Текст книги "Венера без лицензии"

Джорджо Щербаненко
Венера без лицензии

Пролог
(По делу продавщицы)

– Как вас зовут?

– Марангони Антонио, живу в Кашина-Луаска и вот уж шестой десяток каждое утро езжу сюда на велосипеде.

– Незачем терять время с этой старой перечницей, вернемся в редакцию.

– Так ведь это он обнаружил девушку и сможет ее описать, иначе придется заезжать в морг, и тогда уж мы точно опоздаем.

– Я увидел ее и вызвал "скорую". Она была в голубом.

– Так, в голубом. Волосы?

– Темные, но не черные.

– А еще на ней были большие очки от солнца, круглые.

– Ага, солнечные очки, круглые.

– Лица я не разглядел, оно было прикрыто волосами.

– Расходитесь, не на что вам тут глазеть.

– Вот именно, не на что глазеть, полицейский прав, вернемся в редакцию.

– Расходитесь, расходитесь, а вам что, сопляки, в школу не надо?

– Действительно, сколько здесь детей…

– Я как подъехал, сразу почуял запах крови.

– Ну-ну, продолжайте, синьор Марангони.

– Вся лужайка залита была.

– Да не слушайте вы, никакого запаха не было, слишком много времени прошло. Когда мы подъехали на джипе…

– Говорите, говорите, сержант!

– Нечего мне говорить, в квестуре вам все скажут. Я тут для того, чтобы разгонять этот сброд, а не чтоб давать интервью. Однако запаха никакого не было, не могло быть.

– Нет, был, я сразу почуял – у меня чутье дай Бог. Слез я с велосипеда, чтобы полить тут, велосипед прямо на земле оставил…

– Так-так, синьор Марангони.

– Ну, подхожу вот к этим кустам… вот к этим самым – гляжу: туфля, нога, одним словом.

– Да расходитесь вы, ну чего тут смотреть! Сколько народу собралось поглазеть на пустую лужайку!

– Сперва-то я только туфлю увидал, ноги из-за кустов не видно было. Ну, пошарил рукой – а там…

– Записывай: Альберта Раделли, двадцати лет, продавщица, найдена мертвой в Метанополи, округ Кашина-Луаска. Труп обнаружил в пять тридцать утра синьор Антонио Марангони. На погибшей, темноволосой девушке, но не брюнетке, было голубое платье и круглые очки от солнца. Я позвоню в редакцию, передам, а после вернусь за тобой.

– Пошарил, значит, а в туфле-то нога, мне прямо нехорошо стало… раздвинул кусты – смотрю, лежит, сразу видно, что мертвая.

Часть первая

Рассказывать о жизни человека – это ли не молитва?

1

В тюрьме ему пришлось выучиться устраивать себе развлечения с помощью самых неподходящих для этого вещей. Первые десять минут он просто курил – ни о каких развлечениях не думал, и лишь когда бросил окурок на посыпанную гравием дорожку, подумал вдруг, что при желании все эти камешки под ногами можно подсчитать. Даже песчинки на всех пляжах мира, как бы обширны они ни были, тоже составляют конечное число. Он уставился в землю и начал считать. На пяти квадратных сантиметрах умещается в среднем восемьдесят камешков. Окинул взглядом аллеи, ведущие к вилле, и пришел к заключению, что кажущееся несметным количество гравия на аллеях сводится всего-то к какому-нибудь миллиону шестистам тысячам камешков, плюс-минус десять процентов.

Но тут гравий заскрипел: со стороны дома к нему по главной аллее направлялся человек, – ну да ничего, еще есть время поиграть. Сгорбившись на бетонной скамейке, он взял в руку горсть камешков. Игра заключалась в следующем: надо было угадать, четное или нечетное число камешков зажато в ладони, а кроме того, превышает некую специально оговоренную цифру – скажем, двадцать. И он загадал, что в руке четное число, не превышающее двадцати. Разжал кулак и подсчитал: оказалось восемнадцать, он выиграл.

– Простите, доктор Ламберти, я, кажется, заставил вас ждать.

Голос подошедшего прозвучал официально и устало, точно у вдруг обессилевшего императора; брюки (из такого сгорбленного положения можно увидеть только ноги) выбраны явно не по возрасту: уж слишком обтягивают, хотя человек далеко не молод, как обнаружил он, поднявшись, чтобы поздороваться, впрочем, это ему и раньше было известно. Да, именно таким он себе его представлял: пожилой человек небольшого росточка, волосы обриты под ноль, щеки тоже гладкие, будто отполированные, рука маленькая, но железная, и во всем облике чувствуется властность.

– Добрый вечер, – сказал он маленькому императору. – Рад познакомиться.

В тюрьме он привык обходиться без лишних слов. На суде, когда племянница синьоры Мальдригати вопила, что ее тетку убили, умалчивая, однако, о тех миллионах, которые получила в наследство, он хотел было высказаться, но адвокат свистящим шепотом умолял не произносить ни слова, ни единого: ведь он сказал бы всю правду, а правда – это смерть, не только на суде, но и в жизни.

– В Милане жара, – сказал человечек, усаживаясь рядом на бетонную скамейку. – А здесь, в Брианце, всегда прохладно. Вы прежде бывали в Брианце?

Он что, затем его сюда вызвал, чтобы побеседовать о климате Брианцы? Да нет, видно, просто собирается с духом.

– Бывал. Мальчишкой гонял сюда на велосипеде… В Канцо, в Ассо, на пруд.

– На велосипеде… – откликнулся человечек. – Я тоже в молодости ездил сюда на велосипеде.

На том тема и иссякла. В сумерках деревья сада казались почти черными, кто-то зажег на вилле свет, по дороге внизу, метрах в двадцати, промчался автобус, посигналив почти по-вагнеровски.

– Здешние места теперь не в моде, – неожиданно продолжил маленький император. – Все ездят загорать на Лазурный берег или на острова, а ведь тут, в Брианце, всего в получасе езды от Милана, дышится прямо как на Таити… Думаю, все потому, что людям хочется уехать куда-нибудь подальше от родных мест. Окрестности всегда малопривлекательны. Вот мой сын эту виллу ненавидит, когда я привожу его сюда, он это воспринимает как наказание. Может быть, он и прав: здесь прохладно, но скучновато.

Стемнело; зажженные окна виллы были теперь единственным источником света.

– Доктор Ламберти, – внезапно изменившимся голосом произнес его собеседник, – вам объяснили, зачем я пригласил вас сюда?

– Нет.

Ему и правда ничего не объяснили – сказали только, кто таков этот невысокий скромный с виду человек. Один из пяти мировых специалистов по пластмассам инженер Пьетро Аузери, едва перешагнувший порог пятидесятилетия, способен сделать все из всего. Есть сорт пластмассы, которому даже присвоено его имя – аузерол. У инженера три диплома и, вероятно, немалое состояние, хотя официально он считается простым изобретателем и владеет лишь небольшой старой лабораторией в центре Милана.

– Я полагал, вам хотя бы намекнули. – Усталость исчезла из его голоса, осталась одна властность; судя по всему, с темой погоды и туризма покончено.

– Да, намекнули, что вы собираетесть мне предложить какую-то работу.

Еще несколько окон протянули к ним с виллы бледные лучи.

– Правильно, в известном смысле это можно назвать работой, – кивнул Аузери. – Может, мы прямо тут все и обговорим? Дома сын, и мне бы не хотелось, чтоб вы его увидели, прежде чем я вам объясню суть дела.

– Как угодно.

Человечек ему понравился: явно не из тех шутов, которых за последнее время и в тюрьме и на воле развелось полным-полно. Целые армии паяцев маршируют мимо тебя, их угадываешь по голосу, по запаху, по ногтю.

– Вы ведь медик?

Он только чуть помедлил с ответом, но в темноте и тишине пауза показалась бесконечной.

– Был им. Вас, наверно, уже уведомили.

– Да, разумеется. Но вы все равно им остаетесь. А я как раз нуждаюсь в услугах медика.

Теперь, прежде чем ответить, он сосчитал освещенные окна виллы: их было восемь, четыре на первом этаже, четыре – на втором.

– Я больше не практикую. Не имею права даже укол сделать… собственно, уколы-то мне прежде всего противопоказаны. Об этом вас, думаю, тоже уведомили.

– Меня обо всем уведомили, но это не имеет значения.

– Хм, довольно странно. Если вам нужен врач и вы прибегаете к услугам изгнанного из Ассоциации медиков, которому запрещено даже прописать аспирин, то это должно иметь какое-то значение.

– Нет, – с имперским великодушием отозвался император. В темноте он протянул ему пачку сигарет. – Курите?

– Но я три года просидел в тюрьме. – Он взял предложенную сигарету. – За убийство.

– Я знаю, – снова кивнул Аузери. – Но и это не имеет значения.

Что ж, по большому счету, наверно, ничего не имеет значения.

– Мой сын – алкоголик, – сказал Аузери, выпуская в темноте дым. – Сейчас он вон в той комнате на втором этаже – видите, крайнее окно? Это его комната, и я подозреваю, что он ухитрился припрятать там от меня бутылку виски и сейчас заправляется в ожидании знакомства с вами.

По тону его было понятно, что сын все же имеет для него значение.

– Ему двадцать два года. Вымахал под два метра и весит килограммов девяносто. До прошлого года он не доставлял мне особых хлопот, меня только удручала его тупость. Об университете и речи быть не могло, аттестат зрелости я ему добыл при помощи самого банального подкупа преподавателей. К тому же он очень замкнут – слова не выжмешь. Как говорится, ростом не мал, да умом не велик.

Казалось, этот голос с нотками горечи исходит из ниоткуда, просто из темноты.

– Но до недавних пор меня это не слишком огорчало. Иметь сына-гения, по-моему, сомнительное удовольствие. Когда ему исполнилось девятнадцать, я устроил его работать на "Монтекатини". Перепробовал все отделы, чтобы хоть чему-то научить. Ничему особо он не научился, но все же с грехом пополам работал. А в прошлом году стал пить. Поначалу ему как-то удавалось это скрывать: опаздывал на работу или вовсе прогуливал, но потом мне пришлось забрать его из "Монтекатини", потому что он проносил в контору бутылку… есть такие плоские бутылки, их в кармане не заметно. Вы меня слушаете?

О да, в тюрьме его научили и слушать: заключенные в камере любили рассказывать длинные, насквозь лживые истории о собственной невиновности и о женщинах, которые их сгубили. Каждый из них был Авелем и пал жертвой какого-нибудь Каина или Адамом, которого ввела в грех Ева. Но история инженера была не похожа на те: в ней чувствовалась настоящая боль, и он действительно слушал.

– Да-да, конечно.

– Мне придется долго объяснять, чтоб вы поняли, – заметил Аузери. – Голос в темноте не утратил властности, даже стал каким-то чеканным. – Он напивается три раза в день. К завтраку он уже совершенно пьян, ничего не ест и заваливается спать. Днем опять напивается и спит до обеда. За обедом ест, но снова накачивается виски и потом засыпает прямо в кресле. Это длится уже почти год…

Весьма тревожный симптом, если учесть, что парню всего двадцать два.

– Но вы, я думаю, пытались ему помешать? – Он еще не понял, в чем его задача, и вопросы задавал из вежливости. – Пробовали, к примеру, отлучить его от друзей, от компании, где он напивается?

– У моего сына нет друзей, – сказал Аузери. – Никогда не было, даже в начальной школе. Он у меня единственный, я одиннадцать лет как овдовел и, несмотря на занятость, никогда не передоверял его воспитание нянькам и гувернерам. Поверьте, я хорошо его знаю, он не играет в теннис, не ходит в бассейн, на стадион или на вечеринки. С тех пор как у него появилась машина, он пользуется ею только для того, чтоб в одиночестве гонять по дорогам. Единственное его хобби – быстрая езда. Рано или поздно он разобьется, и таким образом с алкоголизмом будет покончено.

Скорбный император умолк. Ждать продолжения пришлось долго.

– Разумеется, я пытался ему помешать. – Аузери начал перечислять, будто по списку: – Сначала говорил с ним по душам. Пытался убедить. Я в жизни не видел, чтобы кого-нибудь в чем-нибудь убедили слова, но выхода-то все равно не было. Психологи утверждают, что молодых надо убеждать, а не подавлять, однако все мои убедительные доводы разбились в пух и прах о бутылку виски. Я говорю – он пьет. Потом я решил прибегнуть к ограничениям. Никаких денег, строжайший надзор, две недели пробыл с ним неотлучно, в Сенкт-Моритце… Мы целыми днями сидели на озере, наблюдали за лебедями под дождем (там непрерывно лил дождь), но он все же ухитрялся напиться, пил ночью (у нас были отдельные номера), видимо, какой-нибудь гостиничный швейцар или носильщик втихомолку от меня добывал ему спиртное, и к утру он был совершенно пьян.

Оба то и дело поглядывали на освещенное окно второго этажа – комнату пьяницы, но увидеть что-либо отсюда было нельзя, разве что часть потолка.

– Третий способ тоже не принес ощутимых результатов. Хотя я очень рассчитывал, что рукоприкладство – пощечины, тумаки, встряски – вынудят его задуматься хотя бы о том, как их избежать. Всякий раз, заставая Давида пьяным, я его бил, причем сильно, по-настоящему. Сын всегда относился ко мне с почтением, да если бы и вздумал взбунтоваться, я в его в порошок стер. Но он только плакал и пытался объяснить, что это не его вина, что он и хотел бы бросить, да не может. В общем, спустя какое-то время я поставил крест и на телесных наказаниях.

– Что, нашли другой способ?

– Нет. Просто вызвал врача, все ему объяснил и получил ответ, что единственное средство – положить сына в клинику для алкоголиков.

Да уж, средство – лучше некуда! Ну подлечат немного парня, а выпустят из клиники, и все начнется снова. Вслух он своих мыслей не высказал. Это сделал за него Аузери.

– Я и раньше подумывал о клинике, но почти уверен: он, как только выйдет оттуда и останется один, сразу примется за старое. Ему нужны друзья, женщины…

Аузери предложил ему еще сигарету; они закурили. В ночном воздухе уже ощущалась сырость.

– Да-да, главным образом женщины. Я ни разу не видел моего сына с девушкой. Не поймите меня превратно. Женщины ему нравятся, я это вижу по тому, как он на них смотрит, и, по-моему, он не раз обращался к профессионалкам. Но замкнутость мешает ему завести нормальную девушку. Его многие обхаживают – еще бы, завидный жених, но он при женщине буквально немеет. Вот вы наверняка думаете: обрисовал мне какого-то дегенерата. Это не так. Он служил в армии. Простым солдатом. Сперва его третировали – за то, что держится особняком. Так он одному едва череп не раскроил, а другому сломал два ребра. Тогда его все сразу зауважали и оставили в покое. Нет, он вполне нормальный, но по натуре нелюдим. В мать пошел, у нее тоже ни подруг, ни знакомых не было, она чувствовала себя хорошо только со мной, дома. Мне всего несколько раз удалось вытащить ее на люди. Недостатки, знаете ли, вещь наследственная, а достоинства – приобретенная. Я бы это назвал биологической энтропией.

Маленький император безнадежно взмахнул рукой: в темноте она мелькнула, словно светящаяся эктоплазма, и от этого жест приобрел еще большую обреченность.

– И вот я решил испробовать последнее средство. Приставить к нему человека, который стал бы ему другом и одновременно лечил бы его. Пускай пользуется любыми средствами, пускай не оставляет его одного ни на минуту, даже в уборной. Меня не интересует, сколько времени это протянется – хоть целый год. Пусть даже замордует его насмерть: лучше вообще не иметь сына, чем иметь алкоголика.

В тюрьме люди набираются ума-разума, учатся ценить слова, и произнесенные и выслушанные; на воле же, где нет цензуры, слова обесцениваются: люди говорят и говорят, сами толком не понимая, о чем, и слушают, тоже не понимая. Но с Аузери было иначе. За то он ему и нравился, а еще за внутреннюю боль, горечь, которые как бы окутывали и пронизывали его властное естество.

– Если я правильно понял, именно мне предстоит стать другом и лекарем вашего сына.

– Да. Мне это вчера пришло в голову. Мы с доктором Карруа приятели, ему моя история известна. Вчера я зашел по делам в квестуру и заглянул к нему. Он рассказал мне про вас, спросил, не подыщу ли я вам работу на "Монтекатини". Я, конечно, мог бы найти для вас место, но вот подумал, что вы как раз тот человек, который способен помочь моему сыну и мне.

Ну еще бы, человек, три дня назад вышедший из тюрьмы, всякому поможет, все сделает, в чью угодно дуду станет дудеть, а благодаря доктору Карруа перед ним открывались самые широкие перспективы. К примеру, Карруа раскопал для него одну контору – идеальный вариант для врача, изгнанного из Ассоциации: дадут тебе чемодан с образчиками лекарственных препаратов, машину с надписью "ФАРМИТАЛИЯ", список всех медиков и аптекарей – и разъезжай по провинции, это даже лучше, чем частная практика. А если тебе недостает острых ощущений – пожалуйста, прими предложение инженера Аузери, займись его сыном-алкоголиком, вылечи его – чем не гуманная миссия? Если же ты утратил интерес к гуманизму, попроси, чтоб этот Аузери подыскал тебе местечко на "Монтекатини": за письменным столом в стерильно-чистом кабинете ты сможешь пестовать свой мелочный эгоизм, свою бескрылость, злобу на весь белый свет. В тюрьме люди становятся нервными, раздражительными. Борясь с подступающим раздражением, он произнес как можно спокойнее:

– А почему вы остановили свой выбор на мне? Ведь вашим сыном может заняться любой врач.

– Не скажите, – отозвался Аузери тоже с некоторым оттенком раздражения. – Мне нужен абсолютно надежный человек. Судя по тому, как охарактеризовал вас доктор Карруа, вам можно доверять. Окончательно я в этом убедился, когда увидел вас здесь с камешками в руке.

Он почувствовал: это не пустые слова. Раздражение улетучилось, ему нравилось разговаривать с этим человеком, после того как перед ним в жизни прошла целая вереница шутов: главный врач клиники в ермолке, рассказывавший во время операций похабные анекдоты, адвокат, который встряхивал головой всякий раз, когда произносил его имя в своей заключительной речи: "Доктор Дука Ламберти (встряхивание) чересчур прямолинейно излагает события. Он, доктор Дука Ламберти (встряхивание), либо наивнее, либо гораздо хитрее, чем кажется. Доктор Дука Ламберти…" (еще одно встряхивание – и как это хватает у людей шутовства?). А вот Аузери не шут, его слушаешь с удовольствием.

– Любой другой врач воспользовался бы этой ситуацией для саморекламы, – сказал Аузери. – А болезнь моего сына пока что – наша семейная тайна, о которой известно лишь узкому кругу друзей. Я вовсе не хочу, чтобы об этом болтали во всех гостиных Милана. А вы – я знаю – будете держать язык за зубами. К тому же, если возьметесь – сделаете. Другому врачу через неделю это надоест, он напичкает мальчика пилюлями и уколами, а потом бросит его, и тот снова станет пить. Мне не надо пилюль и уколов. Мне для сына нужен друг и строгий надзиратель. Это мой последний шанс. Если не выгорит – отдам его куда-нибудь под опеку и навсегда выкину из головы.

Ну вот, теперь твоя очередь говорить. Который час, где ты? В сыром и темном уголке Брианцы, на склоне холма, перед тобой вилла, она как бы плывет к тебе навстречу вместе с парнем, что присосался к бутылке виски, там, на втором этаже.

– Вы позволите несколько вопросов? – сказал он.

– Разумеется, – отозвался Аузери.

– Вы говорите, сын начал сильно пить год назад. Что же, раньше он не пил? Вот так вдруг пристрастился?

– Да нет, и раньше пил, но нечасто. Ну, бывало, хватит лишнего раз или два в месяц. Знаете, мне бы не хотелось плохо говорить о покойной жене, но эту склонность он тоже от нее унаследовал.

– Понятно. Итак, если не ошибаюсь, у вашего сына нет ни друзей, ни девушек и он, как правило, пьет один?

– Совершенно верно – вот как сейчас, в своей комнате. Он никогда ни с кем не общается. Похоже, и не стремится к этому.

– Хм, и при всем том вы утверждаете, что сын ваш совершенно нормален. Допустим. Однако нормальный человек без причины не станет пить таким вот образом. Может быть, с ним произошло что-то из ряда вон выходящее? К примеру, тут замешана женщина. В мелодраме обычно мужчины пьют, чтобы забыть о несчастной любви.

Аузери снова взмахнул рукой в воздухе, затем провел ею по лицу.

– Я допытывался у него, даже кочергу в ход пустил. У нас в городском доме есть старинный камин и кочерга. Если ударить ею по лицу, остаются следы, и, поскольку это было недавно, вы заметите у него шрам на щеке. Я хотел узнать, в чем дело: быть может, женщины, или долги, или какая-нибудь несовершеннолетняя от него забеременела, он клянется, что нет, и я ему верю.

Да, видно, и впрямь странный парень.

– Извините за настойчивость, но я говорю с вами сейчас как врач, хотя и разжалованный… Вы, помнится, сказали, что ваш сын за неимением подруги обращался к профессионалкам. А что, если вследствие этой привычки он подцепил какую-нибудь дурную болезнь, боится признаться и в отчаянии тянется к бутылке? Нынче сифилис уже не смертелен, но неопытный, чувствительный мальчик вполне может прийти в ужас, почувствовать себя изгоем.

Ему ответил голос из темноты:

– У меня была такая мысль, и четыре месяца назад я заставил его пройти обследование. Он обошел всех врачей и сдал все анализы. Ничего – ни одного, даже самого банального воспаления.

– Но сам он как-то объясняет причину?

– Он страшно подавлен. Уверяет, что хотел бы бросить, но не может. Я бью его по физиономии, а он твердит: "Ты прав, ты прав!" – и плачет.

Что ж, надо наконец принять решение.

– Вы говорили обо мне с вашим сыном?

– Разумеется. – Аузери часто повторял это слово, чувствовалось, что для него многое само собой разумеется. – Я сказал, что, возможно, заслуживающий доверия врач согласится ему помочь. Он обещал повиноваться вам беспрекословно. Впрочем, мог бы и не обещать, я все равно его заставлю.

Ну да, разумеется, этот кого угодно заставит! А ему, Дуке, что делать? Разве это работа? Бред какой-то! Хотя если подумать хорошенько, от рекламы лекарственных препаратов его заранее тошнит. Ладно, держи себя в руках, а то уж очень ты ожесточился против самого себя.

– Пожалуй, я смогу сделать так, чтобы ваш сын бросил пить. Это нетрудно. Через месяц с небольшим получите трезвенника. Но как добиться, чтобы он снова не запил, едва окажется предоставлен самому себе? Боюсь, это практически неосуществимо. Алкоголизм в данном случае – только симптом, и если мы не найдем истинной причины, то все будет повторяться.

– Для начала сделайте из него трезвенника, а там видно будет.

– Хорошо. Я готов.

– Спасибо.

Настал момент познакомить врача с пациентом, но Аузери, не торопясь подниматься со скамьи, шарил в карманах.

– Мне бы хотелось, если это возможно, тотчас же передать вам его с рук на руки и больше не думать об этом. Я уже месяц его стерегу и вконец измучился. Видеть его с утра до вечера пьяным – это невыносимо. Я вам выписал чек и дам наличных на первое время. Потом отведу к нему и сразу же поеду в Милан: завтра в шесть утра я должен быть в Павии. Я и так из-за него забросил работу – больше не могу. А вы делайте, что хотите, предоставляю вам полную свободу.

В темноте было не разглядеть, где чек, а где деньги, он просто ощутил между пальцев довольно толстую кипу бумажек и засунул эту кипу в карман. Инженер Аузери, видимо, наслышан о том, что люди, вышедшие из тюрьмы, обычно стеснены в средствах.

– Пойдемте.

Они направились вверх по аллее. Как только вошли в гостиную, из кресла поднялся им навстречу молодой человек, слегка пошатнулся, однако довольно быстро восстановил равновесие. Гостиная казалась маленькой и слишком тесной для него, да и вся вилла была явно не по размеру этому великану, Дука даже подумал, что "вилла" – чересчур громкое название для этого игрушечного домика.

– Мой сын Давид. Доктор Дука Ламберти.