Текст книги "1984. Скотный двор. Эссе"

– А-а, бредятина! Тебе с кем больше переспать хотелось бы, со мной или со скелетом? Неужто нет тебе радости живым быть? Нет радости чувствовать: это я, это моя рука, это моя нога, я сущий, я целый, я живой! Разве это тебя не радует?

Резко повернувшись, она прильнула к его груди. Сквозь комбинезон он почувствовал ее груди, зрелые, но твердые. Казалось, ее тело делилось с ним своею молодостью и решимостью.

– Это меня радует.

– Так перестань талдычить про смерть! А теперь, милый, послушай, нужно договориться, когда мы в следующий раз увидимся. Можно вернуться в то местечко в роще – мы дали ему порядочно отдохнуть. Только на этот раз тебе придется добираться другим путем. Я уже все распланировала! Сядешь на электричку… погоди, сейчас изображу схемку.

Как всегда практичная, Джулия разровняла пыль на полу, дернула веточку из голубиного гнезда и принялась чертить.

Уинстон обвел взглядом убогую комнатку над лавкой мистера Чаррингтона. У окна стояла огромная кровать, застеленная рваными одеялами, с валиком без чехла в изголовье. На каминной полочке тикали старинные часы с двенадцатью числами на циферблате. В углу, на раздвижном столике, мягко отсвечивало в полутьме купленное им в прошлый раз стеклянное пресс-папье.

На каминной решетке стояли видавшая виды керосиновая плитка, кастрюлька и две чашки, которыми его снабдил мистер Чаррингтон. Уинстон зажег горелку и поставил воду кипятиться. Он принес целую упаковку кофе «Победа» и таблетки сахарина. Стрелки часов показывали семь двадцать: на самом деле было девятнадцать двадцать. Она придет к девятнадцати тридцати.

Блажь, блажь, твердило ему сердце, сознательная, напрасная, самоубийственная блажь. Из всех преступлений, которые мог совершить член Партии, именно это сложнее всего скрыть. Как ни странно, впервые мысль явилась ему как видение, подсмотренное в стеклянном пресс-папье. Как он и предвидел, мистер Чаррингтон охотно пошел навстречу: пара лишних долларов его только обрадовала. То, что комната нужна, как стало ясно, для любовных свиданий, его, по-видимому, ни шокировало, ни оскорбило. Хозяин смотрел вдаль, говорил обтекаемыми фразами, причем настолько деликатно, что его присутствие почти не ощущалось. Уединения уголок, заметил он, очень большая ценность. Время от времени каждому потребно место, где можно побыть в одиночестве. И когда такое место находится, то любому, кто о том знает, обычная вежливость велит держать это знание при себе. Более того, добавил он, едва не тая в воздухе, у дома есть два входа, один из них с заднего двора, выходящего в проулок.

Под окном кто-то пел. Уинстон выглянул, прячась за тонкой занавеской. Июньское солнце стояло еще высоко, и по залитому светом двору между корытом и бельевыми веревками разгуливала громадная толстуха в переднике из дерюги, могутная, как нормандская колонна, и красными ручищами развешивала квадратные белые тряпки, в которых Уинстон признал подгузники. Всякий раз, освободив рот от порции прищепок, она распевала мощным контральто:

 
То была мимолетная блажь.
Миновала она, как весна,
Но мечты и любовный кураж
В моем сердце уже навсегда!
 

Эта мелодия не давала Лондону покоя несколько недель. Подобные песни поставлял для пролов департамент музыки. Без участия человека слова компоновались на станке под названием версификатор. Но женщина пела с такой душой, что дрянная штамповка превращалась в нечто вполне приятное. Уинстон слышал пение женщины, скрип ее башмаков, крики детей на улице и отдаленный гул транспорта, однако в отсутствие телеэкрана в комнате стояла непривычная тишина.

Блажь, блажь, блажь, снова подумал он. Через несколько недель пользования комнатой их наверняка поймают. Но искушение обзавестись собственным укрытием неподалеку, с крышей над головой, было слишком велико. После свидания на колокольне встретиться им больше не удалось. В преддверии Недели ненависти рабочие часы резко увеличили. До нее оставался месяц, но масштабные, сложные приготовления обернулись для всех дополнительной нагрузкой. Наконец оба одновременно выкроили полдня и договорились вернуться на лесную лужайку. Вечером накануне сошлись на улице, снова в толпе. Уинстон старался не смотреть на Джулию, но заметил, что она бледнее обычного.

– Все отменяется, – пробормотала она, убедившись, что говорить безопасно. – Я про завтра.

– Что?

– Завтра не смогу.

– Почему?

– Те самые дни начались раньше.

На миг Уинстон пришел в ярость. За месяц знакомства природа его желания значительно преобразилась. Вначале в близости с Джулией подлинной чувственности не было. Их первое соитие было скорее актом воли. После второго раза все изменилось. Запах ее волос, вкус губ, касание кожи запали в него, пропитали сам воздух вокруг. Джулия стала для него плотской потребностью, тем, чего он не только желал, но и на что право имел. Когда она сказала, что не сможет прийти, Уинстон заподозрил измену. Внезапно толпа притиснула их друг к другу, руки случайно встретились. Она быстро сжала его пальцы, не страстно, но нежно. И Уинстон понял: с подобным разочарованием сталкивается любой женатый мужчина. Его затопила безграничная, доселе не испытанная им нежность. Захотелось, чтобы они были женаты уже лет десять, чтобы ходили по улицам, не таясь и не испытывая страха, болтали о ерунде и покупали всякие хозяйственные мелочи. Больше всего хотелось, чтобы у них появилось какое-нибудь место, где можно оставаться вдвоем, необязательно предаваясь плотским утехам при каждой встрече. Вообще-то мысль снять комнату у Чаррингтона возникла у него не сразу, а на следующий день. Джулия согласилась неожиданно легко. Оба прекрасно знали, что это чистой воды безумие, намеренный шаг к могиле. Сидя на краю кровати, Уинстон снова подумал о подвалах министерства любви. Просто удивительно, как ужас, тебе предопределенный, то всплывает в сознании, то исчезает. За этим неизбежно последует смертный исход, как за числом 99 следует 100. Избежать нельзя, можно лишь оттянуть, и все же человек раз за разом планомерно, сознательно укорачивает отведенное ему время.

И тут на лестнице раздались быстрые шаги. В комнату влетела Джулия с коричневой сумкой из грубого холста, с которой Уинстон иногда видел ее у министерства. Он попытался обнять девушку, но та нетерпеливо увернулась.

– Погоди. Сначала посмотри, что я достала! Ты притащил гадкую «Победу»? Так я и думала! Прячь обратно, сегодня она нам не понадобится. Гляди сюда!

Джулия, встав на колени, распахнула сумку, вывалила на пол несколько гаечных ключей и отвертку, которые лежали сверху. Под ними обнаружились аккуратные бумажные пакеты. Первый вызвал у Уинстона странное и в то же время знакомое чувство. Внутри было что-то тяжелое, похожее на песок и с легкостью проминавшееся под пальцами.

– Неужели сахар? – удивился он.

– Настоящий! Это тебе не сахарин! А вот хлеб… белый хлеб, не наша гадость!.. и баночка джема. Вот банка молока… Лучше погляди сюда! Вот чем я особенно горжусь! Пришлось завернуть в мешковину, потому что…

Джулия могла бы не объяснять, почему так тщательно упаковала содержимое пакета. Комнату заполнил крепкий, насыщенный запах кофе, сразу напомнивший Уинстону о детстве. Он и сейчас иногда улавливал его в коридоре или в уличной толпе, но лишь на краткий миг, потом захлопывалась дверь или порыв ветра уносил дразнящий запах прочь.

– Кофе, – прошептал Уинстон, – настоящий кофе!

– Кофе для Центра Партии. Тут целый килограмм!

– Как тебе удалось такое раздобыть?

– Все для партийных шишек. Эти свинтухи себе ни в чем не отказывают! Разумеется, их подавальщики и прочие слуги тоже люди, так что приворовывают и… Гляди, у меня и чая немного есть!

Уинстон сел на корточки с ней рядом и оторвал уголок пакета.

– Настоящий чай. Не смородиновые листья.

– Чая теперь много. Кажется, они захватили Индию, – пояснила Джулия. – Послушай, милый. Мне надо, чтоб ты на пару минут отвернулся. Присядь на кровать с той стороны, только к окну не близко. И не оборачивайся, пока не скажу!

Уинстон рассеянно наблюдал за двором через тюлевую занавеску. Женщина с красными руками все еще сновала между корытом и бельевыми веревками. Она вынула изо рта две прищепки и с чувством пропела:

 
Говорят, что время лечит все,
Говорят, все забудется без труда,
Но улыбки и слезы свежи еще,
В моем сердце они навсегда!
 

Похоже, она всю дурацкую песню наизусть знает. Мелодичный, наполненный светлой грустью голос плыл в душистом летнем воздухе. Такое чувство, что толстуха готова развешивать подгузники и распевать дурные песенки хоть тысячу лет, только бы июньский вечер продолжался вечно и запасы белья не кончались. Внезапно Уинстон понял: ему ни разу не доводилось слышать, чтобы член Партии пел в одиночку, просто так. Это сочли бы странным поступком, опасным и эксцентричным, вроде привычки разговаривать с самим собой. Вероятно, люди поют лишь в том случае, если стоят на пороге нищеты.

– Теперь поворачивайся, – велела Джулия.

Уинстон обернулся и едва ее узнал. Он ожидал увидеть Джулию голой, но та осталась в одежде. С ней произошла гораздо более удивительная перемена. Скорее всего девушка тайком сбегала в магазинчик в пролских кварталах и купила целый набор косметики. Она густо накрасила красным губы, нарумянила щеки, напудрила нос и даже что-то такое сделала с глазами – они стали еще ярче. Макияж был наложен не очень умело, но в этом Уинстон разбирался слабо. Ему никогда не доводилось видеть партийную женщину с косметикой на лице. Изменение в облике Джулии поразило его до глубины души. Всего пара мазков в нужных местах – и она стала не только красивее, но и гораздо женственнее. Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон впечатления ничуть не портили. Обняв Джулию, он вдохнул синтетический запах фиалок. Уинстон вспомнил полумрак кухни в цоколе и щербатый рот проститутки. Джулия использовала те же духи, но это не важно.

– И духи! – воскликнул он.

– Да, милый! Знаешь, что еще я придумала? Раздобуду где-нибудь настоящее женское платье и надену вместо этих гадких брюк! Стану носить чулки и туфли на каблуках! В этой комнате я буду женщина, а не член Партии!

Они разделись и улеглись на огромную кровать красного дерева. В присутствии Джулии Уинстон разделся донага впервые. До сих пор он слишком стеснялся своего бледного и щуплого тела, варикозных вен на ногах и пятен обесцвеченной кожи на голени. Постельного белья не было, зато потертое одеяло на ощупь оказалось гладким, матрас – большим и упругим. «Тут, конечно, полно клопов, только кому какое дело?» – заметила Джулия. Двуспальные кровати давно стали редкостью и сохранились лишь в домах пролов. В отличие от Джулии, Уинстону в детстве довелось поспать на такой. Вскоре они ненадолго задремали. Когда Уинстон проснулся, стрелки часов подобрались почти к девяти. Он не пошевелился, чтобы не потревожить Джулию, чья головка лежала на изгибе его руки. Косметика размазалась по лицу и по подушке, но легкий след румян еще подчеркивал красоту ее скул.

В изножье кровати упал желтый луч заходящего солнца и осветил камин, где выкипала вода в кастрюльке. Женщина под окном петь перестала, с улицы доносились крики детворы. Уинстон задумался о том, считалось ли в упраздненном прошлом нормальным валяться в постели просто так, прохладным летним вечером, предаваться любви без одежды, когда захочется, разговаривать, о чем захочется и не чувствовать ни малейшего желания вставать, только лежать и слушать доносящиеся с улицы мирные звуки. Неужели было время, когда такое считалось нормальным?.. Джулия проснулась, потерла глаза и, опершись на локоть, глянула на керосинку.

– Половина воды выкипела, – заметила она. – Сейчас встану и приготовлю кофе. У нас остался час. Во сколько выключают свет в твоем доме?

– В двадцать три тридцать.

– В общежитии на полчаса раньше, и вернуться нужно заранее, иначе… а ну убирайся вон, грязная тварь! – Джулия вдруг перегнулась через край кровати, схватила ботинок и по-мальчишески ловко швырнула в угол, прямо как словник в Гольдштейна на Двухминутке ненависти.

– Что там? – удивленно спросил Уинстон.

– Крыса. Я видела, как она высунула свой мерзкий нос. За панелью нора. В любом случае я ее хорошенько напугала.

– Крысы! – ужаснулся Уинстон. – В этой комнате!

– Они повсюду, – равнодушно проговорила Джулия, ложась обратно. – У нас в общежитии даже по кухне разгуливают. Некоторые районы Лондона просто кишат ими. Ты знал, что они нападают на детей? Да еще как! Женщины не рискуют оставлять младенцев даже на пару минут. В кварталах пролов водятся огромные серые крысы. Самое противное, что эти твари всегда…

– Перестань! – вскрикнул Уинстон, плотно зажмурив глаза.

– Миленький, так ты побледнел! Что с тобой? Тебя тошнит от них?

– Из всех ужасов мира ужаснее… крыса!

Джулия прижалась к нему и обвила руками и ногами, словно пытаясь успокоить теплом своего тела. Уинстон не сразу рискнул открыть глаза. Несколько мгновений ему казалось, будто вернулся кошмар, всю жизнь преследовавший его. Этот сон повторялся, мало меняясь. Уинстон стоит перед стеной мрака, а по ту сторону… нечто невыносимо страшное. Он всегда знал, что там, хотя ни за что бы себе не признался. С неимоверными усилиями, он, может, даже вытянул это на свет… Сделать этого никогда не успевал – просыпался. Слова Джулии вернули его в тот кошмар, потому он ее и оборвал.

– Прости, – сказал Уинстон, – пустое. Просто не люблю крыс.

– Не волнуйся, милый, скоро мы от этих тварей избавимся. Перед уходом я заткну дыру мешковиной, а в следующий раз принесу немного алебастра и заделаю ее как следует.

Панический ужас отступил и вскоре забылся. Стыдясь своей слабости, Уинстон прислонился к спинке кровати. Джулия выбралась из постели, надела комбинезон и сварила кофе. Исходящий от кастрюльки аромат был таким насыщенным и дразнящим, что они поскорее закрыли окно, чтобы никто не пришел на запах. Сахар придал напитку шелковистую мягкость, о какой Уинстон почти забыл после многих лет употребления сахарина. Сунув одну руку в карман и держа хлеб с джемом в другой, Джулия прохаживалась по комнате и походя разглядывала книжный шкаф, соображала, как лучше починить раздвижной столик, садилась в потертое кресло, пробуя, насколько оно удобное, и со снисходительным изумлением рассматривала нелепые часы с двенадцатью цифрами. Она принесла на кровать стеклянное пресс-папье, чтобы разглядеть при свете. Уинстон забрал у нее вещицу, завороженный гладким, прозрачным, словно дождевая вода, стеклом.

– Как думаешь, для чего она? – спросила Джулия.

– Вряд ли эта штука вообще использовалась по назначению. Чем она мне и нравится. Просто фрагмент истории, которую забыли перекромсать. Послание из прошлого столетней давности, нужно только суметь его прочесть.

– А вон та картина, – она кивнула на противоположную стену, – ей тоже сто лет?

– Думаю, побольше. Сотни две, точнее не скажу: в наши дни определить возраст предметов невозможно.

Джулия подошла ближе.

– Отсюда эта тварь и высунула нос, – указала она, пнув деревянную обшивку под картиной. – Что за место? Где-то я его видела.

– Церковь по крайней мере раньше была церковью и называлась Сент-Клемент. – Уинстон вспомнил обрывок стишка, рассказанный Чаррингтоном, и ностальгически продекламировал:

 
Динь-дон, апельсины и лимон,
С колокольни гудит Сент-Клемент.
 

К его удивлению, Джулия завершила куплет:

 
За тобой три фартинга,
В ответ бряцает Сент-Мартин…
 
 
А Олд-Бейли звонит, вторя в такт:
Заплати-ка должок, дружок…
 

– Не помню, что там дальше, но концовка такая:

 
Вот свечка, на пути в кроватку светить,
А вот и палач идет – тебе головку с плеч рубить!
 

Строчки сошлись, словно отзыв и пароль. Впрочем, после строчки про Олд-Бейли должен быть еще один стих. Надо при случае попытать старика Чаррингтона, может, и вспомнит.

– Кто тебя научил? – спросил Уинстон.

– Мой дедушка. Он исчез, когда мне было восемь… Интересно, что такое лимон? Апельсины я видела. Это круглые оранжевые фрукты с толстой кожурой.

– Лимоны помню, – признался Уинстон. – В пятидесятые их было много. Они такие кислые, что от одного запаха зубы сводит.

– Под картиной наверняка полно клопов, – заявила Джулия. – Как-нибудь я ее сниму и хорошенько отмою. Нам скоро уходить. Увы, краску с лица пора смывать. Скукотища! Надо потом стереть с тебя помаду.

Уинстон полежал еще немного. В комнате темнело. Он повернулся к свету и принялся смотреть в стеклянное пресс-папье. Неиссякаемый интерес вызывал даже не кусочек коралла, а внутренняя часть стекла. В нем таилась огромная глубина – и в то же время было воздушно прозрачно. Словно поверхность – небосвод, а под ним крошечный мирок со своей атмосферой. Уинстону казалось, что он может попасть внутрь, что он уже внутри, вместе с кроватью красного дерева и раздвижным столиком, с часами и гравюрой на стене. Пресс-папье было комнатой, коралл – жизнями Джулии и его собственной, навеки влитыми в сердце стеклянного кристалла.

Сайм пропал. Утро настало, но на работе он так и не появился. Некоторые недальновидные сотрудники даже отметили его отсутствие. На следующий день о нем не упомянул никто. На третий день Уинстон пошел в вестибюль департамента документации взглянуть на доску объявлений. Там висел отпечатанный список Шахматного комитета, в котором состоял Сайм. Вроде бы тот же самый (никого не вычеркнули), но на одно имя короче. Все понятно: Сайм перестал существовать, его вообще никогда не было.

Началась невыносимая жара. В похожем на лабиринт министерстве отсутствие окон и кондиционеры обеспечивали прохладу, зато снаружи тротуары обжигали подошвы, а в метро в час пик стояла ужасная вонь. Приготовления к Неделе ненависти шли полным ходом, и сотрудники всех министерств работали сверхурочно. Требовалось организовать демонстрации, митинги, военные парады, лекции, выставки, киносеансы, телепрограммы; установить трибуны, развесить портреты, придумать лозунги, написать песни, распустить слухи, подделать фотографии. Подразделение Джулии в департаменте беллетристики с производства романов перебросили на серию брошюр о кровавых бесчинствах. Уинстон, в добавление к своим обычным обязанностям, проводил долгие часы за просмотром старых выпусков «Таймс», перекраивая и приукрашивая новости, которые собирались процитировать в выступлениях. Поздно ночью, когда по улицам бродили толпы буйных пролов, атмосфера в городе царила весьма зловещая. Ракеты взрывались чаще обычного, вдобавок вдалеке слышались чудовищные разрывы, и по Лондону ползли самые нелепые слухи.

Уже сочинили и принялись вовсю транслировать новую музыкальную тему грядущей Недели, так называемую «Песню ненависти». Дикарский, лающий ритм, ничуть не похожий на музыку, напоминал стук барабана, рев тысячи глоток под топот марширующих ног наводил ужас. Пролам она сразу полюбилась и теперь звучала на полуночных улицах, соперничая со все еще популярной в народе песенкой «То была мимолетная блажь». Детишки Парсонсов день и ночь наигрывали ее до одури на расческе, обернутой туалетной бумагой. Вечера Уинстона были заняты как никогда. Команды добровольцев под началом Парсонса готовили улицу к Неделе ненависти: малевали плакаты, шили флаги и устанавливали для них на крыше крепежи; рискуя жизнью, перекидывали между домами веревки, чтобы повесить растяжки с лозунгами. Парсонс похвалялся, что на один их «Дворец Победы» пошло четыреста квадратных метров флагов. Погрузившись в родную стихию, он пребывал в неуемном восторге. Из-за жары и горячки труда вечерами он сменял комбинезон на шорты и распахивал ворот на рубашке. Парсонс метался туда-сюда, толкал, тянул, пилил, орудовал молотком, распевал, веселил подопечных дружескими наставлениями и всеми складками своего тела источал поистине неисчерпаемые запасы едкого, бьющего в нос пота.

Внезапно повсюду появился новый плакат высотой три-четыре метра. Без текста, просто чудовищная фигура евразийского солдата с безучастным монголоидным лицом, шагающего вперед в огромных сапогах с автоматом в руках. С какого ракурса ни посмотри, мушка оружия, увеличенная в несколько раз, смотрела прямо на тебя. Количество плакатов, прилепленных на все свободные места всех стен, даже превзошло число портретов Большого Брата. На обычно равнодушных к войне пролов напал приступ патриотизма. Словно поддавшись всеобщему угару, ракеты стали убивать больше людей. Одна, попав в переполненный зрителями кинотеатр в Степни, погребла под обломками сотни человек. Все население района вышло на долгие, затянувшиеся похороны, которые плавно перетекли в митинг возмущения. Другая ракета попала на пустырь, облюбованный детворой для игр, и десятки детей разорвало на куски. Последовали массовые демонстрации протеста: спалили чучело Гольдштейна, сотни плакатов с евразийским солдатом порвали в клочья и сожгли, заодно разграбили несколько магазинов. Потом пронесся слух, что ракетные боеголовки с помощью радиоволн направляют шпионы, и пожилую пару, которую подозревали в иностранном происхождении, заперли в доме и спалили живьем.

Изредка встречаясь в комнате над лавкой Чаррингтона, Джулия с Уинстоном открывали окно настежь и лежали на кровати голыми в надежде на вечернюю прохладу. Крыса больше не возвращалась, зато клопы в жаре размножились чрезвычайно. Джулию с Уинстоном это мало заботило, комната все равно казалась им раем. Придя, они посыпали все перцем, купленным на черном рынке, сбрасывали одежду, предавались похотливым ласкам, ненадолго забывались сном, а пробуждаясь, обнаруживали, что клопы уже в боевых порядках и готовы к контратаке.

Четыре, пять, шесть… семь свиданий было у них в июне. Уинстон бросил привычку накачиваться джином в течение дня: больше не испытывал в нем потребности. Он поправился, варикозная язва затянулась, оставив коричневое пятно выше щиколотки, приступы кашля по утрам прекратились. Жизнь больше не казалась ему невыносимой, корчить рожи телеэкрану или громко ругаться больше не хотелось. Теперь, когда у них было надежное убежище, почти свой дом, Уинстона с Джулией не тяготили ни редкость, ни краткость общения. Главное, что у них есть комнатка над лавкой старьевщика. Знать, что убежище существует, было все равно что в нем находиться. Комната стала для них целым миром, пластом прошлого, в котором разгуливали вымершие животные.

Мистера Чаррингтона Уинстон тоже считал реликтом другой эпохи. И всегда останавливался поболтать пару минут с хозяином. Видимо, старик выходил на улицу редко, да и клиентов у него почти не было. Он вел призрачное существование между крохотной темной лавкой и еще более крохотной и темной кухней, где готовил себе еду и слушал невероятно древний граммофон с огромной трубой. Возможности поговорить он, похоже, всегда радовался. Расхаживая среди своих грошовых товаров в бархатном пиджаке и в очках с толстыми стеклами на длинном носу, Чаррингтон смахивал скорее на коллекционера, чем на лавочника. С вялым энтузиазмом он указывал на какой-нибудь хлам: фарфоровую пробку для бутылки, раскрашенную крышечку от утраченной табакерки, дешевый медальон с локоном давно умершего младенца – и никогда не уговаривал Уинстона купить, просто показывал, ожидая от него лишь восхищения. Разговаривать со стариком было все равно что слушать перезвон старой музыкальной шкатулки. Ему удалось извлечь из памяти еще несколько фрагментов забытых стихов: про двадцать четыре черных дрозда, про корову с обломанным рогом, про гибель бедного Петушка Робина. «Просто подумалось, что вас это может заинтересовать», – замечал он с ироничным смешком и выдавал очередную пару строк. Увы, он так и не вспомнил ничего целиком.

Любовники понимали (более того, мысль эта никогда не покидала их), что так не может продолжаться вечно. Временами факт надвигающейся гибели казался им не менее осязаемым, чем кровать, на которой они лежат, и они прижимались друг к другу с безысходной чувственностью – так сраженная проклятием душа тянет к себе последыш удовольствия за несколько минут до гибельного боя часов. Они чувствовали, что в этой комнате ничто не сможет им навредить. Добираться сюда было трудно и опасно, зато тут их ждало надежное убежище вроде того, какое Уинстон увидел в глубине пресс-папье. Ему казалось, что, стоит проникнуть в сердце стеклянного мира, и время остановится. Часто они предавались мечтам. О побеге – их удача никогда не закончится, их любовная связь навсегда останется тайной. Или что Кэтрин умрет – и Уинстону с Джулией с помощью ловких маневров удастся пожениться. О том, как они вместе покончат с собой. Или исчезнут, изменятся до неузнаваемости, научатся разговаривать с пролским акцентом, устроятся работать на фабрику и проживут всю жизнь в каком-нибудь глухом закоулке. Увы, оба знали, что это вздор и спасения нет. Не собирались осуществлять даже единственный более-менее реальный план – самоубийство. Цепляться за жизнь день за днем, месяц за месяцем, растягивать настоящее, у которого нет будущего, представлялось им неодолимым инстинктом, похожим на тот, что заставляет легкие делать следующий вдох до тех пор, пока не иссякнет воздух.

Иногда они заговаривали об активном участии в восстании против Партии, хотя понятия не имели, как сделать первый шаг. Даже если мифическое Братство действительно существует, попасть в него трудно. Уинстон рассказал Джулии о непонятных узах, связывавших, казалось, его и О’Брайена, о своем порыве просто подойти к нему, объявить себя врагом Партии и потребовать помощи. Как ни странно, Джулию такой поступок вовсе не поразил своей безрассудностью. Она привыкла судить о людях по лицам, и ей казалось вполне естественным, что Уинстон счел О’Брайена заслуживающим доверия благодаря одному перехваченному им взгляду. Более того, она считала само собой разумеющимся, что каждый или почти каждый втайне ненавидит Партию и готов нарушить правила, если только его не поймают. При этом она отказывалась верить, что разветвленная, организованная оппозиция существует. Сказки про Гольдштейна и его подпольную армию, говорила она, просто ложь, которую Партия сочинила для своих нужд, а людям приходится притворяться, будто верят. Бесчисленное количество раз на партийных собраниях и стихийных демонстрациях Джулия во весь голос требовала казни людей, чьи имена слышала впервые и в чьи преступления ничуть не верила. На публичных судебных процессах она примыкала к отрядам Молодежной лиги, которая окружала суды с утра до ночи, и скандировала вместе со всеми «Смерть предателям!». На Двухминутках ненависти она всегда превосходила остальных, выкрикивая оскорбления в адрес Гольдштейна. При этом весьма смутно представляла, кто такой Гольдштейн и какой именно доктрины он придерживается. Джулия выросла после Революции и не застала идеологических баталий пятидесятых и шестидесятых. Само представление о независимом политическом движении лежало за пределами ее воображения. В любом случае Партия непобедима. Она будет всегда и всегда будет той же самой. Бунтовать против нее можно лишь путем тайного непослушания или, самое большее, совершая отдельные акты насилия вроде убийств и закладывания бомб.

В некотором смысле Джулия была гораздо проницательнее Уинстона и менее восприимчива к партийной пропаганде. Однажды он походя упомянул войну с Евразией и немало удивился, когда она спокойно бросила, что никакой войны не ведется. Ежедневно падающие на Лондон ракеты, по мнению Джулии, запускало само правительство Океании, «просто чтобы держать людей в страхе». Такое даже не приходило ему в голову. Еще Джулия вызвала у него зависть, признавшись, что на Двухминутках ненависти едва сдерживает хохот. При том она критически оценивала учение Партии лишь тогда, когда оно затрагивало ее личную жизнь. Часто она согласно принимала официальную мифологию, просто потому что разница между правдой и вымыслом казалась ей несущественной. К примеру, она со школы верила, что самолеты изобрела Партия. Когда Уинстон учился в школе, Партия претендовала на изобретение вертолета; десятью годами позднее, когда училась Джулия, Партия заявила свои права на самолет, а еще через десять лет наверняка присвоит себе и изобретение парового двигателя. Узнав, что самолеты летали задолго до Революции, она ничуть не удивилась. В конце концов, какая разница, кто именно изобрел самолет? Гораздо бо́льшим потрясением для Уинстона стало другое: она не помнила, что четыре года назад Океания воевала с Востазией и находилась в мире с Евразией. Считая войну обманом, Джулия даже не заметила, что имя врага изменилось. «По мне, мы всегда воевали с Евразией», – уклончиво проговорила она. Уинстона это напугало. Самолеты изобрели задолго до ее рождения, но резкая смена врага случилась всего четыре года назад, уже после того, как она стала взрослой. Они проспорили с четверть часа, и в конце Уинстону удалось заставить ее вспомнить, что прежде врагом была Востазия, а не Евразия. Только для нее это представлялось несущественным. «Да какая разница? – нетерпеливо воскликнула Джулия. – Одна мерзкая война следует за другой, и все знают, что новости в газетах сплошное вранье!»

Иногда он говорил с ней о департаменте документации и наглых подлогах, которые там совершались. Такое ее тоже едва ли трогало. При мысли, как именно ложь замещает правду, Джулия вовсе не чувствовала, что под ней разверзается бездна. Уинстон рассказал ей историю про Джонса, Аронсона и Резерфорда и про клочок газеты, который ненадолго попал ему в руки. На Джулию это впечатления не произвело. Сначала она вообще не поняла, в чем суть.

– Они твои друзья?

– Нет, мы даже не были знакомы. Они состояли в Центре Партии. К тому же они гораздо старше меня и родились задолго до Революции. Я знал их только в лицо.

– Тогда к чему так переживать? Подумаешь, людей всю дорогу уничтожают!

Уинстон попытался ей объяснить.

– Это особый случай. Дело не в том, что их уничтожили. Неужели ты не понимаешь, что прошлое, начиная со вчерашнего дня, фактически упразднено? Если оно где-то и остается, то лишь в немногочисленных предметах, с какими не поговоришь, вроде того куска стекла на полке. Мы почти ничего не знаем ни о Революции, ни о годах перед ней. Все записи подделаны или уничтожены, все книги перепечатаны, все картины переписаны, все статуи и здания переименованы, все даты изменены. И этот процесс продолжается день за днем, минута за минутой. История остановилась! Не существует ничего, кроме бесконечного настоящего времени, в котором Партия всегда права. Я знаю, что прошлое сфальсифицировано, но никогда не смогу ничего доказать, хотя сам принимаю в этом участие. После того как дело сделано, доказательств не остается. Единственное свидетельство – у меня в голове, и я вовсе не уверен, что хоть один человек, кроме меня, помнит то же самое. Лишь раз в жизни ко мне в руки попало настоящее, твердое доказательство, причем спустя много лет после самого события!