Текст книги "Трильби"

– Мы собираемся здорово кутнуть, чёрт подери! – вскричали они и настояли на том, чтобы Маленький Билли разделил с ними все удовольствия и, разумеется, оплатил их. Карусель, разные игры, качели, цирковые приманки: великан и карлик, силач, толстуха, которой они объяснились в любви и, как потом выяснилось, были восприняты ею всерьёз; зверинец с дикими зверями, которых они дразнили и разъяряли, пока не вмешалась полиция. А затем танцы. Канкан, который они отплясывали, отличался невообразимо буйным и необузданным характером, но едва вдали показывался какой-нибудь офицер или жандарм – они начинали танцевать чрезвычайно сдержанно и скромно («как паиньки», по их выражению) к великой радости всё растущей вокруг них толпы и к досаде всех почтенных буржуа.

Они заставили Маленького Билли идти в середине под руку с ними, и каждый раз, как вдали показывалось какое-нибудь чопорное английское семейство со взрослыми дочками, начинали говорить по-английски. Драгун Додор был в полном восторге, когда прекрасные дочери Альбиона таращили на него глаза, услыхав столь же безукоризненную английскую речь, как их собственная, – ведь для французского солдата это являлось редким достижением! А зуав Зузу ликовал, что его сочли за англичанина, хотя он знал лишь одну фразу: «Я не буду! Я не буду!» Он подхватил её в Крыму, и когда какая-нибудь хорошенькая английская мисс была поблизости, без конца повторял эти слова.

В подобных случаях Маленький Билли чувствовал себя неловко. Не будучи снобом, он был хорошо воспитанным юным бриттом из высших кругов буржуазии. Ему было не по душе, что его красивые соотечественницы видят его в компании развесёлых французских солдат, – да и притом ещё в воскресный день!

К вечеру они вместе вернулись в Париж на самом верху дилижанса, среди простонародья. Удалые вояки немедленно вступили в приятельские отношения со всеми окружающими и сразу же завоевали популярность, особенно среди женщин и детей, но должен признаться, что произошло это вовсе не в силу утончённости, благопристойности, приличия и скромности их поведения; Билли решил про себя никогда больше не принимать участия в их развлечениях.

Но он никак не мог отвязаться от них! Они ни за что не желали с ним расстаться и проводили через мост Согласия по улице Лилль через Сен-Жерменское предместье до самого Латинского квартала.

Маленькому Билли очень нравилось Сен-Жерменское предместье, особенно улица Лилль. Он любил подолгу глазеть на великолепные особняки французских аристократов, особенно на стены, окружавшие эти старинные здания, и на прекрасные скульптурные порталы с гербами их владельцев, носителей исторических, именитейших фамилий, разных принцев или герцогов, будь то Роган Шабо, Монморанси, Ларошфуко Лианкур, Ла Тур д'Овернь.

Он забывался в романтических грёзах о давно прошедшем, позабытом рыцарском благородстве французов, о котором гласили эти прославленные имена; он немного знал историю Франции и зачитывался произведениями Фруассара, Сен-Симона и увлекательного Брантома.

Остановившись перед воротами одного из самых красивых и старинных особняков, которые ему полюбились, с большим каменным гербом и надписью тусклым золотом над герцогской короной «Дворец де ла Рошмартель», он начал распространяться перед Зузу об его архитектурных достоинствах и благородных пропорциях.

– Ещё бы, – воскликнул Зузу, – чудак вы этакий, всё это мне давно известно! Я родился здесь шестого марта тысяча восемьсот тридцать четвёртого года, в пять тридцать утра. Счастливый день для Франции, не так ли?

– Родился здесь? Вы хотите сказать – в швейцарской?

В этот момент массивные ворота распахнулись, появился швейцар в ливрее, и на улицу выехала запряжённая парой открытая коляска, в которой сидели две пожилые дамы и одна молодая.

К возмущению Маленького Билли, оба неисправимых воина отдали честь, на что три дамы ответили чопорным поклоном.

Одна из них при этом обернулась, и Зузу как ни в чём не бывало послал ей воздушный поцелуй к вящему ужасу Билли.

– Вы знакомы с этой дамой? – спросил он строго.

– Ещё бы! Очень хорошо знаком! Ведь это моя мать! Мила, не правда ли? Последнее время она всё на меня сердится.

– Ваша мать! Что вы этим хотите сказать? Как могла попасть ваша мать в этот дом и в эту коляску?

– Ну и шутник же вы, ей-богу! Она живёт здесь.

– Живёт здесь? Да кто же она наконец? Кто ваша мать?

– Герцогиня де ла Рошмартель, чёрт побери! С ней была моя сестра, а другая дама – моя тётка, принцесса де Шевалье Боффремон! Этот шикарный экипаж принадлежит ей. Моя тётка Шевалье – миллионерша!

– Вот так история! Как же вас зовут в таком случае?

– О, моё имя! Чёрт возьми, как оно… а, вот: Гонтран-Ксавье-Франсуа-Мари-Жозеф д'Амори де Биссак де Ронсево де ла Рошмартель Буасегюр, к вашим услугам!

– Правильно, – сказал Додор, – устами младенца глаголет истина.

– Ну, знаете… А ваше как, Додор?

– О! Я человек маленький и отвечаю на кличку Теодор Риголо[15]15
  Ри́голо – значит: забавник.


[Закрыть] де Лафарс. Зато Зузу преважная персона: его брат – герцог!

Маленький Билли не был снобом. Но он был воспитанным молодым британцем из высших кругов буржуазии, и это открытие, которому он не мог не верить, поразило его. Он онемел от изумления. Как ни уверял он себя, что презирает надутую аристократию, титул всё же остаётся титулом, даже французский. А когда дело доходит до герцогов и принцесс, живущих в особняках, подобных дворцу де ла Рошмартель!..

Этого достаточно, чтобы поразить воображение всякого молодого хорошо воспитанного британца.

Вечером, в тот же день, при виде Таффи он воскликнул:

– Мать Зузу – герцогиня!

– Да, герцогиня де ла Рошмартель Буасегюр.

– Вы никогда мне об этом не говорили!

– Вы меня никогда не спрашивали. Он носит одно из знаменитейших имён Франции. Они, кажется, очень бедны.

– Бедны? Посмотрели бы вы на дом, в котором они живут.

– Я был приглашён к ним обедать. Обед был не очень хорош. Они сдают бо́льшую часть дома и живут главным образом в деревне. Брат Зузу – герцог, но совсем на него не похож. У него чахотка, и он холост. Это самый уважаемый человек в Париже. В один прекрасный день Зузу станет герцогом.

– А Додор? Он, наверное, тоже важная птица. По его словам, у него дворянская приставка к фамилии: де…

– Да, его зовут Риголо де Лафарс. Не сомневаюсь, что и он ведёт свой род от рыцарей-крестоносцев, как и многие в этой стране; во всяком случае, судя по его фамилии, это так. У него мать англичанка, её девичья фамилия просто Браун. Он учился в школе в Англии – вот почему, он так хорошо владеет английским и, возможно, так дурно ведёт себя! Сестра его красавица и замужем за Джеком Ривли из Шестидесятого стрелкового полка. Он сын лорда Ривли, сухой эгоист! Вероятно, он не очень-то жалует своего «бофрера». Бедняга Додор! Пожалуй, единственный человек, помимо Зузу, к которому он по-настоящему привязан, это его сестра.

Хотел бы я знать: жизнерадостный остряк месье Теодор, он же наш давнишний приятель Додор, – теперешний младший компаньон крупной галантерейной фирмы «Пассфиль и Риголо» (что помещается на бульваре Капуцинов) и столп англиканской церкви на улице Марбёф, – очень ли придирчив он к служащим, когда они запаздывают выстроиться за свои прилавки по понедельникам?

Хотел бы я знать: чванный скупердяй, надутый ханжа, льстивый подхалим, напыщенный старый фат, тупой солдафон, расстреливавший коммунаров, месье маршал герцог де ла Рошмартель Буасегюр, рассказывал ли он хоть раз своей жене, мадам герцогине (урождённой Хонкс из Чикаго), как когда-то он вместе с Додором…

Но не станем выносить сор из избы. Стоит ли тревожить тени минувшего!

Автор сей книги не сноб. Он старый бритт, воспитанный в строгих традициях добропорядочной английской буржуазии – во всяком случае, он льстит себя надеждой, что это так. Он пишет для себе подобных старых филистеров, молодость которых протекала в те времена, когда титулы ещё не расценивались столь дёшево, как теперь. Увы, по-видимому, почтение ко всему возвышенному, достопочтенному, прекрасному немного ослабело.

А потому он приберёг к концу Зузу – этого проходимца-зуава из герцогского рода – в виде лучшего украшения своей портретной галереи, как самое лакомое блюдо в своём меню из представителей богемы, чтобы оно пришлось по вкусу тем, кто смотрит на добрый старый Латинский квартал (от которого почти ничего не осталось) как на жалкую, вульгарную, плебейскую часть города, которую снесли по заслугам и где господа студенты (безобразники и бездельники) не находили ничего лучшего, как вечно шататься в богомерзкий кабачок под названием «Сельская хижина».

 
Чтобы там плясать канкан
Днём и ночью, тру-ля-ля!
Где Робэр Макэр был пьян
Днём и ночью, гоп-ля-ля!
 

Приближалось Рождество.

Бывали дни, когда густой туман, почти такой же непроницаемый, как и тот, что иногда стоит над Темзой между Лондонским мостом и Вестминстерским аббатством, набрасывал своё покрывало на беззакония Латинского квартала, и за окнами мастерской простиралась унылая пустота. Не видно было ни Морга, ни башен собора Парижской Богоматери, ни печных труб на крышах через дорогу, ни даже средневековой башенки на углу старой улицы Трёх Разбойников, которой так восхищался Билли.

Печь приходилось топить до тех пор, пока стенки её не становились багровыми. Только тогда пальцы были в состоянии держать кисть и выдавливать краски из тюбика. Боксировать и фехтовать приходилось с раннего утра, чтобы немного опомниться после омовения ледяной водой и разогреться на остаток дня.

Таффи с Лэрдом стали задумчивыми, мечтательными, ребячливыми и кроткими. И когда прерывали молчание, то чаще всего говорили о рождественских каникулах у себя дома в весёлой, доброй Англии, обетованной стране кексов и пудингов, и о том, как там бывает хорошо на праздники, – охота, вечеринки и пирушки, беспрерывное веселье!

Один вздыхал о своём милом Вест Реддинге, другой – о родном Данди, пока щемящая тоска по родине не охватывала их и они чувствовали, что готовы сорваться с места, сесть в первый поезд и мчаться домой.

Но они не совершили подобной глупости, а написали друзьям в Лондон с просьбой выслать им самую огромную индейку, какую только можно достать, а также пудинг с цукатами и орехами, пирог с мясом, ветки остролистника и омелы, жёсткие, жирные, коротенькие сосиски, круг стилтонского сыра и ростбиф, или лучше целых два ростбифа, ибо одного могло и не хватить.

Таффи, Лэрд и Маленький Билли решили устроить в мастерской лукуллово пиршество по случаю Рождества и пригласить всех милых сердцу приятелей, которых именно поэтому я ранее и описал, – Дюрьена, Вин сента, Антони, Лорримера, Карнеги, Петроликоконоза, Додора и Зузу.

Готовить кушанья и подавать ужин должны были Трильби, её подруга Анжель Буасс, супруги Винары и те из маленьких Винаров, которым можно было доверить стаканы, посуду и мясной пирог, а если б помощников оказалось недостаточно – хозяева были намерены готовить и подавать сами.

Решено было, что ужин последует почти сразу же после обеда, а к ужину собирались пригласить Свенгали, Джеко и, может быть, ещё пару приятелей. Но больше никого из дам!

Ибо, как сказал бесчувственный Лэрд, употребляя при этом выражение одного парня, с которым повстречался однажды на танцульке в какой-то шотландской деревушке: «Бабы любой бал испортят».

Разослали нарядные пригласительные билеты, которые Таффи с Лэрдом (Маленькому Билли было некогда) тщательно разрисовали и разукрасили, истощив на них всю свою фантазию.

Раздобыли с большими издержками вино, виски и английское пиво в лавке Делавиньи на улице Сен-Оноре, а также всевозможные ликёры: шартрез, кюрасо, смородиновую наливку и анисовую настойку, – с затратами не считались!

Прикупили также: галантин из индейки с трюфелями, копчёные языки, ветчину, паштеты из свинины, из гусиной печёнки и телячьих ножек, итальянский сыр (не имевший ничего общего с обычным), арльские и лионские колбасы с чесноком и без оного, разнообразные холодцы и заливные – словом, всё, что умеют приготовлять французские колбасники и их искусные жёны из свинины, говядины, любой дичи или птицы (включая кошек и крыс). Не забыли и десерт: желе, пирожные, печенья, всевозможные лакомства и сласти из знаменитой кондитерской на улице Кастильон.

Целыми днями все с наслаждением предвкушали тот миг, когда наконец они приступят к вечернему пиру. Приятно вспомнить об этом теперь, когда миновала молодость и аппетиты наши поубавились. Увы… на всех языках мира я хочу сказать именно одно только слово: увы!..

Наступил сочельник. Основные блюда, а также пудинг с цукатами и орехами и мясной пирог пока не прибыли из Лондона. Но времени оставалось ещё достаточно.

Как обычно, трое англичан пообедали у папаши Трэна, а потом сразились в домино и бильярд в кафе «Люксембург», вооружившись терпением, пока не наступит время идти к полнощному богослужению в церковь Мадлен. Прославленный оперный баритон Рокули должен был петь там знаменитую рождественскую молитву композитора Адама.

В сочельник вечером никто из обитателей Латинского квартала не ложился спать. Стояла ясная морозная ночь, яркая луна сияла в небе, и так весело было идти сначала вдоль набережной по левому берегу Сены, а затем через мост Согласия и площадь того же названия по многолюдной, кишащей прохожими улице Мадлен к огромному величественному зданию с колоннами в античном стиле, посвящённому христианской религии, но у которого всегда такой современный, светский, роскошно языческий вид!

Мужественно проталкиваясь, они отвоевали себе местечко, где могли преклонить колена в толпе молящихся, и прослушали торжественное богослужение с чувством некоторого презрения, как и подобало истым британцам с весьма передовыми, и либеральными взглядами на религию и церковные обряды, – словом, как настоящие английские пуритане, которые без сомнения все до единого присутствовали в тот вечер в церкви.

Но их чуткие сердца быстро растаяли при звуках восхитительной музыки, и они слились в едином порыве упоительного умиления с остальной толпой верующих.

Ибо когда часы пробили двенадцать, раздались звуки органа, и прекраснейший во Франции голос полетел ввысь:

 
Полночь, христиане! Торжественный час,
Когда появился спаситель средь нас!
 

Волна религиозных чувств захлестнула сердце Маленького Билли, поглотила его, сбила с ног, опрокинула, наводнила кипучей жаждой любви к ближним, к самой любви, к жизни и смерти, ко всему, что было, есть и будет, – любви слишком большой даже для сердца Маленького Билли.

И мысленно ему казалось, что он протягивает руки к той единственной, кого он любил превыше всех, – к той, чьи руки тянулись к нему с ответным чувством; не к горестному образу Христа в терновом венце, а к женщине, но вовсе не к матери нашего спасителя.

К Трильби, Трильби, Трильби! К бедной грешнице, затерявшейся где-то на дне самого греховного города в мире. К Трильби, молящей о прощении, слабой и смертной, как и он сам. В её лучезарных кротких серых глазах он видел сияние огромной любви, и сердце его замирало, ибо он понимал, что любовь эта устремлена к нему и вечно будет принадлежать ему одному, что бы ни случилось в будущем.

 
Ликуйте, народы, и бога хвалите!
Рождество! Рождество! Родился спаситель! —
 

так пел и рвался ввысь, отдаваясь эхом под куполом собора, мощный, глубокий, звучный баритон, покрывая орган, улетая в дыму кадил под небеса, всё громче и громче, пока не показалось, будто вся вселенная дрожит от громоподобного гласа, вещающего миру о любви и всепрощении!

Так по крайней мере показалось Маленькому Билли, которому было свойственно всё превозносить и преувеличивать, особенно в мире звуков. Певческий голос имел над ним магическую власть и волновал его до глубины души, – даже мужской голос.

А чем, как не глубоким, проникновенным, прекраснейшим человеческим голосом можно выразить подобные отвлечённые, эпические чувства, в которых, как в фокусе, отразилось всё лучшее, на что только способна коллективная мудрость людей!

В ту ночь Маленький Билли возвращался к себе домой в отель «Корнель» в очень восторженном расположении духа – в самом высоконравственном и возвышенном!

Но посмотрим теперь, как низко мы иногда падаем, какими бываем подчас пошлыми и тривиальными!

На ступеньках подъезда сидел и курил две сигары сразу Рибо, знакомый Билли; он жил в отеле, и комната его находилась как раз под комнатой нашего героя этажом ниже. Рибо был настолько под мухой, что не смог позвонить. Но петь он мог и во всё горло орал отнюдь не рождественский гимн, так как провёл вечер сочельника не в церкви.

С помощью заспанного слуги Билли водворил повесу в комнату, зажёг для него свечу и, с трудом высвободившись из его пьяных объятий, предоставил ему валяться там в одиночестве.

Лёжа в постели и стараясь воскресить в душе возвышенные переживания сегодняшнего вечера, он слышал, как пьянчуга бродил, спотыкаясь, по комнате, и неустанно затягивал бессмысленную шансонетку:

 
А ну, налей!
Пой веселей!
Пусть до утра гуляет душа!
За общим столом
Мы вместе споём
С вакханкою милой, что так хороша!
 

Через некоторое время беспорядочное пение утихло, его сменили другие звуки, напоминающие пыхтенье грузового катера, когда тот плывёт по каналу. Негодный гуляка!

И вдруг Билли пришло в голову, что в комнате под ним могут загореться занавески. Со всеми возвышенными переживаниями на эту ночь было покончено.

Наш герой, дрожа от страха и негодования, не смыкал больше глаз, стараясь уловить запах тлеющего муслина, и поражался, как может образованный человек – Рибо учился на юридическом факультете – довести себя до такого возмутительного состояния! Какой скандал! Позор! Это недопустимо! Он этого не простит Рибо даже ради сочельника. Он обо всём расскажет хозяйке, мадам Поль; Рибо немедленно выставят из отеля, или он – Билли – переедет сам, завтра же! Наконец он заснул, придумывая, что бы ещё сделать с этим распутным кутилой. Так нелепо и отвратительно закончился для Билли сочельник.

На следующее утро он пожаловался мадам Поль, и хотя не пригрозил ей, что переедет, и не настаивал, чтобы Рибо выгнали на улицу, но с ледяным равнодушием выслушал, что тому было очень плохо наутро.

Билли сухо выразил своё крайне отрицательное отношение к непристойному поведению сего господина и долго говорил о пожарах, возникающих оттого, что пьяницы остаются одни в комнатах, где висят легковоспламеняющиеся занавески и горит свеча! «Если б не я, – строго сказал он хозяйке, – Рибо до утра валялся бы на ступеньках, и поделом ему!» Он был великолепен в праведном гневе, несмотря на то что довольно-таки плохо изъяснялся по-французски. Мадам Поль, глубоко огорчённая за своего провинившегося квартиранта, приносила извинения, уговаривала не сердиться… Так Маленький Билли встретил своё двадцать первое Рождество, возблагодарив свою звезду, как фарисей, за то, что он не такой, как Рибо!

Часть четвёртая

 
Блаженство прошлых дней
Уж не вернётся вновь…
О, горькая судьба!
Душа души моей,
Разбилася любовь,
Я потерял тебя!
 

Часы пробили полдень. Но ожидаемая посылка всё ещё не прибыла на площадь св. Анатоля.

Вся батарея кухонных принадлежностей мадам Винар была наготове. Трильби и Анжель Буасс пришли в мастерскую, засучили рукава и ждали сигнала к началу действий.

В первом часу трое художников и две обворожительные прачки, крайне обеспокоенные, сели завтракать и прикончили паштет из гусиной печёнки, с горя запив его двумя бутылками бургундского.

Гостей ожидали к шести часам.

Стол накрыли нарядной скатертью, одолжив её в отеле «Сена», распределили, кто с кем будет сидеть рядом, затем переменили распорядок и перессорились, но Трильби, со свойственным ей упрямством в такого рода делах, одержала верх, и, хотя не имела на это никакого права, последнее слово осталось в конце концов за нею.

– Всегда она так! – заметил при этом Лэрд.

Два часа… три… четыре… Но посылки всё не было. Смеркалось. Вдоль набережной один за другим зажглись газовые фонари. Друзья встали коленями на диван, облокотились на подоконник и, вглядываясь в вечернюю темноту, старались различить, не едет ли карета с посылками с Северного вокзала, и при этом мрачно размышляли о Морге, силуэт которого смутно вырисовывался на другом берегу реки.

Наконец Лэрд и Трильби взяли кеб и отправились на вокзал – довольно далёкий путь, – но, о радость! не успели они вернуться, как ровно в шесть прибыла посылка.

А с нею и Дюрьен, Винсент, Антони, Лорример, Карнеги, Петроликоконоз, Додор и Зузу, двое последних, как обычно, в военной форме.

И мастерская, перед этим такая тихая, сумрачная и унылая, где у печки в одиночестве беспомощно и безнадёжно сидели Таффи с Маленьким Билли, внезапно наполнилась громким говором, оживлённой, весёлой суетой. Зажгли три лампы и все китайские фонарики. Трильби, мадам Анжель и мадам Винар поспешили унести главные блюда и пудинг за пределы досягаемости – в привратницкую и в студию Дюрьена (предоставленную в полное их распоряжение). Все занялись приготовлениями к банкету. Свободных рук не осталось, дела хватило на каждого. Надо было поджарить сосиски и положить их вокруг индейки, сделать начинку и соус, приготовить пунш и салат. Остролистник и омелу повесили гирляндами по стенам – словом, хлопот было по горло.

Все работали так споро и ловко, с такой весёлой готовностью, что никто друг другу не мешал, даже Карнеги, который пришёл в вечернем костюме (к восторгу Лэрда), и потому его заставили исполнять обязанности судомойки и кухонного мужика – чистить, мыть, скрести.

Готовить обед было ещё интереснее и занимательнее, чем есть его. И хотя поваров было с избытком, однако не испортили даже бульона (из петушьих гребешков по рецепту Лэрда).

Было десять часов, когда они сели за это столь памятное им всем пиршество.

Зузу и Додор, наиболее энергичные и опытные из поваров, по-видимому, начисто позабыли, что именно к этому часу обязаны явиться в свои казармы, ведь отпуск им дали лишь до десяти вечера! Но если они и помнили об этом, то даже твёрдая уверенность, что на следующее же утро Зузу в пятый раз разжалуют в солдаты, а Додора на целый месяц посадят на гауптвахту, ни капельки их не расстраивала.

Обслуживание было таким же отличным, как обед. Красивая, живая, повелительная мадам Винар поспевала повсюду и бойко командовала своим запуганным мужем, который после хорошей головомойки стал проявлять надлежащую расторопность. Хорошенькая маленькая мадам Анжель двигалась бесшумно и юрко, как мышка. Всё это, конечно, не мешало им обеим участвовать в общем разговоре, как только он переходил на французский язык.

Трильби, грациозная, статная и не менее проворная, чем они, но скорей Юнона или Диана, чем Геба, сосредоточила всё внимание на своих любимцах и подавала им самые вкусные блюда: Дюрьену, Таффи, Лэрду и Билли, а также Зузу с Додором, с которыми была на «ты» и в самых приятельских отношениях.

Двое маленьких Винаров оказались на высоте; они стоически не притрагивались к мясному пирогу и разлили всего две бутылки с прованским маслом (да одну из-под острого соуса), чем страшно разгневали свою маменьку. Чтобы их утешить, Лэрд посадил их к себе на колени и отдал им свою порцию пудинга, а также массу других непривычно вкусных вещей, крайне вредных для их маленьких французских животиков.

Карнеги, привыкший к светским раутам, ни разу в жизни не присутствовал на столь странной вечеринке, она очень расширила его горизонт. Его посадили между Зузу и Додором (Лэрд решил, что Карнеги полезно посидеть бок о бок с рядовым пехотинцем и скромным капралом). От них он набрался больше французских слов, чем за всё своё трёхмесячное пребывание в Париже. Они приложили к этому особые старания, и хотя речь их была более образной и живой, чем это принято в дипломатических кругах, но зато быстрей и крепче запоминалась. В будущем, однако, это не помешало Карнеги посвятить себя церкви.

Он очень оживился и первый добровольно вызвался спеть что-нибудь (без всякой просьбы с чьей-либо стороны), когда закурили сигары и трубки, покончив с обычными тостами: за здоровье её величества королевы, за Теннисона, Теккерея и Диккенса, а также за Джона Лича.

Прерывающимся голосом и глухо икая, он спел единственную песню, которую знал, – английскую песню, но, как он пояснил, с французским припевом:

 
Виверли, виверли, виверли, ви!
Виверли ла компани!
 

Зузу с Додором рассыпались в таких комплиментах по поводу его «блестящего французского выговора», что окружающие с трудом смогли удержать его от вторичного выступления.

Затем все стали петь поочерёдно.

Лэрд затянул приятным баритоном:

 
Хэй дидл ди, шотландские холмы! —
 

и его заставили спеть на бис.

Маленький Билли спел песенку про некоего Билли.

Винсент спел:

 
В пляс пустился старый Джон, пол под ним трясётся,
Негритянка вкруг него так юлой и вьётся! —
 

отменная песня, с высокопоэтическим содержанием!

Антони спел «Сеньор из Фрамбуази». Ему с энтузиазмом хлопали, и он бисировал.

Лорример, без сомнения вдохновившись его примером, спел: «Грянем аллилуйя!», аккомпанируя сам себе на рояле, но не вызвал оваций.

Дюрьен спел:

 
Любви утехи длятся миг единый,
Любви страданья длятся долгий век…[16]16
  Французская песня XVIII столетия композитора Мартини. (Перевод М. Кузмина.)


[Закрыть]
 

Это была его любимая песня – одна из прекраснейших на свете. Он спел её очень хорошо, и с тех пор она стала очень популярной в Латинском квартале.

Грек не умел петь и мудро воздержался.

Зузу пел отлично, и он исполнил отличную песенку про «вино за четыре гроша».

Таффи, голосом, звучащим как порывы могучего ветра, искусно подражая йоркширскому акценту, спел старую охотничью песню, кончавшуюся словами:

 
И если б ты меня спросил, о чём сейчас я загрустил,
Я б отвечал: «Не знаю… о Нанси я мечтаю!»
 

Замечательная песенка, я храню память о ней до сегодняшнего дня; чувствовалось, что Нанси – прелесть и душечка, где бы и когда бы она ни жила. Поэтому Таффи заставили дважды бисировать: сначала в честь Нанси, а потом в честь него самого.

И наконец, к общему изумлению, драгун Додор пропел по-английски «Моя дорогая сестра» – арию из Мазаниелло – с таким пафосом и таким приятным высоким тенором, что в разгаре веселья его слушатели чуть не прослезились. В них пробудилась сентиментальность, свойственная англичанам за границей, когда они, будучи под хмельком, слушают приятную музыку и вспоминают своих родных сестёр по ту сторону моря или же сестёр своих друзей.

Мадам Винар, обедавшая на помосте для натуры, даже перестала есть, заслушавшись его. Она откровенно расплакалась и, утирая слёзы, заметила мадам Анжель Буасс, сидевшей подле неё:

– Что за прелесть этот драгун! Бог мой, как он поёт! Он тоже как будто англичанин. Как они все хорошо воспитаны – один лучше другого! А что касается месье Билли, то это сущий ангел!

И мадам Буасс согласилась с нею.

В это время пришли Свенгали с Джеко, и надо было заново накрывать на стол для ужина.

Ужин был ещё веселее, чем обед, за которым уже успели заморить червячка. Теперь все говорили одновременно, что является пробным камнем для успешной вечеринки. Умолкали лишь для того, чтобы послушать рассказы Антони о некоторых его похождениях в стране Богемы, например как он, просидев дома целый месяц, чтобы не встретить кого-нибудь из своих кредиторов, в одно прекрасное воскресенье осмелел, решил выкупаться и отправился в купальню Делиньи. Прыгнув в бассейн, он по ошибке попал в самое глубокое место и чуть не утонул, но его спас от смерти какой-то отважный пловец, оказавшийся сапожником Сатори – одним из тех, кому Антони больше всего боялся попасться на глаза, ибо был ему должен целых шестьдесят франков! Антони с трудом удалось от него отделаться.

На что Свенгали заметил, что тоже должен Сатори шестьдесят франков: «Но так как я никогда не купаюсь – опасаться мне нечего!»

Грянул взрыв хохота, и Свенгали, считая, что все смеются над Антони, решил, что на этот раз он перещеголял его остроумием.

После ужина Свенгали и Джеко играли дуэты для рояля и скрипки так изумительно, что все отрезвели и снова почувствовали жажду. Чашу с пуншем, украшенную омелой и остролистником, водрузили на средину стола, а вокруг расставили стаканы.

Додор и Зузу пригласили танцевать канкан Трильби и мадам Анжель, и хотя все они выделывали презабавные па, однако в их танце не было ничего нескромного, ничего такого, за что им пришлось бы краснеть.

Лэрд исполнил «танец с саблями», прыгая через табуретки, и сломал две из них. А Таффи закатал рукава до плеч, обнажив свои могучие мускулы к восторгу присутствующих, и проделал силовые трюки с Маленьким Билли вместо гири. Он чуть не уронил его в чашу с пуншем! Потом он взял у Додора саблю и пытался разрубить пополам оловянный ковш для пунша, но тот отскочил и упал за окно. Это страшно рассердило Таффи; ругая на чём свет стоит французские сабли, он заявил, что они сделаны из ещё более мягкого олова, чем французские ковши, на что Лэрд сентенциозно ответствовал, что эти вещи делают лучше в Англии, и подмигнул Маленькому Билли.

Потом они все стали играть в «петушиный бой». Это замечательная игра. Двум противникам привязывают каждому руки крест-накрест к коленям, просовывают под верёвку метлу; они становятся лицом друг к другу и стараются повалить один другого на пол. Драгун и зуав пришли в неистовство и представляли из себя такое невообразимо комичное зрелище, что громовые раскаты хохота доносились до противоположного берега реки. Тут явился полицейский и вежливо потребовал вести себя потише. Они шумят на весь квартал, сказал он, и на улице под их окнами собралась целая толпа. Поэтому его тут же напоили, как и второго полицейского, который пришёл посмотреть, что сталось с его товарищем, а за ними ещё и третьего. Сих блюстителей порядка заставили играть в «петушиный бой», причём они были ещё комичнее, чем их предшественники, и хохотали громче и шумели больше всех остальных, так что мадам Винар пришлось вмешаться и призвать их к порядку. Вскоре они так напились, что уже и говорить не могли, крепко заснули, и всех их положили рядком за печку.

Мой цивилизованный читатель «конца нашего века», возмущённый вышеописанной оргией, должен не упускать из виду, что она происходила в середине века, когда те, кого называли джентльменами и кои считались ими, были ещё способны на бесчинства и приезжали с дерби вдребезги пьяные, и даже после обеда, прежде чем присоединиться к дамам, пили иногда сверх меры, как это документально зафиксировано Джоном Личем в бессмертных бытовых картинках в журнале «Панч».

Наконец супруги Винары, Трильби и Анжель Буасс пожелали всем доброй ночи. Трильби уходила последней.

Маленький Билли проводил её до лестничной площадки, и там он сказал ей: