Текст книги "Россия выходит из войны. Советско-американские отношения, 1917–1918"

Глава 7. Вильсон и цели войны

Парижские дискуссии ясно показали, что альянс не был готов выработать свой подход и противостоять какими-либо смелыми и решительными действиями требованиям большевиков о всеобщем мире на основе формулы «без аннексий и контрибуций». Французы и итальянцы, в частности, оказались полными решимости ревниво придерживаться буквы существующих соглашений и продолжали надеяться, что решительная и окончательная победа сделает возможным претворение территориальных договоренностей. Такое отношение со стороны европейской коалиции сделало в глазах американцев настоятельно необходимым осуществление независимого шага в вопросе о целях войны, призванного компенсировать парижский провал и поразить воображение всего мира, сумев привлечь большевистский энтузиазм к делу союзников. Этим убеждением были проникнуты и Вильсон, и Хаус. Полковник, как мы видели, предпочел бы, чтобы ничего не предпринималось в этом направлении до его возвращения из Парижа и обсуждения вопроса с президентом. Вильсон по целому ряду причин не мог пройти мимо этой темы в послании конгрессу 4 декабря.

Каковы бы ни были эти причины – мы можем о них только догадываться, – но Вильсон подготовил свое обращение, как он сам заявил, «ни с кем не консультируясь», и, по-видимому, не оставил никаких записей о соображениях, которыми руководствовался. Таким образом, это обращение является одним из немногих отражений его взглядов на Россию в первые недели советской власти, и, возможно, будет полезно вспомнить исторический фон, на котором оно было подготовлено и произнесено.

Вильсон не обращался к конгрессу с тех пор, как предстал перед ним восемью месяцами ранее, 2 апреля, с просьбой об объявлении войны и с тех пор не сделал ни одного публичного заявления, существенно дополняющего то, что он уже сказал о военных целях страны. Обращение об объявлении войны, содержащее изложение ее целей, содержало ссылку на более раннее заявление, а именно на его обращение к сенату от 22 января 1917 года по вопросу «Основных условий мира в Европе». Таким образом, по состоянию на конец ноября 1917 года официальная позиция президента базировалась на двух обращениях: одно было сделано более чем за два месяца до вступления Соединенных Штатов в войну, то есть в то время, когда это вступление еще не было определенным, другое – по факту объявления войны. Достаточно интересно, что в ноябре 1917 года первое из них Вильсон рассматривал как более глубокое и авторитетное.

В первом обращении (от 22 января 1917 г.) президент обрисовал тот тип мира, к обеспечению которого, по его мнению, Соединенные Штаты должны быть готовы присоединиться. В нем особо подчеркивались принципы самоопределения, свободного доступа к морю и независимость судоходства, а также сокращение вооружений как основополагающий фактор такого мироустройства. Особое внимание уделялось тому, что этот мир не должен носить карательный характер и «навязываться проигравшему»; это должен был быть «мир без победы», но мир, обеспеченный «организованной главной силой человечества», к гарантированию которого присоединились бы Соединенные Штаты.

Второе же обращение (от 2 апреля 1917 г.), излагающее непосредственную цель Соединенных Штатов, определяло ее как «приложение всей своей мощи и задействование всех своих ресурсов, чтобы привести правительство Германской империи к соглашению и положить конец войне». В этой связи Вильсон обратил внимание на более глубокие и долгосрочные цели, которым, по его мнению, должна служить американская победа. Здесь он внес некую идеологическую ноту, которая отсутствовала в предыдущем заявлении. Угроза миру и свободе народов мира, по словам президента, заключалась в существовании автократических правительств, поддерживаемых организованной силой, полностью контролируемой их волей, а не волей народа. Народы мира должны быть освобождены от автократической власти, и таким образом мир «станет безопасным для демократии». За это Соединенные Штаты будут бороться, но у них нет никакой эгоистичной цели. В частности, отметил Вильсон, «мы не желаем ни завоеваний, ни господства и не ищем для себя никаких компенсаций» (Полный текст обращения: журнал «Международные отношения». Доп. 2 «Мировая война». Т. 1. Лондон, 1932).

Сообщение, направленное Временному правительству 22 мая 1917 года, было, по сути, повторным изложением позиции президента, вытекающей из двух указанных обращений. Нет никаких исторических свидетельств, что сам Вильсон рассматривал это сообщение как нечто большее, но именно его упоминал Хаус в своем выступлении в Париже, пытаясь склонить союзников к либерализации цели войны. Здесь стоит заметить, что еще 27 мая 1916 года, выступая в Вашингтоне перед «Лигой принуждения к миру», президент взял на себя обязательства поддержки любой международной организации, деятельность которой направлена на сохранение мира (Послания и документы Вудро Вильсона. Нью-Йорк, 1924).

Однако с момента второго обращения произошел ряд событий, которые повлияли на позицию Соединенных Штатов в отношении целей. Очень скоро после вступления Америки в войну президент, несмотря на опасения Хауса, обсудил вопрос о цели войны с министром иностранных дел Великобритании Артуром Дж. Бальфуром и был им проинформирован о характере некоторых секретных соглашений, существующих между союзниками (впоследствии Бальфур снабдил Вильсона текстами ряда этих соглашений). Какие взгляды сложились у президента по этому поводу, точно неизвестно. Опубликованные документы полковника Хауса создают впечатление, что президент признал наличие серьезного и прискорбного конфликта между тем видом мира, который подразумевался в этих соглашениях, и концепцией мира, выдвинутой Вильсоном публично. В любом случае ему хватало тяжести мнения всей мировой общественности. Именно под руководством Вильсона следовало затмить и сделать устаревшими эти старые и достойные сожаления первичные соглашения, расчистив тем самым дорогу для урегулирования того типа, который он предпочитал. Если эта точка зрения верна, можно предположить, что Вильсон относился к этим соглашениям с неодобрением, отвращением и чувством сродни презрению из-за узости видения, которое, как ему казалось, они отражали.

Примерно в это же время Временное правительство после первоначальных колебаний выступило за отмежевание России от секретных соглашений и за мир без аннексий. Тем не менее оно решило остаться верным русским идеалам, не заключать сепаратный мир и пытаться довольно безуспешно продолжать войну, надеясь, что среди союзников будет достигнуто какое-то новое общее понимание военных целей. В мае, по-видимому в связи с отправкой в Россию миссии Рута, Вильсон послал Временному правительству сообщение, в котором кратко излагал свои взгляды, однако оно не получило никакой реальной поддержки со стороны других союзников, было воспринято с некоторой опаской самим Временным правительством и не нашло сколько-нибудь заметного интереса ни у российской, ни у мировой общественности после публикации. Теперь же страной управляли экстремистски настроенные большевики, которые, не колеблясь, двинулись к сепаратному миру «без аннексий и контрибуций» и активно занимались публикацией материалов из российских официальных архивов, преднамеренно бросая оскорбительный вызов другим союзникам. Эти обстоятельства вкупе с негативно-безразличной реакцией Италии и Франции в Париже, несомненно, должны были усилить нетерпение Вильсона услышать мнение сенатского Комитета по международным отношениям, знавшего о некоторых секретных соглашениях 1914 года.

В воскресенье, 25 ноября, как раз в то время, когда все мысли Вильсона были посвящены подготовке послания конгрессу, в основных американских новостях начали появляться сообщения о большевистских публикациях, что вряд ли могло ускользнуть от внимания президента. Тексты опубликованных сообщений были переданы в Вашингтон через Петроградскую и Стокгольмскую миссию. Как писал позже Фрэнсис, «о том, как факт этих публикаций будет воспринят мировой общественностью, можно судить по заявлению бывшего министра иностранных дел Терещенко, который еще в мае 1917 года предупреждал, что этот шаг будет „…эквивалентен разрыву с союзниками и приведет к изоляции России. Подобный акт положит начало заключению сепаратного мира“» (Фрэнсис Д.Р. Россия из американского посольства. Нью-Йорк, 1921).

Но разве правительства союзников своим нежеланием отказаться от старой схемы военных целей – отчасти потому, что она никогда не была полностью и откровенно раскрыта, а отчасти потому, что отражала близорукие и эгоистичные импульсы, – могли завоевать доверие и не играли ли прямо на руку как германским, так и русским экстремистам? Подобная точка зрения постоянно выдвигалась Бахметьевым и другими представителями Временного правительства. Отсутствие дальновидности со стороны альянса теперь позволило большевикам – причем цинично, не с благой целью, но совершенно безнаказанно – присвоить себе те самые концепции, которые Вильсон считал уместными и важными в качестве опорной основы позиции союзников. И разве это не привело к ситуации, когда эти концепции и лозунги не только подвергались сомнению, но даже становились пригодными для использования в немецких руках? Если так, то срочность решения этого вопроса была очевидна – не теряя времени, следовало исправлять опасные тенденции.

Следует отметить, что и немцы без промедления воспользовались возможностями, любезно предоставленными им российскими мирными предложениями и публикациями текстов секретных соглашений. Всего за два дня до речи Вильсона в конгрессе, 2 декабря, американские газеты сообщили, что Рихард фон Кюльман[28]28
  Рихард фон Кюльман (1873–1948) – немецкий дипломат и промышленник, статс-секретарь (министр) иностранных дел Германской империи (август 1917 – июль 1918 г.), руководитель германской делегации на мирных переговорах в Брест-Литовске.


[Закрыть] в своей речи перед Главным комитетом германского рейхстага подчеркнул умеренность военных целей Германии, заявив: «Те, кто выступает за войну до победного конца, пошли в открытую атаку, требуя победу и ничего, кроме победы. Как они намерены использовать эту победу, показано в секретном документе, опубликованном российским правительством». К этому он добавил весьма зловещее заявление: «Принципы, объявленные миру нынешними правителями Петрограда, кажутся вполне приемлемыми в качестве основы для реорганизации дел на востоке». Этот удар был самым крепким, поскольку предвещал Брест-Литовск, потерю России в качестве военного союзника, переброску большого количества немецких войск с востока на запад и подтверждал тот факт, что формула «без аннексий и контрибуций», вместо того чтобы служить объединяющим призывом для мирового общественного мнения в пользу победы союзников, теперь фактически использовалась для развала коалиции.

Еще одним событием, которое вполне могло повлиять на ход мыслей Вильсона при подготовке его послания конгрессу, стала публикация 29 ноября знаменитого «Письма Лэнс-дауна»[29]29
  «Письмо Лэнсдауна» призывало Великобританию к переговорам о мире с Германией во время Первой мировой войны; написано Генри Петти-Фицморисом, 5-м маркизом Лэнсдауном, бывшим министром иностранных дел и военным министром, впоследствии подвергшимся жесткой критике.


[Закрыть] в лондонской «Дейли телеграф». В этом достаточно печальном и впечатляющем документе маркиз Лэнсдаун исходил не только из своего предыдущего опыта в качестве генерал-губернатора Канады, вице-короля Индии, государственного секретаря по военным вопросам и государственного секретаря по иностранным делам, но и как человек, потерявший на войне двух сыновей. Лэнсдаун поставил под сомнение целесообразность ведения войны до победного конца и призвал приложить усилия для достижения компромиссного мира на той основе, которая не повлечет за собой ни уничтожения Германии, ни лишения ее статуса великой торговой державы, ни предъявления к ней каких-либо требований в отношении формы правления. Этот бывший министр без портфеля (1915–1916) предположил, что подобное урегулирование вполне может быть гарантировано какой-либо международной миротворческой организацией (в этой связи он конкретно сослался на вышеупомянутую речь Вильсона на вашингтонском банкете перед «Лигой принуждения к миру» 27 мая 1916 г.).

Предложение Лэнсдауна о немедленном заключении мира путем переговоров, конечно, противоречило убеждениям, к которым теперь пришел Вильсон, а демонстративное обхождение маркизом идеологического вопроса – то есть очевидное нежелание видеть, как союзники поднимают вопрос о будущей германской форме правления, – также расходилось с текущей политической линией президента. Тем не менее в некоторых отношениях идеи Лэнсдауна были очень похожи на идеи самого Вильсона, особенно те, которые последний озвучивал до вступления Америки в войну. Лэнсдаун подвергся резкой критике во многих союзнических кругах, частично включая и американскую прессу, но получил относительно дружелюбное признание в Германии. Это очередное свидетельство повсеместной путаницы и разногласий должно было показаться Вильсону дополнительным доказательством необходимости немедленного прояснения позиции Америки по вопросу о целях войны. Между тем выступление Вильсона в конгрессе было широко истолковано прессой, как ответ Лэнсдауну, причем и сам маркиз выступил с публичным заявлением, приветствуя послание президента и отмечая «с большим удовольствием… отрывки, полностью поддерживающие взгляды, которые я попытался выразить» («Нью-Йорк таймс» от 6 декабря 1917 г.).

Именно на этом фоне событий и следует оценивать пассажи, касающиеся военных целей и отношений с Россией, в послании президента от 4 декабря. В первой части послания Вильсон подчеркнул, что формула «без аннексий и контрибуций» правильна в своей сущности и заслуживает того, чтобы ее поддерживали и использовали союзники. С точки зрения Вильсона, этой формулой действительно злоупотребляли и манипулировали «мастера немецких интриг, чтобы ввести народ России в заблуждение». Однако это не означает, что ее не следует использовать, скорее, ее «следует взять под покровительство настоящих друзей». Войну против германского самодержавия следовало вести до конца (возможно, в этом заключался ответ Лэнсдауну). Но когда это будет сделано, мир сможет основываться на «щедрости и справедливости, исключая все эгоистичные притязания на выгоду даже со стороны победителей». Простые люди мира на самом деле настаивали бы на этом.

Затем в послании следовал отрывок, касающийся России, который, по-видимому, был вставлен с опозданием, после того как была подготовлена остальная часть речи. «Если бы с самого начала этой грандиозной войны ее цели были разъяснены русскому народу. его симпатии и энтузиазм могли бы быть раз и навсегда привлечены на сторону альянса, подозрения и недоверие рассеяны, а реальный и прочный союз, объединенный одной целью, был бы достигнут. Если бы люди верили в эти вещи в момент революции, если бы они укрепились в этой вере, печальных неудач, сопровождающих с недавнего времени их продвижение к упорядоченному и стабильному правительству свободных людей, можно было бы избежать. Русский народ отравлен той же ложью, которая держала в неведении немецкий народ, и этот яд введен одними и теми же руками. Единственное возможное противоядие – правда, но это нельзя произносить слишком прямо или слишком часто» (полный текст послания Вильсона от 4 декабря 1917 г., журнал «Международные отношения». Лондон, 1926). Из этого любопытного отрывка мы можем только заключить об убежденности Вильсона в том, что победа большевиков в России стала возможной благодаря неудовлетворительному поведению союзников.

Борис Бахметьев, последний посол России в Соединенных Штатах, был убежден, что если бы лидеры альянса оказались достаточно просвещенными и смелыми, чтобы принять концепцию мира, выдвинутую им 22 января 1917 года, а затем и поддержать, Временному правительству, вероятно, удалось бы сохранить бразды правления и успешно вывести Россию к лучшему будущему. Другими словами, союзники, отказавшись последовать его примеру в направлении более широкой и вдохновляющей концепции целей войны, привели к катастрофической путанице во всем предмете в целом, что, в свою очередь, сделало возможным триумф экстремистов в Петрограде, «печальный разворот» в рождающемся движении России к демократии и выход России из войны.

Эта точка зрения, основанная на образе идеалистического и в основном сплоченного российского населения, готового вести войну ради широких и вдохновляющих целей, но разочарованного неискренностью и цинизмом и потому с необоснованной озлобленностью обратившегося к бытовому экстремизму и сепаратному миру, усердно пропагандировалась лидерами Временного правительства. Оно не раз умоляло союзников о либерализации отношения к целям войны, что защитило бы российское правительство от обвинений в «подталкивании» государства к «империалистической» войне, но получило отказ даже в размещении этого вопроса в официальной повестке дня Парижской конференции. Даже после захвата власти большевиками их видные политические противники выдвигали предложения союзническим миссиям Петрограда спасти ситуацию путем созыва конференции, призванной обсудить условия заключения мира. Тщетно. Члены Временного правительства, находящиеся под сильным давлением левых эсеров именно в вопросе о целях войны, оказались не способны дать удовлетворительный ответ, что, несомненно, сыграло на руку большевикам и способствовало их победе. Но Керенский и его соратники нуждались и хотели политических перемен не для того, чтобы позволить союзникам продолжать войну, а ради получения реального шанса на компромиссный мир, который освободил бы их от непомерного политического бремени и позволил объявить демобилизацию недовольных солдат из крестьян, лишив тем самым большевиков их козырной политической карты. Такой ход дал бы Временному правительству возможность беспрепятственно продвигаться к консолидации своей власти. Но большевики не могли быть разоружены или остановлены только либеральным союзническим заявлением о военных целях. Такое заявление должно было содержать и практические последствия, а именно прекращение военных действий союзников. Возможно, что Керенский и его соратники так и не смогли полностью разъяснить им текущие политические реалии; возможно, они и сами сознательно не хотели идти на противостояние с союзниками, хотя оно и вытекало из всей логики внутриполитической позиции.

Но эта цель – заключение компромиссного мира – было совсем не тем аспектом, над которым следовало бы думать Вильсону и другим западным государственным деятелям. Не сумев осознать этот момент, Вильсон, как и многие другие в западных странах, стал жертвой двух заблуждений.

Первое заключалось в переоценке важности международных дел и проблем для среднестатистического российского гражданина, особенно из числа солдат и крестьян, по сравнению с внутренними проблемами, поглотившими страну в разгар краха традиционной политической системы.

Вторая системная причина состояла в неспособности оценить беспощадный уровень внутриполитической борьбы в России, а также всю глубину классового презрения и ненависти большевиков к капиталистическому миру. Коммунистические лидеры не останавливались ни перед чем в своих усилиях захватить бразды правления в политически запутавшейся стране и устраняли все возможные источники оппозиции. Никакие изменения в заявлениях союзников относительно либерализации целей войны сами по себе не могли бы эту цель ослабить или же каким-либо образом повлиять на жестокий антагонизм и недоверие, испытываемые большевиками к капиталистическим правительствам. С точки зрения Вильсона, Россия представляла собой огромную массу нетерпеливых простых людей, стремящихся «в своем наивном величии» к тем же идеалам, что и он сам, и прислушивающихся к его заявлениям и заявлениям других союзных лидеров. В реальности же на этом месте образовался клубок конкурирующих политических фракций, сцепившихся в отчаянной и беспощадной борьбе за власть. Для большинства из этих противоборствующих сторон слова, действия и назойливость союзных правительств имели значение только в том случае, если они каким-то образом влияли на внутриполитическую борьбу.

Глава 8. Госсекретарь Лансинг и проблема признания

…Это правительство пока должно оставаться молчаливым свидетелем внутреннего смятения, царящего в России.

Из служебной записки государственного секретаря Роберта Лансинга президенту Вильсону, 6 января 1918 года

Когда госсекретарь Роберт Лансинг покинул Вашингтон в пятницу, 16 ноября, на долгие выходные, связанные со смертью тестя, бывшего госсекретаря Джона У. Фостера (1892–1893), оставалось далеко не ясным, насколько прочно большевики удерживают столицу России. Вернувшись на рабочее место 20-го числа, во вторник, Лесинг обнаружил, что его стол завален бумагами, полными диких и противоречивых сообщений о ситуации в Петрограде, в частности, что всевозможные войска наступают на столицу, чтобы свергнуть большевиков. В любом случае из всего информационного сумбура следовал однозначный вывод, что в своей попытке возврата власти Керенский потерпел поражение, авторитет Временного правительства полностью разрушен, а большевики определенно утвердились в правительственных центрах. Их свержение в ближайшем будущем было возможным только какой-то новой политической силой, а отнюдь не Керенским. Лансинг ничуть не сомневался, что не за горами то время, когда Соединенным Штатам так или иначе придется принять во внимание тот факт, что в правительстве российской столицы установилась совершенно новая политическая система.

Всю неделю тревожные новости из России продолжали привлекать внимание Государственного департамента. Особенно это касалось сообщений, поступающих из прессы, которые информировали об отстранении от командования генерала Духонина и отправке первых советских парламентариев к немецкому командованию. В конце недели вопрос о ситуации в Петрограде обострился еще сильнее в связи с получением телеграммы от Фрэнсиса, сообщавшего о заявлении Троцкого от 21 ноября. В субботу, 24 ноября, утренние газеты опубликовали полный текст советской ноты, а чуть позже Фрэнсис подтвердил его по официальным каналам.

Более широкие аспекты политики военного времени, поднятые в советском сообщении, очевидно, должны были быть первоначально рассмотрены государственными деятелями в Париже, но вопрос об отношении правительства Соединенных Штатов к новой власти оставался открытым. Было неясно, вступать ли с ней в контакт, признавать ли ее существование вообще и если да, то в каком статусе – как законное правительство России или просто в качестве де-факто местной власти. Поскольку в широком понимании дипломатическое признание являлось двусторонним вопросом, представлялось совершенно очевидным, что это проблема правительства Соединенных Штатов, нежели союзнического сообщества в целом. С учетом того, что госсекретарь рассматривался скорее как юрисконсульт президента, а не лицо, определяющее политический курс, официальное признание большевистских Советов стало особенно серьезной проблемой, требующей глубокого изучения, в первую очередь Государственным департаментом.

Поступление советской ноты сопровождалось другими событиями, которые не могли не повлиять на характер реакции Лансинга.

Прежде всего, посол Временного правительства Бахметьев, стоящий на позиции абсолютного непризнания советской власти, обратил внимание на сообщение о ноте Троцкого, опубликованное в утренних газетах, и, не теряя времени, ответил на него собственным сообщением в Государственный департамент, которое также одновременно опубликовал в прессе. В нем заявлялось, что он, будучи официальным представителем России в Соединенных Штатах, категорически отказывается признавать власть «антинациональных большевиков, не представляющих истинную волю русского народа». В существующих условиях, отметил Бахметьев, посольство не может «в полной мере выполнять свои наиболее важные обязанности и виды деятельности». По его словам, он останется на своем посту и продолжит делать все, что в его силах, для своей страны и своего народа.

Дипломатическая сдержанность этого сообщения вряд ли могла не контрастировать со словами интервью, данного Троцким корреспонденту Ассошиэйтед Пресс и опубликованного в тот же день в нью-йоркской прессе. На вопрос, что будут делать большевики, если союзники не откликнутся на их мирный призыв, Троцкий ответил: «Если правительства союзников не поддержат политику демократического мира, народы союзников поддержат нас против своих же собственных правительств. Наша международная политика рассчитана не на капиталистическую дипломатию, а на поддержку рабочего класса» (Нью-Йорк джеральд. 25 ноября 1917 г.). Едва ли можно было бы более четко заявить, что советская нота Троцкого адресована вовсе не правительству Соединенных Штатов, а, скорее, американскому «рабочему классу» в надежде, что последний возьмет дело в свои руки и выступит против своего собственного правительства.

В то же субботнее утро в Государственный департамент пришло еще два сообщения, затрагивающие проблему советской власти. Первое из них представляло собой ответ полковника Хауса на запрос Лансинга о целесообразности продолжения поставок продовольствия в Россию. «Великобритания, – телеграфировал Хаус, – считает ситуацию в России на данный момент безнадежной и не видит в ней ответственного правительства. Я бы посоветовал больше не делать продовольственных или разрешать заключение каких-либо дальнейших контрактов» (из телеграммы без номера от 24 ноября 1917 г., 18:00). В тот же день несколько позже Хаус дополнил эту телеграмму сообщением, что несколько минут назад обсудил этот вопрос с премьер-министром Франции и «он искренне разделяет мое мнение».

Второе сообщение было получено в форме заявления лорда Роберта Сесила, сделанного в ходе интервью Ассошиэйтед Пресс. В нем британский министр блокады отметил, что сепаратный мирный план, «если он будет одобрен и ратифицирован российским народом, фактически поставит новое правительство в Петрограде вне рамок цивилизованных правительств Европы» (Нью-Йорк таймс. 24 ноября 1917 г.). На следующий день воскресные газеты сообщили о появлении в советской прессе первых документов из секретных архивов Наркомата иностранных дел. Воскресная «Нью-Йорк таймс» подлила масла в огонь, опубликовав статью своего вашингтонского корреспондента, рассказывающего о неповиновении Бахметьева большевикам и добавляющего, что «пока не решено, будут ли страны альянса отзывать своих дипломатических представителей из Петрограда, но это, вероятно, зависит от хода событий в ближайшие несколько дней».

Утром в понедельник госсекретарь обнаружил на своем столе еще одно сообщение от Фрэнсиса, в котором говорилось о встрече глав миссий в Петрограде и о согласованной рекомендации их правительствам не отвечать на советскую ноту. Теперь Лансингу предстояло решить, следует ли принимать эту рекомендацию. Оба документа – нота Троцкого и рекомендация Фрэнсиса – были направлены в Белый дом для рассмотрения президентом без каких-либо комментариев государственного секретаря.

Вашингтонский корреспондент «Нью-Йорк таймс» тем же вечером телеграфировал в свою газету, что российское предложение «сейчас находится в руках президента Вильсона для подготовки ответа… В Государственном департаменте, – продолжал корреспондент, – не дали никаких комментариев относительно позиции правительства Соединенных Штатов, однако нет ни малейшего шанса, что мирные инициативы [большевиков] будут рассмотрены в благоприятном свете. Президент Вильсон сам определит характер будущего решения. Один из моментов, который следует тщательно рассмотреть, заключается в том, следует ли толковать отправку ответа на ноту, как признание большевистского правительства. Высказывалось предположение, что следует проявлять осторожность и такт, чтобы не игнорировать большевиков и не подталкивать их к дальнейшим эксцессам, поскольку немецкие агенты в России попытаются максимально использовать американский отказ в свою пользу».

Во вторник и среду (27 и 28 ноября) Госдепартамент получил множество новых сообщений о ситуации в России, и все они в той или иной степени затрагивали вопрос признания. Параллельно появилось больше новостей о советском перемирии. Газеты пестрели известиями, что местные лидеры Временного правительства, как утверждается, организовывали новый властный орган при штаб-квартире Духонина, немецкие офицеры прибыли в Петроград «для консультирования Ленина», Троцкий активно протестовал из-за того, что офицеры союзников допустили политическую бестактность, адресуя свои сообщения Духонину. Наконец, в прессе появилась статья о первом письме Джадсона Троцкому. В мутном информационном потоке последняя новость, надо полагать, была воспринята департаментом с некоторым удивлением, поскольку Фрэнсис ничего об этом не сообщил. На фоне известий о недружественном восприятии ноты Троцкого союзниками письмо Джадсона явно указывало на остроту вопроса контактов между представителями союзников и советскими властями и на то, что, если в ближайшее время не будут приняты меры для прояснения позиции Соединенных Штатов, в любой момент могут возникнуть осложнения.

Проблема ответа на заявление Троцкого была непростой, поскольку рекомендации на этот счет носили крайне противоречивый характер. Фрэнсис и руководители миссий союзников в Петрограде советовали, чтобы призыв большевиков остался без ответа. Бахметьев, обладающий немалым влиянием в Вашингтоне (в том числе и на полковника Хауса), настаивал на обратном. В телеграмме, отправленной Хаусу 30 ноября (ее копия была вручена советнику Полку для информации департамента), Бахметьев отметил, что, несмотря на приход коммунистов к власти насильственным путем, их предложение о перемирии не должно оставаться без ответа членов альянса, поскольку отсутствие такового только укрепило бы большевиков в их усилиях по созданию антисоюзнических настроений в России. Также, по мнению Бахметьева, не следовало обращаться к советским лидерам с протестами или угрозами. Более логичным было бы попытаться «сформулировать такие тезисы по вопросу войны и мира, которые побудили бы российское общественное мнение высказаться в пользу продолжения войны».

Между тем президент медлил с принятием решения. Давая краткую справку для прессы днем в среду, 28 ноября, Лансинг указал, что еще не принято никакого решения относительно ответа на предложение большевиков, поскольку правительство ждет дополнительной информации об отношениях большевистских лидеров с представителями германской армии после того, как советские парламентарии пересекали линию фронта с предложением о начале мирных переговоров.

Следующим утром, 29 ноября, на стол Лансинга легла телеграмма от полковника Хауса из Парижа, адресованная одновременно и ему самому, и президенту, следующего содержания: «Джадсон телеграфировал копию своего письма Троцкому в военное министерство, но последнее не смогло предоставить Государственному департаменту его текст. Здесь были получены по телеграфу, а затем и опубликованы, заявления американских газет, что к России следует относиться как к врагу. Подавление подобной критики чрезвычайно важно. В противном случае она бросит Россию в объятия Германии, особенно если союзники и мы сами выскажем такие же взгляды». Здесь уместно заметить, что Госдепартамент так и не получил текста письма Джадсона и смог с ним ознакомиться лишь после публикации в журнале «Международные отношения» (1930 г.).