Текст книги "1984. Скотный двор. Эссе"

Уинстон шагал по дорожке в пятнах света и тени, ступая в золотые лужицы там, где расступались ветви. Под деревьями слева дикие гиацинты затянули землю синей дымкой. Теплый воздух нежно ласкал кожу. Из глубины леса доносилось воркование вяхирей. Было второе мая…

Он пришел чуть пораньше, трудностей с дорогой не возникло. Судя по всему, девушка имела большой опыт в таких делах, и Уинстон боялся гораздо меньше, чем следовало бы при подобных обстоятельствах. Пожалуй, в выборе надежного места ей можно доверять, хотя на природе расслабляться стоит не больше, чем в Лондоне. Разумеется, на телеэкран здесь не наткнешься, зато могут быть микрофоны, которые способны записывать и распознавать голоса, к тому же путешествовать в одиночку считается подозрительным. Хотя для перемещений менее ста километров штамп в паспорте не нужен, на железнодорожных станциях иногда дежурят патрули, проверяют документы у всех членов Партии и задают каверзные вопросы. Сегодня патрули Уинстону не попались, от станции он шел, сторожась, оглядываясь, убеждаясь в отсутствии слежки. В электричку набилось полно пролов, радовавшихся по-летнему теплой погоде. В деревянном вагоне, где ехал Уинстон, расположилось многочисленное семейство, начиная от беззубой прабабки и кончая месячным младенцем, которое собралось провести воскресный денек у родни в деревне и, как с готовностью объяснили Уинстону, прикупить на черном рынке немного масла.

Узкая дорожка расширилась, и вскоре Уинстон вышел на петлявшую среди кустов тропу, о которой говорила девушка. Часов у него не было, но по ощущениям до пятнадцати еще оставалось время. Дикие гиацинты росли густым ковром. Он присел и начал собирать цветы, отчасти чтобы скоротать ожидание, отчасти загоревшись странной идеей вручить букет девушке. Он набрал целую охапку и вдохнул тонкий, сладковатый аромат, как вдруг за спиной хрустнул сучок. Уинстон продолжил неторопливо собирать гиацинты. Либо это девушка, либо за ним все-таки следили. Обернуться значило признать вину, а потому он сорвал еще один цветок и еще. И тут на плечо ему опустилась легкая рука.

Уинстон поднял взгляд. Девушка покачала головой, давая понять, что разговаривать нельзя, раздвинула кусты и зашагала по узкой тропинке прямо в лес. Судя по тому, как привычно она обходила болотистые участки, ей доводилось бывать здесь не раз. Уинстон следовал за ней, все еще сжимая в руках букет. Поначалу он испытал облегчение, но теперь, глядя на ее стройное, сильное тело, на затянутый на бедрах алый пояс, особенно остро ощутил свою неполноценность. Ему казалось, что девушка вот-вот обернется, смерит его взглядом и отвергнет. После лондонской копоти упоительно-свежий воздух и зелень леса ошеломили Уинстона. Уже по пути со станции, под лучами майского солнца он почувствовал себя грязным и тщедушным, жалким узником четырех стен. Ему пришло в голову, что девушка впервые видит его при свете дня и на просторе. Они подошли к упавшему дереву, о котором она говорила. Девушка перепрыгнула через ствол и раздвинула кусты, стоявшие плотной стеной. За ними оказалась крошечная полянка, поросшая травой и окруженная высокими молодыми деревцами.

– Вот мы и пришли, – произнесла она.

Он стоял к ней лицом на расстоянии нескольких шагов. И все же не смел приблизиться.

– Болтать по дороге я не рискнула, – продолжила она, – вдруг там микрофон спрятан? Сомневаюсь, но кто знает. Всегда есть шанс, что этот свинтух опознает тебя по голосу. Здесь-то мы в безопасности.

У него все не доставало мужества подойти к ней. Лишь тупо переспросил:

– В безопасности?

– Да. Погляди на эти деревца! – Их окружали молодые ясени, проросшие из пней некогда срубленных деревьев. – Стволы слишком тонкие, микрофон в таких не спрячешь. К тому же я бывала тут раньше.

Девушка стояла перед Уинстоном очень прямо, с чуть ироничной улыбкой, наверное, удивлялась, почему он медлит. Дикие гиацинты посыпались на землю. Он подошел и взял ее за руку.

– Представляешь, я только сейчас разглядел, какого цвета у тебя глаза! – Они были карие, довольно светлого оттенка, обрамленные темными ресницами. – Теперь, при свете, ты все еще можешь на меня смотреть?

– Легко.

– Мне тридцать девять. Есть жена, от которой никак не избавиться. Вдобавок у меня варикоз и пять вставных зубов.

– Плевать, – заявила девушка.

Еще секунда и… даже не скажешь, чей порыв был первым… они оказались в объятиях друг у друга. Поначалу Уинстон не ощущал ничего, кроме полного невероятия. Юное тело жалось к нему, копна темных волос касалась его лица… и да! это она запрокинула голову… и вот уж он целует ее полные красные губы. Она обняла его шею, уже звала его милым, ненаглядным, любимым. Он потянул ее к земле и не встретил ни малейшего сопротивления: мог делать с ней все что угодно. Только, по правде-то, не было в нем никаких чувств, кроме довольства близостью. Его переполняли невероятие и гордость. Происходящее чаровало, но никакого физического влечения не было. В чем истинная причина – слишком ли все скоро, не то молодость и красота девушки напугали, не то чересчур уж он привык к жизни без женщин, – он не знал. Девушка поднялась, вынула из волос гиацинт. Села рядом, обвив рукою его талию.

– Не переживай, милый. Спешить некуда. У нас впереди весь день. Отличное укрытие, правда? Я набрела на него, когда однажды заплутала в турпоходе. Если сюда кто и зайдет, услышим за сотню метров.

– Как тебя зовут?

– Джулия. А как тебя, я знаю – Уинстон, Уинстон Смит.

– Как вызнала?

– Вызнавать, милый, я умею, полагаю, получше тебя. Расскажи, что ты думал про меня до того дня, когда я записку тебе сунула?

У Уинстона никакого позыва не было ей лгать. Признаться в худшем сейчас было сродни признанию в любви.

– Видеть тебя не мог. Хотелось взять тебя силой, а потом убить. Две недели назад я всерьез подумывал размозжить тебе голову булыжником! Если и вправду хочешь знать, воображал, что ты как-то связана с полицией помыслов.

Девушка радостно рассмеялась, приняв его признание за восхищение ее маскировкой.

– Только не полиция помыслов! Ведь правда же, ты так не думал?

– Ну, может, и не совсем так. Только взгляни на себя: вся такая юная, свежая, здоровая, вся из себя активистка… ты ж понимаешь, я и решил, что наверное…

– Я достойный член Партии! Чиста и в помыслах, и в делах. Транспаранты, демонстрации, лозунги, соревнования, турпоходы – вся эта похабень! И ты думал, будь у меня хоть четверть шанса, я разоблачу тебя как помыслокреминал и подведу тебя под казнь?

– Вроде того. Многие девицы, знаешь ли, таковы.

– Это все из-за этой гадости! – воскликнула Джулия, сорвав с себя алый пояс Юношеской антисекс-лиги и забросив его на куст. Потом, словно прикосновение к талии напомнило ей о чем-то, сунула руку в карман и достала маленькую палочку шоколада. Разломив ее, половинку дала Уинстону. Уже по запаху он понял, что это совсем не обычный шоколад. Серебристая упаковка, гладкая и блестящая поверхность… Простой шоколад тусклый, легко крошится и по вкусу напоминает дым от горящего мусора. Впрочем, пару раз Уинстону доводилось пробовать настоящий шоколад. Аромат будил в нем сильное, в дрожь бросающее воспоминание, но вот о чем, вспомнить он не мог.

– Где раздобыла? – спросил он.

– На черном рынке, – равнодушно бросила она. – Вообще-то, и я из таких же, если посмотреть. Спортивная. Была командиром отряда Разведчиков. Волонтерствую по три вечера в неделю в Юношеской антисекс-лиге. Часы потратила на расклейку их паршивой гнуси по всему Лондону. На демонстрациях всегда одно древко транспаранта тащу. Всегда бодра-весела, ни от чего не увиливаю. Вопи всегда с толпою вместе – так я это называю. Иначе никак не уцелеть.

Первый кусочек шоколада растаял у Уинстона на языке. Вкус был восхитительный. Только по грани сознания все еще маячило воспоминание, чувства будило тревожные, но никак не желало обретать четкую форму, словно замеченный краем глаза предмет. Он гнал его прочь, понимая лишь, что это память о каком-то поступке из тех, что и рад бы исправить, но не в силах.

– Ты очень молода, – заговорил Уинстон. – Лет на десять, а то и пятнадцать моложе меня. Что ты нашла в таком мужчине, как я?

– Было в твоем лице что-то такое. Подумала, стоит рискнуть. Я легко распознаю людей не от мира сего. Как тебя увидела, сразу поняла: ты против них.

Под ними явно имелась в виду Партия, и прежде всего Центр Партии, о каком она говорила с такой неприкрытой ненавистью, что Уинстону делалось не по себе, даром что он понимал, что здесь они в безопасности, если вообще такое хоть где-то возможно. Что поражало его, так это грубость ее речи. Ругаться членам Партии не полагалось, сам Уинстон крайне редко позволял себе ругательства, по крайней мере вслух. Джулия, похоже, была не в силах помянуть Партию, особенно Центр Партии, без слов, которые в глухих переулках мелом на заборах пишут. Неприятия у него это не вызывало. Просто было еще одним признаком ее бунта против Партии и всего с нею связанного, казалось даже вполне естественным и полезным, вроде фырканья лошади на гнилое сено. Они выбрались с лужайки и брели, обняв друг друга за талию, по тропинке в пятнистой сени деревьев. Уинстон заметил, насколько податливей стало ее тело без алого пояса. Разговаривали только шепотом: вне лужайки, уверяла Джулия, лучше не рисковать. Наконец подошли к опушке рощи. Джулия его остановила:

– Не выходи! За открытым пространством могут наблюдать. Под защитой ветвей мы в безопасности.

Они стояли в тени кустов орешника. Их лица согревал солнечный свет, сочившийся сквозь листву. Уинстон смотрел на расстилающееся впереди поле и вдруг понял, что место ему знакомо. Старый, поросший невысокой травой выгон, изрытый кроличьими норами, с вьющейся тропинкой и редкими кротовинами. На другом конце – запущенная живая изгородь, торчащие ветви вязов с густыми листьями напоминают пышные женские прически и тихонько покачиваются на ветру. Наверняка рядом струится чистый ручей, где в зеленых заводях под ивами плавают ельцы.

– Тут случайно нет ручья неподалеку? – прошептал он.

– Да, ручей есть, на краю соседнего поля. В нем водятся рыбы, причем огромные! Они лежат в заводях под ивами и машут хвостами.

– Это ведь Золотая страна, ну, почти… – пробормотал он.

– Что такое Золотая страна?

– Так, ничего. Просто пейзаж, который мне иногда снится.

– Гляди! – шепнула Джулия.

Метрах в пяти почти на уровне их лиц на ветку сел дрозд. Вероятно, не заметил людей: те держались в тени, он был на солнце. Птица расправила, затем аккуратно сложила крылья, опустила головку, словно выражая почтение дневному светилу, и разразилась трелью. В притихшем полуденном воздухе звук разносился с поразительной громкостью. Уинстон с Джулией замерли, прижавшись друг к другу. Мелодия лилась не утихая, с изумительными вариациями, без единого повтора, словно дрозд решил блеснуть своей виртуозностью. Иногда он умолкал на несколько секунд, расправлял и складывал крылья, потом надувал крапчатую грудку и снова взрывался трелью.

Уинстон наблюдал за ним с невольным уважением. Вот дрозд, для кого, зачем поет он? Рядом ни самки, ни соперника. Что заставляет птицу сидеть на краю глухого леса и изливать свою мелодию в никуда? Может, здесь все-таки упрятан микрофон? Их с Джулией тихого шепота он не улавливает, а вот пение дрозда – вполне. Может, на другом конце сидит похожий на жучка коротышка и внимательно слушает – вот это слушает… Постепенно мелодия вытеснила из сознания Уинстона все мысли. Она вливалась в него сплошным потоком, смешиваясь с солнечным светом, сочившимся сквозь густую листву. Уинстон перестал думать и отдался на волю чувств. Талия девушки была мягкой и теплой. Он развернул Джулию к себе, она прильнула к нему упругим и податливым, как вода, телом. Их губы слились воедино, и это совсем не походило на те жадные поцелую, какими они обменивались прежде. Когда лица их разошлись, они вдвоем глубоко вздохнули. Дрозд перепугался и упорхнул, шумно трепеща крыльями.

Уинстон прижался губами к ее уху.

– Сейчас! – прошептал он.

– Не здесь, – шепнула в ответ девушка. – Вернемся в укрытие. Там безопаснее.

И они поспешили обратно на лужайку, не обращая внимания на треск сухих сучьев под ногами. Стоило же оказаться в кольце молодой поросли, как она повернулась к нему. Оба дышали часто, но в уголках ее рта вновь играла улыбка. И да! – все было почти так, как во сне Уинстона. Почти так же порывисто, как ему и виделось, девушка сорвала с себя одежду, а когда отшвырнула ее в сторону, то именно тем бесподобным жестом, который, казалось, отправлял в небытие всю цивилизацию. Тело ее ослепительно белело на солнце. Какое-то время Уинстон на него не смотрел: не мог отвести глаз от веснушчатого лица с легкой, дерзкой улыбкой. Уинстон опустился перед ней на колени и взял ее за руки.

– У тебя прежде такое бывало?

– Конечно. Сотни раз… ну, по крайности, множество раз.

– С партийцами?

– Да, всегда с членами Партии.

– И с членами Центра Партии?

– Нет, только не с этими свиньями! Хотя среди них полно таких, кто при случае своего не упустит. Не такие уж и святоши, какими выставляются!

Сердце Уинстона забилось чаще. Она занималась этим много раз, ему хотелось, чтобы счет шел на сотни, на тысячи! Все, что свидетельствовало о развращенности нравов, наполняло его безумной надеждой. Кто знает, может, Партия давно прогнила и культ усердия и самоотречения – мишура, скрывающая порок. Если бы он мог заразить их всех проказой или сифилисом, то сделал бы это с превеликой радостью! Лишь бы они гнили, слабели, распадались на части!

Уинстон потянул ее вниз, и они оказались на коленях лицом к лицу.

– Послушай, чем больше мужчин у тебя было, тем больше я тебя люблю! Понимаешь?

– Да, вполне.

– Ненавижу чистоту, ненавижу праведность! Пусть добродетель исчезнет вовсе! Я хочу, чтобы все были развращенными до мозга костей.

– Тогда я подхожу тебе, милый. Я как раз такая!

– Ты любишь этим заниматься? Не только со мной, я про сам процесс…

– Обожаю!

Именно это он и хотел услышать. Не любовь к одному человеку, а животный инстинкт, примитивное, незамысловатое желание. Именно эта сила способна разорвать Партию на части. Он напрягся, тело девушки вжалось в траву, среди рассыпавшихся диких гиацинтов. На этот раз ему не мешало ничто… Наконец их дыхание выровнялось, они отпрянули друг от друга в приятной истоме. Солнце припекало жарче. Обоим хотелось спать. Уинстон потянулся к сброшенной одежде и прикрыл девушку комбинезоном.

Через полчаса он проснулся, сел и принялся разглядывать веснушчатое лицо Джулии, все еще мирно дремавшей, подложив ладонь под щеку. Красавицей ее не назовешь, разве что губы… Если присмотреться, то вокруг глаз уже заметны морщинки. Короткие волосы необычайно густые и мягкие. Он спохватился, что не знает ни ее фамилии, ни где она живет.

Молодое, здоровое тело, такое беспомощное во сне, пробудило в нем жалость и желание защитить. Но бездумная нежность, возникшая в кустах орешника, когда они слушали пение дрозда, так и не вернулась. Уинстон сдвинул комбинезон и принялся разглядывать ее гладкий белый бок. В прежние времена, подумал он, мужчина смотрел на женское тело, находил его желанным, и этого было достаточно. Теперь же не существовало ни чистой любви, ни чистого желания. Чувства утратили чистоту, потому что все замешано на страхе и ненависти. Их объятия превратились в битву, оргазм – в победу. Их близость – как удар по Партии, акт не любви, а политики.

– Мы можем прийти сюда еще раз, – сказала Джулия. – Вообще-то, использовать одно и то же укрытие дважды неопасно, нужно только выждать месяц или два.

Проснувшись, она повела себя совсем иначе: стала настороженной и деловитой, оделась, повязала алый пояс и принялась планировать дорогу домой. Уинстон решил целиком положиться на нее, отдав должное ее практичности, которой ему явно не хватало, и исчерпывающему знанию окрестностей Лондона, обретенному в бесчисленных пеших походах. Обратный маршрут совершенно отличался от того, каким он прибыл сюда, и оканчивался на другой железнодорожной станции. «Никогда не возвращайся домой тем же путем, каким вышел», – веско заметила девушка. Она решила уйти первой, велев Уинстону выждать полчаса.

Джулия назвала место, где они могли бы встретиться после работы через четыре дня: рынок под открытым небом в бедном квартале, людный и шумный. Она побродит среди торговых рядов, делая вид, что ищет шнурки или нитки. Если вокруг все чисто, она высморкается, тем самым дав ему знак подойти. Если нет, то Уинстон пройдет мимо, не обращая на нее внимания. Если повезет, в толпе им удастся поговорить минут пятнадцать и условиться о следующей встрече.

– Теперь мне пора, – сообщила Джулия, когда он повторил все указания. – Мне надо вернуться к девятнадцати тридцати и два часа раздавать листовки Юношеской антисекс-лиги. Черт бы ее побрал! Помоги отряхнуться. Веточек в волосах нет? Точно? Тогда до встречи, любовь моя!

Она бросилась в его объятия, смачно поцеловала в губы, потом протиснулась сквозь заросли молодых деревьев и почти бесшумно исчезла в лесу. Даже сейчас Уинстон не знал ни ее фамилии, ни адреса. Впрочем, это не имело значения, потому что они все равно не смогли бы встретиться в городе или затеять переписку.

Так получилось, что больше они на лесную лужайку не вернулись. За весь май им удалось предаться любви лишь однажды. Джулия привела Уинстона в другое укрытие – на колокольню разрушенной церкви в опустевшей деревне, куда тридцать лет назад упала атомная бомба. Место хорошее, но дорога была очень опасной. Остальное время они встречались лишь на улицах, каждый вечер на разных, и проводили вместе меньше часа. В городе получалось хоть как-то поговорить. Бредя по тротуару в толпе прохожих, не глядя друг на друга и не сближаясь, они вели странную, прерывистую беседу, которая вспыхивала и гасла подобно лучу маяка: умолкала при виде партийца в форме или телеэкрана, через несколько минут возобновлялась с середины фразы, обрывалась при расставании в условленном месте и на следующий день продолжалась почти без вступления.

Похоже, Джулия к такому общению привыкла, называла его «беседами в рассрочку». Еще она умела необычайно искусно говорить, не двигая губами. Среди месяца вечерних свиданий им лишь раз удалось поцеловаться. Они молча шли по переулку (Джулия никогда не разговаривала вдали от главных улиц), как вдруг раздался оглушительный грохот, земля содрогнулась, воздух потемнел, и Уинстон пришел в себя, лежа на боку, контуженный и перепуганный. Наверное, неподалеку упала ракета. Совсем рядом, в нескольких сантиметрах от себя, Уинстон увидел смертельно бледное, белое как мел лицо Джулии. Даже губы побелели. Мертва! Он прижал девушку к себе и неожиданно принялся целовать живое теплое лицо, поцеловал и ощутил тепло живых губ. Но в губы все время лезла какая-то гадость, какой-то порошок. Оба их лица густо покрыла пыль от штукатурки…

Бывали вечера, когда они приходили на место свидания, а потом вынуждены были шагать мимо, не подавая знака друг другу, потому что из-за угла выходил патруль или над головами зависал вертолет. Помимо всех опасностей хватало и прочих сложностей. Уинстон работал шестьдесят часов в неделю, Джулия и того больше, их выходные зависели от нагрузки в министерстве и совпадали нечасто. В любом случае у Джулии редко выдавался совершенно свободный вечер. Она тратила невероятное количество времени на лекции и демонстрации, на раздачу листовок Юношеской антисекс-лиги и подготовку транспарантов для Недели ненависти, на сбор средств для Кампании за экономию и прочие мероприятия. Оно того стоит, говорила Джулия, ведь это маскировка. Следуя маленьким правилам, можешь нарушать большие. Она даже убедила Уинстона посвятить один из свободных вечеров сборке боеприпасов, которой занимались на добровольной основе особенно рьяные члены Партии. И вот раз в неделю Уинстон проводил четыре невыносимо скучных часа за скручиванием металлических деталей, собирая взрыватели в насквозь продуваемой, плохо освещенной мастерской, где стук молотков уныло сливался с бравурными маршами, льющимися с телеэкранов.

Когда они встретились на колокольне, то восполнили пробелы в своей беседе. День стоял жаркий. Воздух в маленьком квадратном помещении над колоколами был горячим и спертым, невыносимо воняло голубиным пометом. Они много часов просидели на пыльном, усыпанном ветками полу, время от времени вставая, чтобы бросить взгляд через бойницы и убедиться, что никто не идет.

Джулии было двадцать шесть. Она жила в общежитии с тридцатью девушками («Там все ими провоняло! До чего же я ненавижу женщин!») и работала, как понял Уинстон, на станках для написания романов в департаменте беллетристики. Ей нравилась ее работа, которая в основном сводилась к обслуживанию мощного, но капризного электромотора. Особым умом Джулия не отличалась, зато любила работать руками и прекрасно разбиралась в технике. Она могла описать весь процесс создания романа, начиная с общего указания, спущенного комитетом по планированию, и кончая шлифовкой текста в бюро правки. Но конечный продукт ее не интересовал. «Не очень-то меня чтение занимает», – говорила она. Книги были всего лишь продукцией, которую следовало производить, вроде джема или шнурков.

У Джулии не сохранилось воспоминаний о времени до начала шестидесятых, единственные рассказы о жизни до Революции она слышала от дедушки, который исчез, когда ей было восемь. В школе она возглавляла хоккейную команду и два года подряд выигрывала кубок по гимнастике. Перед тем как вступить в Юношескую антисекс-лигу, Джулия командовала отрядом Разведчиков и исполняла обязанности секретаря отделения в Молодежной лиге. Благодаря безупречной репутации ее в свое время даже направили в порносек – подразделение в департаменте беллетристики, занимавшееся производством дешевой порнографии для пролов. Меж собой сотрудники называют его публичным домом, заметила Джулия. Целый год она помогала выпускать книжонки в запечатанных пакетах с такими названиями, как «Рассказы о порке» или «Ночь в школе для девочек», для продажи из-под полы, причем пролетарская молодежь наивно принимала их за противоправную продукцию.

– И на что похожи эти книги? – полюбопытствовал Уинстон.

– Отвратная чушь! На самом деле они очень скучные. Сюжетов всего шесть, их немного перекраивают, и все. Разумеется, я работала только на калейдоскопах, а не в бюро правки, куда уж мне, ведь я не литераторша.

Уинстон с изумлением узнал, что все сотрудники порносека, кроме начальников отделов, – девушки. Считалось, что контролировать мужские половые инстинкты сложнее, нежели женские, поэтому мужчины рискуют больше, подвергаясь разлагающему влиянию порока, с которым приходится иметь дело.

– Представляешь, туда даже замужних не берут!

Почему-то девушки всегда считаются чище, чего не скажешь про Джулию. Первая любовная связь случилась у нее в шестнадцать с шестидесятилетним членом Партии, который потом покончил с собой, чтобы избежать ареста.

– И правильно сделал, иначе из него вытрясли бы и мое имя.

С тех пор были и многие другие. Джулия относилась к жизни просто. Ты хочешь поразвлечься, они, то есть Партия, хотят тебе помешать, и ты нарушаешь их правила, как можешь. Джулия находила вполне естественным, что они пытаются лишить тебя удовольствий, а ты пытаешься не попасться. Она ненавидела Партию, о чем говорила, совершенно не стесняясь в выражениях, но при этом вовсе ее не критиковала. Она ничуть не интересовалась партийной идеологией, если только та не касалась ее личной жизни. Уинстон заметил, что Джулия почти не использует новослов – кроме тех словечек, что вошли в повседневный обиход. Она никогда не слышала о Братстве и не верила в его существование: по ее мнению, любой организованный мятеж был полной глупостью, потому как заранее обречен на провал. То ли дело нарушать правила и оставаться в живых! Уинстон задавался вопросом, сколько же среди молодого поколения таких, как она, выросших в мире Революции и не знающих другой жизни; таких, кто принимает Партию как нечто неизменное, не бунтуют против ее авторитета, а просто стараются увильнуть, как кролик от собаки.

О браке они не заговаривали. О том можно было и не мечтать. Ни один комитет не позволил бы им пожениться, даже если бы удалось как-нибудь избавиться от Кэтрин, жены Уинстона.

– Какой она была, твоя жена? – спросила Джулия.

– Она была… знаешь слово добродум? Оно означает человека, который придерживается общепринятых убеждений.

– Нет, не слыхала, зато люди такие попадались.

Уинстон начал рассказывать ей историю своей женитьбы, но Джулия его перебила. Она описала ему все так, словно видела собственными глазами: и как Кэтрин цепенела от прикосновений, и как отталкивала его изо всех сил, одновременно сжимая в объятиях. С Джулией говорить о таком оказалось легко: в любом случае воспоминания о Кэтрин давно перестали ранить и вызывали лишь неприязнь.

– Пожалуй, я бы смирился, если бы не один нюанс, – признался Уинстон и рассказал о бесстрастном ритуале, который Кэтрин практиковала раз в неделю. – Сама его ненавидела, но ее было не унять. И название придумала… ни за что не догадаешься какое!

– Наш долг перед Партией, – довольно хмыкнула Джулия.

– Откуда ты знаешь?

– Я тоже училась в школе, милый. Беседы о сексе раз в месяц для тех, кто старше шестнадцати. Плюс Юношеское движение. Нам втирают эту дичь годами. Пожалуй, во многих случаях оно и срабатывает, но сказать наверняка трудно: люди такие ханжи!

И Джулия пустилась в рассуждения, оседлав любимого конька, – она обожала говорить про свою сексуальность. Стоило коснуться этой темы, как она проявляла недюжинную проницательность. В отличие от Уинстона, она давно постигла скрытый смысл полового пуританства Партии. Дело не только в том, что половой инстинкт создает целый мир, который неподвластен Партии и потому должен быть уничтожен. Важно другое: половое воздержание провоцирует массовую истерию, которую легко преобразовать в военную лихорадку и поклонение вождю.

– В любовных утехах расходуешь энергию, под конец ты счастлив – и плевать тебе на все остальное. Им это крайне невыгодно. Им нужно, чтоб тебя прямо-таки распирало от избытка энергии. Вся эта ходьба строем туда-сюда, скандирование и размахивание флагами – просто замена сексу. Если ты доволен жизнью, то зачем тебе возбуждаться на Большого Брата, Трехлетние планы, Двухминутку ненависти и прочую похабень?

А ведь она права, думал Уинстон. Между целомудрием и идеологическим догматизмом связь самая прямая и непосредственная. Иначе как Партии поддерживать необходимый градус страха, ненависти и слепой доверчивости, как не обуздав какой-нибудь мощный инстинкт и не направив его в нужное русло? Половое влечение опасно для Партии, и Партия обратила его в свою пользу. То же самое они проделали и с родительским инстинктом. Упразднить семью им не удалось, поэтому любовь к детям на старый лад даже поощряется. В то же время детей постоянно настраивают против собственных родителей, учат шпионить и доносить о любых отклонениях. Семья превратилась в продолжение полиции помыслов и стала механизмом, при помощи которого каждый человек день и ночь окружен осведомителями, знающими его очень близко.

Внезапно он снова подумал о Кэтрин. Она точно сдала бы его полиции помыслов, не будь слишком глупа, чтобы распознать инакомыслие. Уинстон вспомнил о ней еще и благодаря удушающей жаре, из-за которой на лбу выступила испарина. И он принялся рассказывать Джулии о том, что произошло или скорее едва не произошло в другой жаркий день одиннадцать лет назад.

Это случилось через три-четыре месяца после их женитьбы, во время пешего похода где-то в Кенте. Они отстали от группы всего на пару минут, потом свернули не туда и очутились на краю мелового карьера. Высота обрыва была метров двадцать, на дне лежали валуны. Вокруг никого, куда идти – непонятно. Кэтрин тут же ударилась в панику. Отстать от шумной толпы пусть даже на миг казалось ей серьезным проступком. Она хотела вернуться тем же путем и начать поиски в другой стороне. И тут Уинстон обратил внимание на кустики вербейника в расщелине скалы прямо под ними. Как ни странно, от одного корня росли фиолетовые и красные цветы. Такого он никогда не видел и окликнул Кэтрин, чтобы она тоже посмотрела. «Кэтрин, погляди, какие цветочки! Вон у той глыбы внизу. Ты видишь, что они разного цвета?» Она уже собралась уходить, но вернулась, хотя и с недовольным видом. Даже склонилась над обрывом, чтобы посмотреть, куда он указывал. Уинстон встал позади нее и придержал за талию. И внезапно до него дошло, что они совершенно одни. Ни людей, ни птиц. В таком месте вряд ли установлен скрытый микрофон, а если и есть, то уловит лишь крик. Стоял жаркий полдень, солнце палило вовсю, струйки пота щекотали лицо. И тут его осенило…

– Зачем ты ее не пихнул хорошенько? – спросила Джулия. – Я б пихнула.

– Да, милая, ты бы так и сделала. Я тоже, будь тогда тем человеком, что сейчас. Или нет… Сложно сказать наверняка.

– Жалеешь?

– Да. Лучше бы я ее столкнул.

Они сидели, прижавшись, на пыльном полу. Уинстон притянул девушку к себе, она положила голову ему на плечо. Приятный запах ее волос перебивал вонь голубиного помета. Джулия очень молода, подумал Уинстон, все еще ждет чего-то от жизни и не понимает, что столкнуть неподходящего человека со скалы вовсе не выход.

– На самом деле это ничего бы не изменило.

– Тогда чего ж ты жалеешь, что не пихнул?

– Потому только, что предпочитаю положительное отрицательному. В этой игре нам не выиграть. Что-то из упущенного лучше другого – вот и все.

Он почувствовал, как дернулось ее плечо: Джулия всегда возражала, когда он говорил что-то похожее. Она не принимала закон природы, по которому одиночка всегда обречен на поражение. Нельзя сказать, чтобы она не понимала, что сама обречена, что рано или поздно полиция помыслов ее схватит и убьет, но другой частью сознания верила, что так или иначе можно создать свой тайный мирок и жить в нем, как тебе угодно. Нужны всего лишь удача, сметливость и отвага. Она не понимала, что счастья не существует, что победа случится лишь в далеком будущем, через много-много лет после твоей смерти, что стоит объявить войну Партии – и ты уже труп.

– Мы мертвецы, – вздохнул Уинстон.

– Пока еще не померли, – прозаично заметила Джулия.

– Не телесно. Полгода, год… допустим, лет пять. Я боюсь смерти. Ты молода, потому должна бояться ее больше моего. Само собой, мы постараемся оттягивать это, сколько только сможем. Только разница невелика. Пока человеческие существа остаются человечны, смерть и жизнь одно и то же.