Текст книги "Флэш по-королевски"

Пока мы так мило общались и я, глупый осел, впитывал ее чары, в приемную прибывали новые гости. Лауэнграм, изображая из себя мажордома, объявлял о них, и Лола поочередно приветствовала прибывающих. Эти ее приемы явно пользовались в Мюнхене успехом, она же собирала у себя самый разнообразный народ: помимо светских персон и череды разных там артистов и поэтов там встречались даже государственные деятели и послы. Не могу сказать, кто присутствовал там в то утро, поскольку Лола и токайское занимали меня почти целиком, видел только, что все без конца лебезили и заискивали перед ней.

Неожиданно она заявила, что приглашает присутствующих понаблюдать, как ее кирасиры проводят учения. Все смиренно ждали, пока Лола переоденется. Она вернулась в полном гусарском облачении, великолепно подчеркивающем ее формы, и происходи это дело в Лондоне, не миновать вызова полиции! Сикофанты[39]39
  Сикофанты (греч.) – доносчик, ябедник, здесь: прихлебатель, подпевала.


[Закрыть] разразились единодушными «Ох!», «Ах!» и «Wunderschön!»[40]40
  Чудесно, очаровательно (нем.).


[Закрыть], и мы дружно проследовали за ней к конюшням, а затем верхами отправились в близлежащий парк, где совершали эволюции два эскадрона кавалерии.

Лоле, сидевшей верхом на миниатюрной белой кобыле, зрелище доставляло большое удовольствие, она со знанием дела комментировала маневры, указывая на них хлыстом. Ее свита с энтузиазмом вторила похвалам, только Руди Штарнберг, как я подглядел, смотрел на все критичным взглядом. Впрочем, как и я. В кавалерии я кое-что смыслю, и могу сказать, что кирасиры Лолы весьма неплохо держали строй и браво выглядели, несясь в атаку. Штарнберг поинтересовался, что я о них думаю.

– Весьма недурны, – говорю я.

– Лучше английских? – ухмыляется он.

– Скажу, если увижу их в деле, – без обиняков парирую я.

– Думаю, вы не хотеть отрицать, что муштровать их на славу?

– В плане строевой, да, – говорю я. – Не сомневаюсь, что атака плотной массой тоже на высоте. Но дайте посмотреть на них в рукопашной, когда каждый сам за себя – вот где познается настоящая кавалерия.

Это и в самом деле так: по этой причине никто не удирает подальше от рукопашной быстрее, чем я – но Штарнберг ведь не догадывался об этом. В первый раз он посмотрел на меня почти что с уважением, задумчиво кивнул и добавил, что я, пожалуй, прав.

Часа через полтора Лоле наскучило зрелище, и мы вернулись во дворец, но тут же пошли на улицу снова, ибо ей приспичило прогулять в саду своих собак. Похоже, что бы ни пришло ей в голову, остальным полагалось следовать за ней, а развлечения у нее, бог мой, были самые тривиальные. Собакам на смену пришло музицирование: сначала какой-то жирный ублюдок-тенор раздирался что есть мочи, потом Лола пела сама – у нее оказалось весьма приятное контральто, кстати – и публика чуть не спятила от оваций. Затем последовала декламация – ужасно, но было бы, наверное, еще хуже, будь я в состоянии полностью уловить содержание стихов – и опять разговоры в приемной. Центром внимания служил большеротый коренастый малый, имя которого мне тогда ни о чем не говорило; он болтал без умолку обо всем – от музыки до либеральной политики, и все без удержу восторгались им, даже Лола. Когда мы проследовали в соседнюю комнату, чтобы подкрепиться – «erfrischung», как говорят немцы – она представила его мне как герра Вагнера. Впрочем, наше с ним общение ограничилось тем, что я передал ему имбирь и удостоился в ответ «danke»[41]41
  Спасибо (нем.).


[Закрыть]. Я застрял на этом эпизоде только, чтобы показать, какими чудными становятся люди, как только дело касается знаменитостей. Потом я рассказывал эту историю в приукрашенном виде: я будто бы заявил ему, что «Пей, малыш, пей!» и «Британские гренадеры» для меня звучат гораздо лучше любой чертовой оперы. Но поступал я так только потому, что эти россказни на ура шли в компаниях и работали на мою популярность.[42]42
  Тот факт, что Вагнер посещал Лолу в Мюнхене в это время, мягко говоря, сомнителен. Якобы в первый раз они встретились в 1844 году, и Вагнер отозвался о ней как о «раскрашенной и увешенной бриллиантами женщине с холодными, злыми глазами». Еще он охарактеризовал ее как «демоническую и бессердечную». Любопытно, что в свое время великий композитор вызвал своим поведением в Мюнхене подобный же скандал во время правления короля Людвига II; мюнхенцы потребовали у короля выслать Вагнера из города – острословы даже приклеили ему прозвище «Лолотта». (Комментарии редактора рукописи).


[Закрыть]

Впрочем, мои воспоминания о том вечере не могли не получиться расплывчатыми в предвкушении ночи. Короче говоря, я весь день проторчал во дворце, жутко устал и только и ждал, чтобы остаться с Лолой наедине, что выглядело весьма непростым делом: народ вокруг нее так и кишел. Иногда нам удавалось перемолвиться словом-другим, но неизменно в чьем-нибудь присутствии; за обедом же я оказался далеко от нее, сидя между толстой баронессой Пехман и неким американцем, имя которого не помню.[43]43
  Этим американцем мог быть С.Дж. Лиланд, студент Мюнхенского университета и приятель Лолы. Он хвастал тем, что был единственным из ее приближенных, в кого она ни разу не запустила «ни тарелкой, ни книгой, не набрасывалась с кинжалом, кочергой, щеткой или иным смертоносным оружием». (Комментарии редактора рукописи).


[Закрыть] За такой расклад я очень обозлился на Лолу: мало того, что я, по моему мнению, заслуживал места во главе стола, так еще этот треклятый янки оказался первостатейным занудой, а хихикающая белобрысая пышка с другого бока совершенно взбесила меня своими восхищенными воплями по поводу моего убогого немецкого. А еще она постоянно стремилась положить под столом свою руку мне на бедро – не то, чтобы это было противно – тот, кому нравятся этакие вот куколки, счел бы ее весьма недурной – особенно, если скинуть стоунов шесть – но я весь был полон красоткой Лолой, а та находилась далеко.

Истомившись, я сделался беспечен и не слишком следил за количеством выпитых бокалов. Обед был роскошный, и вина следовали одно за другим в головокружительной последовательности. Гости налегали на них от души, немцы всегда так себя ведут, и я следовал их примеру. Это было объяснимо, но глупо: со временем я уяснил, что напиваться без опаски можно только дома, в кругу друзей, но в тот вечер надрался до безобразия и вскоре обо мне можно было сказать: «Флэши нализался как свинья», в очередной раз цитируя моего доброго приятеля Тома Хьюза.

И не я один: разговор сделался громким, лица – красными, а шутки – грубыми. И то, что половину из присутствующих составляли дамы, ничего не меняло. За столом горланили песни, выходили вон, чтобы опорожниться, а все разговоры состоял из криков в полный голос. Помнится, в конце зала без передышки играл оркестр, и в какой-то момент мой американский друг вскочил на стул и под аккомпанемент всеобщих воплей принялся дирижировать ножом и вилкой. Потом он не удержался и свалился под стол. Думаю, это была оргия, но какая-то ненастоящая. В голове у меня крепко засела идея – совершенно очевидная – что такая вакханалия непременно должна закончиться в постели, и я, естественно, искал взглядом Лолу. Она вышла из-за стола и стояла в стороне, у алькова, разговаривая с какими-то людьми; я поднялся и принялся лавировать между стоящими гостями – теми из них, которые в состоянии еще были стоять – пока не оказался прямо перед ней.

Я, видать, был в стельку пьян, поскольку лицо ее двоилось у меня в глазах, а бриллиантовый венчик в черных волосах так искрился в огнях свечей, что голова шла кругом. Она что-то сказала, не помню, что, а я промямлил:

– Давай пойдем в кровать, Лола. Ты и я.

– Тебе надо отдохнуть, Гарри, – говорит она. – Ты так устал.

– Не слишком устал, – говорю. – Но я так разгорячен. Пойдем, Лола, Розана моя, идем в постель.

– Ну, ладно, тогда пойдем.

Готов поклясться: так она и сказала, и повела меня за собой, прочь из шумного и душного банкетного зала в коридор. Я сильно шатался, разок налетел на стену, но Лола терпеливо ждала, пока я обрету равновесие, а потом подвела меня к двери и распахнула ее.

– Входи, – сказала Лола.

Рядом с ней я запнулся и уловил мускусный запах лолиных духов, схватил и потащил прекрасную андалузску в темноту за собой. Она была такой податливой, волнующей, и через мгновение ее уста слились с моими. Потом она выскользнула, я потерял равновесие и почти рухнул на кушетку. Я позвал ее, но услышал в ответ: «Минутку, всего одну минутку». Дверь тихо притворилась.

Я полулежал на кушетке, голова шла кругом от выпитого, а в мыслях роились сладострастные желания. Видимо, я на время впал в ступор, поскольку очнувшись, обнаружил, что по комнате разливается тусклый свет, а моей щеки касается чья-то нежная рука.

– Лола, – бормочу я, словно лунатик.

В ответ руки обвили мою шею, а сладкий голос зашептал мне в ухо. Но это была не Лола. Я заморгал, вглядываясь в нависшее передо мной лицо, а руками ощутил плоть – да еще в каком объеме! Моей гостьей была баронесса Пехман, причем совершенно голая.

Я попытался оттолкнуть ее, но куда там – она прицепилась ко мне как пиявка, бормоча что-то нежное по-немецки и прижимая к кушетке.

– Убирайся прочь, жирная шлюха, – пищу я, вырываясь. – Gehen Sie weg[44]44
  Да уходи же! (нем.)


[Закрыть], черт побери! Я не тебя хочу, а Лолу!

С таким же успехом можно было пытаться сдвинуть собор Святого Павла. Она навалилась на меня, стараясь поцеловать, и не без успеха. Я чертыхался и барахтался, баронесса же по-идиотски захихикала и начала расстегивать на мне брюки.

– О, нет! – кричу и хватаю ее за кисть, но то ли я был слишком пьян, чтобы защищаться, то ли при всем своем жире она была слишком сильна. Она пришпилила меня к кушетке, обзывая своим утеночком, цыпленочком и еще по-разному, и не успел я опомниться, как баронесса поставила меня на ноги и мои роскошные вишневые лосины сползли на колени, а ее толстый зад заерзал по мне.

– Oh, eine hammelkeule! – выдохнула она. – Kolossal![45]45
  Ого, каков лакомый кусочек! Потрясающе! (нем.)


[Закрыть]

Ни одной женщине не стоит повторять мне это дважды: я ведь такой впечатлительный! Я постарался обхватить ее и приступил к действию. Может, она и не Лола, зато тут как тут, прямо под рукой, а я был слишком пьян и распален, чтобы привередничать. Мое лицо погрузилось в копну русых волос у самой шеи, и она застонала от наслаждения. И только-только я взялся за дело как следует, как дверь распахнулась, и в комнату ворвались люди.

Их было трое: Руди Штарнберг и двое гражданских в черном. При виде меня, захваченного, как сказали бы мы – питомцы классической школы – flagrante seducto[46]46
  Со спущенными штанами (лат.).


[Закрыть], Руди заулыбался. Но я знал, что тут не до шуток. Даже будучи пьян, я понял, что мне грозит опасность, страшная опасность – причем в тот момент, когда я меньше всего готов к ней. Угрюмые лица тех двоих, что пришли с ним – мощных, атлетически сложенных парней с ухватками борцов, – настраивали на серьезный лад.

Я тут же оттолкнул от себя жирную баронессу, и она шлепнулась пузом на пол. Отпрыгнув назад, я попытался натянуть штаны, но лосины кавалериста – они что кожа, и не успел я прикрыться, как те двое уже набросились на меня. Каждый ухватил меня под руку, а один прорычал на скверном французском:

– Не шевелись, злодей! Ты будешь арестован!

– Какого дьявола? – взвился я. – Уберите от меня свои лапы, черт побери! Что это значит, Штарнберг?

– Вы арестованы, – говорит он. – Это офицеры полиции.

– Полиция? Бог мой, да что же такого я сделал?

Подбоченившись, Штарнберг смотрел, как женщина поднимается на ноги и пытается накинуть на себя одежду. К моему удивлению, она хихикала, прикрыв рот ладошкой. Видно, чокнутая или пьяна, подумал я.

– Не знаю, как у вас в английском, – сухо говорит Руди, – но в наш язык для этого иметься несколько не слишком красивых терминов. Гретхен, иди отсюда, – он повел в сторону двери большим пальцем.

– Господи, но это же не преступление! – вскричал я, но видя его холодную спокойную улыбку, буквально весь затрясся.

К этому моменту я достаточно протрезвел и был смертельно напуган.

– Отпустите меня! – возопил я. – Вы сошли с ума! Я хочу видеть графиню Ландсфельд! Я требую доставить меня к английскому послу!

– Ну не без штанов же, – усмехается Руди.

– Помогите! – закричал я. – Помогите! Пустите меня! Вы мне за это заплатите, скоты! – и я затрепыхался, пытаясь вырваться из лап полисменов.

– Ein starker mann[47]47
  Сильный человек (нем.).


[Закрыть], – заметил Руди. – Утихомирьте его.

Один из обидчиков шагнул мне за спину; я попытался обернуться, но тут в затылке что-то больно и ярко вспыхнуло. Комната закружилась перед глазами, и прежде чем сознание покинуло меня, я почувствовал, что падаю на подкосившиеся колени.

Иногда мне приходит в голову мысль: а был ли не свете человек, который чаще попадал в заточение, нежели я? Со мной это происходило по жизни, и с завидным постоянством. Наверное, пора подать заявку с претензией на рекорд? Впрочем, стоит это сделать, как найдется какой-нибудь американец, который тут же его побьет.

Это пробуждение ничем не отличалось от прочих: голова чертовски болит – внутри и снаружи – тошнота и меня охватывает страх перед будущим. Но хотя бы последний вскоре улегся. Едва серый рассвет забрезжил сквозь решетку окна – расположенного, как я догадывался в полицейском участке, ибо камера была приличной – охранник в мундире принес мне чашку кофе, а потом провел через длинный коридор в скромную, отделанную панелями комнату, в которой стоял весьма официального вида стол, с расположившимся за ним весьма официально выглядевшим человеком. Лет ему было около пятидесяти, седые волосы, подкрученные усы, холодный взгляд и нос с горбинкой. Рядом с ним, за пюпитром у стола, устроился клерк. Туда-то и втолкнул стражник меня: небритого, очумелого, перепачканного в крови и злого на самого себя.

– Требую сию же секунду встречи с нашим послом, – начал я. – Чтобы заявить протест на выходящие за всякие рамки…

– Успокойтесь, – говорит чиновник. – Сядьте, – и указывает на стул перед столом.

Такого я стерпеть не мог.

– Кто ты такой, чтобы отдавать мне приказы, кочанноголовый ублюдок. Я – английский офицер, и если только вы не намерены устроить жуткий международный скандал, за который вам придется держать ответ, то вам…

– Если вы не прикусите свой поганый язык, то я устрою вам хорошую порку и суну обратно в камеру, – сухо отвечает он. – Садитесь.

Услышав такое, я ошарашенно уставился на него. Тут за моей спиной раздался жизнерадостный голос:

– Уж лучше присядемте, дружище, он ведь так и поступить.

Обернувшись, я увидел Руди Штарнберга, развалившегося за столиком у двери: я не заметил его, когда входил. Руди был свеж и весел, со сдвинутым на один глаз кепи и чирутой во рту.

– Ты! – вскричал я, но больше ничего не мог вымолвить. Он махнул рукой и показал на стул. Чиновник в ту же секунду стукнул кулаком по столу, так что я предпочел сесть. Да и голова у меня болела так сильно, что я не уверен, долго ли сумел бы и далее простоять на ногах.

– Это доктор Карьюс, – заявляет Руди. – Он магистрат и представитель законной власти, и у него имеется, что сказать вам.

– Тогда пусть начнет с того, что объяснит мне причину такого недопустимого обращения, – кричу я. – На меня напали, проломили череп, бросили в вонючую камеру, отказывают в праве видеть посла, и вообще бог знает что творят. Да, еще угрожали поркой, кстати!

– Вас заключили под стражу вчера вечером, – говорит Карьюс на удобоваримом французском. – Вы оказали сопротивление представителям власти. Они применили силу. Вот и все.

– Применили силу? Да они чуть не убили меня! И что это за несусветная чушь насчет ареста? В чем меня обвиняют, а?

– Что до обвинения, то оно пока не выдвинуто, – продолжает Карьюс. – Повторяю: пока. Но могу сказать, каким примерно оно будет. – Он выпрямился, устремив на меня презрительный холодный взгляд. – Первое: непристойное и неприличное поведение; второе: оскорбление общественной морали; третье: буйство; четвертое: сопротивление полиции; пятое…

– Да вы с ума сошли! – завопил я. – Это смешно! Неужто вы допускаете, что какой-нибудь суд способен осудить человека за то, что случилось вчера? Боже правый, неужели правосудие в Баварии настолько…

– Вот как? – прерывает он меня. – Тогда заявляю вам, сэр, что не только допускаю, но даже уверен в этом. Так и будет.

Голова у меня пошла кругом.

– Ах, ну вас к черту! Я не собираюсь выслушивать эту чушь! Требую встречи с послом. Мне известны мои права, и ….

– Посол вам не поможет. Я ведь еще не упомянул о самом серьезном из обвинений. Не исключено, что вас обвинят в преступном посягательстве на женщину.

При этих словах я едва не сполз со стула от страха.

– Но это ложь! Подлая ложь! Бог мой, ведь это она можно сказать изнасиловала меня. Она ведь…

– Она не даст таких показаний перед судьей и присяжными, – голос чиновника был холоден, как лед. – Баронесса Пехман известна как особа безукоризненных нравов. Ее муж – бывший комиссар полиции Мюнхена. Вряд ли можно найти более солидных свидетелей.

– Но… но… – слова путались, но в голове моей забрезжила ужасная догадка. – Это же заговор! Да, да! Это же преднамеренная попытка очернить меня! – я повернулся к Штарнбергу, преспокойно наводившему лоск на свои ногти. – Ты замешан в этом, негодяй! Ты дал ложные показания!

– Не изображайте из себя осел, – отвечает он. – Давайте выслушаем чиновника.

В отчаянии и ужасе я обмяк на стуле. Карьюс наклонился ко мне, постукивая ладонью по крышке стола. У меня создалось ощущение, что он наслаждается ситуацией.

– Вы начинаете осознавать серьезность вашего положения, сэр. Я указал пункты, по которым против вас выдвинут обвинение – и, не сомневаюсь, найдут виновным. Если угодно, скажу вам это не как следователь, а как адвокат. Ваше дело проиграно – против вас выступят как минимум четыре важных свидетеля: два офицера полиции, задержавшие вас, баронесса Пехман и присутствующий здесь барон фон Штарнберг. Ваше слово – слово человека, который стрелялся из-за женщины, которого за пьянство изгнали из школы в Англии…

– Откуда, черт возьми, вам это известно?

– Мы тщательно собираем информацию. Разве это не правда? Так что можете себе представить, чего будет стоить ваше слово в подобных обстоятельствах.

– А идите вы! – вскричал я. – Ничего вы мне не сделаете! Я друг графини Ландсфельд! Она говорила со мной! Господи, да стоит ей услышать об этом, как она тотчас же…

Я не закончил. Новая ужасная догадка пронзила мой мозг. Почему всемогущая Лола, одно мановение бровей которой являлось в Баварии законом, до сих пор ничего не предприняла? Ей ведь должно быть известно все: это мерзкое дело свершилось прямо в ее собственном дворце! Она была со мной за пять минут до того как… И тут, несмотря на головную боль и затуманенность рассудка, мне все стало ясно как день. Да, Лола все знала: разве не она сама заманила меня в Мюнхен? И вот, не прошло и двадцати четырех часов с нашей встречи, как я уже пал жертвой гнусного, хорошо спланированного заговора. Боже! Неужели это месть за то, что свершилось много лет тому назад, когда я смеялся над ее унижением в Лондоне? Неужели женщина может быть так жестока, так злопамятна и ненавистна? Я не мог в это поверить.

Слова Карьюса подтвердили наихудшие мои опасения.

– Вам также не стоит рассчитывать на поддержку графини Ландсфельд, – заявляет он. – Она уже отреклась от вас.

Я обхватил руками раскалывающуюся от боли голову. Нет, это ночной кошмар, это не может быть правдой.

– Да я же ничего такого не сделал! – почти рыдая, вскричал я. – Ну, порезвился с этой жирной девкой, в чем же тут преступление? Скажите Христа ради: немцы этим не занимаются? Клянусь богом, я буду бороться! Наш посол…

– Минуточку, – потерял терпение Карьюс. – Похоже, мы говорим впустую. Неужели я не убедил вас, что с точки зрения закона дело ваше безнадежно? А после суда, смею уверить, вас могут упечь в тюрьму пожизненно. Даже если обвинения будут самыми легкими, то несколько лет вам гарантировано. Это понятно? Именно так и произойдет, если вы, настаивая на встрече с послом, устроите неизбежный в таком случае публичный скандал. Пока же, позволю себе напомнить, никаких обвинений против вас не выдвинуто.

– И в них нет необходимости, – подал голос за моей спиной Руди. – Если, конечно, вы не настаивать на это.

Это было уже слишком: я ничего не понимал.

– Никто не желать быть нелюбезен, – говорит Руди шелковым голосом. – Но нам нужно было показать вам, каково ваше положение, разве вы не понимайт? Показать, что может случиться – если вы вздумать упорствовать.

– Так вы шантажируете меня! – взгляд мой запрыгал с тонкогубого Карьюса на любезного юнца и обратно. – Но бог мой, почему? Что я такого сделал? Чего вы хотите от меня?

– А, так-то лучше, – говорит Руди и дважды хлопает меня своей плетью по плечу. – Много лучше. Знаете, доктор, – это он Карьюсу. – Полагаю, нет необходимость далее причинять вам беспокойство. Уверен, что риттмайстер Флэшмен осознать, наконец – хм-м … серьезность своего положения, и готов – не в меньшей степени чем мы – заняться поиском выхода из ситуации. Имею премного быть обязан вам, доктор.

Даже будучи испуган и ошарашен, я подметил, что Карьюс воспринял эти слова, как лакей принимает приказ господина. Он встал, поклонился Штарнбергу и, сопровождаемый своим клерком, покинул комнату.

– Так еще лучше, – произнес юный Руди. – Терпеть не могу этих треклятый щелкопер, ей-богу. Я бы и вас не стать изнурять общением с ним, но нужен был кто-то, способный правильно изложить юридический тонкость. Сигару? Нет?

– Ничего он не объяснил, за исключением того, что я стал объектом гнусного заговора! Боже, за что вы на меня ополчились? Эта чертова тварь Лола? Это она решила так отомстить мне?

– Ту-ту-ту, – говорит Руди. – Полегче.

Он уселся на край стола Карьюса и с минуту задумчиво глядел на меня, покачивая ногой. Потом негромко рассмеялся.

– Это скверное дельце, правда. Ничуть не удивляться, что вы так расстроены. Истина в том, что мы быть не совсем искренни с вами. Уверены, что не хотите сигару? Ладно, дело обстоять вот как.

Он закурил очередную чируту и продолжил.

– Полагаю, Карьюс дать понять, что вы влипать в пресквернейший историй. Если мы захотеть, то всадить вас в тюрьму пожизненно, и ваш посол и ваше правительство быть первыми, кто скажет «аминь». Принимая в расчет обвинения, хочу я сказать.

– Наглая ложь! – вскричал я. – Все доказательства фальшивые!

– Верно. Как вы сами заметить, это подлый заговор. Но вот в чем суть: вы попасться в силок, и теперь можете говорите что угодно. Если вы откажетесь – обвинение быть выдвинуто, вас осудят, и прощайте.

И этот наглый юнец этак мило ухмыляется и выпускает колечко дыма.

– Будь ты проклят! – ору я. – Грязный немецкий пес!

– Австрийский, если точнее. Ну, так вы уяснить свое положение?

Еще бы не уяснил, куда же яснее. Для меня оставалось загадкой, ради чего они все это затеяли, но я прекрасно понимал, что меня ждет, если мне вздумается отказаться играть в их чертову игру, в чем бы она не заключалась. Буйство тут не поможет, а поглядев на ухмыляющееся лицо Руди, я понял, что плакаться тоже бесполезно. Лишившись двух козырей, с которых я обычно захожу в трудные моменты, я сразу почувствовал себя выбитым из седла.

– Вы скажете мне, зачем вы затеяли все это? И почему именно я? Чего вы хотите от меня, бога ради?

– Нужна служба – чрезвычайно важная служба – выполнить которую по силам только вам, – говорит он. – Большего пока сказать не могу. Но именно по этой причине вас вызвать в Мюнхен – о, все быть спланирован великолепно. Письмо Лолы – его, кстати, диктовал я – было отчасти правдивым. «Дело самого деликатного свойства» – все так и есть.

– Но что же это за служба, которая по силам только мне?

– Все в свой время. И Бога ради, перестаньте стенать, как жертва в дешевой мелодраме. Поверьте мне на слово, мы не стали бы взваривать такой каша ради пустяка. Я знать, что вы человек умный. Готовы ли вы покориться неизбежному, как полагается хороший парень?

– Но эта тварь Лола! – взревел я. – Она наверняка по уши увязла в этом – этом подлом деле, не так ли?

– Ну, не настолько. Она послужить средством привлечения вас в Германию, но идея принадлежит не ей. Мы прибегли к ее содействию…

– Мы? И кого же вы, черт побери, имеете в виду под этим «мы»?

– Себя и своих друзей. Знаете, вам не стоит слишком сердиться на нее. Сомневаюсь, что Лола хотеть причинить вам вред – на самом деле, она скорее сочувствовать вам – но ей прекрасно известно, чей хлеб она кушать. И как бы могущественный она ни быть, в Германии есть люди, которым ей хватает ума подчиняться. Но хватит глупых вопросов: намерены вы быть хорошим мальчиком или нет?

– Похоже, у меня нет выбора.

– Превосходно. В таком случае давайте залатать царапина у вас на голове, отправить вымыться и переодеться, а затем…

– Что затем?

– Мы с вами предпринять небольшой путешествий, дорогой мой Флэшмен. Или я могу называть вас Гарри? Меня же прошу называть Руди. «Пес паршивый», «дьявол», «свинья» и прочее вполне подходить в общений между людьми относительно незнакомыми, но у меня складывается ощущение, что нас с вами ждать по-настоящему крепкий и плодотворный дружба. Вы не согласны? Ладно, жаль, но там поглядим. А теперь, с вашего позволения, пройдемте со мной в крытый экипаж, который доставить нас в мой скромный обиталище. Там вы мочь привести себя в порядок, чтоб все было клим-бим, как говорят пруссаки. Ну и отвратные же места эти тюрьмы, не правда ли? Никаких удобств для настоящий джентльмен…

Ну и что, по вашему, мне оставалось делать? Пришлось следовать за ним, с головой, обуреваемой сотнями сомнений. Что бы там «они» ни замышляли, я уже был захвачен потоком, и покуда приходилось просто плыть по течению. Безошибочный инстинкт подсказывал мне, что «служба», на которую меня шантажом вынудили согласиться, окажется наверняка неприятной, да при этом еще и чертовски опасной, но для меня трясущиеся поджилки – это одно, а логический процесс – совсем другое. Я реалист, и понимал, что при любом развитии событий – ну, скажем, во время путешествия, о котором упомянул Руди – обязательно представится какой-нибудь шанс сбежать. Если только вас не держат непосредственно взаперти, то сбежать бывает намного проще, чем принято думать: ты просто даешь деру, хватаешь первую попавшуюся лошадь и гонишь во весь опор к безопасному месту. В данном случае это, скорее всего, будет австрийская граница. Или лучше швейцарская? До нее дальше, но Руди и его зловещие друзья явно имеют определенный вес в Австрии. Кроме того, им не придет в голову, что я могу ринуться именно в Швейцарию.

– Да, кстати, – говорит Руди, когда мы вышли из участка и уселись в экипаж. – Как человек действия, вы, возможно, попытаться ускользнуть от меня. Пробовать не стоит. Не успеть вы пробежать и пять ярдов, как я вас пристрелить. – И он с добрейшей улыбкой уселся напротив меня.

– Вы так уверены в себе, – огрызнулся я.

– Не без причины, – говорит он. – Гляньте-ка. – Он взмахнул правой рукой и в ладони его оказался карманный пистолет. – И стрелять я без промаха, кстати.

– Ну-ну, – говорю я, но про себя думаю, что так, скорее всего, и есть. Любой человек, у которого в рукаве спрятан пистолет, является обычно неплохим стрелком.

– И при всей моей скромности, посмею заявить, что сильнее вас в бою на саблях или на ножах, – заявляет Великий Руди, пряча пистолет. – Так что вы смотреть, и хорошенько подумать, прежде чем попытаться сбежать.

Я промолчал, но барометр моего настроения опустился на несколько пунктов. Сдается, из него, чтоб ему пусто было, получится неплохой сторожевой пес, да вдобавок он держит меня за «человека действия». Ясное дело, ему известна моя репутация как отчаянного, бесшабашного парня, привыкшего рисковать. Знай он про мою трусость, не был бы так бдителен.

Так что на какое-то время я оказался отдан на милость барона Рудольфа фон Штарнберга, и знай я его так хорошо, как узнал впоследствии, то переживал бы еще больше. Ибо этот малый, этот бесшабашный юнец с курчавыми локонами и обаятельной улыбкой, был одним из самых несносных типов, с которыми мне приходилось иметь дело: испорченным, беспринципным и смертельно опасным негодяем – а я, можете мне поверить, знаю в них толк. Лишь немногие из них, этих негодяев, творят свои мерзкие дела ради удовольствия, но Руди был именно из таких. Ему, скажем, нравилось убивать и обращать убийство в шутку: даже если здесь оказывались замешаны дамы, это его не останавливало и не пробуждало в нем жалости. Полагаю, можно найти преступления, в которых он не был замешан, но исключительно по причине того, что ему не представилось возможности в них поучаствовать. Мерзкий, злой, жестокий подонок.

При всем том, мы в результате неплохо поладили. И вовсе не потому, что я разделял большинство присущих ему пороков, а из-за его ложной уверенности в том, что мне присуща единственная имеющаяся у него добродетель – храбрость. Он был еще слишком молод, чтобы знать, на что способен страх, и представлял меня таким же сорви-головой, каким был сам: все-таки афганская репутация работала на меня. Кроме того, не могу не признать, что Руди мог быть прекрасным товарищем, если хотел, умел поддержать беседу, был мастак на пошлые проделки и любил мелкие радости жизни – поэтому мы легко нашли общий язык.

В тот первый день он был сама предупредительность. По прибытии домой Руди препоручил меня прекрасно вышколенному лакею-французу, который обработал и забинтовал мне голову, вымыл меня и помог одеться – они забрали мои вещи из отеля – а затем накормил роскошным омлетом. Потом мы отправились на станцию: Руди боялся опоздать на поезд. Едем мы в Берлин, сообщил он мне, но больше из него ничего не удавалось вытянуть.

– В свое время все узнать, – заявил он. – А пока нам нечего делать, предлагаю тебе забыть про французский и поупражняться в немецкий – он тебе скоро понадобится.

Мне пришлось удовольствоваться этим загадочным указанием – и следовать ему, ибо с этого момента он не желал ни слышать ни говорить по-французски. Впрочем, влив в себя бутылку рейнского, я стал с меньшим страхом вглядываться в свое неопределенное будущее, и, когда мы сели на вечерний поезд, мне оставалось просто следовать течению событий. Снова начинать бояться предстоит лишь по прибытии в Берлин.

Поездка заняла у нас три дня, хотя сегодня на нее потребовалось бы лишь несколько часов. Но тогда эра железных дорог только начиналась, и линия между Мюнхеном и Берлином не была еще достроена. Помню, часть пути мы проделали в экипаже, но не могу сказать какую. Одну ночь провели в Лейпциге, это точно, хотя меня мало заботила окружающая обстановка. По мере того как мы отсчитывали мили, мое беспокойство снова начало расти: какого же дьявола «им» от меня нужно? Несколько раз я пытался вытянуть что-нибудь из Руди, но без успеха.

– В свое время все узнаешь, – вот и все что он говорил и при этом многозначительно улыбался. – Скажу только, что будь моя воля, я бы сам взялся за эту работенку. Я прямо завидую тебе. К сожалению, ты – единственный, кто для нее подходит. И не дергайся – это вполне по силам тебе.

Видимо, это должно было меня подбодрить, но выходило не очень. Дело в том, что он и все прочие представляли, что мои «силы» лежат в области войны, смертоубийства и геройщины, но я-то не желал иметь с этим ничего общего. Тем не менее у меня хватало ума не выдавать своих трясущихся поджилок; даже если самые мои страшные опасения справедливы, ему до поры лучше ничего не знать.

В поезде мы развлекались игрой в пикет и экарте, и нашли друг друга заядлыми картежниками, хотя в данной обстановке никому из нас игра не доставляла истинного удовольствия. Я был слишком напряжен, он же был всегда на стороже, не спуская с меня глаз. Руди оказался из тех несгибаемых парней, что способны быть начеку день и ночь, и ни разу за всю поездку мне не представилось ни малейшего шанса захватить его врасплох. Не уверен, что я воспользовался бы таковым, выпади возможность – к тому времени у меня сформировалось здоровое уважение к Руди, и я не сомневался, что в случае чего он без колебаний пристрелит меня и чихать ему на последствия.