Текст книги "Королева пустыни"

Джорджина Хауэлл
Королева пустыни

Кристоферу Бэйли, с ним вместе и с его помощью.

Предисловие

Было это летом девяносто седьмого года. Мы, внештатные авторы «Санди таймс», собрались на ужин в одном лондонском ресторане по приглашению редактора Робина Моргана – послушать его мысли насчет материалов грядущей зимы. Филипп Норман, чьи отмеченные премией интервью передавали волшебство и безумие рок-н-ролла, эксперт по делам Ватикана Джон Корнуэлл из колледжа Иисуса в Кембридже, Брайан Эпплъярд, умеющий прозрачно и увлекательно излагать передовые научные вопросы, и другие собрались вокруг запеченной в тесте утки, и нам всем было предложено написать ударный материал в серию под названием «Мой герой». Домой я вернулась в радостном возбуждении. Я точно знала, кто станет моей героиней, и считала, что давно уже пора напомнить о ее славной жизни. Очерк, опубликованный в октябре, принес мне столько писем, сколько их не было за тридцать шесть лет работы в журналистике.

Знаменитая когда-то более Лоуренса Аравийского, Гертруда Белл соревновалась с мужчинами в мужском мире и на мужских условиях, избегая любой публичности. Ей было бы наплевать, что в начале популярного фильма девяносто седьмого года «Английский пациент» ее имя поминают всуе британские солдаты над картой, разложенной на складном столе в камуфляжной палатке.

– Но как мы пройдем через эти горы?

– На карте Белла есть дорога. – И потом: – Будем надеяться, что он не ошибся.

Он!

Начиная писать о Гертруде Белл, я относилась к ней как к одной из героинь «Диких берегов», мотающихся по миру под влиянием романтических идей. Мне нравилось, как она стильно одевалась и стильно жила – пристегнутый к икре пистолет под шелковой нижней юбкой, платья из кружев и плиссированного муслина, стол в пустыне накрыт крахмальной скатертью и серебром, патроны завернуты в белые чулки и засунуты в носки парусиновых сапог. Она не была феминисткой, ей не нужно было особое отношение. Подобно миссис Тэтчер, которой можно восхищаться или возмущаться, она принимала мир именно таким, каким его видела. Только было это в восьмидесятых годах девятнадцатого века, когда женщинам не полагалось ни образования, ни возможности проявить себя за пределами дома.

Беллы были очень богаты, но не деньги сделали Гертруду первой в Оксфорде, не они помогли ей выжить в стычках с кровожадными племенами пустынь и стать разведчицей и майором британской армии, и не они сделали ее поэтом, ученым, историком, альпинистом, картографом, археологом, агрономом, лингвистом и выдающимся слугой государства. В каждой из этих областей деятельности она достигла вершин, в некоторых даже являлась первопроходцем. Она была многогранна и в этом аспекте сравнима с Елизаветой Первой и Екатериной Второй. Т. Э. Лоуренс писал, что Гертруда «родилась слишком одаренной». Но родилась она в семье суровой и строгой и очень гордилась практическими достижениями своих родных: их экономической образованностью, умением управлять огромными сталелитейными предприятиями, их публичной и частной благотворительностью. Сама Гертруда, когда требовалось, могла заниматься изнурительной и незаметной рутиной – именно так она вытащила из хаоса отдел раненых и пропавших без вести Красного Креста и наладила в нем работу. Она могла тянуть административную текучку и заниматься картографией, выполнять сотни прецизионных измерений на археологических раскопках и писать пачки меморандумов в Басре и Багдаде.

Беллы, поднявшись за три поколения от ремесленников до верхушки среднего класса, стали родниться с аристократией, но оставались вне больших социальных сетей английской жизни, этих эксклюзивных клубов, которые жалуют своих членов наследственными привилегиями и властью и определяют их предрассудки, связи и дружбу. Гертруда наслаждалась редкой свободой от этих капканов, что запирают нас в борозды социальной жизни. Она встречалась на равных с сильными мира сего, но помнила, что значит принадлежать к классу работников, и знала, как семьи рабочих стоят на грани между выживанием и пропастью улицы и работного дома. Ясное и прямое ее зрение прорезало политическую корректность, чувство собственной важности, статус и славу насквозь. Она гроша ломаного не давала за самоуверенного епископа, надутого государственного чиновника или самодовольного профессора. В пятнадцать лет она решила, что недоказуемого не существует, и без обиняков сообщила об этом своему преподавателю Закона Божия. Гертруда ни с кем не кривила душой: ни со снисходительным преподавателем, ни с играющим ножом дервишем, ни с коррумпированным турецким чиновником или избалованным английским аристократом. У нее были друзья из всех слоев – от иракского садовника до вице-короля Индии, от корреспондента «Таймс» до исчерченного шрамами воина племени, от муджтахида до слуги из Алеппо. Раз человеку поверив, она становилась его самым любящим, внимательным и преданным другом.

Конечно, Гертруда наживала и врагов. Она ни в грош не ставила скромно одаренных жен британских офицеров. «Черт бы побрал всех праздных баб!» – сказала она однажды. Она готова была атаковать всякого, кто ей угрожал, противостояла негодяям и убийцам и говорила им правду в лицо за обеденным столом. Я подумала в какой-то момент своего исследования, что ее мог потом убить кто-то из них, и есть исследователи ее биографии и творчества, которые верят, что так оно и было, – среди них по крайней мере один недавний член Британского совета. Будто осознавая эту постоянную угрозу, Гертруда всегда спала с пистолетом под подушкой, даже в фамильном доме в Йоркшире – там она предпочитала ночевать в летнем домике в саду, а не в комфорте своей спальни среди любящих родственников. Пыталась ли она так вывести их из-под удара? Хотя, несомненно, существовали люди, желавшие ее смерти, свидетельств убийства я не нашла (если они и есть, обнаружить их трудно). Но я верю, что она, исполнясь любопытства, храбро шла в экспедициях навстречу неизвестности, так же вышла навстречу ей и в тот последний раз.

Она мечтала выйти замуж и завести свою семью, но то и дело вмешивалась трагедия, кладущая конец таким надеждам. Однако многие ее любили, и не в последнюю очередь та большая семья, которой она в конце концов посвятила свою жизнь и работу: народ Аравии.

Народ ее не забыл. Недавно ее имя и ее работа для Ирака были введены в школьную программу. Старт Арабскому восстанию дал Лоуренс, но путь к созданию нации указала этому народу Гертруда. Она улещала и вмешивалась, вела и организовывала и наконец добыла часто обещаемый и едва не отнятый приз – независимость. И этой цели она никогда не изменила до самого конца, в то время как Лоуренс мучился, колебался и наконец бросил арабский вопрос, попытавшись уйти от себя и стать совсем другим человеком – скромным рядовым авиации по фамилии Шоу.

Гертруда Белл держалась своих амбициозных планов для арабов с поразительной последовательностью. Она показала своим умным, но несколько нескладным коллегам по каирскому бюро разведки, как им победить на своем участке Великой войны, и привела развивающуюся британскую администрацию Месопотамии к блестящему будущему, рука об руку с арабами к взаимной выгоде. И она не складывала оружия, когда ее колониалист-начальник пытался ее осадить, когда Черчилль хотел вовсе вывести британские войска из Ирака, когда политические махинации в Европе поставили все ее достижения на грань катастрофы и когда она, разыгрывая свою последнюю карту, удержала короля Фейсала от того, чтобы загубить к чертям всю проделанную работу во имя арабского превосходства.

Гертруда основала публичную библиотеку и Иракский музей в Багдаде, главное крыло которого было в 1930 году названо в ее честь. Музей все еще хранит оставшиеся сокровища страны, рождение которой восходит к первым цивилизациям. И хотя будущее Ирака отчаянно непредсказуемо, один факт неоспорим: умирая в тысяча девятьсот двадцать шестом году, Гертруда Белл оставила в Ираке стремящееся к общественному благу умелое правительство, работающее без институциональной коррупции и ставящее своей целью равенство и мир. Во времена, когда слова «империя» и «колониализм» стали ругательствами, Британии мало чего приходится стыдиться в обустройстве Ирака, где обещание арабской независимости наконец-то было выполнено. Я согласна с ее давней подругой из Оксфорда, Джанет Хогарт, которая о ней написала: «Гертруда была, мне кажется, величайшей из женщин нашего времени и, может быть, входит в число величайших всех времен».

Пока жил Фейсал, Ирак был страной, где люди могли жить без страха и страданий. Его сын принц Гази – ребенок, которому Гертруда покупала игрушки в магазине «Харродз», – унаследовал корону в тысяча девятьсот тридцать третьем и продолжал править крепкой рукой. Может быть, слишком крепкой: подавляя восстание ассирийцев за независимость, он допустил бойню тридцать третьего года. После смерти Гертруды династия, которую она основала, держалась еще тридцать два года, а Европа рухнула в войну всего через тринадцать лет, потянув за собой весь остальной мир. Чего бы только сейчас не отдали Америка и Британия за перспективу мирного и управляемого Ирака хотя бы на четыре года!

Многочисленные письма, дневники и донесения, не меньше, чем ее восемь книг и основной труд «Обзор гражданской администрации в Месопотамии», сделали Гертруду Белл самой документированной женщиной всех времен. Как писать эту книгу, подсказывал мне ее голос, слышимый с написанных ею страниц, – доверительный, мечтательный, исполненный юмора и прозрачно простой. Хотя Гертруде не хватало повествовательного напряжения, чтобы уложить в контекст рассказа о ней все, что она имела сказать, ее голос нужно услышать и оценить – поэтому я и решила использовать куда больше ее слов, чем появилось бы в обычной биографии. Эти фрагменты передают непосредственное ощущение ее блестящего ума, живо показывая ее остроумие и характер.

В феврале 1905 года, в непогоду, Гертруда Белл встала лагерем в Тнеибе, на востоке Мертвого моря возле Мадебы, и там встретилась с бедуинами племени бени-сахр. Она написала у себя в дневнике: «Мы очень подружились – люди бени-сахра и я. “Мащаллах! Бинт-Араб”, – сказали они. “Так повелел Бог: дочь пустыни”».

 
Мы тем более одно, потому что нас – много,
Потому что в глубинах, нас разделяющих,
                        хватает места для любви.
Наше разнообразие дышит лучезарной
                           красотой общей жизни,
Как горные пики в утреннем солнце.
 

Рабиндранат Тагор

Глава 1
Гертруда и Флоренс

22 марта 1921 года. Последний день Каирской конференции и последняя возможность для британцев определить послевоенное будущее Ближнего Востока. Как все туристы, делегаты совершили традиционное путешествие к Пирамидам и сфотографировались на верблюдах на фоне Сфинкса. На этой фотографии стоят два самых знаменитых англичанина XX века: государственный секретарь по делам колоний Уинстон Черчилль – который только что, к общему веселью, свалился с верблюда, – и Т. Э. Лоуренс в полосатом костюме и фетровой шляпе высокопоставленного гражданского служащего. Между ними, держась свободно, сидит верхом Гертруда Белл, единственный делегат, обладающий знаниями, без которых конференция была бы невозможна. Ее лицо, насколько можно видеть из-под украшенной розами соломенной шляпки, светится радостью. Мечта о независимости арабской нации вот-вот осуществится, ее выбор короля утвержден, и Ирак, каким она себе его мыслила, скоро станет страной. Сегодня перед уходом из отеля «Семирамида» Черчилль послал в Лондон важнейшую телеграмму: «Сын шерифа Фейсал – наша надежда на самое лучшее и самое дешевое решение».

Что за эволюция превратила наследницу кембрийских овцеводов в самую влиятельную фигуру на Ближнем Востоке? Гертруда была англичанкой из англичанок – то есть принадлежала к породе, выращенной на грозовых перевалах Йоркшира. Эти северные фермеры проявили свой особый характер еще в одиннадцатом веке, когда отказались, единственные, покориться Вильгельму Завоевателю. Крепкие физически и умственно, они немногословны, их речь груба и пряма.

Прапрадедом Гертруды Белл был карлайльский кузнец, а ее прадед создал первые в Джарроу химзавод и чугунолитейное производство. Ее знаменитый и влиятельный дед сэр Айзек Лотиан Белл, родившийся в тысяча восемьсот шестнадцатом году, был химиком-металлургом и, вероятно, наиболее передовым промышленником страны. Выдавая широкий ассортимент сортов стали, он производил примерно треть потребляемого в Британии металла и во многом обеспечивал строительство мостов и железных дорог в быстро развивающейся империи. Он стал членом Королевского общества – самого выдающегося научного института Британии. Получив сперва инженерное образование, он после учился в Эдинбургском университете, в парижской Сорбонне, потом в Дании и на юге Франции. Автор «Химических феноменов при выплавке железа», он считался «верховным жрецом британской металлургии» и был первым, кто оценил значение фосфорных удобрений как побочного продукта при выплавке стали. Известный как «сэр Айзек» или, более фамильярно, «Лотиан», он в 1854-м был избран лорд-мэром Ньюкасла-на-Тайне, потом стал членом либеральной фракции парламента от Хартпула и верховным шерифом графства Дерхем. Он был современником и другом Чарльза Дарвина, Томаса Гексли, Уильяма Морриса и Джона Раскина – людей, с именами которых связаны выдающиеся успехи в теории эволюции, естественных науках, искусстве, архитектуре и социальном прогрессе. Лотиан был президентом или вице-президентом восьми национальных инженерных и химических институтов, из которых несколько основал сам. Еще он был директором Северо-Восточной железной дороги.

Братья Белл (кроме Лотиана, это еще Джон и Том) владели угольными копями, каменоломнями и железными рудниками, фабриками и литейными заводами, чьи печи, горящие круглые сутки, постоянно озаряли ночное небо. Компания старшего брата и ее филиалы давали работу сорока семи тысячам человек и хвалились, что могут сделать все на свете «от иголки до корабля». Помимо первого сталелитейного завода в Ньюкасле и второго в Порт-Кларенсе в Миддлсборо, старший брат основал первый в стране завод по производству алюминия – раньше этот металл был дороже золота. На открытие завода его провезли в карете по улицам Ньюкасла в алюминиевой шляпе, которую он бросил в толпу. Лотиан стал первым в Британии металлургом, установившим у себя машину для изготовления стальных тросов.

Лотиан написал несколько научных книг, но наиболее замечательной из них был полный логический анализ конкурентных перспектив Британии на мировом рынке производства стали. Он делал серьезные инвестиции в исследование процесса изготовления стали и решительно собирался двигать Британию в сторону развития новых технологических отраслей промышленности. В надежде, что вся индустрия Британии последует его примеру, он добивался правительственной поддержки научных исследований и технического развития. Но в этом он потерпел неудачу, хотя всю жизнь пытался добиться своей цели. Как Лотиан и предсказывал, другие страны, в особенности Германия с ее оружейными заводами Круппа и металлургическими заводами Тиссена, усилили свои позиции в технологии и производительности труда, перегнав Британию и нарастив богатство и мощь, проявившиеся во время Первой мировой войны.

Незаурядный великан-человек, патриарх, у которого было почти шестьдесят внуков (это число оспаривается), Лотиан и его жена Маргарет Паттинсон создали для Беллов матрицу жизни скорее удобной, чем богатой. Если учесть огромный масштаб его предприятий и положение Билла Гейтса своего времени, его образ жизни нельзя назвать расточительным. Это, возможно, связано с влиянием Маргарет: она происходила из семьи лавочников и ученых. Первый его дом, Вашингтон-Нью-Холл в четырех милях от Ньюкасла-на-Тайне, в двух шагах от дома предков Джорджа Вашингтона – был не совсем особняком, а дом, построенный в зените могущества Лотиана, Раунтон-Грейндж, не отличался особенной величавостью. Лотиан подумывал о готике, но остановился на более скромном стиле «Искусства и ремесла» Уильяма Морриса, с его упором на традиционное мастерство ремесленника как панацею от катастрофы, принесенной промышленной революцией. Этот стиль и дальше оставался характерным для частных домов и общественных зданий Белла. В отличие от многих наследников больших состояний, старший сын Лотиана Хью, отец Гертруды, тоже жил достаточно скромно для капитана индустрии. Его первый собственный дом Ред-Барнс в рыбацкой деревушке Редкар на побережье Йоркшира – недалеко от Кларенса, если ехать поездом, – это вполне отражал. После смерти Лотиана его дом в Лондоне был продан, деньги предположительно разделены между Хью и его братьями и сестрами – Чарльзом, Адой, Мэйзи и Флоренс.

Лотианом скорее восхищались, чем любили, и со своими родственниками он казался внешне суровым диктатором. Гертруда, ее сестры и братья называли его «Патером». Иллюстрированный семейный алфавит, который они нарисовали на Рождество в Раунтоне в 1877 году, когда Гертруде было девять, отражает чувства детей к их суровому деду.

 
A for us All come to spend Christmas week,
B for our Breathless endeavours to speak
C is the Crushing Contemptuous Pater[1]1
A – А вот, собравшись на Рождество,Б – Боимся мы как огняВ – Властного сурового Патера.

[Закрыть].
 

Эльза, младшая сводная сестра Гертруды, дописала карандашом: «Сэра Айзека Белла» – чтобы не подумали, будто описание относится к Хью, который был добрее и мягче.

Есть семейная история, показывающая, с каким благоговением относились Беллы к Патеру. Лотиан никому не позволял брать своих лошадей. Когда одна из его внучек за ужином потеряла сознание от травмы, полученной при верховой езде (сломанная ключица), очень важно было это скрыть, потому что она ездила на охоту на одной из лошадей деда. Бабушка Маргарет бывала не менее едкой, чем сам Лотиан. Приглашенный к чаю гость однажды сказал хозяйке: «Лепешки у вас чудесные». – «Вижу, – ответила старая леди. – Вы как пришли, так руку из тарелки не вынимаете».

На некоторые неизвестные ранее истории о Лотиане недавно пролили свет бумаги, найденные в одном из домов Беллов, Маунт-Грейс – разрушенном средневековом аббатстве, где окончили свои дни отец и мачеха Гертруды. Фонд «Английское наследие» реставрировал дом и открыл его для публики, и тогда были найдены бумаги, спрятанные под половицами. Среди них упоминание о трагическом событии в Вашингтон-Нью-Холле, когда «в 1872 году в трубе задохнулся семилетний трубочист». Если мальчик встретил свой конец в дымовой трубе Лотиана в семьдесят втором, то металлург грубо нарушил закон: парламент запретил использовать детей в качестве трубочистов за добрых двадцать шесть лет до того. Сэр Айзек мог ничего не знать о присутствии трубочиста, пока не оказалось слишком поздно, однако то ли потому, что был весьма расстроен, или же хотел избежать травмирующих воспоминаний, он при первой возможности переехал в недавно построенный Раунтон-Грейндж, оставив Вашингтон-Нью-Холл пустым и не проданным. Через девятнадцать лет он отдал его под дом для бездомных и бродяг – при условии, что его переименуют в «Холл леди Маргарет». Сейчас он разделен на хорошие квартиры. Быть может, с этой историей связан тот факт, что через много лет Хью Белл успешно лоббировал парламентский билль о защите детей от опасных работ. (В шестидесятых годах XIX века граф Шафтсбери докладывал, что дети четырех-пяти лет все еще работают на некоторых фабриках с шести утра до десяти вечера.)

В найденных под половицами бумагах содержалась и такая фраза: «Однажды зимним вечером [сэр Айзек] вышел из дому и обнаружил, что его кучер замерз на козлах кареты». Что именно произошло – неизвестно. У незадачливого кучера мог быть сердечный приступ, а потом он умер от переохлаждения, но все же создается впечатление, что забота о людях не была главным качеством Лотиана.

Автором этих бумаг, где содержится множество фактов о работе и жизни Лотиана, может быть мисс К. Е. М. Купер-Эббс, родственница Беллов, которая последней жила в Маунт-Грейс. Возможно, она решила записывать жизнь Лотиана, потому что случайно или намеренно многие семейные бумаги и архивы были сожжены родственниками после его смерти, и это ее разозлило. До сих пор не существует биографии человека, который в свое время был знаменит не меньше, чем Изамбард Кингдом Брюнель.

Более обаятельный по сравнению с Лотианом, отец Гертруды сэр Хью управлял предприятиями Беллов и унаследовал огромное состояние. Как и его отец, он получил образование в Эдинбурге, Сорбонне и Германии, где изучал математику и органическую химию. Работать он начал с восемнадцати лет на заводе «Белл Бразерс Айронворк» в Ньюкасле, стал директором растущего сталелитейного производства, возвышающегося над крышами Порт-Кларенса, и в конце концов распоряжался всем семейным делом и его ответвлениями! Сэр Хью добывал бурый железняк на кливлендских холмах, обрабатывал уголь из Дерхема, привозил известняк из станового хребта Англии, жил на реке Тис и был директором Северо-Восточной железной дороги, которая подвозила сырье к сталелитейным заводам. В общественной деятельности он также не знал себе равных, особенно когда женился вторым браком на Флоренс Оллифф. Он строил школы, открывал библиотеки, возводил дома собраний и жилища для рабочих, построил общественный центр для руководителей и работников в Раунтоне и платил за дачи для уважаемых семей, которым нужен был отдых в сельской местности после тяжелой рабочей жизни. Сэр Хью также построил знаменитый мост Транспортер-Бридж, по которому до сих пор быстро и дешево возят рабочих и туристов через реку Тис. В 1906-м он стал лордом-наместником Норз-Райдинга, принимал особ королевской крови и прочих важных персон, когда они решили посетить продуваемый ветрами Йоркшир, и три раза был избран мэром Миддлсборо.

Снабжая империю, Беллы выработали глобальный взгляд на промышленность Британии. Сэр Хью был весьма умелым оратором и убедительно говорил на такие темы, как свободная торговля, которую он страстно отстаивал, и самоуправление для Ирландии, которому он страстно противостоял. В его опубликованных речах слышатся напор и юмор, которыми он покорял аудиторию любого типа и класса. Вот что он говорил:

«Свободная торговля подобна милосердию: она есть двойное благо – благо для дающего не меньше, чем для принимающего, и я лично не сделаю ничего, что бы ее ограничивало. Свободный рынок есть величайшая наша защита против тирании богатства. Я с ужасом гляжу на накопление огромных состояний в одних руках… В этой стране миллионы людей зависят от еженедельного жалованья, от работы, которая может закончиться в конце каждой недели. И это о них я волнуюсь, это они – предмет моей заботы, а вовсе не тот класс, к которому я принадлежу».

Сэр Хью приветствовал создание новых профсоюзов и при этом предупреждал, что работы Карла Маркса могут втянуть социалистов в революционное движение, которое разрушит британскую промышленность и рынок труда в том конкурентном мире, который он отстаивал.

Когда родилась Гертруда, королева Виктория царствовала уже тридцать лет. Она разделяла неослабную решимость принца Альберта заменить заслужившие дурную репутацию георгианские лень и разгильдяйство викторианскими предприимчивостью и порядком.

Британия, в особенности Англия, возглавляла мировую гонку за техническое превосходство, что подтвердил этот оживший гимн империи – Всемирная выставка в Хрустальном дворце в 1852 году. Британская армия, способная воевать в любой точке земного шара, представляла, быть может, самую большую военную мощь всех времен, британский флот контролировал океаны и морскую торговлю и поддерживал мир. Если другие империи, Российская и Османская, все еще существовали в состоянии феодального рабства и коррупции на всех уровнях, Британская, вдохновляемая Викторией и Альбертом, по крайней мере стремилась к умеренности, филантропии и честной работе. К середине XIX века империя совершала эволюцию: ее гордостью становилась не коммерческая эксплуатация, а честное и благонамеренное правление. Агрессивные коммерчески, но ответственные социально, Беллы олицетворяли это новое направление и отличались уверенностью правильных людей, оказавшихся в правильном месте в правильное время.

Хью женился на Мэри Шилд, когда ему было двадцать три, – выбрал местную девушку, дочь выдающегося коммерсанта из Ньюкасла-на-Тайне. Свадьба прошла на шотландском острове Бьют на реке Клайд, где у Шилдов был летний дом. Первая дочь, Гертруда, родилась в 1868 году в Вашингтон-Нью-Холле – доме Лотиана. Жизнь семьи вращалась вокруг этого промышленника, сделавшего семью Белл шестой по богатству в Англии. Жить с ним было нелегко, и есть множество свидетельств его взрывного нрава и едкого остроумия. Хотя Хью, его старший сын, имел склонность к политике, Лотиан недвусмысленно и грубо объяснил, что его будущее лежит в Миддлсборо, где находится самая быстрорастущая часть металлургического бизнеса. Лотиан же, живя рядом с первыми заводами в Ньюкасле, будет навещать время от времени новые производства вблизи Порт-Кларенса и, несомненно, критиковать все аспекты работы Хью.

Когда Хью и Мэри выехали с двухлетней дочерью из Вашингтон-Нью-Холла, чтобы вести собственную, более спокойную жизнь, это наверняка вызвало у них огромное облегчение. Однако счастье длилось недолго. После рождения второго ребенка, Мориса, в семьдесят первом году красивая, но хрупкая Мэри прожила всего три недели.

На время Хью стал предметом острой жалости. Когда он строил вблизи Редкара Ред-Барнс, то представлял себе здоровую и счастливую жизнь с семьей на берегу моря. Теперь же к нему переехала сестра Ада – вести хозяйство и присматривать за детьми. Хью шесть дней в неделю работал в Кларенсе, а воскресенья приходилось проводить с сестрой, нянькой и примерно полудюжиной слуг. В свободное время он гулял по берегу или на природе со своей непоседливой маленькой дочкой – Морис был еще слишком мал для прогулок, – разговаривая с ней и разглядывая ее открытое лицо в поисках сходства с матерью. С этих дней и на всю ее жизнь между ними установились теплые и доверительные отношения.

Положение Хью было очень заманчивым. Привлекательный вдовец, оставшийся с двумя осиротевшими детьми, он был бы желанной добычей даже без перспектив наследования огромного состояния. Мягкое чувство юмора, озорная, но добрая улыбка еще усиливали его обаяние. Тем не менее дочери аристократов сочли бы брак с кем-нибудь из Беллов шагом вниз, а Хью мог быть кем угодно, но только не снобом. Мэйзи преодолела сопротивление леди Стэнли Олдерли, выйдя замуж за ее остроумного сына Люлфа, впоследствии лорда Шеффилда. Эта замечательная женщина была известна своей привычкой, отвернувшись от собеседника, сказать соседу с другой стороны: «Как же утомительны дураки!» Она была матерью Бертрана Рассела и входила в число основателей Гиртон-колледжа в Кембридже. Давая согласие на свадьбу своего сына и Мэйзи, леди Стэнли считала, что проявляет огромную широту взглядов: в конце концов Беллы – это же «торговля». «Так как сэр Хью был мультимиллионером, я не особенно удивился», – говорил впоследствии Бертран Рассел.

Ада, хорошенькая и общительная, скучала по Лондону и наверняка была не в восторге от выпавшей ей роли тетушки – старой девы, так хорошо известной незамужним женщинам викторианской эпохи. Поэтому довольно скоро она и ее сестра Мэйзи наметили для Хью пару и постарались свести этих двоих вместе.

С двадцатидвухлетней Флоренс Эвелин Элеонор Оллифф они познакомились на почве общего интереса к музыке. Она училась в Ройал-колледже и пела в хоре Баха. В семидесятом году Флоренс переехала в Лондон из Парижа, где ее отец, достойный и приятный сэр Джозеф Оллифф служил врачом при британском посольстве. Пасхальные каникулы она проводила в Суррее в доме деда, сэра Уильяма Кьюбитта, члена парламента, когда-то – лорд-мэра Лондона. В другие времена Флоренс оставалась у двоюродного деда Томаса[2]2
  Тот самый Томас Кьюбитт, который перестроил для королевы Виктории и принца Альберта замок Осборн на острове Уайт.


[Закрыть] в его хэмпширском имении Пентон-Лодж. Летние каникулы проходили в Трувиле или Довиле – модных морских курортах для богатых парижан. Когда при начале Франко-прусской войны ее отец скоропостижно скончался, семье пришлось быстро покинуть Францию. В девятнадцать лет Флоренс должна была распрощаться с Парижем и начать куда менее гламурную жизнь в доме номер 95 по Слоун-стрит в Лондоне, в тесном грязном доме, среди пыльного красного бархата и тяжелой мебели с неистребимым запахом котов. Английское общество того времени, описанное однажды как «набор закрытых дверей», не могло не казаться отвратительным контрастом к блестящему космополитическому миру, только что покинутому ею.

Флоренс была высокой, стройной девушкой, с синими глазами и темными волосами, отличалась общительностью и по-английски говорила с очаровательным французским акцентом. Мэйзи постаралась, чтобы, когда Хью приезжал в Лондон, Флоренс участвовала в семейных вечеринках, а Ада пару раз пригласила ее в Ред-Барнс. После этих визитов тетка попросила шестилетнюю Гертруду написать Флоренс теплое письмо, подписавшись «ваша преданная маленькая подруга».

План Ады и Мэйзи едва не дал осечку. Они слишком старались свести этих двоих вместе, и Флоренс довольно быстро догадалась, что они задумали. Она объявила, что никогда не выйдет замуж за англичанина, и повторяла это все увереннее в течение тех двух лет, что Хью не делал ей предложения. На попытку сестер женить его вторично он заявил Аде, что этого никогда не будет, и еще глубже погрузился в работу. Но то, как Флоренс описывала свою первую встречу с Хью в туннеле роз в саду у Мэйзи, дает основания полагать, что она передумала сразу. Она увидела его «красивым, но очень печальным… с густыми кудрями и ярко-каштановой бородой».

По мере увеличения интереса Хью к Флоренс ему все труднее было представить, как девушка, выросшая в самом утонченном высшем обществе самого красивого в мире города, осядет навеки рядом с Миддлсборо. Одна из биографов Гертруды описала свои впечатления от этого города в тот же период, когда она впервые навестила живущую там тетку: «Район возле Миддлсборо и берег Тиса вплоть до моря были покрыты сажей… на двадцать миль вокруг воздух провонял химией, пеплом и копотью, а сбившиеся в тесную кучу дома пахли капустой, сыром и кошками. Фундаменты… покрывала черная липкая грязь, стоило только начаться дождю». Термин «дневная тьма» появился для характеристики промышленного смога, а Миддлсборо и Кливленд, говоря словами одного современника, «особенно преуспели в том, чтобы почти полностью затмить дневной свет».