Текст книги "Россия выходит из войны. Советско-американские отношения, 1917–1918"

Высказав свое видение проблемы контактов с советскими властями, Сиссон переключился на Фрэнсиса: «…Ни одно подразделение нашего правительства не сможет вести здесь плодотворную работу до тех пор, пока Фрэнсис остается во главе посольства. Он не только производит на всех впечатление больного человека, абсолютно непригодного для физических и умственных нагрузок, связанных с его высоким постом, но еще и позволил себе стать предметом публичных сплетен и тайных расследований союзников из-за открытой связи с женщиной, подозреваемой, впрочем, возможно, и без достаточных доказательств, в шпионаже.»

После подробного обсуждения вопроса о де Крам и, в частности, предложения спросить мнение Джадсона и Райта на этот счет Сиссон делал вывод, что Фрэнсиса (во избежание «публичного унижения») следовало бы спешно направить… через Японию в Вашингтон, якобы для личного доклада президенту о ситуации в России с тем, чтобы он навсегда оставил посольство, – важнее всего обставить его немедленный отъезд с наименьшим скандалом.

Поскольку у Сиссона еще не было личного служебного шифра для связи с Крилом, он разработал оригинальный метод кодирования, с использованием так называемой «красной» шифровальной книги, позволяющий передать сообщение через Государственный департамент, причем в самом Госдепе расшифровать телеграмму было невозможно. Модификация этого шифра не поддавалась усилиям посторонних криптографов (по-видимому, некоторые профессиональные коллеги Сиссона немало над ним потрудились). Зашифрованное сообщение было подписано Баллардом, а не Сиссоном и передано в американское консульство, а не в посольство с просьбой переслать его в Государственный департамент для передачи Крилу и посоветовать последнему использовать «красный» код при расшифровке. Затем по коммерческим каналам Сиссон отправил отдельное сообщение телеграфному цензору в Нью-Йорке (эта служба цензуры подчинялась непосредственно Комитету по общественной информации), в котором указывался характер модификации шифра и содержалась просьба довести эти сведения до Крила. Сиссон предположил, что Госдепартамент сочтет его некомпетентным в «красной» кодировке, но все равно передаст шифровку Крилу, а последний, зная полученный от цензоров ключ, сможет ее декодировать.

Наивный сотрудник Комитета по общественной информации, как следует из его мемуаров, полагал, что Государственный департамент не в состоянии расшифровать его телеграмму (Национальный архив, файл Государственного департамента, телеграмма из американского консульства в Петрограде в Государственный департамент от 5 декабря; получена 6 декабря в 15:22. На копии имеется карандашная пометка: «расшифровано 8 декабря – J. T.»), и сожалел лишь о задержке ее передачи Крилу, получившего текст только 14 декабря. Сиссон думал, что задержка возникла из-за недоумения Госдепартамента по поводу неизвестной кодировки. На самом же деле опытные специалисты быстро справились с этой относительно элементарной криптографической проблемой. К пятнице, 7 декабря, послание было расшифровано и легло на стол Лансинга. Еще до того, как Крил увидел эту депешу, Государственный департамент и президент были в курсе ее содержания, приняли во внимание всю серьезность последствий и, одновременно столкнувшись с жалобами Фрэнсиса на Джадсона, а Сиссона на Фрэнсиса, пришли к выводу, что им предстоит принять решение, кого следует отзывать из Петрограда – Джадсона, Фрэнсиса или Сиссона (или же всех троих вместе). В первой же записи в настольном ежедневнике Лансинга за тот день отмечен разговор с неким Гибсоном (вероятно, одним из дежурных сотрудников департамента) «о попытке Сиссона отправлять петроградские новости, минуя посольство». Следующая беседа состоялась с помощником Филлипсом «о телеграмме относительно поведения Фрэнсиса в Петрограде». Наконец, в третьей записи ежедневника отмечена встреча с советником Полком по поводу «телеграммы о Фрэнсисе» (Рабочий дневник Лансинга от 7 декабря). Вне всякого сомнения, во всех трех беседах обсуждалось сообщение Сиссона для Крила. Этот вывод усиливается тем фактом, что в каждый из первых двух дней следующей недели госсекретарь активно обсуждал со своими коллегами дело мадам де Карм (Рабочий дневник Лансинга от 10 и 11 декабря).

На следующий день, 8 декабря, Лансинг отправил телеграмму Фрэнсису, сообщив ему о получении послания для Крила, хотя и не раскрывал его содержания. Госсекретарь лишь попросил посла сообщить Балларду, что департамент не имеет права раскрывать свой код другим правительственным учреждениям, но был бы рад помочь Комитету «по общественной информации путем передачи всевозможных сообщений, имеющих отношение к деятельности комитета». Эта телеграмма содержала еще один многозначительный намек: «…учитывая критическую ситуацию в России, департамент считает, что любая информация, касающаяся политических условий и исходящая от американских официальных лиц, должна направляться только через посольство».

Неделю спустя посол, передавая официальный протест Сиссона по поводу задержки своей телеграммы Крилу, параллельно довел до Лансинга, что после инцидента с Джадсоном видел Сиссона только однажды, при этом поинтересовался у него, как у сотрудника Комитета, наличием каких-либо официальных документов для посольства, подтверждающих его компетенции. Со слов Фрэнсиса, он получил краткий и почти презрительный ответ: «У вас есть инструкции, вот и придерживайтесь [их]». Далее текст телеграммы становится похожим на беспомощную жалобу: «…здесь преобладает впечатление, что Сиссон является личным представителем президента Вильсона, при этом и сам Сиссон считает себя таковым. Его самонадеянность и поведение по отношению ко мне указывают, что он относится к себе самому крайне серьезно, но я не могу поверить, что [президент] послал бы сюда личного представителя без предварительного уведомления меня, как посла, со стороны Госдепартамента… Если Робинс и Сиссон действительно представляют правительственную политику по установлению тесных отношений с большевистским правительством, то это ставит в затруднительное положение лично меня, поскольку я подвергаюсь подозрениям со стороны руководителей союзнических миссий, с которыми Департамент поддерживает тесные отношения и рекомендует единые действия…» (из телеграммы № 2106 от 15 декабря 1917 г.).

Опасения Фрэнсиса оказались напрасными. Волнующий его вопрос был урегулирован, и в тот же день, 15 декабря, госсекретарь направил ему телеграмму, в которой сообщалось: «…Департамент одобряет ваш нынешний курс и полностью полагается на ваше мнение» (из телеграммы № 1906 от 15 декабря 1917 г.). Эта фраза отражала тщательно продуманное решение вашингтонской стороны по болезненной теме «контактов» с советским правительством, а также давала понять Фрэнсису, что он остается выполнять обязанности посла, а Госдепартамент со своей стороны будет оказывать ему поддержку, несмотря на происки недоброжелателей относительно мадам де Крам.

Спустя две недели генерал Джадсон был отозван в Вашингтон. В конце февраля он прибыл в Соединенные Штаты и после периода консультаций в военном министерстве был назначен командующим 38-й дивизией в Кэмп-Шелби (до августа 1918 г.), а затем возглавил нью-йоркский порт погрузки (с сентября по декабрь 1918 г.). Не получив в то время особого признания, позже Джадсон был награжден военной медалью «За выдающуюся службу» за работу в России. Генерал Уильям Грейвс (в то время заместитель начальника штаба армии Соединенных Штатов генерала Марча) позже заверял Балларда, что смещение Джадсона не имело никакого отношения к его действиям в Петрограде и Государственный департамент никоим образом не вмешивался в это решение военного министерства. Остается лишь сомневаться, что генерал Грейвс был полностью информирован обо всех тонкостях этого дела.

Сиссон получил служебный выговор от имени Вильсона за дерзость. «Президент настаивает, – телеграфировал Крил Сиссону 16 декабря, – чтобы вы избегали политических осложнений и личной неприязни». Еще через несколько дней (письмом от 27 декабря) Крил заверил Вильсона, что «…Сиссон осознал, что он не должен касаться политической ситуации во избежание личных осложнений, не состоит на дипломатической должности и должен поддерживать самые дружеские отношения с послом».

Таким образом, инцидент закончился полной победой Фрэнсиса, но его отголоски звучали еще долгое время. В мае 1918 года, когда отношения между Сиссоном и Робинсом переросли в самый острый антагонизм, Баллард телеграфировал Сиссону, вернувшемуся к тому времени в Соединенные Штаты: «…Робинс рассказал послу о той знаменитой телеграмме и сделал вид, что был против нее с самого начала. Фрэнсис перекрестно допросил меня относительно других причастных к этому делу – я не сказал ему ничего, кроме правды о роли Робинса.»

Борьба посла по вопросу о «контактах» не завершилась победами над Сиссоном и Джадсоном: предстояло разобраться с Робинсом. В воскресенье, 9 декабря, Троцкий заявил еще об одном американском посетителе Смольного и на этот раз оказал послу услугу, открыто назвав визитера. «Глава Американского Красного Креста, – сказал Троцкий, – пришел в Смольный и прямо заявил, что в России никогда не было такого сильного правительства, как наше, и эта Америка, конечно, предоставит нам все виды поставок, кроме боеприпасов, в которых мы больше не нуждаемся. Визит американца сразу же показал, что институт народных комиссаров дает нам чрезвычайные преимущества в складывающейся международной ситуации».

Сообщая об этой речи в Вашингтон, Фрэнсис добавил, что, по его предположению, Троцкий имел в виду именно Робинса, поскольку только он исполнял обязанности главы миссии Красного Креста после отъезда Томпсона. По его словам, он задержался с сообщением об этом деле, ожидая, что Робинс войдет и объяснится, но Робинс не появился. В заключение он поинтересовался, попадают ли члены миссии Красного Креста, одетые в американскую военную форму, под действие директивы, предписывающей «американским представителям воздерживаться от любых прямых контактов с большевистским правительством» (из телеграммы № 2091 от 12 декабря 1917 г.).

Ответ Госдепартамента был однозначен: представители Красного Креста также подпадали под действие директивы и поэтому не имели права вступать в контакт с советскими властями, но это уже другая история. Однако вскоре, благодаря одному из любопытных поворотов событий, столь характерных для рассматриваемого периода, сам посол уполномочил Робинса пойти против директивы президента.

Глава 6.Переговоры союзников в Париже

В то время как американские официальные лица в Петрограде и их руководители в Вашингтоне испытывали ряд трудностей, связанных с контактами с большевистскими властями, правительства союзников впервые начали серьезно заниматься проблемами высокой политики, возникшими из факта захвата власти большевиками, идеологических предубеждений их лидеров и действий Советов по выводу России из войны.

Как отмечалось выше, 22 ноября полковник Хаус и сопровождающие его лица отправились из Лондона в Париж для участия в заседаниях Межсоюзнической конференции и недавно организованного Высшего военного совета. Первый из этих органов начал свои заседания в Париже 29 ноября. Его функция заключалась в координации усилий союзников в отношении таких вопросов, как финансы, снабжение, судоходство, наложение экономических санкций и тому подобное. Поскольку на конференции представлено 18 стран, пленарные заседания (их было всего два) оказались слишком масштабными для проведения каких-либо реальных деловых операций. Поэтому конференция была разбита на заседания подкомитетов, которые затем растянулись на длительное время. Ни один из этих подкомитетов не занимался важными политическими вопросами, а на пленарных заседаниях официальное упоминание российской проблемы и вовсе отсутствовало.

Верховный военный совет собрался только в утром 1 декабря в Версале. Этот Совет был создан после долгих колебаний и мучительных переговоров между крупнейшими союзными державами с целью координации военных усилий. Однако чрезвычайно деликатные командно-организационные проблемы, связанные с такой координацией, еще не были полностью решены, поэтому Совет в первую очередь был занят решением организационных вопросов. Его повестка дня, безусловно, включала вопрос и о военных планах на предстоящий год, поэтому было однозначно признано, что Совет должен будет задаться вопросом в более широких рамках, какие действия следует предпринять для возвращения России в альянс, если это вообще было возможно. Нет никаких подтверждений, что этот вопрос был вынесен на обсуждение 1 декабря. Первое же важное и предметное заседание Совета состоялось только в январе. В то время как официальная деятельность этих двух органов не уделяла никакого внимания проблемам политики в отношении большевистского режима, присутствие в Париже стольких ведущих государственных деятелей союзных государств предоставило благоприятную возможность для неофициальных встреч по этому вопросу, и эта возможность, по-видимому, широко использовалась.

Нет никаких свидетельств, что предложение Троцкого от 21 ноября об объединении союзников для достижения мира получило хоть какое-то серьезное рассмотрение. По-видимому, просто предполагалось, что на столь абсурдное предложение нельзя было дать прямого ответа. Но представителей Британии и Соединенных Штатов не покидало ощущение, что военные союзники в Могилеве допускают серьезную ошибку, предполагая низвергнуть большевиков в объятия немцев. По этой причине они были очень заинтересованы предложением, полученным от сэра Джорджа Бьюкенена 27 ноября, заключающимся в том, что державам Антанты, при всем их несогласии с движением за всеобщий мир, следует добровольно освободить Россию от формальных обязательств не заключать сепаратный договор и, таким образом, вместо того, чтобы протестовать против действий большевиков, «предоставить им право самим решать, будут ли они покупать мир на условиях Германии или продолжат сражаться с союзниками». Давая эту рекомендацию, Бьюкенен все еще находился под впечатлением, что каким-то образом можно было бы добиться продолжения военных действий России. «Если что-то и могло бы побудить Россию пролонгировать свое участие в войне, – указал Бьюкенен в своем послании, – так это осознание того, что она совершенно свободна действовать так, как ей заблагорассудится, без какого-либо давления со стороны альянса… Есть доказательства, – продолжал развивать свою мысль британский посол в России, – что Германия пытается создать непреодолимый раскол между нами и Россией с целью проложить путь к немецкому протекторату, который в конечном итоге надеется установить над последней. Для нас требовать свой фунт мяса и настаивать на выполнении Россией обязательств 1914 года означает играть на руку Германии. Втягивая Россию в войну против ее воли, мы только озлобляем ее народ против себя самих. Если же мы освободим ее от этих обязательств, национальное негодование обернется против Германии, если заключение сепаратного мира будет отложено или заключено на слишком обременительных условиях. Я не выступаю за какие-либо сделки с большевистским правительством. Напротив, считаю, что принятие курса, который я предлагаю, выбьет ветер из их парусов, поскольку Советы больше не смогут упрекать союзников в том, что они ведут русских солдат на бойню ради своих империалистических целей» (Бьюкенен Дж. Моя миссия в России. Воспоминания дипломата; заключительная редакция послания не имеет существенных отличий от проекта, показанного Хаусу).

Еще 29 ноября Хаус и британцы подробно обсудили ситуацию в России, при этом предложение Бьюкенена произвело на них благоприятное впечатление. На следующий день британский премьер Ллойд Джордж «опробовал» его на французах и итальянцах, вызвав бурную реакцию. Его французский коллега Жорж Клемансо настаивал на том, что заключение сепаратного мира со стороны России выглядит грязным предательством, заявив, что, «если. все силы небесные силы попросили бы меня вернуть России ее слово, я бы отказался». Из-за этого разделения мнений союзники в целом так и не предприняли никаких действий в соответствии с рекомендациями британского посла. Глава МИД Великобритании Артур Бальфур после консультаций с Хаусом 4 декабря отправил Бьюкенену сообщение, изложив в нем позицию британского правительства. В нем говорилось, что, возражая против заключения сепаратного мира между Россией и Германией, Даунинг-стрит отступает от договоренностей 1914 года, как от основы этого возражения, а руководствуется более «глубокими принципами». Сообщение Бальфура послужило фундаментом длинного заявления для прессы, сделанного Бьюкененом 8 декабря, но, похоже, оно не оказало никакого влияния на советских лидеров и только лишний раз подтвердило их убежденность в отсутствии реальной надежды склонить Британию к движению в сторону мира.

Отсутствие общего согласия по предложению Бьюкенена только подчеркнуло важность глобального вопроса, в котором Хаус был главным образом заинтересован: вопроса о целях войны. Если французы и итальянцы не согласятся освободить Россию от взятых на себя в 1914 году обязательств, то тем более казалось более важным рассмотреть их суть и значение в изменившихся обстоятельствах. Например, этого можно бы было достичь с помощью новой и более либеральной формулировки военных целей союзников в целом – такой, которая косвенно признала бы старые секретные соглашения, ныне столь широко себя дискредитировавшие, устарелыми и подлежащими пересмотру на мирной конференции.

В тот самый день, когда Хаус и его партия направлялись в Париж, Троцкий приступил к открытой публикации в прессе документов российского МИДа, относящихся к секретному соглашению, связывающему царское правительство с европейскими союзниками, и в которых раскрывались тайные военные цели Антанты. Новость об этом шаге дошла до государственных деятелей в Париже, когда они уже начинали свои обсуждения. В то время как знание условий, изложенных в этих документах, было (как отмечалось выше) широко распространено в хорошо информированных кругах еще до их публикации, общественность многих стран была посвящена в эти вопросы в гораздо меньшей степени. Вполне очевидно, что показные и драматически обставленные публикации большевиками этих соглашений позволили широким народным массам узнать об их характере.

В то время вопрос о целях войны уже весьма заметно будоражил общественное сознание, и в широком смысле это был один из самых мрачных моментов всего военного времени. Множество людей в лагере союзников становились все более обеспокоенными и неуверенными в том, насколько целесообразно пытаться разжигать войну до победного конца. Крах России сам по себе усилил это чувство, заставив многих обывателей на Западе впервые усомниться в возможности полной победы. Росло ощущение, что действия союзников должны были предусматривать и возможность переговоров с немцами. Цепляться за крайние аннексионистские цели означало, как полагали многие, играть непосредственно на руку военной клике Германии и мешать менее радикально настроенным немцам отстаивать разумные компромиссы с союзной коалицией.

Действия большевиков били в самое сердце этих сомнений и дурных предчувствий: как бы там ни было, но Советы напрямую связывали свое объявленное намерение вывести Россию из войны с обвинением в том, что военные цели союзников носят циничный империалистический характер, и призывали к всеобщему прекращению войны «без аннексий и контрибуций». Эта военно-политическая максима, в значительной степени совпадавшая с личными чувствами Вильсона, представляла собой резкий и меткий вызов коалиционным военным целям, особенно тех, которые были обозначены в секретных соглашениях, и наносила эффективный удар по единству союзников. Кроме того, подобная формулировка привела к появлению в некоторых союзнических кругах мысли, что, если бы только альянс изначально выдвинул более либеральную схему военных целей, сразу же проявилось бы нежелание Германии вести войну на такой основе, а Россия оставалась бы в коалиции. В результате среди союзников возник образ России – впрочем, весьма неточный, – как государства, стремящегося к идеалистическим и демократическим целям, испытывающего отвращение к циничной алчности западных партнеров и поэтому легко вводимого в заблуждение немецкой и большевистской пропагандой, призывающей покинуть альянс.

Эта же точка зрения активно поддерживалась кругами, близкими к Керенскому, которые, склонные в отчаянии хвататься за любую соломинку, лелеяли слабую надежду на то, что такое союзническое заявление может помочь им восстановить свою власть в России. 20 ноября два видных члена партии Керенского, Чайковский (бывший председатель Временного правительства Северной области) и Скобелев (бывший министр труда в кабинете Керенского), остававшиеся в Петрограде в полуподпольном статусе, с некоторым для себя риском обратились к американскому и британскому послам и настоятельно призвали к проведению союзнической встречи для обсуждения и определения нового и более либерального заявления о военных целях союзников. Они указали, что, по их мнению, любые попытки свергнуть большевиков и восстановить моральный дух армии могут иметь успех только в том случае, если союзники «сообщат армии о своей готовности обсудить условия мира с целью скорейшего завершения войны». Аналогичные предложения поступили союзным правительствам от различных представителей и сторонников Керенского за границей. Таким образом, определение целей войны стало неотъемлемой частью проблематики предстоящей Парижской конференции, проходившей на фоне глубокой тревоги за будущий ход войны, осознания того, что выход России из коалиции будет означать переброску по меньшей мере сорока немецких дивизий на Западный фронт до весны и что существующая позиция союзников в отношении военных целей имеет тенденцию укреплять моральный дух Германии (за счет ослабления морального духа Антанты).

Именно Хаус настаивал на широкой либерализации концепции военных целей. «Я не намереваюсь, – телеграфировал он президенту 25 ноября, – оказаться втянутым в какие-либо их [союзнические] разногласия, особенно территориального характера. Думаю, мы должны придерживаться общих изложенных вами принципов и не путаться в эгоистичных мелочах».

30 ноября, в свете французско-итальянского отказа освободить Россию от прежних обязательств, Хаус решил идти в лобовую атаку на секретные старые договоры с их ультра-крайними территориальными требованиями.

«В мои планы входит, – телеграфировал он Вильсону, – предложить на утверждение Межсоюзнической конференции следующую резолюцию:

„Союзники и Соединенные Штаты заявляют, что ведут войну не с целью агрессии или получения контрибуций. Жертвы, на которые они идут, направлены на то, чтобы милитаризм не продолжал бросать свою тень на мир, поскольку все нации должны обладать собственным правом вести свою жизнь так, как им кажется наилучшим для развития их общего благосостояния.

Если у вас есть какие-либо возражения, пожалуйста, ответьте немедленно. Чрезвычайно важно, чтобы это было сделано, поскольку британцы согласились проголосовать за эту формулировку“».

1 декабря президент ответил Хаусу: «Предлагаемое вами решение в точности соответствует моим мыслям и заслуживает полного одобрения. Вы сами должны понимать, насколько желательно, чтобы конференция обсудила условия мира в духе, соответствующем моему январскому обращению к сенату. Наш народ и конгресс не будут бороться за какие-либо эгоистичные цели со стороны воюющих сторон, за возможным исключением Эльзаса и Лотарингии. Территориальные притязания должны быть оставлены на рассмотрение всех участников мирной конференции, особенно это касается планов раздела территорий стран Малой Азии. Я думаю, всем будет очевидно, что охлаждать американский пыл в этом вопросе было бы фатальной ошибкой».

Доклад генерала Таскера Г. Блисса[27]27
  Таскер Говард Блисс (1853–1930) – генерал армии, начальник штаба армии США во время Первой мировой войны (сентябрь 1917 – май 1918 г.), дипломат, участник мирных переговоров.


[Закрыть], американского военного советника в составе Верховного военного совета Парижской конференции, приложенный к отчету полковника Хауса президенту в середине декабря, включал в себя еще один знаменательный отрывок: «Кризис войны, в которой без большой помощи со стороны Соединенных Штатов преимущество, вероятно, будет за центральными державами, достигнет своей кульминации не позднее конца следующей весны. Этот кризис во многом будет обусловлен крахом России, как военного фактора и недавней итальянской катастрофы».

Несмотря на одобрение президента, Хаус столкнулся с безнадежными трудностями в попытке добиться согласия на свое решение в Париже. Ллойд Джордж, несмотря на обнадеживающую первоначальную реакцию, лишь поверхностно поддержал предложение Хауса, когда дело дошло до обсуждения с другими союзниками. Французы, как сообщил Хаус, были «безразлично против; Италия – активно против». Были рассмотрены различные альтернативные предложения, но ни по одному из них единого согласия получить не удалось.

Вдобавок ситуацию усложнил посол Временного правительства в Париже В. Маклаков, вступивший в дискуссию со своим же собственным проектом, очевидно призванным увязать проблему целей войны с внутриполитической ситуацией в России и обрисовать ситуацию таким образом, чтобы большевики предстали перед мировым общественным мнением скорее как препятствие либерализации военных целей союзников, нежели как лидер этого движения. Оставалось также ясным, что предложенная им формулировка обязала бы правительства союзников публично выступить против признания нового российского режима, но подобное обязательство правительство Соединенных Штатов, во всяком случае – пока, не склонялось принимать официально. Ллойд Джордж попытался неуклюже согласовать предложения Маклакова и Хауса, объединив их в одном документе, что для последнего было абсолютно неприемлемо.

Итогом этих обсуждений, как сообщал Хаус, стала лишь устная договоренность о том, что «…каждая держава должна направить свой собственный ответ своему послу в Петрограде. Суть каждого ответа должна заключаться в том, что союзники готовы пересмотреть свои военные цели совместно с Россией, как только у нее будет стабильное правительство, с которым они смогут действовать совместно». Здесь еще раз следует обратить внимание на предположение, подразумевающее, что Россия выходит из войны потому, что цели Антанты были ненасытными и эгоистичными, но, если западные союзники согласились бы на что-то вроде формулы «без аннексий», русские развернут политику в обратную сторону и возобновят участие в военных действиях.

Хаус сообщил об этом решении президенту телеграммой 2 декабря. При этом он добавил следующее предложение: «Посол России в Париже считает очень важным, чтобы вы направили послание России через Фрэнсиса или иным образом, сообщив большевикам о бескорыстных мотивах Соединенных Штатов и их желании привести беспорядочный мир к братству всех наций без какого-либо возвеличивания друг над другом. Однако я надеюсь, что вы не сочтете необходимым делать какие-либо заявления по иностранным делам до встречи со мной».

В свете этой рекомендации со стороны Хауса становится очевидным, что он не имел реального желания, чтобы предложение Маклакова было принято в Вашингтоне. Скорее всего, эта телеграмма просто давала ему возможность уведомить посла Временного правительства, что информация ушла президенту. На собственной копии телеграммы Хауса имеется карандашная пометка: «Шлю телеграмму президенту, так как ему предстоит сделать заявление о целях войны. Я пытался сделать это в Париже, но потерпел неудачу. Следующим будет лучшее решение – чтобы это сделал сам президент».

Вильсон оказался не в состоянии удовлетворить просьбу Хауса избегать публичных заявлений по иностранным делам до личной с ним встречи. Ежегодное послание конгрессу, которое должно было состояться 4 декабря, не могло не коснуться этой темы, в частности и вопроса о целях войны. Как президент ответил Хаусу, для него было невозможно исключить вопросы иностранных дел из предстоящего послания, поскольку «сдержанность с моей стороны на данном этапе была бы неправильно понята, вызвала бы возмущение и нанесла бы большой вред». Однако, как будет видно ниже, ссылки на иностранные дела и военные цели в этой речи носили в основном общий характер, при этом не исключали и не предвосхищали появление более подробного отдельного заявления, которое подразумевалось Хаусом. Его подготовка началась вскоре после возвращения Хауса в середине декабря (полковник покинул Париж 6-го числа) и принесла свои плоды в заявлении от 8 января, состоящего из четырнадцати пунктов.