Текст книги "Волчица"

Джордж Уайт-Мелвилл
Волчица

Глава первая

Недалеко от Версаля, в лесу Рамбуйе и окрестных деревушках, снег валил, не переставая, густыми, липкими хлопьями. Непрерывная метель и вьюга нанесла огромные сугробы в три-четыре фута вышиной, завалив узкие дороги и тропинки и прекратив всякое сообщение между соседними деревушками. Съестные припасы заканчивались, топливо тоже; если и можно было кое-как нарубить дров, то перевезти их по глубокому снегу было уже слишком затруднительно. Волки, гонимые голодом из своих убежищ, выли по ночам вокруг жилищ, смело подходя к самым строениям, обнюхивая двери хижин и оставляя за собой по снегу длинный, вьющийся след. Лица казались исхудалыми и истощенными, красота женщин поблекла, дети громко кричали от голода, прося хлеба… В царствование Людовика XVI, суровая зима означала – смерть для многих; ропот, лишения и опасности – для всех. Но что же из этого? В то время как голодный, полуодетый крестьянин корчился от стужи у своего потухшего очага, согревая себя мыслями, которые вскоре должны были воплотиться в отвратительные ведения и еще более ужасную действительность, – сытый помещик пировал в своем наследственном замке, легкомысленно и необдуманно принимая за должное и теплую, подбитую мехом одежду и редкие, старые вина, которые согревали его тело и душу…

Возьмем для примера графа Арнольда де Монтарба, возвращающегося с охоты, легкой, непринужденной поступью, с румянцем красивой женщины на щеках и наглостью – падшей, в веселых, выразительных глазах. В двадцать пять лет от роду, с патентом на дворянство времен крестовых походов, которое дает право беспрепятственно входить в спальню своего государя и подавать съежившемуся королю Франции свежую рубашку, – неудивительно, если он по уши погряз в долгах, был бестолковым помещиком, невезучим в картах, неверным в любви, нечестным в политике и ненадежным в дружбе.

Судя по этому, граф Монтарба мог похвалиться немногим; однако же, он гордился, и не без основания, своей красивой наружностью, отменным пищеварением, веселым нравом и прекрасными манерами, что в его кругу давало ему репутацию славного малого.

– Собачья пора! – бормотал граф сквозь смех и проклятия, смахивая хлопья снега со своих длинных ресниц; – хороший хозяин и собаки не выгонит в такую погоду!.. Пресвятая Дева! Самая пора для волков! Вон еще след, и еще. Ах вы, канальи! И ружье у меня как назло не заряжено пулей! Завтра, друзья мои, я попотчую вас; а там – в Париж, в милый, беспутный Париж! Как бы я хотел быть теперь там… Странно! мне всегда хочется быть там, где меня нет! Так уже видно устроен мой характер. Ну, да что же за беда! Есть разные люди, есть и разные женщины. Как бы я хотел быть теперь дома!.. Терпение, мой милый Арнольд, еще четверть мили и ты будешь спокойно сидеть в своем голубом салоне, у пылающего камина. Брр! опять начинается!..

Молодой человек вынужден был повернуться спиной и скорчиться перед новым порывом ветра, обдавшим его целым облаком снега и завывая пронёсшимся дальше в лес. Обернувшись назад, Монтарба увидел, на некотором расстоянии за собой, женскую фигуру, тщетно пытающуюся выбраться из сугроба, доходившего ей до пояса. В подобных случаях граф Монтарба никогда не задумывался. Бросившись на помощь смелыми, большими шагами, он успел рассмотреть хорошенькое личико, раскрасневшееся от усилий, пару темных глаз, блестящих от волнения, маленькую, стройную ножку и, из-под непокорно развивающегося на ветру красного плаща, гибкую и стройную фигуру девятнадцатилетней девушки.

– Пардон, мадемуазель! Позвольте мне предложить вам свои услуги; держитесь за мою руку; держитесь сильнее, не бойтесь мне не больно, я не закричу… Извините, если я обниму вас покрепче: из вашего положения вас можно вызволить только силой… Ну вот! А теперь, когда вы опять твердо стоите, позвольте мне отрекомендоваться вам – граф Монтарба, к вашим услугам. Я живу в десяти минутах ходьбы отсюда, и если вам далеко идти, то нечего и говорить, что как дом мой, так и его хозяин, в вашем распоряжении.

Они стояли теперь на твердом, обметенном ветром, пространстве, под деревом. Пока Монтарба, постукивая ногами, отряхивал снег с сапог и своего охотничьего наряда, молодая девушка успела, не глядя на него – как умеют делать только женщины – рассмотреть украдкой своего нового знакомца. Да, он очень хорош собой, об этом не может быть и речи. Стройный, ловкий, хорошо сложенный, с видом какого-то доверчивого, веселого и привлекательного добродушия. Правда, более опытный глаз распознал бы сердцееда в каждой черте этого тонкого, аристократического лица, но молодая девушка видела только изящную красоту – может быть слишком женственную, на ее взгляд, – и блестящую внешность того общества, в которое она никогда не надеялась и вряд ли желала попасть. Во всяком случае, она сохранила свое присутствие духа весьма недурно для «простой крестьянки», только что вытащенной из снега пэром Франции!

– Благодарю вас, господин, – сказала она, выпрямляясь и держа его, так сказать, в приличном отдалении; – мне также недалеко и я прошу вас, не делать из-за меня ни шагу лишнего. Тысячу раз благодарю вас, господин граф, и… и… желаю вам доброго вечера; меня будут ждать дома.

– Вы торопитесь, мадемуазель, – отвечал он развязно, и я также; мы можем пойти поскорее, но все-таки вместе. Я ни за что не потерплю, чтобы вы остались здесь одна с волками. Посмотрите на их следы. Разве вы не боитесь? Или, может быть, вы с наружностью Гебы соединяете мужество гренадера?

Она не знала, что значит Геба, но веселость его была заразительна и она отвечала со смехом, который впрочем, старалась сдержать:

– Волки бывают разные, господин. Бывают и двуногие, в овечьей шкуре; эти, говорят, и есть самые голодные и опасные.

– Значит, камешек в мой огород! – воскликнул он, улыбаясь ей, – Ах, мадемуазель, если бы вы знали, как приятно волку носить в такой холод пушистую овечью шубу! А между тем, посмотрите! Он готовь расстаться с ней, чтобы защитить вас! Неужели у вас и теперь не найдется для него доброго слова?

С этими словами, молодой человек снял свой широкий, верхний, подбитый мехом кафтан и накинул его на плечи своей спутнице в то самое время, как новый порыв ветра пронес опять облако снега над их головами. Она не могла не отблагодарить его за такое внимание, и в то же время не могла не заметить изящного, ловко сидящего наряда графа и его стройной фигуры, не защищенной более от порывов ветра.

– Это слишком, господин, – проговорила она, – слишком много доброты, слишком много чести. Знаете ли вы кто я?

– По всей вероятности, «Красная Шапочка», – ответил он, – и может быть, сейчас поведете меня в хижину к своей бабушке? Если я и есть волк, как вы, по-видимому, предполагаете, то, во всяком случае, вряд ли смогу съесть вашу бабушку!

Она, уже не сдерживаясь более, звонко расхохоталась, заманчиво обозначая ямочки на щеках и открывая белые, красивые зубы.

– Мою, вы бы не съели, – отвечала она. – Впрочем, мы не боимся волков. У нас есть добрая овчарка, пес, который хватает их за горло.

– О! А как зовут вашего пса? Скажите мне его имя, чтобы я знал, как назвать его, когда захочу бросить ему кусок пирога, чтобы отвлечь его внимание. Меня не совсем безопасно хватать за горло; я могу укусить и причинить больше вреда вашему доброму псу, чем вы бы желали.

Молодая девушка покраснела было на минуту, но теперь лицо ее снова побледнело.

– У нас нет никакой овчарки; я пошутила. Бабушка моя стара и мы никого не принимаем, и… и… извините меня, господин; мне уже следовало быть дома час тому назад.

– «Ваша бабушка стара», – повторил он, – и вы «никого не принимаете»? Это невозможно! Это неслыханно! Кто же рубит вам дрова? И кто носит воду? Кто же вскапывает ваш садик? Как же вы живете? Как не умрете с голода?

– Господин… уж это наше дело!

– И мое, также, мадемуазель. Я, по всей вероятности, ваш сеньор, и имею право знать.

Молодая девушка начинала не на шутку интересовать молодого графа; он удивлялся, что никогда до сих пор не встречал ее, предполагая не без основания, что она живет на его земле, и решив мысленно, не теряя времени, познакомиться с ней поближе.

Хотя в словах его заключалось почти приказание, почтительный тон, с которым они были сказаны, приятно щекотал самолюбие женщины, сознававшей, что стоит неизмеримо ниже его по положению. Она не раз слегка краснела во время их разговора, но теперь вспыхнула как зарево, отвечая ему.

– Нам помогает наш сосед… Мы не совсем одиноки, господин, и не совсем беззащитны. Он навещает мою бабушку почти каждый день.

– Бабушку! А не вас? Так он, в самом деле, овчарка!

– «Овчарка» шести футов ростом, сеньор, и такой силы, что поднимает целый воз дров, как вязанку хвороста. Да что говорить! Во всем округе нет человека сильнее Пьера. И при этом, такое доброе сердце, что он мухи не обидит… Вот какова наша «овчарка», ваше сиятельство! Другой у нас нет.

– Я знаю его, – отвечал граф, – и думаю узнать со временем еще ближе. Вы говорите о Пьере Легро?

– Да, о Пьере Легро. Что вы знаете о нем? Ничего дурного, я уверена?

– Если он вас интересует, то этого достаточно. Я надеюсь поближе познакомиться с ним. А вы, мадемуазель, надеюсь, не откажете еще раз повидаться со мной? Вы не забудете меня за один день – или за одну неделю?.. Мне бы очень не хотелось исчезнуть из вашей памяти, как растаявший снег. Я сказал вам мое имя, обещайте, что не забудете его.

Он понизил голос и говорил почти шепотом, близко наклоняясь к ней. Она чувствовала себя несколько смущенной, но вместе с тем довольной и польщенной. Однако женский такт подсказал ей обратить слова молодого человека в шутку.

– В нашем лесу не так много графов, в отличие от волков, – сказала она. – Сколько мне помнится, я еще никогда в жизни не говорила ни с одним – и потому, наверное, не забуду вас, по крайней мере, до перемены погоды… Нет, нет, ни шагу дальше. Возьмите ваш кафтан. Наши дороги расходятся здесь, прощайте…

– Прощайте, – повторил он, не выказывая, однако, ни малейшего намерения уходить, – но, по крайней мере, скажите мне на прощанье ваше имя. Как мне называть вас в мыслях, в мечтах?

– Розина, – отвечала она чуть слышно, – этого довольно, надеюсь?

– Розина! Какое прекрасное имя! И как оно идет вам! Итак, Розина, выслушайте меня…

Что хотел сказать граф, и выслушала ли бы его Розина – остается неясным, – ибо в то самое время, когда он снимал свой плащ с хорошеньких плеч Розины, оба услышали чей-то задумчивый голос, и с ними поравнялся худой, бледный, средних лет человек, гладко выбритый, в поношенной рясе, и степенно поздоровался с ними, называя каждого по имени.

– Доброго вечера, ваше сиятельство! Доброго вечера, мадемуазель Розина!

Девушка смущенно поклонилась, между тем как спутник ее снял шляпу и отвесил низкий поклон.

Священник – это был их деревенский кюре – строго посмотрел на обоих. Розина опустила глаза, но граф твердо и без малейшего замешательства выдержал его взгляд.

– Будьте так добры, господин кюре, – сказал он, – проводите эту молодую особу до дому. Я был так счастлив, что вытащил ее в нескольких шагах отсюда из сугроба и довел бы ее до самого дома, если бы не эта удачная встреча. Теперь, мне не остается ничего лучшего, как поручить ее вам и откланяться.

Священнику нечего было возразить, и Монтарба с грациозным поклоном, весело пошел своею дорогой, обернувшись, впрочем, еще раз, чтобы взглянуть на Розину, прежде чем покрытые инеем деревья скроют ее вдали. Розина шла, смиренно опустив глаза, рядом с патером, но, тем не менее, заметила взгляд графа и прекрасно поняла его значение.

– Розина, – начал ее спутник строгим, печальным голосом, – видели вы когда-нибудь раньше графа Монтарба?

– Нет, – отвечала молодая девушка, – иначе я не забыла бы его. А что?

Патер подумал с минуту, шепча что-то про себя, вроде воззвания к небу о помощи. Потом, он посмотрел прямо в лицо Розины, и отвечал просто:

– Потому что, вы хорошая девушка и красивая, а он – дурной и богатый человек. Я – служитель святой церкви и должен относиться снисходительно ко всему свету. Не мне говорить дурно о моем ближнем, а тем более судить его моим слабым разумом; но, Розина, ваша душа поручена мне, точно также как и его душа – и я предостерегаю вас, дитя мое, бегите от этого человека, как бежали бы от зачумленного. Не давайте ему прикоснуться даже к краю вашей одежды… Избегайте его общества, избегайте самого воздуха, которым он дышит!

Патер, простосердечный, восторженный аскет, был один из тех ревностных служителей церкви, которых католицизм считает тысячами в своих рядах. Отец Игнатус – имя, под которым он был известен как в высших сферах Ватикана, так и среди бедных крестьян Рамбуйе и Фонтенбло, – совершил немало миссионерских подвигов, обращая язычников в христианство с опасностью для здоровья и жизни, выполняя с беспрекословной точностью данные ему поручения и служа, как он твердо верил, святому делу, с полным самоотречением и самозабвением. Слепое повиновение, неослабевающее усердие – были двумя столпами его веры. Он готов был с равной охотой, по одному слову своих высших, принять на себя паству из нескольких грубых дровосеков в каком-нибудь заброшенном лесу в провинции, или ехать, не теряя ни минуты, до самой Камчатки или Японии.

Хорошо зная классиков и неплохо изучив историю церкви, он был опасным противником на диспутах; тонкий толкователь догматов, верный в суждениях, точный в доводах, красноречивый в словах, соединивший в себе благочестие древнего мученика с ученостью кардинала, – но женское сердце он знал не больше любого пятнадцатилетнего мальчика!

– О! Неужели он действительно такое чудовище? – спросила Розина, широко открывая свои темные глаза. – Он вовсе не выглядит злодеем; скажите же мне, отец мой, что он сделал?

– Дочь моя, – отвечал священник, – не спрашивай о нем ни бабушку, ни Пьера, никого. Ты можешь поверить мне: а я говорю тебе еще раз, забудь его лицо и никогда не упоминай его имени. Если при тебе кто-нибудь станет говорить о графе де Монтарба, сотвори крестное знамение и скажи мысленно: «я не знаю этого человека!» Благодарю тебя, дочь моя, я не войду к вам сегодня. Мне надо идти еще полмили дальше. Господь да пребудет с тобой, Розина, спокойной ночи!

И отец Игнатус поспешил далее, утешать какого-нибудь умирающего на соломе грешника, довольный тем, что успел дать молодой девушке добрый совет, который убережет ее от зла.

Ему и в голову не приходило, что он мог разбудить в ее сердце бесенка любопытства, который при благоприятных условиях может вырасти в настоящего дьявола и причинить много бед молодым девушкам и юношам. Может быть, если бы Розину не предостерегали против графа, она никогда больше и не вспомнила бы о нем.

Ни что так не красит женщину, как здоровье и движение. Никогда еще Розина не казалась так хороша, как в эту минуту, когда она подняла щеколду в дверях своей хижины, внося с собой, как казалось любящим глазам, луч солнца в скромное, несколько мрачное жилище. Но, прежде чем запереть дверь, она долго и пристально смотрела в лес, как бы ожидая чего-то, чего желала и на что не смела надеяться.

– Что там такое, Розина? – спросил женский голос от темного, задымленного очага. – Ты видишь что-нибудь особенное?

– Ничего, бабушка, – был ответ. – Ничего, кроме следов большого волка у самой двери. Когда-нибудь он проберется к нам и тогда нам плохо придется.

– Сохрани бог! – возразила старуха крестясь. – В этом случае, я полагаюсь на Пьера.

Глава вторая

– Кто здесь звал меня? – раздался густой, ласковый голос из дровяного дворика позади хижины. Звук топора, доносившийся оттуда, свидетельствовал о запасе дров, предусмотрительно сделанном на наступавшее суровое время. – Стоит вам только назвать меня – и я уже тут как тут!

Пока говоривший входил в кухню, напускная развязность его тона постепенно перешла в несколько комичную неловкость человека, встречающегося лицом к лицу с любимой женщиной. Пьер старался делать вид, что он менее всего на свете ожидал увидеть Розину, но, не смог, покраснел, пробормотал что-то и, наконец, протянул руку, бессвязно извиняясь за грязь, покрывавшую ее после усердной работы.

Розина милостиво пожала протянутую руку – и ласковый привет, светившийся в ее глазах, сразу ободрил его.

Пьер был статный молодой малый, более шести футов ростом, с открытым, добродушным лицом, что так часто соединяется с могучим и атлетическим телосложением, – нельзя сказать, чтобы красивый, но привлекательный мужественной и благородной осанкой и необыкновенной физической силой, в особенности для женщин, которым, как известно, всегда нравятся крайности. В прыжках, беге, борьбе, поднятии тяжестей, рубке деревьев, стрельбе в цель – у него не было соперников на всем пространстве от Рамбуйе до Сен-Клу, – а между тем девятнадцатилетняя девушка могла обернуть его вокруг пальца как конец нитки.

– Ах, мадемуазель, – сказал он, – а мы уже начали беспокоиться за вас в такую метель. Я только что закончил колоть дрова и хотел уже идти искать вас, как только вымою руки.

– Совершенно напрасно, Пьер, – ответила Розина. – Я сумею постоять за себя как дома, так и в лесу. Я давно уже перестала быть маленькой, хотя немножко и не доросла до вас.

Она поднялась возле него на цыпочки и вызывающе заглянула ему в лицо.

– А большой-то волк? – сказал он, с нежностью и улыбкой глядя на красивую девушку, которая дразнила и утешала его каждый божий день.

– О! И большой волк не умнее вас остальных. В пять минут я бы приворожила его так, что он ходил бы за мной как ребенок!

– Замолчи, дитя! – перебила ее старуха, поднимая голову от очага, с которого по всей кухне распространялся аппетитный аромат. – Я не люблю, когда ты говоришь так, шутя ли, серьезно ли. Что ты можешь знать о волках или людях? Тебе бы следовало быть дома часом раньше. Я не хочу, чтобы ты так поздно бродила одна по лесу.

Розина шаловливо, пожала плечами.

– Успокойтесь, бабушка, у меня был провожатый.

– Провожатый?! – повторила старуха, оборачиваясь и вытирая голые руки о передник.

– Провожатый?! – повторил и Пьер, насупившись, и губы его дрогнули.

– Да разве, это так удивительно, что бедная, одинокая девушка встретила добрых людей, которые проводили ее домой в такую метель? Отец Игнатус довел меня сюда до самых дверей.

Лицо Пьера прояснилось, хотя он не сказал ни слова.

– Отец Игнатус – добрый человек, – проговорила старуха. – Пресвятая матерь Божия воздаст ему по делам его.

Она перекрестилась и вернулась к своей стряпне.

– Но я встретила еще кое-кого, прежде чем кюре проводил меня, – продолжала Розина смиренным тоном. – Один господин вытащил меня из снежного сугроба и накинул мне на плечи свой плащ; один очень красивый, веселый, любезный и великолепно одетый господин, хотя он просто охотился в лесу, то есть собственно шел с ружьем; в сумке у него ничего не было.

– Вы его встречали и прежде когда-нибудь? – спросил Пьер, которому такое продолжение показалось почему-то неприятным. – Вы знаете кто он?

– Он сказал, что живет здесь недалеко, – наивно отвечала Розина, – в четверти мили отсюда. Он называл себя графом Монтарба. Должно быть это наш сеньор. Я не знаю, тот ли это самый?

– Высокий брюнет? – спросил Пьер с живостью, но говоря вполголоса, как бы опасаясь, чтобы его не услыхали. – С белыми руками и нехорошими глазами, которые блестят как у пойманного ястреба? Да, это он.

– Так садитесь и расскажите мне про него, – сказала Розина.

Вместо того, чтобы повиноваться, Пьер прошелся раза два-три по комнате, подошел к окну, взглянул на занесенное снегом пространство, запер поплотнее двери и остановился перед простым деревянным столом, на котором сидела Розина.

– Не хорошо так говорить про господ, – сказал он тихим, но твердым голосом сдержанной страсти. – Они похожи на волков в нашем лесу – так же люты, так же жадны и так же безжалостны. Они даже хуже волков, потому что волком движет только чувство голода, между тем как этими… ну да все равно, не станем говорить о таких вещах, от них кровь бьет в голову. Дайте срок! Придет, может быть, время, когда не будет больше господ во Франции!

Молодая девушка смотрела на него испуганными глазами.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила она едва слышно.

– Они отжили свой век! – продолжал Пьер с жаром, охватывавшим его тем сильнее, чем более он старался сдержать себя. – Все это должно измениться. Изъеденные гнилью, отжившие основы не могут устоять против дружных усилий честных людей, готовых пожертвовать кровью, чтобы разрушить их и срыть до основания. Есть граница всему – и силе воли, и быстроте коня, и любви матери, и терпению жены (вы улыбаетесь Розина), и даже долготерпению мужчины!

– Ну, меру последнего не трудно переполнить, – заметила Розина насмешливо, но Пьер был так занят своими мыслями, что не обратил внимания на ее шутку.

– Мы умнее, чем были наши отцы, – продолжал он. – Со знаниями является размышление и век разума уже близок. Мы уже начинаем спрашивать себя, действительно ли природа создает целые сотни, тысячи людей для того только, чтобы служить потребностям, прихотям и порокам одного человека! Розина, вам бы следовало послушать, что говорят об этом в городах. Мы слышали вчера вечером, нас собралось человек двадцать или более, возле кузницы. Из Парижа нарочно прислан для этого депутат – и я вам скажу, никогда еще даже отец Игнатус не говорил с таким жаром и с такой силой. У него прямо пена стояла у рта, он бесновался как заведенный, а между тем, все, что он говорил, сущая правда.

– Не всякую правду приятно слышать, – заметила Розина, прибавив с досадной непоследовательностью, – А каков этот депутат? Долго он здесь пробудет?

– Он появляется и исчезает как ветер, – отвечал Пьер. – Он переходит из селения в селение, из провинции в провинцию, по мере того как получает секретные указания из центрального комитета в Париже. Да, Розина, если бы только ваш графчик узнал об этом, он бы поймал его и пристрелил без жалости как собаку!

– Пристрелил? Они что – смертные враги? – спросила девушка.

– Они? Тиран и патриот, – отвечал Пьер, – притеснитель и угнетенный, – аристократ и гражданин, одним словом. Как же им не быть смертельными врагами?

Она смотрела на него с тревогой, между тем как Пьер продолжал с прежним жаром:

– Кто такой этот граф, что ему дозволено тянуть жилы из подобных мне, своими феодальными правами, своими налогами и насилиями? Разве он храбрее, лучше, сильнее меня? Не думаю. Я мог бы раздавить его своими руками, если бы встретился с ним здесь, один на один в этих четырех стенах! Но в том-то и дело, что я простолюдин, а он имеет за собою четырнадцать поколений «благородных» предков! И потому я должен выжимать свой виноград в его давильнях и молоть хлеб на его мельнице, дожидаясь конечно позволения его милости, пока давильни покроются ржавчиной, а мельница плесенью, и платить еще за это драгоценное право!.. Я не смею полоть своего поля, чтобы не спугнуть как-нибудь его дичину; не смею косить траву или снимать ячмень, пока его куропатки не вылетят из гнезда и молодые зайчата не вырастут настолько, чтобы он мог гоняться за ними по полю и убивать их из своего ружья… Они любят кровь – эти аристократы. Но, как говорил депутат, дичь жарится лучше всего в своем собственном соку – и авось, настанет время, что и они будут плавать в своем собственном!.. Могут ли они тогда надеяться на помощь от меня или мне подобных? Спросите вашу бабушку, она расскажет вам, у нее есть сестра замужем в Бретани. Не правда ли, что там, когда жена помещика родит, крестьяне обязаны колотить окрестные болота длинными шестами, чтобы заставить молчать лягушек, которые могут иначе нарушить ее покой?

Старуха оставила свой очаг и приняла участие в разговоре.

– Да, правда, правда, – сказала она, качая головой; – не раз сестра моя, вместе с мужем и детьми, оставались, на двадцать четыре часа подряд, по колена в болоте. Но битье лягушек еще не самое худшее, Пьер; есть привилегии, о которых не хорошо и говорить, при упоминании о которых честный человек дрожит от гнева, а порядочная женщина краснеет от стыда… Надо положиться на святых угодников и на матерь Божию и надеяться, что все это уладится само собою… Однако, дети мои, похлебка уже готова. Поставь-ка еще тарелку, Розина; Пьер останется ужинать с нами. Ужин не хитрый, сосед, но зато приправленный самым искренним радушием…

Между тем, пока Розина с полной готовностью, принялась хлопотать об ужине, хорошее расположите духа снова вернулось к Пьеру. Здоровому и проголодавшемуся, похлебка пришлась ему по вкусу после тяжелой дневной работы; к тому же, глядя на Розину, порхавшую вокруг него по уютной, освещенной комнате, предупреждая его желания, Пьер забывал все свои невзгоды, и ему казалось, будто они уже почти женаты. Итак, неудовольствие, ненависть и злоба были на время забыты.

Но подобные разговоры велись – или лучше сказать подобные обвинения гремели – не в одной этой хижине и не в этот только вечер; они повторялись ежедневно по всей Франции, вдоль и поперек. Целые века притеснений, вместе с деспотизмом Людовика XIV, расточительностью и распутством его преемника, довели средние и низшие классы до той границы страданий, когда всякая перемена приветствуется как благодеяние. Более смелые умы, изнемогающие под гнетом несправедливости и тщетно ищущие куска хлеба, решились усомниться в божественном праве королей. Вопрос этот, поднятый однажды, нашел себе благодарную почву – и новые теории, одинаково неразумные, предлагающие искусственное равенство всего человечества, стали распространяться с поражающей быстротой. Гуманный, уступчивый и несколько беспечный монарх, сидевший тогда на престоле, был плохим кормчим для того, чтобы выдержать бурю, которая поднималась на горизонте; королева, его жена, отважная и преданная Мария-Антуанетта, всей душой желала бы положить конец злоупотреблениям, уничтожить тиранию и сделать счастливым свое второе отечество – но каждый его шаг был остановлен сетью привилегий, предрассудков, обычаев и этикета, для рассечения которой потребовался бы меч второго Карла Великого. Таким образом, положение дел становилось постепенно все более и более натянутым, пока, наконец, не вспыхнула искра революции, разгоревшаяся почти мгновенно в огромный пожар, который свирепствовал, опустошая прекраснейшую страну в Европе, пока не был залить морем крови…

Пьер Легро спокойно наслаждался своей похлебкой, не думая ни о чем постороннем; между тем как Розина как будто прислушивалась к чему-то и вдруг вся побледнела, дрожащей рукой опустив свою ложку.

– Пресвятая дева! – воскликнула она, – опять он!

– Он? Кто он? – спросил Пьер, встрепенувшись, вспомнив о графе и снова впадая в самое мрачное расположение духа.

– Кто? Да большой, старый волк! – отвечала Розина, кладя свою руку на его. – Он знает, что я пришла домой и чует запах похлебки. Вот, я слышу, как он обнюхивает двери!..

Пьер внимательно прислушался; глаза его заблистали, ноздри расширились и даже уши, казалось, поднялись как у настоящей овчарки.

– Ваша правда, – сказал он. – Какой у вас, однако, тонкий слух, Розина! Успокойтесь – не бойтесь ничего – мы покончим с этим молодчиком в одну минуту.

Взволнованный, он назвал ее просто по имени – и Розина, в своем страхе и смятении, нашла это очень приятным и обнадеживающим.

– Пьер! Пьер! – воскликнула она, – ради Бога, будьте осторожнее; не подвергайте себя опасности! Неужели вы хотите выйти к нему?

Пьер отвечал только мрачной улыбкой, не говоря ни слова, подошел к печи, и достал из-за угла неуклюжее, длинное ружье с широкими медными кольцами, старый пороховой рожок и несколько пуль, весом около трех лотов каждая. Старуха, увидев все эти приготовления, бросилась на стул, накрыла голову передником и, взявшись за четки, принялась читать молитвы, с примерной набожностью и ловкостью перебирая зерно за зерном,

– Смотрите, осторожнее! – воскликнула Розина, – оно не выстрелит здесь?

– Нет, пока не будет заряжено, – отвечал Пьер спокойно. – А иногда и после того не совсем так скоро, как бы мне хотелось. Заметьте, что я буду делать – смотрите, Розина! Могу я называть вас Розиной?

– Скорее, скорее! Не теряйте, пожалуйста, времени на ненужные вопросы. Вон, он уже царапается у дверей. О, как мне страшно!..

Пьер положил пару пуль на ладонь левой руки и засыпал их крупными зернами пороха из своей пороховницы, так что покрыл их совсем. Его познания в искусстве стрельбы были самые несложные и составляли плод его собственного опыта, хотя, в конце концов, может быть, и не были далеки от истины.

Со спокойной улыбкой, он пригласил Розину взглянуть, что он будет делать.

– Обыкновенно заряжают ружье одной пулей, – сказал он, – но это, не по мне, я редко даю промах.

– Зачем же вы кладете две?

Поставив приклад на ногу, Пьер с большой торжественностью принялся объяснять свою систему.

– Я выучился этому от старого лесника, который научил меня выслеживать кабана, ловить волков в западню и стрелять оленей. Бедный старик Антуан! Он умер позапрошлой осенью, и я уверен, что он теперь со святым Губертом в раю… Знаете ли вы, Розина, как называется такой заряд?

– Кровопролитием, жестокостью, убийством… Мало ли как?

– Это называется: «муж да жена». И тут есть своя мораль, Розина. Там, где каждая поодиночке не привела бы ни к чему, соединенные вместе, они достигают своей цели. Смотрите: я забиваю их вместе в ружье, вместе с горсточкой пороха, и ничто на свете уже не разъединит их, даже самая смерть; они будут найдены рядышком в сердце этого проклятого волка. Вы понимаете, Розина? Я ведь простой человек, неотесанный, самоучка, но у меня твердая рука и любящее сердце. Последнее принадлежит вам гораздо больше, чем вы думаете; что же касается первой…

Но тут сильный толчок в дверь и крик испуга его собеседницы, прервал речь Пьера и заставил его поскорее насыпать порох на полку своего ружья. Волк, о степени голода которого красноречиво свидетельствовало его жадное обнюхиванье двери, начал теперь такую горячую атаку зубами и лапами, что казалось тонкое дерево, и слабая щеколда не выдержит.

– Смотрите, Пьер! – воскликнула Розина, бледная как полотно, но смело стоя за спиной своего обожателя, – он будет здесь через одну минуту.

– То есть, через шестьдесят секунд, – отвечал Пьер спокойно, – этого вполне достаточно, чтобы прицелиться и спустить курок.

Несмотря на свой страх, Розина находила время любоваться хладнокровием и спокойной самоуверенностью Пьера. Но вот настала минутная тишина. Отыскивает ли хищник другой вход или он намеревается произвести новую атаку в сопровождении целой стаи себе подобных? Розина, совершенно, незнакомая с нравами диких животных, была твердо убеждена, что через несколько секунд дверь падет под дружными усилиями целой стаи волков…