом. Потом двинул вбок стеклянную дверцу холодильника и взял с одного блюда два ломтика плавленого швейцарского сыра, а с другого – три куска ветчины.

– Сыр и салат, – сказал он. – Сыр и салат. Лезьте на дерево, кому дом маловат. – На верхние куски хлеба густым слоем положен майонез, они придавлены к нижним, выпирающие кромки ветчинного сала и зеленых салатных листьев подровнены. Теперь взять картонку молока и пергаментной бумаги на обертку. Он аккуратно подгибал пергамент с краев, когда во входной двери звякнул ключ и в магазине появился Марулло – широкий в плечах, как медведь, и такой тучный, что руки у него казались непропорционально короткими и не прилегали к бокам. Шляпа у Марулло сидела на самом затылке, а из-под нее торчала жесткая бахрома серо-стальных волос, точно он носил под шляпой еще какую-то шапочку. Глаза у него были со слезой, хитрые и сонные, но золотые коронки на передних зубах сразу блеснули в свете неоновых трубок. Две верхние пуговицы на брюках были расстегнуты, так что виднелись теплые серые кальсоны. Марулло стоял, запустив толстые культяпки больших пальцев за брючный пояс, приходившийся как раз под животом, и щурился, привыкая к полутьме.

– С добрым утром, мистер Марулло. Хотя сейчас уже день.

– Здравствуй, мальчуган. Ты поспешил закрыться.

– Весь город закрылся. Я думал, вы слушаете мессу.

– Нет сегодня мессы. Единственный день в году, когда мессы не бывает.

– Вот как? Не знал. Чем могу служить? Короткие толстые руки вытянулись вперед и несколько раз подряд согнулись в локтях.

– Болят, мальчуган. Артрит… Все хуже и хуже.

– Ничего не помогает?

– Все перепробовал – грелки, акулий жир, пилюли… болит и болит. Тихо, спокойно, дверь на замке. Может, поговорим? А, мальчуган? – Зубы у него снова сверкнули.

– Случилось что-нибудь?

– Случилось? Что случилось?

– Ладно, подождите минуту. Я схожу в банк. Отнесу сандвичи мистеру Морфи.

– Правильно, мальчуган. Сервис – хорошее дело. Умница.

Итен вышел через кладовую в переулок и постучал в боковую дверь банка. Джой принял от него молоко и сандвичи.

– Спасибо. Напрасно беспокоились. Я бы сам.

– Это сервис. Так Марулло сказал.

– Поставьте на холод две бутылки кока-колы, идет? У меня от цифр во рту пересохло.

Вернувшись, Итен застал Марулло склонившимся над мусорным баком.

– Где вам угодно говорить со мной, мистер Марулло?

– Начнем здесь, мальчуган. – Он вытащил из мусорного бака листья цветной капусты. – Слишком много срезаешь.

– Так аккуратнее.

– Цветная капуста продается на вес. Швыряешь деньги в мусорный ящик. Я знаю одного умного грека – у него, может, двадцать ресторанов. Так вот, он говорит: «Весь секрет в том, чтобы почаще заглядывать в мусорный ящик. Что выброшено, то не продано». Умный грек, хитрый.

– Да, мистер Марулло. – Еле сдерживая нетерпение, Итен вошел в лавку. Марулло следовал за ним по пятам, сгибая и разгибая руки в локтях.

– Овощи спрыскиваешь, как я велел?

– Спрыскиваю.

Хозяин взял с прилавка пучок сельдерея.

– Суховат.

– Слушайте, Марулло! Какого черта? Замачивать их, что ли? И без того на треть воды.

– Если спрыскивать, они не вялые, а свеженькие. Думаешь, я ничего не знаю? Я с тележки начал – с одной тележки. И все знаю. Учись ловчить, мальчуган, не то прогоришь. Теперь мясо – слишком дорого платишь оптовикам.

– Мы же рекламируем, что говядина у нас высший сорт А.

– А, Б, В – поди разбери. На ценнике написано, и дело с концом. А вот теперь о самом важном. Должники нас душат. Кто не уплатит к пятнадцатому – кредит закроешь.

– Нет, так нельзя. Ведь некоторые лет по двадцать сюда ходят.

– Слушай, мальчуган. Магазины Вулворта самому Джону Д. Рокфеллеру не отпустят в долг даже на пять центов.

– Да, но это надежные люди, почти все надежные.

– Что значит «надежные»? Если не уплатили, значит, деньги не пущены в оборот. Вулворт закупает целыми грузовиками. А мы так не можем. Надо учиться, мальчуган. Верно, хорошие люди. Но деньги тоже хорошая вещь. В баке слишком много обрезков.

– Это сало и кожа.

– Если сначала отвесить, а потом счистить, тогда можно. О себе не мешает подумать. Сам о себе не подумаешь – кто будет о тебе думать? Учиться надо, мальчуган. – Золотые коронки уже не поблескивали, потому что губы над ними были плотно сжаты, как маленькие ловушки.

Злоба всколыхнулась в Итене так внезапно, что он сам себе удивился.

– Я не мошенник, Марулло.

– А где тут мошенники? Это правильная торговля, а если торговать, так только правильно, не то прогоришь. Ты что думаешь, мистер Бейкер, когда платит по чекам, что-нибудь в придачу дает?

Итена взорвало, как перегретый котел.

– Теперь слушайте, что я вам скажу! – крикнул он. – Хоули живут здесь с середины восемнадцатого века. Вы иностранец. Для вас это пустой звук. Мы всегда ладили с соседями, всегда были порядочными людьми. Вы прилезли сюда из Сицилии и воображаете, что вам удастся повернуть здесь все на свой лад? Нет, ошибаетесь! Прикажете освободить место? Пожалуйста! Хоть сейчас, хоть сию минуту. И не смейте называть меня мальчуганом, не то получите по физиономии.

Теперь у Марулло засверкали все зубы.

– Ну, будет, будет. Вот взбесился. Я же добра тебе хочу.

– Не смейте называть меня мальчуганом. Наша семья живет здесь двести лет. – Эти слова ему самому показались ребячливыми, и его злость мгновенно выдохлась.

– Я не очень правильно говорю по-английски. Ты думаешь, Марулло просто итальяшка, макаронщик, шарманщик. Мои genitori[3]3
  Предки (ит.).


[Закрыть], мое имя, может быть, насчитывает две тысячи, три тысячи лет. Мы, Марулло, родом из Рима, о нас сказано у Валериуса Максимуса. Двести лет? Подумаешь!

– Вы нездешний.

– Двести лет назад твои тоже были нездешние.

И вдруг Итен, окончательно остыв, увидел нечто такое, что может заставить человека усомниться в постоянстве данностей внешнего мира. Он увидел, как иммигрант, итальяшка, разносчик фруктов вдруг преобразился точно по волшебству; увидел купол его лба, сухой крючковатый нос, свирепые и бесстрашные глаза в глубоких глазницах, голову, покоящуюся на мускулистой колонне шеи, увидел в нем гордость, такую глубинную и непоколебимую, что ей ничего не стоило играть в смирение. Это было поистине открытие – из тех, что сражают человека и будят в нем мысль: если я вижу это впервые, то сколько же всего прошло в жизни мимо меня!

– Бросьте вы эти разговоры, – тихо сказал он.

– Правильная торговля. Я учу тебя торговать. Мне шестьдесят восемь лет. Жена умерла. Артрит! Очень больно. Хочу научить тебя, как торгуют. Может, ты не научишься? Многие так и не могут научиться. И терпят крах.

– Незачем тыкать мне в нос моим собственным крахом.

– Нет. Ты не понял. Я хочу научить тебя, как правильно торговать, чтобы краха больше не было.

– И вряд ли будет. Своей торговли у меня нет.

– Ты еще мальчуган.

Итен сказал:

– Слушайте, Марулло. Если уж на то пошло, так я веду за вас все дело. На мне бухгалтерия, заказы, я вношу выручку в банк. Стараюсь сохранить клиентуру. От меня к другим не уходят. Разве правильная торговля заключается не в этом?

– Да, да! Кое-чему ты все-таки научился. Ты больше не мальчуган. Бесишься, когда я называю тебя мальчуганом. Как же мне тебя называть? Я всех так называю.

– Попробуйте по имени.

– По имени – не чувствуешь дружбы. Мальчуган – по-дружески.

– Несолидно.

– Где солидно, там нет дружбы. Итен рассмеялся.

– Когда работаешь продавцом в лавке у макаронщика, надо соблюдать солидность – ради жены, ради детей. Согласны?

– Показное.

– Конечно, показное. Будь во мне хоть капля истинной солидности, я бы ни о чем таком не думал. Не мешало бы вспомнить, что говорил мой отец незадолго до смерти. Он говорил, что уязвимость находится в зависимости от интеллекта, от чувства уверенности в себе. Слова «сукин сын», говорил он, могут уязвить только того, кто не уверен в своей матери. А, скажем, Альберт Эйнштейн, – он был еще жив тогда, – чем и как его уязвишь? Так что, пожалуйста, можете называть меня мальчуганом, если желаете.

– Мальчуган. Сам видишь, это по-дружески.

– Ну ладно. Что вы там хотели мне сказать насчет торговли? Чего я такого не умею?

– Торговля – это деньги. Деньги и дружба – совсем разное. Слушай, мальчуган. Может, ты слишком по-дружески, слишком приветливый?

Деньги и приветливость – это совсем разное. Деньгам нужна не дружба, а еще и еще деньги.

– Вздор, Марулло. Мало ли я знаю дельцов, которые и приветливы, и дружелюбны, и вообще достойные люди.

– Когда дело в стороне – да. Ты, мальчуган, сам узнаешь. А когда узнаешь, будет поздно. Сейчас ты справляешься, в лавке все хорошо, но, если она будет твоя, ты по дружбе и прогоришь. Я тебя учу, как в школе. Прощай, мальчуган. – Марулло согнул руки в локтях и, быстро выйдя из лавки, хлопнул дверью, и тогда Итен почувствовал всю тяжесть тьмы, сделавшейся по всей земле.

В дверь резко постучали чем-то металлическим. Итен отдернул штору и сказал:

– Перерыв до трех.

– Впустите меня. Я к вам по делу. Незнакомец вошел в лавку – сухопарый, с виду вечно молодой человек, который никогда молодым не был; щеголеватый костюм, матово поблескивающие, гладко прилизанные волосы, взгляд веселый, неспокойный.

– Извините за вторжение. Но мне скоро уезжать. Хотел поговорить с вами наедине. Думал, старик никогда не уйдет.

– Марулло?

– Да. Я следил с улицы.

Итен взглянул на его белые руки. На среднем пальце левой он увидел крупный кошачий глаз в золотой оправе. Незнакомец перехватил его взгляд.

– Не налетчик, – сказал он. – Я познакомился вчера с одним человеком, который хорошо вас знает.

– Да?

– Миссис Янг-Хант. Марджи Янг-Хант.

– А-а!

Итен чувствовал, как этот человек будто принюхивается к нему, второпях ищет ход, точку соприкосновения, чтобы завязать какой-то узелок.

– Славная бабенка. Расхвалила мне вас – дальше некуда. Вот я и подумал… Моя фамилия Биггерс. Ваш город в моем участке. Я от «Б.Б.Д. и Д.».

– Мы закупаем у Вэйландса.

– Знаю, знаю. Поэтому я и зашел к вам. Думал, может, вы захотите несколько расширить свои связи. Мы в вашем городе новички. Но осваиваем его быстро. Приходится делать кое-какие поблажки, чтобы зацепиться. Вам тоже было бы небезынтересно.

– Поговорите с Марулло. Он всегда вел дела только с Вэйландсом.

Голос не стал тише, но в нем появились вкрадчивые нотки.

– Заказы – это ваша обязанность?

– Да, моя. Марулло страдает артритом, а кроме того, у него много других дел.

– Мы могли бы чуточку скостить цены.

– По-моему, Марулло и так скостили сколько можно. Да вы сами с ним поговорите.

– Как раз этого я и не хочу. Мне нужен тот, кто делает заказы, то есть вы.

– Я простой продавец.

– Но заказы делаете вы, мистер Хоули. А что, если вам удастся выгадать пять процентов? Я могу это устроить.

– Марулло вряд ли откажется от такой скидки, если она не отразится на качестве товара.

– Нет, вы меня не поняли. Марулло тут ни при чем. Эти пять процентов будут наличными – никаких чеков, никакой отчетности, никаких неприятностей из-за налогов. Самые что ни на есть свеженькие зеленые листики перейдут из моей руки в вашу, а из вашей руки к вам в карман.

– Почему же Марулло не может получить у вас скидку?

– Соглашение об оптовых ценах.

– Так. Ну а предположим, я соглашусь на эти пять процентов и буду отдавать их Марулло?

– Мало же вы их знаете, этих лавочников, а я знаю вдоль и поперек. Пять процентов он от вас примет и будет думать: а сколько вы прикарманили? И вполне естественно.

Итен понизил голос:

– Вы предлагаете мне надувать человека, у которого я работаю?

– Где же тут надувательство? Он ничего не теряет, а вы немножко подрабатываете. Подрабатывать каждый имеет право, Марджи мне говорила, что вы малый не промах.

– Тьма какая! – сказал Итен.

– Да нет. Просто у вас шторы спущены. – Принюхиванье донесло сигнал опасности – так суетится мышь, чуя запах проволоки в мышеловке и аромат сыра. – Знаете что, – сказал Биггерс, – вы подумайте на досуге. Может, и подбросите нам кое-какие заказы. А я в следующий свой приезд к вам загляну. Я каждые две недели сюда езжу. Вот моя карточка.

Рука Итена не протянулась. Биггерс положил карточку на холодильник.

– А вот это скромный сувенир, который мы дарим вашим новым друзьям. – Он вынул из бокового кармана бумажник – дорогой, красивый, мягкой кожи. Бумажник лег на белую эмаль рядом с карточкой. – Недурная вещица. С отделениями для водительских прав и для клубной карточки.

Итен молчал.

– Так я загляну недели через две, – сказал Биггерс. – Подумайте. А мне здесь непременно надо быть. Свидание с Марджи. Хороша бабенка. – И не дождавшись ответа: – Не провожайте меня. До скорого. – Потом вдруг подступил к Итену вплотную. – Не валяйте дурака. Все так делают, – сказал он. – Все! – И вышел быстрыми шагами, бесшумно притворив за собой дверь.

В темной тишине Итену была слышна глухая воркотня трансформатора для неоновых трубок в холодильнике. Он медленно повернулся к своей тесно сидящей, многоярусной аудитории.

– Я считал вас друзьями! А вы хоть бы пальцем шевельнули в мою защиту. Вероломные устрицы, вероломные пикули, вероломная мука для оладий. Не слыхать вам больше про одинокума. Интересно, что сказал бы Франциск Ассизский, если бы его укусила собака или птичка накакала бы ему на макушку? Поблагодарил бы: «Спасибо, уважаемый пес, grazie tanto[4]4
  Большое спасибо (ит).


[Закрыть], синьора птичка»? – Он повернул голову, услышав стук, грохот, барабанную дробь в дверь с переулка, и быстро прошел через кладовую, ворча на ходу: – Отбоя нет. Когда открыто, и то спокойнее.

Ввалился Джой Морфи, держа руку у горла.

– Ради господа бога! – простонал он. – На помощь!.. Или дайте хотя бы пепси-колы, ибо – ох! – весь пересох. Почему здесь такая темнотища? Или очи мои поразила слепота?

– Шторы спущены. Чтобы жаждущим банкирам было неповадно сюда бегать.

Итен подошел к холодильнику, достал оттуда заиндевевшую бутылку, сорвал с нее колпачок и полез за второй.

– Я, пожалуй, тоже выпью.

Джой-бой прислонился к освещенному стеклу и отпил сразу полбутылки.

– Эх! – сказал он. – Кто-то забыл свою казну. – И взял бумажник с прилавка.

– Это скромный подарочек от коммивояжера «Б.Б.Д. и Д.». Старался перехватить кое-что из наших заказов.

– Видно, есть из-за чего стараться. Он вас не орешками угостил. Эта вещь не из дешевеньких. Даже с вашей монограммой – золотом.

– Вот как?

– Вы разве не видели?

– Да он только что ушел.

Джой просунул пальцы между кожаными боками бумажника и стал перебирать прозрачные целлофановые отделеньица для документов.

– Скорей вступайте в какой-нибудь клуб, – сказал он. Потом открыл задний кармашек. – Вот это называется чуткий подход. – Он извлек оттуда зажатую между указательным и средним пальцами двадцатидолларовую бумажку. – Я чувствовал, что «Б.Б.Д. и Д.» ведут осаду нашего города, но чтобы сразу двинуть танки!.. Да! Такой сувенирчик не забудешь.

– Это в самом деле там лежало?

– Что же, я, что ли, подсунул?

– Джой, слушайте! Этот тип обещает мне пять процентов от каждого заказа, переданного их фирме.

– Шика-арно! Вот и разбогатеете, и давно пора! Если обещает, значит, сделает. Выставляйте кока-колу. Ради такого дня!

– Неужели вы считаете, что я должен пойти на…

– А что тут плохого? Ведь цены не повысятся? И кто от этого теряет?

– Он не велел говорить Марулло, не то Марулло подумает, будто я получаю больше.

– Ну, само собой. Хоули, да что с вами? Совсем рехнулись? Это, наверно, освещение такое. Физиономия у вас какая-то зеленая. А я тоже позеленел? Уж не собираетесь ли вы отказываться?

– Я еле удержался, чтобы не дать ему пинка в зад.

– Ну кто еще на такое способен? Только вы да динозавры.

– Он сказал, все так делают.

– Нет, не все. Потому что не всем удается. Считайте, что вам здорово повезло.

– Это нечестно.

– Почему? Кому это во вред? Что тут противозаконного?

– Значит, вы бы согласились?

– Согласился? Да я стал бы на задние лапки, только дайте! В нашем деле все лазейки закрыты. В сущности говоря, если ты простой банковский служащий, а не директор, так для тебя любое ухищрение противозаконно. А вас я решительно не понимаю. Что вы тут мудрите? Если бы вы обирали вашего Альфио, я бы сказал, что это не совсем порядочно. Но ведь дело обстоит не так. Вы оказываете им любезность, они оказывают вам. А их любезность эдакая хрустящая, зелененькая. Не будьте идиотом. У вас жена, дети – надо и о них подумать. Воспитание детей что-то не дешевеет, и не предвидится, чтобы подешевело.

– Пожалуйста, уйдите отсюда.

Джой Морфи со стуком опустил на прилавок недопитую бутылку.

– Мистер Хоули… Нет!.. Мистер Итен Аллеи Хоули, – ледяным тоном сказал он. – Если вы думаете, что я способен совершить бесчестный поступок или вас на это подтолкнуть, подите вы знаете куда!

Джой с величественным видом зашагал к дверям кладовой.

– Да нет, я не то хотел сказать. Совсем не то. Джой! Честное слово! Просто у меня сегодня и без того тяжелый день, то одно, то другое. И потом – этот ужасный праздник. Ужасный праздник!

Морфи остановился.

– То есть как? А, да! Понимаю. Я все понимаю. Вы верите мне?

– И так каждый год, с раннего детства… только год от году мне все тяжелее, потому… наверно, потому, что понятнее. Я слышу эти слова, и в них звучит такое одиночество: «Lama sabach thani»[5]5
  Господи, зачем ты меня оставил! (древнееврейск.)


[Закрыть].

– Знаю, Итен, знаю. Но теперь уже скоро, уже недолго осталось, Итен. Забудьте мою вспышку, ладно?

И железный пожарный колокол ударил на башне ратуши – один-единственный раз.

– Кончилось, – сказал Джой-бой. – Теперь все, до следующего года. – Он тихонько вышел в переулок, без стука притворив за собой дверь.

Итен поднял шторы и снова открыл лавку, но торговля в эти часы шла вяло – несколько картонок молока и кирпичиков хлеба ребятишкам, маленькая баранья отбивная и банка зеленого горошка мисс Борчер к ужину. Люди просто не показывались на улице. За последние полчаса, пока Итен прибирал перед закрытием, к нему никто даже не заглянул. И он запер лавку и уже вышел на улицу, как вдруг вспомнил, что ничего не взял для дома. Пришлось вернуться, набрать две бумажные сумки всяких продуктов и снова все запереть. Ему хотелось спуститься к набережной, поглядеть, как серые волны колышутся там среди свай пристани, вдохнуть запах морской воды, поговорить с чайкой, которая – клюв по ветру – стояла на буйке. Он вспомнил стихотворение одной поэтессы, когда-то давным-давно пришедшей в экстаз при виде скользящей спирали чайкиного полета. Стихотворение начиналось так: «В тоске иль в счастье крылами веешь, стихии дочь?» Вопроса этого поэтесса так и не выяснила, да, вероятно, и не стремилась выяснить.

С двумя тяжелыми сумками в руках, полными праздничных закупок, было не до прогулки. Итен усталыми шагами прошел по Главной улице и свернул на свою Вязовую к старинному дому семьи Хоули.