Текст книги "Неоновая библия"

Как вдруг я понял, что проголодался. На кухне в миске лежали «цыц-песики», которые Мама нажарила. Я сел и немного их поел, запил водой. Рыба лежала на сковородке, под которой Мама выключила огонь, когда Папка пришел, но все рыбины были холодные и жирные, совсем неаппетитные на вид. Над головой у меня одна лампочка, висевшая на электрическом проводе, тоже вся была в жире и отбрасывала ото всего длинные тени, а руки мои выглядели под нею белыми и мертвыми. Я сидел, опустив голову на руки и снова и снова водил взглядом по рисунку на клеенке на столе. Смотрел, как синие квадратики переходят в красные, а потом в черные и обратно в красные. Поднял голову и глянул на лампочку – и увидел у себя перед глазами те же синие, черные и красные квадратики. В животе у меня «цыц-песики» лежали тяжестью. Я пожалел, что вообще что-то съел.

Наверху Тетя Мэй, когда я вошел в комнату, укрывала Маму.

– С ней все в порядке, Дэвид, – сказала Тетя Мэй, увидев меня в дверях. Я посмотрел на Маму, и она, похоже, спала.

– А как с Папкой быть, Тетя Мэй? – Я опирался на косяк.

– Ты за него не переживай. Ему некуда больше идти. Нам придется его принять снова, когда явится, хоть и не скажу, что мне этого очень хочется.

Меня удивило, что Тетя Мэй так говорит. Ни разу не слышал, чтоб она так разумно прежде разговаривала. Я всегда считал, что Папки она боится, а тут она решала, что нам с ним делать. Я ею даже загордился. Благодаря ей у меня испуг немного рассеялся. У нее за спиной в комнату светила луна, поэтому вся она выглядела по краям серебристой. Волосы спускались на плечи, а от света каждый отдельный волосок сиял, как паутинка на солнце.

Тетя Мэй теперь смотрелась большой и крепкой. Она стояла и все, а казалась мне при этом большой статуей – серебряной, как в городском парке. В доме только она могла бы мне помочь, она была единственным сильным человеком старше меня. Вдруг я подбежал к ней и сунулся головой ей в живот, а руками крепко обхватил ее за спиной. Была она мягкой и теплой, и ощущалась, как такое, за что можно держаться, чтоб оно обо мне заботилось. У себя на голове я почувствовал ее руку, та меня мягко гладила. Я сжал ее сильней, пока голова моя так не уперлась ей в живот, что ей стало больно.

– Дэвид… – Она провела рукой мне по спине. – …Ты боишься? Все будет хорошо. Когда я играла на сцене, мне бывало больней, чем тебе сейчас. Я никогда не была по-настоящему хороша, Дэвид, как артистка. Всегда это сама знала, но сцену любила и обожала, когда меня ослепляют софиты, а подо мной шумит оркестр. Когда выходишь на сцену, Дэвид, и поешь, и чувствуешь, как от ритма оркестра дрожат подмостки, ощущаешь себя пьяной. Так и есть, детка. Сцена охмеляла меня, как виски или пиво. Иногда она мне вредила, как выпивка вредит пьяному, только больно мне бывало на сердце, в этом-то вся разница. Мне везло, если доставалась работа в каком-нибудь маленьком танцзале где-нибудь в Мобайле, Билокси или Батон-Руже. Сколько мне платили? Как раз хватало, чтоб жить в дешевой гостинице да время от времени покупать себе новый костюм… Бывали такие времена, Дэвид, когда я не знала, где мне еды раздобыть. Тогда я заходила в центовку, в каком бы городишке ни оказалась, и устраивалась на работу. А последние несколько лет даже там мне работу выделять перестали, потому что им подавай молоденьких девушек, и мне приходилось убираться в той гостинице, где я жила, чтоб заработать денег на то, чтоб оттуда уехать. И в следующем городке я обычно проделывала то же самое… Я никогда хорошо не пела, голубчик, но когда была моложе, я хоть выглядела получше. Иногда работа мне доставалась только потому, что я в одежде хорошо смотрелась. Мужчинам я тогда нравилась. Собирались специально поглядеть на меня, и я гуляла много. Что-то они обещали, и первым нескольким я верила, но как потом увидела, что меня дурачат, мне больно стало – так больно, я думала у меня сердце разорвется. А еще я не могла и надеяться, что это честно – позволить какому бы то ни было мужчине жениться на мне, поскольку, видишь ли, ему тогда товар перепал бы траченный, так сказать. И потом уж не осталось ничего, кроме моей карьеры, да и та сбавляла обороты. После тех последних десяти лет я уже больше не могла. Работу мне никто не давал – даже некоторые из тех мужчин, кто мне когда-то что-то обещали. Те, кому я столько всего дала, не подходили к телефону, если я им звонила. Все они женились на других девушках, у них уже завелись внуки. Бывало так, что я сидела у себя в номере и рыдала в вонючую подушку. Прочим моим ровесницам доставалось глядеть в окошко своей кухни и видеть, как белье на веревке сохнет, а мне в гостиничное окно видать лишь грязный переулок, где полно старых газет да битых винных бутылок всякой алкашни, да мусорные баки там, да кошки и грязь. Больно мне тогда было, Дэвид? Мне хотелось с собой покончить старыми ржавыми бритвами в тех дешевых ванных. Но я не желала, чтоб те другие люди меня вынудили к самоубийству… Последняя работа перед тем, как приехать жить туточки с вами, у меня была на настоящей помойке в Новом Орлеане. Даже не знаю, чего ради тот человек меня нанял, потому что был настоящий крутой макаронник, его одна лишь касса интересовала. Было у него девчонок пять из дельты вокруг города, они спектакль и устраивали. Снимали с себя одежду, пока три-четыре марафетчика играют кое-какую музыку. Клиентурой ему были моряки с судов, сходившие на берег в городе. Сидели прямо под сценой и за лодыжки хватали девчонок, пока те танцевали или просто так ходили, потому что девчонки-то простые были, кейдженские[13]13
  Кейджены (каджуны) – потомки акадийцев (колонистов из поселения Акадия во французской Канаде), которые в XVIII в. во время войны с французами и индейцами и после нее были сосланы англичанами в разные колонии Юга.


[Закрыть], они в большой город приехали по обещанию и купились на него, как и я когда-то… И вот настал мой второй вечер там, а выходить на сцену мне совсем не хотелось, потому что музыканты так удолбались, что музыку мою накануне вечером играли совсем неправильно. Но без работы я не могла, поскольку за комнату свою задолжала, и наличка мне требовалась. Когда я вышла, все прожектора на меня устремились, качает музыка, и мне стало получше. Морячье шумело в тот вечер, как всегда, но возле двери сидел один здоровенный, и вот он-то как давай хохотать и орать на меня, когда я запела. Я второй припев начала и тут слышу, макаронник орет из-за барной стойки: «Берегись, Мэй!» И не успела сообразить, о чем это он орет, как меня что-то как шарахнет по голове. Оказалось, моряк тот швырнул в меня пивную бутылку, большую, толстую и коричневую. А те кейдженские девчонки хорошо со мною обошлись, голубчик. Врачу заплатили, кто меня в чувство привел и голову мне подлатал, и за гостиницу мою расплатились, и взяли мне билет на поезд, когда я сказала, что хочу сюда приехать… Больно стало, что все эти годы вот так вот закончились. Хотелось мне счастья туточки с вами, да только люди в городке меня возненавидели, а я ж не хотела, чтоб оно так случилось. Я всегда ярко одевалась и, может, на сцену-то выходила покрасоваться, но в больших городах на меня никто внимания не обращал. А здесь я как белая ворона, Дэвид, сам же знаешь. Мне известно, что́ здесь обо мне думают, а мне самой такого совсем не хотелось… Я об этом никому раньше не рассказывала, Дэвид, даже твоей матери. Может, и хорошо, что сберегла на сейчас, когда можно показать тебе, до чего твоя обида маленькая рядом с теми, какие я пережила.

Я поднял голову и заглянул в лицо Тете Мэй. В сумраке ничего на нем разглядеть не сумел, но лунный свет, сиявший ей на щеки, показывал, до чего они мокрые. Я почувствовал, как на лоб мне упала теплая капля, и мне стало щекотно, когда она сбежала у меня по лицу, но я не пошевельнулся, чтобы ее стереть.

– Пойдем, Дэвид, сегодня можешь поспать со мной. Что-то одиноко мне.

Мы зашли в комнату к Тете Мэй, и она помогла мне раздеться. Я подождал у окна, пока она наденет ночнушку, в которой спала всегда. Почувствовал, как она подходит ко мне сзади.

– Дэвид, а ты молишься каждый вечер перед тем, как лечь спать?

Я ответил Тете Мэй, что иногда да, и мне стало интересно, с чего это ей надо задавать мне такой вопрос. Я не считал, что она вообще когда-нибудь задумывается о молитвах.

– Встань со мной на коленки у окна, Дэвид, и мы вместе помолимся, чтобы твоей маме завтра стало лучше и чтобы с Папкой твоим сегодня ночью ничего не случилось, и чтоб мы с тобой… чтоб нам с тобой не слишком больно было завтра – или вообще когда-нибудь.

Я решил, что это красивая молитва, поэтому выглянул в окно и начал, а взгляд мой упал на неоновую Библию внизу, и дальше я уже не мог. Потом я увидел звезды в небесах – они сияли, словно красивая молитва, – и начал сызнова, и молитва полилась сама, я о ней даже не думал, и молился я звездам и ночному небу.

Три

Наутро Тетя Мэй подняла меня и одела в школу. У Мамы все было в порядке, но она еще спала, поэтому Тетя Мэй сказала, что сама приготовит мне завтрак. Я никогда не видел, чтобы Тетя Мэй что-то делала на кухне, поэтому мне стало интересно, что она собирается состряпать. Пока я умывался, слышно было, как она готовится внизу, хлопает ле́дником и ходит взад-вперед по кухне.

Когда я спустился, еда уже стояла на столе. В вазочке лежала горка несладких лепешек, и я взял одну и стал намазывать ее маслом. Снизу все они пригорели, а внутри тесто еще было сырое. Но я проголодался, потому что накануне вечером ужинал только водой и «цыц-песиками». Еще к столу она вынесла сковородку с бурой яичницей, которая плавала дюймах в двух жира. Лицо у нее при этом было такое гордое, что я сказал:

– Ой, Тетя Мэй, как здорово смотрится, – когда увидел. Она обрадовалась, и мы сели и поели яичницу с лепешками, как будто с ними было все как надо.

Я взял свои учебники и обед, который мне Тетя Мэй сготовила, и ушел в школу. Было о чем поразмыслить. Где Папка? Я думал, наутро он вернется домой, но Тете Мэй ничего не сказал, да и она со мной про это не разговаривала. Потом я вспомнил, что не сделал в тетрадке домашнюю работу для Миссис Уоткинз. Неприятностей с нею у меня и без того хватало, поэтому я положил учебники и обед рядом с тропкой, вытащил карандаш и сел. Я чувствовал, как штаны у меня сзади промокают от росы на траве, и думал, до чего подозрительно это будет выглядеть. Тетрадка съезжала у меня с колена, не успевал я в ней и букву написать, и страница стала скверно выглядеть. Буквы «А» походили у меня на «Д», а запятая иногда соскальзывала до следующей строчки. Наконец я дописал и встал, и счистил со штанов маленькие мокрые травинки.

Чтобы попасть в школу, мне все еще предстояло спуститься с горки и пересечь весь городок. Солнце уже поднялось довольно высоко. Это значило, что времени у меня немного. В животе мне стало как-то тяжело, и я был уверен – это из-за яичницы Тети Мэй с ее лепешками. Вкус яиц еще стоял у меня в горле, и я принялся рыгать, притом сильно. Когда отрыжка, в горле всегда становится горячо, поэтому я еще взялся вдыхать ртом прохладный воздух горок. От такого мне полегчало, но глубоко внутри, в груди, еще жгло все равно и никуда не девалось.

Я спустился с горки на улицу и решил двинуться совсем напрямки. Дорога тянулась сразу за Главной, где находились всякие ресторанчики и механические мастерские. Обычно-то я ходил другой дорогой, мимо красивых домиков, потому что мне там больше нравилось.

Здесь в канаве валялись старые коробки и колесные колпаки, а большие мусорные баки все в мухах и так сильно воняли, что я, когда проходил мимо, зажимал себе нос. У механиков было темно, там на деревянных колодках стояли старые машины или на цепях висели корпуса без колес. Сами же механики сидели в воротах и ждали каких-нибудь дел, а в каждом слове, что они произносили, было «Боже» или «черт», или еще что-нибудь вроде. Мне стало интересно, почему Папка механиком никогда не работал, и я подумал, что когда-то, может, и был, а возможно – его отец, потому что Папка совсем ничего не рассказывал мне о своей родне, о моих предках.

Механические мастерские были в основном жестяными гаражами, а перед ними или в переулках стояли старые нефтяные бочки. Когда шел дождь, вода в канавах никогда не бывала чистой, на ней плавали лиловые и зеленые краски, которые сливались в любые рисунки, какие хочешь, если повозить в воде пальцем. По-моему, механики сроду не брились, и я не понимал, как они весь этот тавот с себя смывают, когда по вечерам приходят домой.

Чуть ли не везде между механическими мастерскими торчало по ресторанчику. Назывались они «Шикарная кухня» или «У Джо», «На скорую руку» или «Мама Ева», или какими-нибудь другими похожими именами. Перед каждым стояла черная доска, на которую выписывали, чем сегодня кормят, и это всегда бывало что-нибудь вроде фасоли с рисом или свиных отбивных с фасолью, или фасоли с курицей. Я хоть убей не понимал, как они могут торговать едой так задешево, потому что ни одно блюдо там не стоило больше пятидесяти центов. Должно быть, им не приходилось помногу платить за те здания, в которых сидят.

Бар тоже располагался на этой улице. Спереди весь был в фальшивом мраморе с неоновыми буквами вокруг двери и окон. Я ни разу не видел, как у него внутри, потому что он всегда стоял закрытый, когда я по утрам проходил мимо. Думаю, никому не полагалось туда заглядывать дальше первого этажа. Мрамор и неон там прекращались, а остальное до самой крыши – деревянная обшивка, бурая и серая. Наверху было три окна, больших и высоких, они выходили на деревянный балкон, как в городке было устроено на втором этаже у всех старых зданий. По утрам они обычно бывали закрыты, но иногда открывались, и на балконе что-нибудь сушилось. Наверное – женское исподнее, но только дома я такого не видел. Вещи эти были сделаны из черных кружев со сверкающими красными бутончиками роз, нашитыми на них в разных местах. Иногда вывешивали и простыни, или наволочки, или черные сетчатые чулки, каких не носил никто в городке. Когда я дорос в школе до комнаты Мистера Фарни, я выяснил, кто там наверху жил.

Вдоль улицы и пустырей было много, как и по всему городку. Разница одна – тут их не держали в чистоте, как другие. Они все заросли большими сорняками, подсолнухами и дикими фиалками. Механики выбрасывали на те пустыри свои старые нефтяные бочки и детали машин, когда не хватало места в переулках или канаве. Рядом с баром лежал один такой, полный гниющих стульев и пивных ящиков, и там жило с десяток шелудивых кошек. Кошек тут, конечно, повсюду было много – и на пустырях, и везде. Они бродили у задних дверей столовок и выпрашивали еду, и постоянно видно было, как они забираются в мусорные баки и вылезают из них, а сквозь шерстку у них ребра торчат. Я часто думал, до чего трудная жизнь у этих кошек, и если б люди только получше о них заботились, какими славными домашними питомцами они могли бы стать. Они вечно рожали котят, но я знал, что́ Папка сделал бы, принеси я какого-нибудь домой. Однажды я видел, как он швырнул кирпич в кошку, что забрела к нам во двор, – маленькую, я ей старого мяса хотел дать.

Я дошел до конца улицы, оставалось лишь свернуть налево – и я в школе. Мальчишки и девчонки уже входили в нее, когда до школы оставался где-то квартал, поэтому я побежал, чтоб уж точно не опоздать. Лицо у меня все покраснело, и я запыхался, когда очутился у Миссис Уоткинз. На свое место я сел последним, а оно – в первом ряду «прямо у нее под носом». Она спустилась с помоста и подошла туда, где я сидел. Я не посмотрел на нее, но взглядом следил за рисунком у нее на платье – букетом полинявших цветов.

– Так, класс, сегодня у нас есть тот, кто явился впритык.

Мне казалось, что один из цветков в этом букете – маргаритка.

– Он у нас из бедной семьи, которая живет в холмах, и у них нет денег купить себе будильник.

Кое-кто из ее любимчиков в классе захихикал – дочка проповедника от его первой жены, ее племянница, тот мальчишка, кто оставался после уроков выколачивать мел из стёрок. Теперь я разглядел, что цветок не маргаритка, а вообще-то белая роза. Она меня стукнула коленом.

– Встать.

Я встал, и тут уже все захихикали, а я заметил, как лицо у Миссис Уоткинз стало грозным.

– Над чем все смеются?

Теперь она разозлилась на весь класс, не на одного меня, и тут я вспомнил про седалище моих штанов – как оно, должно быть, выглядит. Все прекратили хихикать и болтать, кроме ее любимчиков, которые и не начинали. Мальчишка, чистивший стерки, поднял руку. Миссис Уоткинз ему кивнула.

– Посмотрите ему на зад. – Он показал на влажное пятно у меня на штанах.

Я чуть попу себе вовнутрь не втянул, когда услышал, как он это сказал, но Миссис Уоткинз уже развернула меня. По-моему, она была счастлива.

– В чем дело? Спал, не раздеваясь?

От этого все просто завопили, даже ее любимчики, а может, надо сказать – особенно ее любимчики. В горле у меня опять горело, и я неожиданно рыгнул так, что громче некуда, ни от кого я такой отрыжки раньше не слышал. Миссис Уоткинз шлепнула меня так сильно, что у меня даже голова на плечах как будто мотнулась. От перстня, что был у нее из ризницы в церкви проповедника, у меня на щеке осталась царапинка. Она вцепилась мне в руку выше локтя.

– У меня никогда таких учеников не было, сынок. Между прочим, штат не обязан всех в свои школы брать. Тебе известно это? Так вот, ты про это все поймешь того и гляди. Идем.

Она схватила мои учебники и обед и повела меня за собой в пустую комнату. От того, как она на меня смотрела, мне было страшно. В комнате стояло два или три старых стула и старый письменный стол. Закрыв за нами дверь, она толкнула меня на один стул.

– Я намерена сообщить о тебе властям штата, ты меня слышишь? Уж они за тебя возьмутся, сынок, уж возьмутся. Надеюсь, Господь будет с тобой милостив за твое поведение к тем, кто пытается наставить тебя на Его путь. Ты и семья твоя – христиане-отступники. В церковных списках вас больше нет. Я это вижу. Мне все это видно. Сиди в этой комнате и размышляй над своими недостатками, и никуда ты не пойдешь, пока я тебя отсюда не заберу.

Она закрыла дверь и ушла. Я знал, что к проповеднику мы больше не ходим, потому что у нас теперь нет денег платить церковный взнос. Интересно, думал я, что намерена она со мной делать у властей штата? Меня выгонят из школы из-за яичницы Тети Мэй? Я пробовал разозлиться на Тетю Мэй, но не мог. Просто надеялся, что когда меня выгонят из школы, Тете Мэй не скажут, из-за чего это. Наверное, у нее дома сейчас у самой отрыжка, уж она-то поймет.

А еще интересно, на сколько Миссис Уоткинз меня в этой комнате оставит. Штаны у меня уже подсыхали, но промочило их насквозь, и мне было неудобно. Хотелось оказаться снаружи на солнышке, где они высохнут на мне до самой кожи. В комнате имелись два окна, но в одном не было стекла. В него немного дуло воздухом, поэтому я попробовал открыть и другое, но оно не поддалось.

Немного погодя я уже привык к запаху в комнате, хоть поначалу и не знал, как его разобрать. Огляделся и заметил в одном углу старые винные бутылки, одну взял и вдохнул ее сладкий крепкий дух. Но вся комната не только от этого пахла так, как она пахла. Старого винного запаха в ней чувствовалось немного, но были там и другие. Пахло в ней затхло и грязно, и все же ощущались те дешевые духи, какими душилась Тетя Мэй, и еще сигареты, и кожаная куртка. У меня под ногой что-то хрустнуло, а когда я поднял, то был зажим для волос. Я знал, что никто из девчонок в школе такие заколки не носит, кроме нескольких больших в классе у Мистера Фарни.

Из-за двери по коридору до меня доносился голос Миссис Уоткинз, и забавный писклявый голос Мистера Фарни я тоже слышал. У классов Мисс Мор была экскурсия на горки за глиной для лепки. На двери была щеколда, поэтому я ее задвинул и разделся, штаны свои повесил сушиться на один стул. Хорошо быть голым, но я понимал, что лучше, если меня в таком виде никто не застанет.

Солнце уже совсем высоко взошло и светило в открытое окно ярко и сильно. Я раньше никогда не стоял голым на солнце, а потому подошел к окну и подставил себя желтому свету. Туловище у меня выглядело белым, если не считать рук и лица, а вокруг меня прохладно вился ветерок.

Я долго стоял, разглядывая деревья на горке и синее небо над самыми высокими соснами, где всего несколько облачков. Те медленно ползли дальше, и я наблюдал за одним всю дорогу, пока оно не скрылось за горкой. Я разобрал, что одно облако похоже на лицо Тети Мэй, потом оно стало ведьмой, а затем превратилось, похоже, в старика с бородой, пока совсем не уплыло.

Вдруг я ощутил на себе чей-то взгляд – на мостовой стояла женщина с продуктовой сумкой и таращилась на меня. Я отскочил от окна за одеждой. Она уже высохла, поэтому я оделся. А когда вернулся к окну, тетка уже ушла, и я весь квартал оглядел, но ее больше нигде не было. Интересно, куда она ушла и хорошо ли меня разглядела. Никто никогда меня голым не видел, только Тетя Мэй, Мама и Папка. Ну, может, еще врач, когда я родился, и нянечки, и еще я однажды ходил к врачу, чтоб он меня осмотрел. Не знаю, почему, но такое забавное чувство, если кто-то тебя видит голым, ты от этого какой-то гадкий, хоть так и не должно быть.

Снаружи во дворе я услышал, как все выходят после урока. Я посмотрел на солнце, и оно стояло прямо над головой, значит, пора обедать. Я вытащил из-под учебников обед Тети Мэй. Она его завернула в кусок газеты, а сверху прихватила резинкой. Там было несколько старых «цыц-песиков», которые Мама жарила накануне вечером, и сэндвич с кусочком ветчины на нем. Маслом сэндвич она не намазала, но в свертке был еще цветочек из садика, который Тетя Мэй пыталась выращивать. Я знал, что других цветков среди всех ее маленьких растений не росло. У него было несколько голубых лепестков, и я не знаю, что это за растение такое, потому что раньше не видел таких хиленьких цветочков. Я его ей обратно отнес, когда пошел в тот день домой. Она так обрадовалась, что он к ней вернулся, и так им гордилась, что я подумал: как это мило с ее стороны – положить его мне в обед, она же им так дорожит.

Во двор вышла Миссис Уоткинз с нашим классом и села на лавочку возле флагштока. Я сидел у окна и жевал сэндвич, но она так и не посмотрела в мою сторону. Интересно, подумал я, она уже вызвала ко мне штат. Если б она только посмотрела на меня, я бы сумел определить, о чем она думает, но она так и не посмотрела, а просто сидела и беседовала с Мистером Фарни, хоть я знал, что он ей не нравится. Мистера Фарни удивляло, что Миссис Уоткинз с ним разговаривает, это было видно у него по лицу. Она всегда с другими людьми его обсуждала. Полезно, чтобы в городке таким людям, как Миссис Уоткинз, ты нравился. Мистер Фарни это знал и соглашался со всем, что бы та ни говорила, – по крайней мере, так это выглядело оттуда, где сидел я. Уж так ему было не по себе, судя по виду, что мне его стало жалко.

Я доел сэндвич и понадеялся, что, когда выйду наружу, у меня не будет неприятностей. Взял цветочек Тети Мэй – пах он приятно, только слабо. Он казался каким-то совсем не подходящим для нее. Мне Тетя Мэй виделась скорее большим ярким и сладко-пахучим цветком. Красным, например, от которого пахнет крепко, словно бы жимолостью, только не так невинно.

Немного погодя прозвонили в колокольчик, и все вновь зашли внутрь. Я слышал, как они идут по коридорам за дверью как бы равномерным таким строем, топ-топ, как всегда ходят классы. Когда все затихло, учительские голоса вновь завелись: Миссис Уоткинз – гнусавый, Мисс Мор, чей класс вернулся, – как бы такой сладкий, а у Мистера Фарни – высокий и тянучий. Солнце опускалось. Мне было интересно, придут ли люди из штата. Вероятно, они в столице, а чтобы добраться до нашего городка, само собой, нужно время.

Казалось, весь день прошел, когда я услышал, что школу распустили. Когда наконец ушел и мальчишка, чистивший у Миссис Уоткинз стерки, я услышал, и как она сама идет по коридору. Интересно, с нею ли люди из штата, но слышны мне были только одни шаги. К комнате она подходила очень медленно, я даже взмолился, чтоб она поторопилась и со всем этим покончила. Как вдруг она задребезжала дверной ручкой, и тут я вспомнил, что забыл отодвинуть щеколду.

– Отопри дверь.

Я подскочил и подбежал, и потянул за щеколду, но Миссис Уоткинз налегла на дверь, и щеколду сдвинуть у меня не получалось.

– Даю тебе секунду, чтобы отомкнул. Одну секунду!

Я так испугался, что и рта не сумел раскрыть – сказать ей, чтобы перестала толкаться в дверь.

– Ты же не думаешь, будто я не смогу выломать эту дверь, чтобы войти, правда, сатанинское отродье? Так вот, я слышу, как ты там с дверью балуешься. Я сейчас войду и доберусь до тебя, чего бы мне это ни стоило!

Должно быть, она отошла от двери, чтобы броситься на нее всем телом, потому что щеколда вдруг скользнула, и я распахнул дверь. Миссис Уоткинз влетела в комнату. Наверняка она рассчитывала столкнуться с запертой дверью, потому что вбежала так быстро и с таким странным лицом, а руки у нее были сложены на груди. Выставить их она не успела, когда запнулась за стул и упала на пол.

Не успел я убежать, как она вскочила и схватила меня за шиворот. Сердце у меня подпрыгнуло к горлу, когда я заметил, как жутко она на меня смотрит. Щека у нее покраснела там, где она ею стукнулась, а из-под волос, упавших ей на лицо, я видел только глаза-щелочки, все в слезах. Целую минуту она меня просто держала и жарко дышала на меня, сопя быстро и тяжко.

Я видел боль у нее в глазах. По крайней мере, именно таким мне казалось выражение ее лица. А когда она открыла рот, то еле-еле разжала губы, такие сухие, что чуть совсем не слипались. Поначалу она тянула меня за воротник, а теперь опиралась мне на плечи всею своей тяжестью. Ее крупное костистое тело едва не сгибалось пополам.

– Веди врача, беги за ним скорее. Скорей, будь ты проклят!

Я выбежал из комнаты и услышал, как Миссис Уоткинз со стоном рухнула на пол. Никогда в жизни раньше не бегал я так быстро. Врач жил на Главной улице в трех кварталах от школы. Я бежал через чужие задние дворы, путался в бельевых веревках и распугивал малышню, игравшую в грязи.

Когда я рассказал врачу, тот сразу же припустил в школу. Мне было жарко, я устал и возвращался туда медленно. Кое-какие дети в округе увидели, как врач стремглав несется в школу, и побежали за ним. Когда я туда вернулся, вокруг толпилось чуть ли не больше народу, чем вообще в городке у нас жило. Те, что учились в моем классе, смеялись и шутили про Миссис Уоткинз, а вот мне шутить совсем не хотелось. Мне было тошно. Некоторые спрашивали, не я ли это натворил, а я им просто ничего не отвечал.

Когда я дошел до пустой комнаты, Миссис Уоткинз как раз клали на носилки. Она все время стонала, а когда ее наконец подняли, просто заорала. Я стоял и смотрел на нее – жалко было видеть, как кто-то такой могучий вдруг стал таким испуганным и слабым. Она заметила меня и поманила ближе к носилкам. Я подошел и увидел, что лицо у нее испуганное, но это не от боли. Она схватила меня за голову и прошептала мне на ухо:

– Только посмей хоть слово об этом кому-нибудь рассказать. Попробуешь – у тебя будет много хлопот. Понял? – Ногти ее впивались мне в загривок. Дышала на меня она жарко, и от нее все так же скверно пахло. – Никому ни слова.

Я кивнул, отчасти – в облегчении, и не понял, почему Миссис Уоткинз велела мне не болтать. Я-то думал, мне придется ее умолять надо мною сжалиться. Только став значительно старше, я понял, что́ Комитет штата по образованию с нею бы сделал, если б я только рот открыл. Как подумаю, до чего я тогда был благодарен, так самому смешно.

Миссис Уоткинз унесли, а я забрал свою тетрадку и цветок Тети Мэй и ушел. По школе еще бродило несколько человек, они обсуждали несчастный случай, который теперь выглядел так, что Миссис Уоткинз просто споткнулась о стул. Горожане поверили бы всему, что б Миссис Уоткинз им ни сказала, – то есть почти все, если не считать редактора газеты, который был довольно сообразительным дядькой из какого-то колледжа на востоке. Когда он написал об этом несчастном случае с тоном какого-то подозрения, пошли разговоры, что Мистер Уоткинз организует против него сбор подписей. Но этого так и не произошло, потому что, наверное, Мистер Уоткинз сообразил, что горожанам себя представлять он может только через газету.

Меня останавливали какие-то старушки и говорили мне, до чего я прекрасный парень, что побежал к врачу и проявил такую заботу о благополучии Миссис Уоткинз. К тому времени как я дошел до Главной улицы, новости обо мне уже облетели весь городок. Те, кто меня узнавал, останавливали и гладили меня по голове, и так они меня задерживали, что когда я добрался до подножия нашей горки, уже стемнело.

Тут я вспомнил про Папку и принялся о нем думать, пришел ли он домой. Высыпали ранние звезды. Луна висела у вершины горки, когда я задрал голову, и была она полной и яркой. От нее тропка и листва выглядели серебряными, как первый снег. Бывали вечера, когда высоко в соснах уже пели птицы. Одна так: «Чи-вут, чи-вут, чи-вут», – долго и затянуто, похоже, будто человек умирает. Я слышал, как эта песенка звенит по всем горкам – ее подхватывали и другие птицы. Две или три пролетели поперек луны в небе на встречу с другими в верхушках сосен на северном склоне долины. Вот бы и мне так уметь и полететь следом за этими птицами, и оказаться в двухстах футах над горками, и заглянуть в соседнюю долину, где я никогда еще не бывал. А потом оглянусь на городок с верхушки трубы Реннингов. И весь новый городок осмотрю, и увижу все новые здания в нем, каких раньше не видывал, и улицы, по каким никогда не ходил.

Ночь была той порой, когда наружу выходят все зверюшки, что живут на горках. То и дело они перебегали тропку, а иногда я через кого-нибудь чуть не спотыкался. Странно, что они так боятся людей, хотя настоящие враги у них – кто-нибудь вроде них самих. На них я не злился, поскольку знал, как это – до самых костей бояться кого-нибудь, – да и жалко мне их как-то было, потому что уж мне-то больше не нужно беспокоиться о своем враге.

Когда я дошел до дома, в нем везде горел свет, а Тетя Мэй сидела на крыльце. Я ее поцеловал и отдал цветочек, а она посмотрела на него так, будто он ее детка. Перво-наперво я у нее спросил, дома ли Папка.

Она оторвала взгляд от цветка и ответила:

– Да, он вернулся домой. Он все еще в темноте за домом, землю пахать пытается. У матери на кухне еда готова.

Тетя Мэй зашла за мной в дом и спросила, почему я так поздно. Правду я ей рассказывать не стал, но ответил, что бегал за врачом для Миссис Уоткинз, когда она зацепилась за стул, и как люди останавливали меня на улице и поздравляли. Тетя Мэй вся расцвела и сказала, что мной гордится, пускай даже Миссис Уоткинз много раз ее обижала.