Текст книги "Воспоминания агента британской секретной службы. Большая игра в революционной России"

Глава 12

Моя последняя беседа с Керенским в Ставке – перед его возвращением в Петроград – оставила у меня очень плохое впечатление. Ситуация на фронте ухудшалась с каждым днем. Отовсюду шло массовое дезертирство. Солдатские комитеты изгоняли, преследовали и убивали всех офицеров, которые пытались сохранить какое-то подобие закона и порядка. Керенский – последняя надежда – был нерешительным, напыщенным слабаком, легкомысленно относившимся к своим сторонникам, своей партии и своей стране.

6 ноября 1917 г., когда ситуация была уже безнадежной, он от имени Временного правительства объявил вне закона Революционный военный совет, который находился под контролем большевиков и меньшевиков.

Ленин создал в Петрограде Красную армию, состоявшую из солдат, моряков и рабочих, штаб которой находился в Смольном институте. Ответом Революционного военного совета Керенскому было сражение. Уличные бои начались днем, и к следующему утру Петроград оказался уже в руках большевиков, а Керенский постыдно бежал. На следующий день по декрету было сформировано советское правительство. Несколько дней спустя после упорных и кровопролитных уличных боев Москва была захвачена у белых, и в городе установилась советская власть. Тем временем агенты большевиков работали по всей стране, агитируя за установление советской власти. В этом им помогали агитаторы, оплачиваемые германской разведкой, так как Германия хотела разбить Красную армию, расчленить страну и поставить у власти партию, члены которой плясали бы под дудку Вильгельмштрассе (улица в Берлине, на которой располагались правительственные учреждения Пруссии. – Пер.) и смиренно исполняли бы приказы Высшего командования Германии.

После бегства Керенского обязанности временного правителя взял на себя главнокомандующий российскими вооруженными силами генерал Духонин. Духонин был пешкой в руках судьбы и абсолютно не подходил для должности, которую занял. Керенский использовал его как временного заместителя, и, хотя генерал был отличным исполнительным солдатом, он не годился для административной работы и не был государственным деятелем. Он всегда производил на меня впечатление человека с простой русской душой; два раза я стоял прямо позади него во время церковной службы в Могилевском соборе, и искренность, с который он молился, и его смирение убедили меня в том, что он слишком фаталист, чтобы быть хорошим бойцом. Он был окружен интригами, которые царили даже среди старших офицеров его личного окружения. Весь Генеральный штаб демонстрировал нехватку инициативы и сотрудничества. Каждый ждал, что кто-то другой что-нибудь сделает. Только солдатские, матросские и крестьянские Советы проявляли активность, и их деятельность, направляемая германской разведкой, была разрушительной.

Воинские обязанности, приведшие меня в Ставку, исчезли вместе с исчезновением правительства Керенского. Я пытался объединить младших офицеров в некую организацию, но безуспешно. Тогда я решил начать пропагандистскую работу среди полковых солдатских Советов, и здесь имел больший успех. Я узнал, что полковник Бойль занимается тем же самым. Он ни слова не говорил по-русски и вынужден был взять себе переводчика, но такие мелочи не могли стать помехой на пути Клондайка Бойля. Он жил в хорошо оснащенном, современном железнодорожном вагоне, в котором было все необходимое и где я провел много счастливых часов. У нас с Бойлем было много общих интересов. Он знал Тихоокеанское побережье от А до Я и гордился тем, что его цепь на шее и знаки отличия на плечах были сделаны из юконского золота. Мое проживание в Британской Колумбии и знание Юкона создали между нами связь, и мы были едины во мнении, что ситуацию в России еще можно повернуть на пользу союзникам.

Союзническая военная миссия делала все, что было в ее силах, чтобы разоблачить австро-германские махинации путем пропаганды среди рядовых российской армии. Немецкие шпионы это немедленно заметили и начали агитацию среди членов Совета солдатских, матросских и крестьянских депутатов в Ставке за то, чтобы вышвырнуть миссии союзников, а если будет необходимо, то и убить их сотрудников.

Однажды днем я узнал, что Совет собрался на специальное совещание, чтобы обсудить нашу судьбу. Через несколько минут я случайно встретил Бойля на улице и рассказал ему, что происходит.

– Хорошо бы со мной был сейчас мой переводчик, – так прокомментировал это известие Бойль. – Я бы пошел и обратился к Совету.

– Я буду переводить для вас, – сказал я.

– Идет! – отреагировал Бойль.

Мы вошли в забитый людьми зал. Узнав о цели нашего прихода, председатель собрания очень не хотел давать нам слово, но мы наседали на него так энергично, что в конце концов он согласился поставить этот вопрос на голосование собрания. Мы с Бойлем стояли за кулисами крошечной сцены, когда вопрос был поставлен на голосование. Он был принят с диким ревом – сердитым ревом разъяренной своры.

И посреди всего этого шума, полного гнева и ненависти, не дожидаясь, пока кто-нибудь уйдет, Бойль шагнул на сцену. Я последовал за ним. Он окинул взглядом публику и заговорил. Его голос был чистым и мелодичным, фразы – короткими и четкими. Это был страшный миг. Сначала толпа была застигнута врасплох. Затем возникло движение, чтобы броситься на сцену. Но было слишком поздно. Бойль уже держал внимание аудитории, а я переводил фразу за фразой. Не могу не признаться, что мне было далеко не просто сохранять ровный голос, а также спокойствие и безмятежность.

Бойль знал психологию толпы. Он держал внимание слушателей. Он начал с рассказов о Канаде, а затем переключился на российскую историю. Его речь длилась не больше пятнадцати минут и завершилась вдохновляющим заключением, в котором он напомнил своим слушателям, что русские никогда не сдавались. Они могут отступить вглубь России, как это было во время наполеоновского вторжения, но это было сделано лишь для того, чтобы вернуться и напасть на врага с новым рвением.

– Вы – люди, – сказал он в заключение, – а не овцы. Я призываю вас действовать как люди.

Разразился гром аплодисментов. Какой-то солдат запрыгнул на сцену и крикнул:

– Да здравствуют союзники! Долой немцев!

Овация длилась несколько минут. В конце концов толпа проводила нас с Бойлем до гостиницы. Была проведена восторженная демонстрация в защиту Военной миссии союзников, к участникам которой с речью по очереди обратились генералы союзнических миссий.

После этого мы с Бойлем решили объединить свои силы. Мы оба считали, что сотрудничество с большевиками – наилучшее средство служения союзническому делу против немцев в России. Ни Бойль, ни я никогда не разделяли ни политику, ни учение большевиков, но мы считали, что это разные вещи и со временем сами русские разберутся с ними. Нашей задачей было подвергать нападениям немцев и австрийцев, и с этой целью мы решили поехать в Петроград и посмотреть, что мы можем сделать в штаб-квартире большевиков. Другой причиной поездки было то, что из-за бушевавшей Гражданской войны важная железнодорожная станция, известная как Москва-Сортировочная, была безнадежно забита. Снабжение Юго-Западного фронта прекратилось, и Бойль, который отвечал за этот регион, получил телеграмму от главнокомандующего юго-западной армией, в которой говорилось, что происходит массовое дезертирство с этого фронта из-за отсутствия снабжения. Мы надеялись, что сможем развязать этот узел. Однако прежде, чем мы попали в Петроград, немецкие агенты предприняли попытку отомстить.

Мы ехали из Ставки с огромной толпой солдат, находившихся на открытой платформе в конце нашего вагона. Поезд, как и все российские поезда, был забит людьми, и пассажирам приходилось самостоятельно устраиваться во время путешествия, как придется. В Орше, расположенной в часе езды от Ставки, наш вагон должен был быть отцеплен от московского поезда, в составе которого он шел, и прицеплен к ожидавшему петроградскому экспрессу.

Он был переведен на другой путь, где на высокой скорости врезался в буфер, что было подстроено намеренно. Вагон был разбит. Мы с Бойлем не пострадали, но некоторые солдаты, ехавшие на открытой платформе, погибли. На мгновение воздух разорвали ужасные крики. Затем воцарилась тишина. Мы с Бойлем вылезли на железнодорожные пути. После крушения вагон откатился, и один несчастный солдат оказался придавленным колесом вагона. Думаю, что он был уже мертв, но все наши усилия с целью вытащить его из-под колеса ни к чему не привели. Тем временем машинист бежал. Однако мы нашли другого машиниста и приказали ему сдвинуть разбитый вагон, чтобы освободить тело. Но пока мы изо всех сил старались освободить беднягу, регулировщик дунул в свисток, и весь вагон проехал по прижатому к рельсам телу. Тогда разгневанный Бойль поднялся и нанес сильный удар регулировщику в челюсть. Думаю, что, когда этот мужик пришел в себя, он больше не мог использовать свой свисток, не испытывая дискомфорта.

Больше ничего нельзя было сделать. В последний раз мы видели наш салон-вагон. Мы перенесли свои вещи из разбитого вагона в простой спальный вагон и через некоторое время прибыли в Петроград.

Глава 13

Нашей первой задачей после прибытия было достать новый салон-вагон, так как из-за огромного скопления людей путешествовать в обычных вагонах было почти невозможно. Не важно, куда ехал поезд, он был не только полон людей, которые задыхались внутри, но и заполнен людьми снаружи – и женщинами, и мужчинами. Люди жались друг к другу на крышах вагонов и, вполне довольные, ехали так три или четыре дня.

Я пошел на сортировочную станцию, чтобы посмотреть имеющиеся в наличии специальные вагоны, и выбрал вагон под номером 451. Если он и не был таким же современным и богато убранным изнутри, как тот, который потерпел аварию, зато был более крепким и имел пуленепробиваемые стены. Это был личный вагон императрицы Марии Федоровны и состоял из обзорного обеденного салона, комбинированной спальни и гостиной, пяти двухместных купе с обычными спальными местами в каждом, небольшой буфетной с печкой и агрегатом для отопления вагона и, наконец, туалетом. Более того, в нем имелся электрогенератор. И хотя я чрезвычайно тщательно выбирал этот вагон, тогда не думал, что буду жить в нем, и он станет моим домом почти на семь месяцев. Этот вагон номер 451 находился на попечении воинственно настроенного, довольно пожилого, но очень сведущего проводника по имени Иван, о котором я еще расскажу.

У нас ушел день на то, чтобы обеспечить себе этот вагон и занять его, после чего мы распорядились поставить его у запасной платформы на Николаевском вокзале с намерением использовать вместо гостиницы.

На следующее утро мы пристегнули свои сабли и поехали к Смольному институту.

Смольный институт был пансионом для благородных девиц, вроде женского Итона в России. Ленин решил, что и со стратегической точки зрения, и с точки зрения его больших размеров он будет самым подходящим местом для его штаба, и поэтому однажды рано утром один из его отрядов захватил институт и вежливо, но твердо выдворил из него всех дрожащих юных девиц, их воспитательниц, учителей и директора.

Это было низкое, серое здание с колоннадой и куполом в центре, окруженное довольно высокой кирпичной стеной, по верху которой было установлено железное ограждение. Его двор был заполнен людьми: бойцами-красногвардейцами, невоенными на вид солдатами, рабочими и небольшим количеством матросов. Матросы, в черных кожаных куртках и бескозырках, сразу бросались в глаза. В этой толпе они были вооружены лучше всех и передвигались как хорошо обученный отряд, среди этого беспорядочного скопления людей. Рабочие и солдаты были вооружены как попало. У кого-то были винтовки, у других – только штыки, а карманы топорщились от ручных гранат; но преобладала такая мода: пулеметная лента с патронами, опоясанная вокруг тела. Там, где эта неорганизованная орда была гуще всего, стояла парочка бронированных автомобилей. Мы с Бойлем протолкались ко входу в здание, где оказались перед дулами двух полевых пушек. Это место было хорошо укреплено, хотя если бы из этих пушек начали вести огонь, то от отдачи они пробили бы стену и обрушили на себя вход.

Вестибюль был еще больше забит людьми, чем двор. Казалось, никто не был занят ничем конкретно, и мы ходили, заглядывая в различные коридоры, пока, наконец, не дошли до коридора, где на посту стоял часовой. Нам было резко сказано, что сюда нам нельзя. Ясно, что это был вход в святая святых большевистских вождей.

– Я хочу видеть товарища Иоффе, председателя Петроградского революционного военного комитета, – сказал я часовому.

– Вы найдете его где-нибудь в этом коридоре, – беспечно ответил караульный и пропустил нас.

И мы снова бродили по коридору, заглядывая в разные комнаты; во всех них почти не было мебели, но помещение заполняли люди. Я называл имя товарища Иоффе в дверях каждой комнаты, и меня отсылали в другую. Но наконец мы его нашли. Мы были одними из первых офицеров стран-союзниц, которые проникли в Смольный, хотя я думаю, что представители и Франции, и Америки опередили нас лишь на несколько часов. Иоффе вышел к нам, был очень дружелюбен и извинился, потому что не было стульев, на которые мы могли бы сесть.

В комнате было полно желающих помогать большевикам. С момента захвата власти большевики провозгласили, что настал конец всей тайной дипломатии, что долг пролетариата – помогать в государственных делах и что их искренне приглашают посещать все государственные учреждения и смотреть, чтобы дела велись так, как им нужно. Поэтому в первые дни Смольный был открыт для всех. Но такое утопическое положение дел продлилось лишь несколько недель, и через месяц увидеть господ Ленина, Троцкого или их коллег стало труднее, чем любого члена кабинета министров Англии.

Мы объяснили Иоффе, какую работу выполняем во Временном правительстве, и сказали, что готовы продолжать ее при условии поддержки со стороны большевистских властей. В частности, мы обратили его внимание на то, что юго-западная армия голодает из-за затора на Московском железнодорожном узле и что армии необходимо доставить продовольствие.

На это Иоффе ответил, что голодает не только юго-западная армия, но и перед Петроградом стоит эта же угроза и что большевики готовы оказать нам всякое возможное содействие нашей работе.

Безжалостные, невежественные, упрямые большевики, стремившиеся вести дела, строго придерживаясь нескольких подержанных фраз, все же имели наспех разработанную систему действий «на глазок», которая лежала в основе любого достигнутого ими успеха.

Иоффе поспешно вышел и привел Подвойского, которого Ленин только-только назначил военным министром. Подвойский был весьма нерешительным человеком, уникальным в этом отношении среди всех большевиков, которых я когда-либо встречал. Полагаю, что Иоффе, вероятно, почувствовал, что наша беседа идет не слишком гладко, так как он снова суетливо вышел и на этот раз привел с собой Карахана – красивого армянина, очень хорошо одетого и обладавшего изящными манерами.

Мне кажется, именно Радек, обладавший острым языком, однажды, как я слышал, назвал Карахана «ослом классической красоты». Но Карахан был далеко не дурак. Он тут же понял важность наших требований и пошел за Лениным.

Ленин вошел легкой походкой, Карахан следом за ним. Внешне диктатор производил впечатление сильного и простого человека ниже среднего роста со славянской внешностью, пронзительным взглядом и мощным лбом. Он пожал нам руки. Нельзя сказать, чтобы его манера была дружеской, но и враждебной ее нельзя было назвать; она была совершенно бесстрастной. Он выслушал все, что ему сказали о нас Иоффе и Карахан, а когда они закончили, два или три раза кивнул и сказал: «Разумеется, им должно быть оказано полное содействие в работе». Теперь, когда комиссары заполучили Ленина, они засыпали его вопросами, касавшимися других дел, которыми они занимались, и я сразу же заметил, что у него наготове были аргументированные советы, и он давал их с обезоруживающей простотой. Через несколько минут он разделался с их вопросами и, поклонившись нам, вышел из комнаты, заложив руки за спину.

Тем временем я объяснил Иоффе, что нам от него потребуются пропуска, разрешающие выполнять работу, о которой мы договорились, и он пообещал, что мы получим их без промедления при условии, что он найдет пишущую машинку. И немедленно полдюжины добровольных помощников и парочка так называемых секретарей были посланы прочесывать здание в поисках пишущей машинки, и спустя примерно двадцать минут была принесена ветхая пишущая машинка. Затем он обнаружил, что нет стола, на который можно было бы ее поставить. Иоффе всегда стоял около подоконника, когда хотел что-то написать.

Был послан другой гонец, который вернулся со школьной партой. Затем случилась еще одна заминка. Никто не умел печатать на машинке. Наконец один из трех или четырех секретарей Иоффе вызвался сделать попытку.

На бумаге уже имелись название Смольного института и скрещенные серп и молот – символ Республики рабочих и крестьян, отштампованные в левом углу.

Я продиктовал максимально полный перечень полномочий для Бойля и себя, который Иоффе неразборчиво записал на бумаге, согласился с ним, не внося изменений, и передал женщине, которая вызвалась отпечатать его на машинке. Это была долгая процедура, так как она печатала только одним пальцем и не очень умело управлялась с машинкой. Наконец документ был готов. Прочитав его, я заметил, что машинистка по своей инициативе изменила «полковник Бойль и капитан Хилл» на «товарищи Бойль и Хилл». Я был склонен оставить все это, как есть, но Бойль держался с достоинством и настоял на том, чтобы были внесены наши настоящие звания, и по указанию Иоффе документ был перепечатан. И снова мы с муками наблюдали, как один палец бродил по тридцати шести буквам русского алфавита (фактически в 1917 г. их было 35, так как «ё» и «й» отдельными буквами не считались. – Пер.).

Наконец на документ была поставлена подпись Иоффе, приложены необходимые печати, секретарь скрепил его своей подписью, и мы ушли.

Я всегда дружески относился к Иоффе и позже с сожалением узнал, что он покончил жизнь самоубийством. Странная судьба постигла многих из тех большевиков, с которыми я встречался в то время, когда они были у власти в 1917–1918 гг. Володарский, Воровский, Урицкий погибли в результате покушения. Дзержинский и Свердлов умерли внезапно и при подозрительных обстоятельствах. Ленин пережил два покушения и умер вследствие тяжелой болезни. Троцкий находится в изгнании в Турции. Раковский и Каменев тоже в ссылке. Только Сталин остался на гребне волны. Воистину, те, кто живет мечом…

Глава 14

Не было никаких сомнений в том, что население Петрограда находилось на грани голода. Мы обязались помочь доставить продовольствие в город, и поэтому распорядились прицепить наш вагон к полночному московскому экспрессу, чтобы в Москве разрешить сложную ситуацию. Поезда по-прежнему подразделялись на экспрессы, скорые и пассажирские, но разница была чисто формальной. Все они ехали с одной и той же скоростью. На железных дорогах царил хаос, и обычная 12-часовая поездка могла продлиться от восемнадцати до сорока восьми часов.

Мы прибыли в Москву на следующий день после полудня. Это был хмурый зимний день. Вокзал и площадь перед ним были пустынны, если не считать вооруженные караулы. Там и сям по всей покрытой снегом площади лежали мертвые лошади; их животы настолько распухли, что лошади выглядели как надутые шары. Это были внешние признаки уличных боев, происходивших, когда Москва перешла от белых к красным на прошлой неделе.

С небольшой задержкой мы раздобыли сани, которые тянула несчастная полуживая кляча, ребра которой, того и гляди, могли прорвать ее шкуру, и отправились в Центральный железнодорожный комитет, размещавшийся в огромном здании в центре Москвы. Какое-то время мы ехали трусцой; Бойль выражал сомнения в том, что бедное животное доставит нас к месту назначения. И лошадь не довезла нас, но это была не ее вина. В одной из боковых улиц начался ожесточенный бой. Первым предупреждением о нем стал треск винтовочных и револьверных выстрелов, затем послышалось пулеметное тра-та-та-та, и наша лошадь упала с пробитой головой. Мы заплатили извозчику полностью всю сумму, о которой договорились на вокзале, и, оставив его плакать над своей лошадью, отправились к месту назначения пешком.

До большевистской революции Бойль неофициально контролировал юго-западные железные дороги и был хорошо известен исполнительным органам Российских государственных железных дорог, которые его любили и доверяли ему. В техническом руководстве были в основном антибольшевистски настроенные люди, которые в ответ на большевистские национализацию, конфискацию и жесткое обращение с буржуазными классами начали саботаж на железных дорогах. Это, разумеется, было равносильно причинению вреда себе из желания навредить другому («назло бабушке уши отморожу»), и наша цель состояла в том, чтобы убедить правление железных дорог на нашем направлении положить конец саботажу и помочь нам «развязать» Московский железнодорожный узел. Нам не потребовалось долго убеждать их использовать свою власть в тех рамках, в которых она была возможна, но нам было сказано, что они ничего не могут поделать с персоналом или рабочими на сортировочных станциях, так как они находятся под контролем своих профсоюзов, которыми, в свою очередь, руководят Советы и большевики. Мы пообещали договориться с большевиками и немедленно пошли в их штаб.

Улицы были по большей части пустынны, дома – в отметинах от пулеметных и винтовочных пуль, а недалеко от Кремля здания были разрушены орудийными снарядами. В центре города едва ли можно было найти целую витрину магазина: разбитое стекло заменяли грубо сколоченные доски. Над городом как пелена висела мрачная, унылая атмосфера. Большевики устроили свой штаб в здании, впечатляющий экстерьер которого лишь подчеркивал грязь и запустение внутри. Как и Смольный, это здание было битком набито немытыми солдатами, рабочими, всякими хулиганами и преступниками, которые были без разбора освобождены из тюрем большевиками. Через толпу мы пробирались к комиссару Московского военного округа Муралову. В ожидании его прихода нас развлекал его адъютант – слишком вычурно одетый щеголь, который украсил себя парой револьверов системы «Маузер», тремя или четырьмя ручными гранатами немецкого образца, двумя свистками и полицейской дубинкой и вылил на себя не меньше флакона дешевого одеколона. Исходившие от него запахи не делали общее зловоние в приемной меньше; воздух в ней был густой смесью ароматов немытых тел и дешевого курительного табака. Деловито и не очень вежливо адъютант согнал трех или четырех грязных на вид индивидов с роскошной кушетки в стиле Людовика XV. Но из боязни познакомиться с их спутниками – объектами интереса энтомологов – мы отказались от приглашения присесть.

Муралов был приятным сюрпризом. Это был высокий темнобородый русский с открытым лицом, умными глазами, густо поросшими волосом руками и очень низким голосом. Мы сразу же понравились друг другу. Показав ему документ, выданный нам Иоффе, и назвав свой род занятий, мы объяснили ему, какое соглашение заключили с Центральным правлением железных дорог, и попросили его о сотрудничестве, и он с готовностью согласился. Более того, предоставил нам полную свободу действий на территории, вмещающей сотни соединительных железнодорожных линий, грузовых платформ и маневровых подъездных путей, которые составляли Московский железнодорожный узел.

В его кабинете мы составили радикальный план на следующий день и изложили предлагаемые нами меры по телефону Центральному правлению железных дорог; и они там согласились осуществлять наш план. Мы вернулись в свой вагон с чувством, что сегодня хорошо поработали.

На следующее утро на главной станции железнодорожники были готовы сделать свою часть работы, но машинисты, водители грузовиков и рабочие бригады не явились. Так как все эти люди подчинялись распоряжениям большевиков, мы поехали и пожаловались Муралову. Муралов вызвал к себе руководителей бригад численностью около двадцати пяти человек и спросил, почему не выполняются его распоряжения. Никакого объяснения не было.

– Если ваши бригады завтра в семь утра не будут на местах, готовые начать работать, – сказал Муралов, – я расстреляю шестерых из вас; вы сами будете тянуть жребий, кто пойдет под расстрел.

Большевики были у власти менее месяца, но Россия уже знала, что у них была неприятная манера исполнять свои угрозы до буквы. Так что я не удивился тому, что на следующее утро бригады были на месте в семь утра. Мы разобрались с перегруженным железнодорожным узлом за два дня. Целые поезда стояли на железнодорожных насыпях, пустые товарные платформы были вывезены по железнодорожным веткам и поставлены в поле. Наши методы подверглись сильной критике со стороны технического персонала; но, я думаю, они были оправданы, так как через три дня железнодорожные пути были свободны, путаница – ликвидирована, и поезда со столь необходимым продовольствием могли отправляться в Петроград, а также с провизией и фуражом в противоположном направлении – в Киев и к армии, воевавшей на юго-востоке. Именно благодаря этим вовремя прибывшим поставкам генерал, командовавший юго-западной армией, получил возможность удержать триста тысяч солдат в окопах и отвлечь на себя внимание такого же количества немцев.