Текст книги "Воспоминания агента британской секретной службы. Большая игра в революционной России"

Глава 10

Когда в июле 1917 г. я был в отпуске, внезапно получил распоряжение присоединиться к миссии Королевского летного корпуса в России. Я с радостным сердцем покинул вокзал Кингз-Кросс на полночном поезде, отправлявшемся в Абердин, чтобы узнать, каково реальное положение дел в новой, незнакомой мне России. Ранним утром следующего дня поезд пересек Форт-бридж. Под нами простирался Великий флот, а в воздухе висели аэростаты слежения, с которых велось непрекращающееся наблюдение на тот случай, если немецкая субмарина так или иначе сумеет проскользнуть в Форт-бридж. Мост находился под надежной охраной, и мне было интересно, сколько дал бы германский тайный агент за возможность провести на нем час.

В Северном море бушевал ужасный шторм, и, когда я прибыл в Абердин, он сотрясался от шквалистого ветра. Мы явно были обречены на переправу в такое ненастье. Плохая погода затрудняет действия подводной лодки, и я был рад, что риск быть торпедированным на корабле сводился к минимуму. Конечно, всегда существовал риск напороться на плавучие мины – ужасная вещь, которую можно встретить в бурном море, – но после гибели броненосного крейсера «Хэмпшир», произошедшей более года тому назад, когда лорд Китченер и весь личный состав корабля, кроме полудюжины служащих, погибли по пути в Россию, были приняты чрезвычайные меры предосторожности.

По-моему, судно, на котором я переправлялся через пролив, называлось «Юпитер», но я не уверен. Во всяком случае, это был похожий на яхту паром с очень низкой посадкой, у которого была репутация быстроходного судна. Паром показался мне слишком маленьким, чтобы выходить в море в такой шторм, который бушевал за пределами гавани.

На борту собралась необычная компания пассажиров, среди которых были русские и еврейские политики, жившие в ссылке в Соединенных Штатах, а теперь благодаря краху царизма возвращавшиеся в Россию. За исключением корабельной команды, все были в штатском. На борту судна также были несколько британских офицеров и офицеров союзнических армий, но, так как мы должны были ехать через нейтральные страны в Россию, мы не могли носить военную форму.

Моя военная форма, сабля, револьвер и снаряжение были заколочены в деревянные ящики, на которых были наклейки «Хапаранда – Торнио» (названия шведско-российских пограничных постов). Отправка военного снаряжения в ящике таким манером не являлась нарушением нейтралитета Скандинавских стран.

Мы медленно плыли к волнорезу прямо в пасть шторма, а затем помчались через Северное море к Бергену (второй по величине город в Норвегии. – Пер.). Это было одно из самых худших среди многих тяжелых морских плаваний в моей жизни. Миловидная девушка, с которой я познакомился в поезде по дороге в Абердин, теперь превратилась в маленькую несчастную развалину, которая лежала на небольшой кушетке и стонала, обращаясь к стюардессам: «О, пожалуйста, пожалуйста, пусть меня бросят за борт». Какое было облегчение, когда мы приплыли к Бергену и оказались в закрытом фьорде! На ночном поезде я доехал до Христиании; мне повезло, так как я достал для себя одно из немногих спальных мест. Из Христиании я поспешил в Стокгольм, где должен был оставаться одну неделю.

Экономическая ситуация в Швеции была очень напряженной. Как хорошие коммерсанты, шведы продали во второй год войны большую часть своих продовольственных запасов Германии по очень выгодной цене, но теперь, хотя денег было в изобилии и сундуки коммерсантов были полны ими, оказалось, что они не могут купить продовольствие для себя из-за блокады союзниками. Если Швеция предпочла продавать свое продовольствие Германии, то это было ее дело, но союзники не могли позволить ей пополнять свои запасы из-за границы за их счет. Из-за блокады к англичанам в Стокгольме не испытывали большой симпатии.

Шведы не были подсознательно настроены пробритански, как норвежцы. До войны у них были самые тесные экономические отношения с Германией. Веками Швеция выступала против России, и недобрые чувства, существовавшие между двумя странами, не улучшились благодаря интригам германских дипломатов и тайных агентов.

Одна из главных разведывательных организаций Германии находилась в Стокгольме, и в этом городе было полно шпионов, которые вели наблюдение за железнодорожными вокзалами, гостиницами, ресторанами и ночными клубами. Конечно, союзники тоже имели свои разведывательные организации, следившие за немцами; они использовали Стокгольм как базу для наблюдения за германским побережьем и проверки на прочность установленной блокады. Главные агенты всех этих разведок должны были выполнять свою работу, не нарушая нейтралитет Швеции и не задевая ее чувства, и все время старались умиротворить шведские власти.

Нейтралы, выезжавшие из Германии, могли рассказать о том, что происходило в этой стране днем раньше. Гамбургские, кёльнские и берлинские газеты появлялись в городе менее чем через двадцать четыре часа после выхода из типографии; их внимательно изучали различные разведывательные организации. Не раз германская разведка пользовалась этим и печатала специальные выпуски одной из главных газет, в которых публиковала информацию, рассчитанную на то, чтобы ввести в заблуждение и дезинформировать штабы союзников. Я остановился в отеле «Гранд» – одной из самых роскошных гостиниц в Европе; ее зимние сады были забиты публикой двадцать четыре часа в сутки. Казалось, никто в те дни не ложился спать.

Как только я зарегистрировался в отеле и показал свой паспорт для установления своей личности, за мной стали следить германские агенты. В первый раз, когда я вышел из своего номера, кто-то сумел проникнуть в него и осмотреть мои бумаги и багаж. Разумеется, гостиничная администрация не знала об этих периодических вмешательствах, иначе прекратила бы их немедленно. Но менее значительным агентам тайных служб приходится идти на такой риск и овладевать искусством профессионального взломщика, чтобы пробраться в номер и выйти из него незамеченным.

Меня заранее предупредили, что мои вещи будут досматривать, и я позаботился о том, чтобы не оставлять в номере ничего такого, что могло бы представлять хоть малейшую важность. Сознание того, что за тобой следят, вызывает очень неприятное чувство; это здорово действует на нервы. Через короткое время ты уже знаешь соглядатаев в лицо и начинаешь их ненавидеть. Время от времени ты чувствуешь, что избавился от слежки, а затем внезапно, когда ты меньше всего ожидаешь этого, один из шпиков появляется снова. Видные общественные деятели, за которыми присматривают детективы ради их собственной безопасности и защиты, начинают питать отвращение к своим защитникам и зачастую с готовностью идут на риск быть убитыми ради освобождения от наблюдения на несколько часов.

Однажды днем, войдя в вестибюль отеля, я заметил громилу, следившего за мной. Он разговаривал с человеком, стоявшим ко мне спиной, в котором, когда он повернулся ко мне лицом, я узнал Ганса Гартвига, российского подданного немецкого происхождения, которого знал много лет назад, когда учился в школе.

В вестибюле было полно людей, но мне удалось занять небольшой столик и заказать кофе. Через одну-две минуты один из старших официантов, который, как я знал, был немецким агентом, очень вежливо спросил меня, не разрешу ли я другому господину сесть за свой стол. Я дал свое согласие и засмеялся про себя, когда увидел, что ко мне ведут Ганса Гартвига.

Мне было интересно, узнает ли он меня. Но он не узнал. У него было новое имя. Он был не Ганс Гартвиг и даже не немец. Он научился прекрасно говорить по-английски и пришел к моему столику специально, чтобы вступить со мной в разговор. Разумеется, сказал, что он швед и симпатизирует британцам.

Он вел себя очень умно, но это был тот случай, когда рыбак встретил рыбака, однако небольшое преимущество было на моей стороне, ведь я узнал его и был настороже. Два или три дня он пользовался всякой возможностью поговорить со мной, и мы даже обедали вместе.

Я зашел в британское консульство и засвидетельствовал свое почтение британской дипломатической миссии. Из-за каких-то проблем на российской границе во время Корниловского мятежа мне было необходимо пойти в российское консульство и в дом российского военного атташе, прежде чем уехать в Петроград. Во все эти места за мной тенью следовал мой отвратительный соглядатай. Ганс Гартвиг тоже решил, что меня стоит «разрабатывать», и пригласил меня однажды вечером на ужин: «Всего лишь небольшой ужин на четверых. Мне доставит огромное удовольствие, если вы станете моим третьим гостем». Следующий день был последним днем моего пребывания в Стокгольме перед поездкой на север, и я с радостью согласился. Разумеется, Ганс не знал, что я уезжаю. На следующий вечер, как мы договаривались, я спросил, за каким столом он сидит, и увидел, что это уединенный стол, стоявший в одной из ниш огромного ресторана. Поднявшись мне навстречу, он рассыпался в сожалениях, что другая дама не смогла в последний момент прийти на ужин и он сам должен рано уйти, но не смогу ли я после его ухода развлечь даму, которую он собирается мне представить.

Разумеется, план состоял в том, чтобы оставить меня вдвоем с женщиной в надежде на то, что ей удастся вытащить из меня информацию, которую Ганс не мог выудить у меня сам. Это одна из старейших уловок, применяемых секретными службами. Он представил меня мисс Ирме Йохансен, очень красивой женщине в изысканном наряде.

Но дело в том, что, хотя Ганс считал мисс Йохансен одним из своих лучших агентов, он сильно ошибался. На самом деле она была одной из наших «звезд» на службе британской разведки и работала в нашей контрразведке.

Ганс заказал хорошо продуманный ужин. На столе были лобстер, цыпленок, мороженое с ломтиками ананаса и взбитыми сливками, с которым мы пили великолепное ледяное марочное вино «Молоко любимой женщины». Когда подали кофе мокко, Ганс попросил его извинить. Он, безусловно, был очень милым хозяином и подумал обо всем. Он отдал распоряжение метрдотелю подать нам ликерные конфеты, фрукты и бутылку шампанского «Мамм», чтобы мы остались довольны вечером, и умолял меня заказывать за его счет все, что мы захотим; и затем он ушел.

Ирма Йохансен знала, кто я такой, а я знал, кто такая Ирма. И мы весело провели время за счет Ганса. Ирма рассказала, как Ганс ее инструктировал и какие вопросы она должна мне задать. Мы придумали ответы, которые я якобы дал ей на ее вопросы. Полагаю, что Ганс получил отчет Ирмы на следующее утро приблизительно тогда, когда я мчался на север в Лапландию.

Россия была отрезана от остальной Европы, за исключением этого пути через северную скандинавскую и шведскую Лапландию. Паспортные формальности на шведской стороне были очень строгими. На таможне я нашел свой военный багаж, который был выслан заранее, и не без труда получил его: на моем пути возникали всевозможные формальности и трудности. Из таможенного ангара была видна река Торнио, на другом берегу которой находилась Финляндия, которая в то время была частью Российской империи.

Наконец все пассажиры были готовы, и мы отправились в Россию. Багаж был сложен в грузовики, и мы в сопровождении шведских жандармов торжественно прошли по деревянному мосту, половина которого принадлежала Швеции, а другая половина – России; пограничники обеих стран находились каждые на своем конце моста.

Торнио – более бедная и убогая деревня, чем Хапаранда; и, если железнодорожная станция в Хапаранде была аккуратной и тщательно вымытой, как и все шведские железнодорожные станции, большой зал ожидания в Торнио был грязным и ужасно обветшалым. Революция уже оставила свою печать на северном приграничном городке. Среди солдат не было дисциплины, с жандармами было покончено, и везде царила апатия.

Никто не знал, когда будет отходить поезд в Петроград. Они надеялись собрать достаточно железнодорожных вагонов, чтобы составить поезд для отъезда в тот же вечер, но распространился слух, что возникла какая-то проблема с локомотивом, и был только один паровоз в подходящем состоянии, чтобы поезд мог поехать на юг.

Однако на паспортном контроле в Торнио служил очаровательный британский офицер из Королевского военно-морского добровольческого резерва, который следил за соблюдением интересов Великобритании, а также английских путешественников, прибывающих в Россию и уезжающих из нее. Он отвел меня в свою комнату, где я удобно устроился и оставался там до того времени, пока не был сформирован поезд. Я открыл свой чемодан и переоделся в свою форму в его комнате.

После двух или трех ложных сигналов тревоги сформированный поезд тихонько подъехал к станции; его тянул сомнительного вида паровоз, который энергично жег дрова и сыпал искрами из конусообразной дымовой трубы.

Никто не знал, когда мы прибудем в Петроград, но меня это уже не волновало теперь, когда я вернулся в Россию.

Глава 11

Вечером три дня спустя мы выехали из Териоки – последнего города в Финляндии – в Белоостров, где русские построили пограничную станцию на своей территории. Что бы ни утверждал господин Сазонов, известный российский государственный деятель и министр иностранных дел, Россия всегда оставалась Россией, а Финляндия – Финляндией, и они никогда не были единым целым на самом деле. Когда мы приехали в Белоостров, мне не приходило в голову, что меньше чем через год я снова буду пересекать российскую границу, но не на поезде по железнодорожному мосту, а пробираясь вброд в ледяной воде и вплавь преодолевая пограничную реку.

Около часа ночи мы прибыли в Петроград на Финляндский вокзал. Проявив свою обычную любезность, генерал Пул прислал одного из своих служащих сэра Виктора Уоррендера встретить меня и сообщить, что для меня зарезервирован номер в гостинице «Франция». Ничто не могло бы меня обрадовать больше, так как в былые времена я всегда останавливался в гостинице «Франция» и хорошо знал ее владельца.

Когда я ехал по тихим улицам Санкт-Петербурга – этого города немалых расстояний, мне не показалось, что он сильно изменился с тех времен, когда я видел его в последний раз. Спокойные воды Невы текли мимо знаменитых набережных из серо-розового гранита так же бесшумно, как и всегда. Шпиль Петропавловской крепости все так же сиял в лунном свете, пока кучер стягивал свою шапку и осенял себя крестом у каждого храма, который мы проезжали. Действительно ли произошла революция? – спрашивал я себя. Изменился ли Петроград в чем-то еще, кроме своего имени? Ночь была милосердна и скрывала многое от моих глаз. И лишь на следующий день я начал понимать, как сильно изменился не только Санкт-Петер бург, но и люди в России под давлением войны и разрушительной силы революции.

Не было особых перспектив полетов на русский фронт. Военные действия практически прекратились после злосчастного наступления Керенского в июле. Королевский летный корпус перебазировался в Москву в ожидании прибытия новых машин, и через пару дней я выехал, чтобы присоединиться к нему. Внешне Москва, казалось, была меньше затронута войной, чем Петроград. Она находилась в сотнях миль от фронта, и, если в ней все-таки были определенные ограничения, а хлеб и другие основные продукты питания можно было получить только по карточкам, в городе заметно отсутствовало то напряжение, которое царило в других европейских городах.

У меня не ушло много времени на то, чтобы разыскать своих старых друзей и начать получать удовольствие от жизни. В опере Шаляпин, Собинов и Нежданова выступали в один и тот же вечер, а когда были балетные спектакли, то Карсавина, Мордкин, Хесслер и другие известные танцоры Московской школы балета вселяли в меня ощущение, что я живу в прекрасном мире цвета и движений, а не в кровавой военной реальности Европы. Общество сильно оживляло присутствие некоторых молодых великих князей. Освобожденные от своих должностей не по своей вине, они должны были найти какой-то иной выход для своей энергии, и с некоторыми из них я проводил бурные ночи у цыган.

Однако вскоре я получил распоряжение посетить некое совещание в Могилеве. Именно в этом городе находились главнокомандующий и русский Генеральный штаб – в то время он назывался Ставка; этим же словом всегда называли и место расположения штаба русской армии.

Оказалось, что Могилев – это провинциальный город на реке Днепре, захудалое и грязное местечко, населенное в основном евреями и католиками, которые вечно конфликтовали друг с другом, а с момента прибытия сюда главнокомандующего город стал рассадником интриг.

Ситуация на фронте была критической. Российская армия как боевая машина медленно, но верно разваливалась. Во многом причинами этого были естественная усталость от войны, которой в то время была охвачена большая часть Европы, и колоссальные жертвы, принесенные русскими армиями в первые три года военных действий. Отчасти причиной были общая отсталость и экономическая ситуация в стране. Революция оказала катастрофическое действие на боевой дух армии, который затем был сокрушен исполненным благих намерений, но губительным Приказом № 1, изданным Временным правительством, – приказом, который фактически уничтожил всякую дисциплину в армии. Но то, что военные действия велись в легкомысленной и причудливой манере, было главным образом заслугой Керенского, с его наивной верой в то, что армейский дух можно воскресить напыщенными речами военного министра и его сторонников-идеалистов.

Я увидел Керенского и Савинкова в тот же день в Ставке; здесь встретились два великих человека – Керенский, тогдашний фактически диктатор в России, и Савинков, великий нигилист и военный министр в правительстве Керенского.

Савинкова я опишу чуть позже, потому что впоследствии у меня с ним было много дел. А с Керенским я встретился еще лишь однажды до того, как его свергли большевики. Ему в то время было 36 или 37 лет; это был невысокий, стройный мужчина с темными волосами и очень бледным лицом. Он носил военную форму цвета хаки и военную фуражку, сдвинутую на затылок. У него была нервная манера общения, и при разговоре с ним у меня сложилось впечатление, будто все, что он говорил, было просто позой, и он постоянно играет на публику. Должен признаться, что он сразу же стал мне неприятен. Было бы абсурдно говорить, что он ничтожество. Но его сильной стороной было ораторское искусство, и он обладал способностью за поразительно короткое время убеждать толпы враждебно настроенных и разъяренных солдат. Жестоко так говорить, но я всегда ощущал, что Керенский «хотел, как лучше». К несчастью для него, хотя он умел вызывать в своих слушателях восторженное воодушевление к чему угодно, как только он исчезал из поля их зрения, это воодушевление испарялось с поразительной быстротой.

По приезде в Ставку он вступил в перебранку с главнокомандующим – генералом Духониным – и не скрыл этот факт от представителей союзников в Ставке.

Все офицеры-союзники питались за одним столом в гостинице «Бристоль». Это была странная компания – англичане, французы, американцы, сербы, японцы, бельгийцы, итальянцы и румыны. Во главе каждой делегации стоял генерал, при котором был штаб из трех-четырех офицеров его же национальности. Генерал Базаров со штабными русскими офицерами выступал в роли хозяина. Каждая из этих миссий находилась там с целью представлять точку зрения своей собственной страны, и, естественно, среди различных представителей было множество разногласий, а сами представители, в свою очередь, были разделены на разные фракции.

Эти делегаты действовали как посредники, а также как официальные наблюдатели за действиями русских армий, и было вполне естественно, что германская разведка имела своих людей в Могилеве для слежки за представителями союзников.

Мой первый контакт с германской разведкой произошел в доме мадам Б. Она находилась на службе российской контрразведки и занималась тем, что собирала в своем доме прогермански настроенных русских. На этом этапе войны было довольно большое количество истинных русских патриотов, которые симпатизировали Германии; и к их числу прибавились еще и русские, которые были откровенными предателями. Во время одного из моих визитов в дом мадам Б. я нарочно был не сдержан на язык и весьма неосторожно говорил о прогерманском факторе в России. Через день или два мадам Б. предупредила меня, что мои высказывания не остались незамеченными, и мне лучше быть настороже. И поэтому, когда совсем недалеко отошел от ее дома, не удивился, обнаружив за собой слежку. К сожалению, мой путь проходил по плохо освещенной улице, здесь мои преследователи ускорили шаг, и я внезапно обнаружил за собой двух головорезов. Как только они собрались приблизиться ко мне, я резко обернулся и стал размахивать своей тростью. Как я и ожидал, один из нападавших схватился за нее. Это была трость с вложенным клинком, специально спроектированная господами Уилкинсонами – производителями таких вещей с Пэлл-Мэлл, и в тот момент, когда нападавший зажал в кулаке ножны, я рывком вытащил из них рапироподобный клинок и стремительным движением вперед ткнул им ему в бок. Он закричал и рухнул на тротуар. Увидев, что я оказал сопротивление и был далеко не безоружен, его напарник убежал, сверкая пятками, пока я отступил и шарил в карманах в поисках своего револьвера. Тем временем человек, которого я ранил, ушел, качаясь, оставив ножны моего клинка на тротуаре. Я подошел и взял их. После этого происшествия ценность трости сильно возросла в моих глазах. По иронии судьбы я потерял ее через несколько лет на лекции, в которой сэр Пол Дьюкс описывал свои собственные приключения в России.

Вернувшись в «Бристоль», я сразу же пошел к себе в номер, осматривая на лестнице лезвие клинка, – хотелось узнать, как оно выглядит после этого эпизода. Мне еще ни разу не доводилось протыкать клинком человека. Зрелище не было кровавым. На лезвии были лишь небольшая пленка крови где-то посередине и темное пятнышко на его конце, но я был настолько занят изучением всего этого, что не заметил человека в форме британского офицера, стоявшего наверху лестницы; на него я и натолкнулся.

Незнакомец был крепкого телосложения, широкоплечий, с грубыми чертами лица, голубыми глазами и огромной гривой седых волос. Казалось, его сильно забавляло то, как я осматриваю клинок. Это была моя первая встреча с полковником Джо Бойлем (в некоторых уголках мира он более известен как Клондайк).

Полковник Бойль был канадцем ирландского происхождения, который мальчишкой ушел в море и пробивал себе путь наверх, пока не получил удостоверение помощника капитана. Он был пожарным в Чикаго, чемпионом США в любительском боксе в категории тежеловесов и провел много боев в Национальном спортивном клубе в Лондоне. Еще он был администратором великого Фрэнка Славина, чемпиона мира по боксу в тяжелом весе.

В 1898 г. его захватила «золотая лихорадка» в Клондайке, и он застолбил для себя ценные участки, закончив тем, что основал Канадскую золотопромышленную компанию. К началу войны он стал миллионером и за собственный счет экипировал отряд пулеметчиков, основываясь на своих представлениях о том, как такой отряд должен быть организован и вооружен. Этот отряд он отправил в Англию, где власти расформировали его как непригодный, а личный состав был зачислен в канадский контингент за границей. По иронии судьбы в результате суровой практики три года спустя был сформирован Британский пулеметный корпус практически по образу и подобию отряда, собранного полковником Бойлем.

Полковник Бойль был отправлен в Россию и Румынию для оказания помощи в координации работы транспорта и строительства вспомогательной дековилевской колеи от основных железнодорожных путей, которая должна была образовать сеть коммуникаций вдоль российского и румынского фронтов.

Полковник был прирожденным бойцом, отличным собеседником, к тому же наделенным исключительным здравым смыслом. Он был независимым настолько, что был почти революционером. Этикет и всякие формальности ничего не значили для него, особенно если нужно было сделать дело. Он находился в России, чтобы продолжать войну, совершать нападения на немцев и помогать союзникам, и, делая это, не считался ни с кем.

Таков был полковник Бойль – человек, равных которому я не встречал ни раньше, ни потом; дружба с ним и работа под его руководством и вместе с ним навсегда останутся одними из лучших воспоминаний в моей жизни, которыми я горжусь.