Текст книги "Убийца"

Глава 7

Следующий шаг: визит к Шери Сайкс и ее дочке.

Они жили в квартире-студии между Вестерн и Голливудом, в десятиквартирном доме общей площадью футов пятьсот, не роскошном, в районе, населенном маргиналами.

Хозяйка уже ждала меня у двери и, едва я появился, взмахнула рукой, приглашая войти. Сильно пахло лизолом, и я решил, что она наводила чистоту перед встречей.

Прибираться оказалось особенно негде. Кровать-раскладушка под тонким белым покрывальцем, украшенная парой батиковых подушек, на вид совершенно новых. Рядом – детская кроватка. Кресло на двоих, крытое потертым твидом, занимало почти все остальное пространство крошечной комнатенки. Раскладной столик, также на двоих, раскорячился в кухонном уголке, вылезая одной парой ног в комнату. Рядом с компактным холодильником угнездился пылесос. Перед раковиной втиснулся высокий пластиковый стульчик.

Почти весь пол был занят игрушками, составленными аккуратными рядами. Неплотно закрытая дверь стенного шкафчика позволяла разглядеть стопки одноразовых подгузников, баночки с детскими пюре и другими продуктами для «начинающих», коробочки с детскими крекерами из непросеянной муки, упаковки органического «полезного яблочного сока», складную коляску.

– Станция «Детский мир», – пошутила Ри Сайкс; тембру ее голоса мог позавидовать иной орган «Хаммонд»[11]11
  Орган «Хаммонд» – электромеханический музыкальный инструмент, спроектированный и построенный Л. Хаммондом в 1935 г. Предназначался для церквей как недорогая замена настоящему органу, однако широко использовался в блюзе, джазе и роке.


[Закрыть]. Сонная девчушка у нее на руках зашевелилась.

– Она сейчас засыпает или, наоборот, просыпается? – спросил я.

– Просыпается, – сказала мать. – Всегда медленно, никогда не плачет. Бывает, я проснусь, а она стоит в своей кроватке и смотрит на меня. Я возьму ее на руки, подержу, и она вся так и раскроется, прямо как цветочек.

И она ласково провела ладонью по темным кудряшкам. Рамбла Пасифико Сайкс не спешила показать мне свое личико; все, что я видел, была одна щечка – пухлая, раскрасневшаяся со сна, и шейка в мелких бусинках пота. Девочка была одета в розовую пижамку с котятами, панамками в горошек и пляжными мячами. К матери она прижималась так крепко, что ее розовый младенческий ротик съежился, превратившись в бутон.

Про себя я отметил: девочка миловидная. Рост соответствует возрасту. Упитанность нормальная. Ведет себя спокойно.

Вдруг маленькая грудка поднялась и снова опустилась, вздохнула. Одна рука потянулась к подбородку Ри. Та поцеловала ей пальчики. Глаза Рамблы оставались закрытыми.

– Вот мое сердце, – сказала Шери.

* * *

Я сел в твидовое кресло, Ри опустилась на краешек кровати-раскладушки, Рамбла продолжала льнуть к ней. Дыхание девочки ненадолго участилось, потом снова замедлилось – она уснула.

– Наверное, не отдохнула еще, – сказала Ри. – Она у меня любительница поспать; в два месяца могла проспать всю ночь, не просыпаясь.

– Это хорошо. А когда вы забрали ее от Конни, что-нибудь изменилось?

– Вы имеете в виду, к худшему? Хотелось бы мне сказать «да», но, говоря по совести, с ней все было в порядке. Правда, она очень обрадовалась, увидев меня, так и скакнула мне в руки. В чем я совсем не была уверена – ну, знаете, думала, может, она забыла меня… Но она помнила.

– То есть она переключилась немедленно.

– Ага. – Шери подняла глаза к потолку. – Тоже не совсем правда. Сначала она как-то притихла. Когда я хотела ее поцеловать, она отворачивалась. Но недолго, может, с полдня, а потом все снова стало по-старому.

Медея Райт наверняка воспользовалась бы этим как доказательством того, что Конни Сайкс отлично справилась с ролью временной матери. А если Майрон Баллистер не дурак, то он наверняка повернул бы ситуацию в пользу Ри, заявив, что это пример врожденной привязанности ребенка к своей матери.

Но я обратил внимание лишь на сам факт, а его интерпретацию отложил на попозже.

Ри прикусила губу.

– Я вот что хочу сказать, доктор. Чтобы вы не считали меня жестокой или сумасшедшей: я наломала дров, и я это понимаю, ясно? Во-первых, не надо было мне вообще уезжать. Во-вторых, раз уехала, не надо было задерживаться так надолго. Но Конни все твердила мне: все, мол, хорошо, и потом, это же был первый раз, когда мы – ну, то есть я и Конни – что-то делали вместе, понимаете? Мне понравилось. И не только из-за Рамблы, что она под присмотром, но и потому, что я и Конни, мы… ну, короче.

– У вас было ощущение, что Рамбла сблизила вас с Конни?

– Мне так показалось. Потому что раньше мы никогда… она всегда давала мне понять, что я дура. Я знаю, что умная у нас она, но… И учиться, наверное, можно было получше, но мне так трудно все это давалось… Чтение, цифры. Да вообще все. Очень трудно. Я старалась, как могла, но у меня не получалось. И все равно, незачем ей было выставлять меня дурой.

Глаза у нее стали мокрые. Она стала качать Рамблу. Маленькая ручка подползла к ее косе, стиснула пальчиками.

– Она это любит. Мои волосы. Наверное, для нее это как страховочный трос, как вы думаете?

– Может быть.

– Ну, в общем…

– Вы надеялись, что впредь вы с Конни будете ближе.

– Потому что она вела себя по-другому. Теперь-то я знаю, что она притворялась, но тогда как я могла понять? Я человек доверчивый.

– Как – по-другому?

– Она обращала на меня внимание, доктор Делавэр. Говорила со мной, как со взрослой, как нормальной сестре и положено. И потом, когда я ей звонила и она говорила мне, что у Рамблы все прекрасно, а я заслужила каникулы и чтобы я развлекалась дальше, – мне казалось, что она и правда меня одобряет. Впервые в жизни.

– Это вас ободрило.

– Но я все равно виновата, знаю. Нельзя было так надолго бросать мою любимую детку. И еще, я вас все-таки обманула, доктор: она не прыгнула мне в руки сразу, как только меня увидела. Сначала она смотрела на меня с испугом, и вот когда сердце ушло у меня в пятки, и я подумала: «Ну, все, девочка, на этот раз ты облажалась по-крупному. Единственное, что у тебя в жизни было стоящего, и то ты испортила». В общем-то, она меня приняла, просто вела себя как-то очень тихо. Правда, недолго: полдня прошло, и она уже льнула ко мне вовсю, вот как сейчас.

Шери опустила взгляд на дочь.

– Держала меня за волосы, тоже как сейчас. Знаете, как газовая горелка: зажигаешь ее снова, и она горит, будто и не гасла.

И она поцеловала девочку в пухлую щечку.

– Я люблю тебя, люблю, люблю лапочку мою.

Рамбла пошевелилась. Открыла глаза. Лениво улыбнулась матери.

Увидев меня, она схватилась за Ри еще крепче и захныкала.

«Уровень привязанности соответствует возрасту. Тревожится, предполагая возможную разлуку? – тоже нормально».

– Я обычно даю ей что-нибудь пожевать, когда она проснется, – сказала Шери.

– Хорошая мысль.

* * *

Я следил за тем, как Рамбла ест, стараясь держаться в стороне, не вмешиваться в ситуацию. Ри приготовила для девочки еду, разделив ее на мелкие порции и сопровождая процесс неизбежным комментарием:

– Все строго органическое, доктор Делавэр, никаких консервантов.

Наконец Рамбла позволила себе несколько раз подряд взглянуть в мою сторону. Я улыбнулся. На четвертый раз она ответила мне тем же. Тогда я встал и присел перед ней на корточки, так, что мое лицо оказалось в нескольких дюймах от ее лица.

Девочка взвизгнула и ухватилась за мать.

Я отошел.

Ри Сайкс сказала:

– Всё в порядке, крошка… извините, доктор Делавэр, она, наверное, еще не совсем проснулась.

«Нормальная реакция, абсолютно нормальная».

Великий утешитель.

Рамбла притихла, но на меня не смотрела.

Через пять минут она решилась взглянуть на картинку, которую я нарисовал. Улыбающаяся рожица, яркие краски.

Девочка просияла. Захихикала. Схватила листок, скомкала его, бросила на пол и решила, что это просто восхитительно смешно.

Следующие десять минут я сидел возле ее стульчика, и мы с ней веселились вместе.

Когда я встал, она помахала мне ручкой.

Я послал ей воздушный поцелуй. Она ответила тем же.

Я сказал:

– Пока, пока.

– Ака, ака. – Пухленькая ладошка накрыла ротик, потом задорно помахала мне.

Я вышел в комнату.

– Что теперь? – спросила Ри.

– Ничего. Я видел достаточно.

Пожав ей руку, я вышел.

* * *

Вечером того же дня я написал отчет. Самый короткий из всех, что мне доводилось когда-либо посылать судье.

Первое предложение гласило: «Эта нормально упитанная, по возрасту развитая девочка шестнадцати месяцев от роду является объектом тяжбы между ее биологической матерью и теткой по материнской линии о присуждении опеки над ней».

Последнее предложение гласило: «Нет никаких причин, ни психологического, ни юридического характера, которые требовали бы изменения статуса ребенка. В связи с чем настоятельно рекомендую в иске доктору Констанции Сайкс отказать».

И еще пара абзацев между. Ничего такого, чего нельзя было бы сделать без докторской степени, но образование – это то, за что мне платят.

* * *

Через неделю после того, как отчет с моими изысканиями был направлен Нэнси Маэстро, я вернулся с утренней пробежки домой и обнаружил у себя на террасе Конни Сайкс – она сидела на плетеном стуле из тех, которые мы с Робин регулярно оставляем там на случай, если кому-то из нас захочется полюбоваться солнцем, встающим из-за деревьев.

Утро было теплое; я вспотел, запыхался, на мне были шорты и майка без рукавов.

– Отличная мускулатура, доктор, – сказала она.

– Чем я могу вам помочь, Конни?

– Как и явствует из ситуации, я раздавлена.

– Мне очень жаль…

– Я понимаю, – ответила она голосом таким мягким, какого я у нее не помнил. Хотя странная, механическая четкость речи никуда не делась. Как будто ей необходимо было взвесить каждое слово, прежде чем выпустить его в мир. – Я сразу поняла, что шансов у меня мало. Можно мне войти?

Я ответил не сразу.

– Мне нужна небольшая психологическая поддержка. Вы же психолог.

Я взглянул на часы.

– Я не отниму у вас много времени. Мне просто нужно… адаптироваться. Поговорить о своих планах на будущее. Может быть, мне кого-нибудь усыновить?

– Вы уже думали об этом раньше?

Ее плечи опустились со вздохом.

– Мы не могли бы поговорить? Пожалуйста. Совсем недолго, но я заплачу вам, как за полный сеанс.

– Платы не нужно, – сказал я. – Проходите.

* * *

На этот раз она пропустила меня вперед. На кушетке выбрала другое место. Свою кожаную сумку положила справа от себя, а руки сложила на коленях.

– Доброе утро, – сказал я.

Она улыбнулась.

– Полагаю, все кончилось именно так, как и должно было кончиться. Вот только судьба бедного ребенка меня по-прежнему заботит.

– Судьба Рамблы?

– Она действительно в опасности, доктор. Хотя ни вы, ни суд в это не верите. Сомневаюсь даже, чтобы в это верила мой адвокат. Но я обладаю превосходными аналитическими способностями. С детства. Я вижу – даже чувствую – то, что ускользает от внимания других людей.

Мягкость исчезла из ее голоса. В глазах появилось что-то новое. Намек на… иррациональность?

– Значит, – сказал я, – вы задумались об усыновлении?

Конни рассмеялась.

– Зачем это мне? Неужели вы думаете, что я пойду на риск, связав себя с генетически ущербным материалом? Нет, это был просто предлог… как говорится, затравка, для начала разговора. Я установила с вами контакт, вошла к вам в доверие, чтобы вы впустили меня в дом. Так, кажется, это у вас называется – войти в доверие? Да, в прошлый раз вы здорово меня надули, доктор. Убедили меня, что мы с вами друг друга понимаем, а потом взяли и написали, что у меня нет ни малейших оснований для иска. Очень неэтично, доктор.

– Конни…

– Для вас доктор Сайкс, – отрезала она. – Вы доктор, и я тоже доктор, ясно? Это самое малое, что вы можете для меня сделать. Выказать хоть немного уважения.

– Справедливо, – сказал я, следя за каждым ее движением. – Доктор Сайкс, я никогда…

– Ну, конечно, вы никогда, – снова оборвала меня она. – Вы просто доктор Никогда. И это из-за вас бедный ребенок никогда теперь не узнает жизни, которой он достоин.

Разгладив на коленях габардиновые слаксы, она положила левую руку на тонкую кожу своей сумки цвета виски и погладила ее.

– Я не собираюсь стрелять в вас, доктор Делавэр. Хотя и следовало бы.

Она похлопала по сумке, ощупала пальцами вздутие на ее кожаном боку, улыбнулась еще шире и стала ждать моего ответа.

Как профессиональный комик ждет реакции публики.

Я молчал, и тогда она еще раз похлопала по сумке, уже сильнее. Что-то внутри отозвалось глухим звуком.

Что-то твердое и плотное. Намек на то, что она пришла с оружием.

Если это так и она на самом деле решит пустить его в ход, то бежать мне некуда – между нами письменный стол, и он слишком большой.

Плохо мое дело; однако я сам виноват – нарушил все свои неписаные правила, впустил ее внутрь, позволил ей застать меня врасплох.

Но ведь подобные вещи нельзя предвидеть.

Многие жертвы наверняка думали так же. Только в моем случае это непростительно; меня-то как раз учили предвидеть непредвидимое, это часть моей профессиональной подготовки. И я всегда считал, что это неплохо мне удается.

Наихудший вид высокомерия: самоуверенная небрежность.

Я изучал странную женщину с тусклыми глазами, что сидела напротив.

Ответом мне был безмятежный взгляд. В нем читалась полная удовлетворенность собой. Она заставила меня бояться – и знала это. Получила то, зачем пришла.

Угрожая мне, она впервые назвала меня по фамилии.

Новая форма интимности.

Я молчал.

Конни Сайкс рассмеялась. Потом встала, вышла из кабинета и зашагала по коридору прочь, а я соскочил с места, подбежал к двери и запер ее, чувствуя себя затравленной жертвой, и никем больше.

Глава 8

Моя единственная любовь – женщина яркая, но склонная к глубоким раздумьям и ценящая одиночество – зарабатывает себе на жизнь тем, что превращает куски древесины в гитары и мандолины несравненной красоты. Запершись в мастерской, она, словно человек-оркестр, в одиночку играет на целом ансамбле инструментов: фрезах и шаблонах, ножовках и брусках, рашпилях и лобзиках. Лезвие укрепленного на столешнице отрезного станка вгрызается попеременно то в красное, то в черное дерево, словно изголодавшийся хищник.

Нежная плоть против острых металлических полотен. Малейшая оплошность может привести к ужасным последствиям, и Робин каждый день живет бок о бок с опасностью, словно ходит по лезвию ножа. Однако беду накликала на нас моя работа, а не ее.

Я сидел за столом и думал, как сказать ей про Конни Сайкс. Мы с Робин уже давно вместе, но вопрос о том, до какой степени мне следует посвящать ее в ужасы моей работы, до сих пор остается для меня открытым. О пациентах, которые приходят ко мне на сеансы, она меня не спрашивает никогда – знает, что это бесполезно. Но другая сторона моей работы – судебные дела и расследования Майло, которые он время от времени приносит мне, как кот притаскивает хозяину полузадушенную мышь, – это открытая территория, и тут уж мне самому приходится бороться с желанием защитить ее от ненужных подробностей.

Со временем я, правда, выработал подход, который мне самому кажется удачным: каждый раз я сначала оцениваю степень ее восприимчивости к тому или иному случаю, а потом рассказываю ей ровно столько, сколько она сама захочет узнать, сглаживая при этом особенно острые углы.

Если человек работает с электроинструментом и сторонится общества других людей, то это еще не значит, что он лишен психологического чутья; вот и Робин не раз подавала мне идеи, которые в конечном итоге выводили меня на решение задачи.

Так у нас обстоит дело сейчас.

А несколько лет назад один психопат спалил наш дом. Когда первый шок прошел, Робин, как это обычно у нее бывает, взялась строить новые планы и вскоре уже вовсю руководила сооружением конструкции из прямых углов и ровных граней чисто-белого цвета, отнюдь не неприятной для глаза, которую мы со временем стали называть домом.

С тех пор никто из посетителей, чьи зады продолжали полировать потертую кожу моей старой кушетки, еще не заставлял меня почувствовать, что представляет угрозу для меня лично, – Конни Сайкс стала первой.

«Я не собираюсь в вас стрелять».

Технически это, конечно, не угроза.

Но как она при этом потирала выпуклость на сумке…

Умно, ничего не скажешь.

С другой стороны, Конни Сайкс уже показала, что готова использовать судебную систему в качестве орудия для достижения своей цели, так что, возможно, ее визит был всего-навсего провокацией. Чтобы я обвинил ее в попытке убийства, а она потом закатила бы ответный судебный процесс.

«Орудие убийства? Но это же смешно. В сумке я ношу носовые платки, косметичку и сотовый. Это оскорбление и клевета, свидетельствующие о том, что этот человек явно не в состоянии справляться с порученной ему работой».

Конечно, она проиграет и этот процесс. Опять проиграет. Что не помешает ей верить в то, что у нее есть шанс на победу. Потому что если Конни Сайкс во что-нибудь верит, то это должно быть правдой.

Можно, конечно, позвонить Майло, но втягивать сюда еще и его – значит только усложнять дело.

Я представил себе жалобу на него, набранную мелким шрифтом и доставленную курьером кому-нибудь из шишек ПУЛА[12]12
  Полицейское управление Лос-Анджелеса.


[Закрыть] в собственные руки. Паркер-центр – это место, где отлично умеют прикрывать собственную задницу. Так что пострадает Майло, вечно раздражающий чинуш от закона своим неумением следовать букве этого самого закона.

То-то обрадуется Медея Райт, моя новая «поклонница».

«Пистолет в сумочке? Истица – врач, а не гангстер, а ваш так называемый эксперт по умственному здоровью сам ведет себя как опасный параноик, чем вызывает серьезное сомнение в его профессиональной компетенции и правильности присвоения ему лицензии штата на осуществление профессиональной деятельности. Более того, использование им личных связей в полицейском управлении с целью нанести моральный ущерб истице следует рассматривать не иначе как коррумпированный акт».

Не можешь добиться нужного вердикта от суда честно, вымотай его исполнением процессуальных норм.

Чем дольше я думал обо всем этом, тем яснее мне становилось, зачем сегодня приходила ко мне Конни. С судебным решением ее обошли, вот она и попыталась сделать вид, будто контролирует ситуацию, хотя бы таким образом.

Для Конни Сайкс все в жизни сводится к контролю. Именно по этой причине она и решила конфисковать у сестры ребенка.

Но Конни Сайкс мало просто победить; ей надо, чтобы кто-то другой проиграл.

Доктор Ноль-в-Итоге. Я решил, что лучшей реакцией на ее выходку будет отсутствие реакции. Время пройдет, она остынет.

Но вряд ли забудет – скорее, использует эту паузу для того, чтобы перегруппироваться для «Конни против Ри, часть вторая». Ведь у нее есть для этого и деньги, и возможности, а судебная система устроена так, что ей предоставят и вторую, и третью, и миллионную попытку.

Так что забудь о Майло, не буди, что называется, лихо. А вот Робин рассказать придется – в конце концов, территория, на которую вторглась Конни, столько же ее, сколько моя.

Собираясь с духом для визита в мастерскую, которая находилась на том конце сада, я сходил в кухню, налил себе кофе, выпил немного, но нашел его горьким, после чего вернулся в кабинет, навел на столе порядок, заглянул в пару папок, вовсе не требовавших моего догляда, и наконец истощил все возможности для проволочки.

И вдруг, уже на пороге, я вспомнил о человеке, которого тоже, возможно, стоило предупредить.

Если Конни Сайкс затаила такую злобу против меня, то что же она думает о судье?

Я позвонил Нэнси Маэстро. Мужской голос, жесткий и сдержанный, ответил:

– Кабинет судьи.

Этот голос я знал: он принадлежал помощнику шерифа в очках с бронзовыми стеклами. Х. Ниб.

Я сказал:

– Здравствуйте, это доктор Делавэр.

– Ее честь занята. Хотите оставить сообщение?

Обычная практика в суде: подчиненные не спешат докладывать обо всем судье лично, уменьшают риск. Что ж, оправданная мера, как я имел возможность убедиться. Я рассказал ему про Конни Сайкс.

– Н-да, – заключил Ниб, – тетка похожа на ненормальную. Она что-нибудь вам сделала?

– Нет.

– Значит, стрелять она не собирается? – повторил помощник шерифа. – Похоже, она вас здорово напугала.

– Нет, скорее насторожила.

– В смысле?

– Напомнила о бдительности. Я решил, что судью надо предупредить.

– Ясно, док. Теперь это моя работа.

– В смысле?

– Если эта психопатка явится к вам еще раз, запирайте дверь и звоните в «девять-один-один».

* * *

Я налил вторую кружку кофе, спустился с ней по задней лестнице в сад, задержался у пруда с кои послушать водопадик и покормить рыб и лишь потом пошел по выложенной камнем дорожке дальше, в мастерскую Робин.

День выдался тихий, электроинструменты отдыхали. Свою любимую я застал у верстака – лицо в маске, каштановые кудри собраны на затылке в узел, красный рабочий комбинезон поверх черной футболки – общий вид умопомрачительно сексуальный. По обе стороны от нее стояли баночки с красками, лаком и морилкой. На полных оборотах урчал сухой воздушный фильтр.

Рука Робин с зажатым в пальцах кусочком хлопка двигалась небольшими концентрическими кругами. Шел процесс ручной полировки задней деки французской гитары XVII века, сделанной из волнистого клена. Абсолютно салонная штучка, украшений много, а звук так себе. В те времена их называли женскими, поскольку считалось, что исполнять настоящую музыку женщины не в состоянии. Этот инструмент принадлежал одному коллекционеру, который сам не мог извлечь из него ни звука, зато требовал, чтобы все, чем он владел – включая и его третью жену, – было красивым и блестящим.

Робин работала, а Бланш, наша маленькая французская бульдожка белой масти, похрапывала в углу.

Я негромко кашлянул. Робин отложила полировочную ткань, сняла с лица маску и улыбнулась; у Бланш дрогнули веки.

– Принц приносит кофеин. И как раз вовремя: откуда ты узнал, что я хочу кофе?

– Догадался.

Когда мы поцеловались и Робин взяла у меня из рук кружку с кофе, до нас как раз доковыляла Бланш. Робин вынула из банки на полке палочку вяленой говядины и присела так, чтобы быть на одном уровне с собакой. Бланш одними губами взяла палочку и держала, пока Робин не сказала:

– Пора перекусить.

Тогда Бланш проковыляла в угол, опустилась там на пол и деликатно, но с вожделением, зачавкала своим лакомством.

Я почувствовал нежное, но настойчивое прикосновение. Палец Робин пробрался мне под воротник.

– Что случилось?

Бессмысленно спрашивать, откуда она каждый раз знает, что что-то не так, – просто знает, и всё тут. Я рассказал ей все.

Она отреагировала так:

– До чего же вздорная, мстительная тетка. По всей видимости, ты правильно поступил, что не дал ей завладеть ребенком.

– Всякий на моем месте догадался бы.

– Но сделал именно ты.

Мы подошли к кушетке у стены и сели, соприкасаясь задами.

– То есть, – продолжала Робин, – ты считаешь, что она и вправду может что-нибудь натворить?

– Вряд ли, – ответил я. – Просто подумал: лучше тебе быть в курсе.

– Спасибо. И каков наш план? Забьем досками окна и часть дверей и объявим красный уровень опасности?

– Ну, может быть, оранжевый…

Она сжала мою руку.

– Ладно, давай серьезно. Значит, по-твоему, с ее стороны это была просто поза?

– Она – самовлюбленная, асоциальная личность, но ничто в ее прошлом не указывает на то, что она способна дойти до открытого насилия.

– Ты скажешь об этом Майло?

Я объяснил, почему нет.

– Думаю, ты прав, – согласилась Робин. – Тогда всю следующую неделю – или дольше, как скажешь, – будем запирать въездные ворота в конце сада; если кто-то захочет сюда войти, пусть идет пешком. Еще будем включать в саду фонари – пусть горят всю ночь. Входную дверь тоже надо запирать, особенно когда уходим из дома – избыточная осторожность не повредит.

– Звучит отлично, – сказал я. Меня выдала интонация – судя по тону моего голоса, «отлично» было для меня в тот момент иностранным словом.

Ее пальцы отпустили мой воротник, скользнули по щеке.

– До чего же обидно, – сказала она. – Ты делаешь свою работу безупречно, а тебя превращают в козла отпущения. Хотя рано или поздно это наверняка случилось бы.

– Ты не хочешь, чтобы я работал в суде?

– Вовсе нет. Ты делаешь полезное дело. Система протухла; ей нужны такие люди, как ты. – Робин положила голову мне на плечо. – Дело ведь не в самих детях, верно? Это все взрослые разборки. Они часто напоминают мне случаи, когда казалось, что мои родители вот-вот разведутся.

– И много их было, таких случаев?

– Да не меньше двух-трех в год. Они постоянно грызлись друг с другом, но иногда эта грызня заходила настолько далеко, что становилось просто физически ощутимо, до чего они ненавидят друг друга. Я серьезно, Алекс. В такие периоды дом наполнялся отчетливым запахом ненависти. Тогда они расходились по окопам, и каждый стремился перетянуть на свою сторону меня. Папа и так всегда был внимателен ко мне, поэтому его повышенное дружелюбие выглядело не особенно странно. Но ты ведь знаешь мою ма. Для нее родительские обязанности никогда не стояли особенно высоко в списке приоритетов, и когда она вдруг начинала лопотать что-то о том, чем мы с ней займемся вместе, так сказать, между нами, девочками… – Ее передернуло. – Я, конечно, не спорила, но все равно было противно…

Она освободила волосы, отчего они потоком кудряшек хлынули ей на плечи, убрала пряди с лица.

– Ну, потом они все же мирились, и начинался невероятно громкий секс, так что мне приходилось уходить в сад и притворяться, будто я на Марсе. После этого папа, как обычно, учил меня пользоваться ручным стругом, а мама снова замыкалась в своем холодном, эгоистичном одиночестве. Это, наверное, ужасно, что я говорю так о женщине, которая дала мне жизнь, да? Но ты ведь знаешь мою ма.

Моя мать обладала изрядным запасом нежности, но бо́льшую часть времени пребывала в состоянии вялой покорности и не могла – или не хотела – защитить меня от припадков пьяной ярости моего отца.

Я сказал:

– Родственников не выбирают.

Робин засмеялась.

– Сестра той чокнутой тетки это хорошо знает.