Текст книги "Я иду искать"

– Угу, – сказала мне Шарлотта, – и тебе до завтра, – она многозначительно посмотрела на меня, давая понять, что нам теперь нужно обсудить не только книгу, и пошла домой. Мэдди, проскользнув мимо меня в дом, проворчала:

– Ещё и десяти нет, Эми.

Последнее слово она произнесла с сильным нажимом на первый слог. Так она иногда говорила Дэвису «па-ап», когда собиралась с ним сцепиться. Очень осуждающе.

Она не обращалась ко мне таким тоном, пока не родился Оливер. Его появление многое изменило. Теперь я порой забывала, что полюбила Мэдди раньше, чем Дэвиса, полюбила в тот же день, когда Шар семь лет назад притащила семейство Уэй в «Школу ныряльщиков». Шар сказала Дэвису, что его несчастному ребёнку нужно именно это – друзья, веселье, физическая активность. Ну и немного выступила в роли свахи, познакомив одинокую тренершу с симпатичным соседом в разводе. Но когда я впервые увидела Дэвиса, преподавателя экономики в наглухо застёгнутой рубашке и мокасинах, он показался мне занудой и занозой в заднице. Моё сердце с первого взгляда завоевала девятилетняя Мэдисон, её щенячий пухленький животик, торчавший из-под маечки, и всегда нахмуренные брови.

Она так и не разучилась хмуриться и сейчас по полной использовала этот навык, а потом, громко топая, понеслась по лестнице в свою комнату, понятия не имея, что в подвале по-прежнему сидит пьяная в хлам компания любительниц литературы.

Я допила последний глоток джина с тоником, поставила стакан на кухонную стойку. Ощутила, как алкоголь побежал по венам. Кажется, я в жизни так не напивалась. Никогда. Я открыла дверь в подвал и услышала, как они гогочут. Быстро захлопнула за собой дверь, начала спускаться, надеясь пропустить как можно меньше.

– Да все это делают, – сказала Тейт. – Просто некоторые врут, что не делают. Это не плохой поступок.

– Нет, нет, – перебила Панда, – не то чтобы я ханжа или ещё что-нибудь. Но просто Фрэнсис, он так редко хочет… ну вы понимаете. Когда это бывает, всё отлично, да, но он просто, просто…

– Секс-верблюд, – закончила Ру как раз, когда я спустилась, и все расхохотались.

Четыре женщины сидели на полу в окружении покинутых стульев и чайного столика, заваленного сухими лаймовыми корками и бумажными тарелками с остатками хумуса и лукового соуса. Все сжимали в руках бокалы с моим драгоценным джином. Судя по тому, что осталось в бутылке, они уже пропустили по бокалу, может, и по два, пока я укладывала спать Мэдди.

– Какой верблюд? – спросила Лавонда. – Это его тотемное животное?

– Не, не, – сказала Тейт с самодовольным видом пьяного философа. – Я поняла. Она хочет сказать, что Фрэнсис… копит запас на чёрный день.

Все снова залились смехом. Меня видела только Ру. Она, как стрелка компаса, указывавшая на север, сидела лицом к лестнице. Лавонда – спиной ко мне, а Тейт и Панда, пьяные ведьмы востока и запада – боком. Глаза Ру зажглись, встретившись с моими. Мы улыбнулись друг другу, почти трезвые по сравнению с остальной компанией.

– Значит, тебе приходится решать проблему своими руками, – Лавонда хихикнула. – Но всё равно это не плохой поступок.

– Да, но надо учесть, что не руками, – заметила Панда с хитрым видом.

– Панда, сучка! Хочешь сказать, у тебя есть… – Тейт зажужжала, как будто это было целомудреннее, чем просто сказать «вибратор». Ничего подобного.

– Нет, конечно, – чопорно ответила Панда. – Но сейчас делают электрические зубные щётки, знаете такие? На батарейках?

Ру фыркнула и тоже рассмеялась.

– Но я всё равно думаю, что победила Лавонда. Это неприятно, но не ужасно.

– Только вот я чищу зубы обычной щёткой, – продолжила Панда и сделала театральную паузу. Я догадалась первой и ощутила, как в груди закипает удивлённый смех. – А электрической чистит Фрэнсис.

Все заржали, как шакалы, заглушив мой смех. Бедный Фрэнсис! Теперь я уже никогда не смогу спокойно смотреть на его прекрасные белые зубы.

– О Господи, – сказала Лавонда, поднимая бокал. На дне плескался чистый джин. – Ладно, ты меня победила. Теперь ты ведёшь.

– Тейт, – Ру подняла бокал, – думаю, хуже этого ты ничего не делала. Так что пей.

– Подождите! – Тейт выпрямилась, принимая вызов. Панда ни в чём не должна была её победить. – На той неделе я целовалась взасос кое с чьим мужем. Нет, не со своим. Съели, сучки? За это и пейте.

Веселье резко стихло. Панда молчала. Лавонда молчала. Я прислонилась к стене, чтобы удержаться на ногах.

– А с кем? – спросила Панда, и в её голосе, даже пьяном, звучало возмущение. Тейт это заметила. – Мы его знаем? Чей это муж?

– Господи, нет! – воскликнула Тейт, включая заднюю скорость. – Никто из вас его не знает.

Я ей не поверила.

– Хорошо, ты выиграла, – Ру ухмыльнулась и осушила бокал. Панда и Лавонда не сводили глаз с Тейт.

– Ты позволила ему тебя поцеловать? – спросила Панда.

– Нет, нет, – ответила Тейт. – Я сразу же дала понять, что лезть ко мне не надо. Я просто… я его пожалела. Его жена беременна и ведёт себя как секс-верблюд. Мне стало его жалко, понимаете? А он неправильно понял и попытался… Я сразу же всё прекратила. Само собой. Делов-то. Панда выиграла. Я пью, – она жадно проглотила содержимое бокала

Эти слова поразили меня ещё сильнее. Беременна? Уж не Шарлотта ли это? Да нет, конечно. В мире полно беременных. Если из всей нашей компании беременна только Шар, это не значит, что у Тейт что-то с Филлипом Бакстером…

– Кто он, Тейт? – я должна была выяснить. Я не могла просто стоять тут и греть уши. Тейт повернулась и непонимающе уставилась на меня. Думаю, она лишь теперь осознала, что я здесь. Её глаза расширились, лицо побагровело. Панда и Лавонда были на её стороне, но я – на стороне Шарлотты. Тейт не могла оторвать от меня взгляд, и я слышала, как в её пьяной голове завертелись колёса.

– Да просто один тип, мы познакомились, ну, в автосервисе. Торчали в зале ожидания, ну и разговорились, – сказала она чересчур громко, глядя на меня. Откровенно врала.

– Это всего лишь игра, – заметила Ру, поднимаясь с пола. – Победила Панда. Давай с нами, Эми.

Она подошла ко мне медленной соблазнительной походкой домохозяйки пятидесятых, держа в руке бокал, на донышке которого плескался джин. Я не могла отвести глаз от Тейт, которая теперь смотрела куда угодно, только не на меня.

– Он всё неправильно понял. Зачем они только назвали автосервис «Быстрая смазка»? – сказала она Лавонде и Панде. Лавонда фыркнула и одобрительно засмеялась. Я молчала. Я знала. Это был Филлип. У Тейт что-то было с мужем моей лучшей подруги. Я поняла это ещё до того, как она повернулась ко мне, желая узнать, повелась ли я на глупую шутку и жалкую ложь.

– Эта игра мне не кажется весёлой, – ответила я Ру, не сводя серьёзного взгляда с Тейт. Она вспыхнула и опустила глаза. Ру встала между нами, заслонив Тейт.

– Не нуди, – сказала она, – сыграй с нами. Игра называется «Мой худший поступок за сегодня».

Одного этого названия хватило, чтобы почувствовать себя так, будто холёный, накрашенный ноготок Ру прошёлся по моей голой спине. Я выпрямилась, приняла позу хорошей девочки: плечи откинуты назад, глаза широко распахнуты – воплощённая невинность.

– Хорошо, я сыграю, – сказала я тихо, одной только Ру. – Мой худший поступок за сегодня – выгнать из дома толпу пьяных гарпий.

Рассмеявшись, Ру отмахнулась от меня.

– Этот раунд мы уже прошли.

Тейт, сидевшая на чайном столике, спросила:

– Лавонда, что ужасного ты сделала за прошедший месяц?

Я ощутила, что Ру следит за моей реакцией, и резко уточнила:

– В прошлом месяце?

Ру пожала плечами.

– Подожди-ка, так ты флиртовала с этим парнем с парковки? Если он сам к тебе лез, то это не твой плохой поступок, – сказала Панда, включив пьяную логику.

– Я, видимо, подавала сигналы, – ответила Тейт, – вот почему это мой плохой поступок. Но если и подавала, то не специально.

– Женщины всегда себя винят, – заметила Лавонда, стараясь разрядить обстановку. – Но виноват мужчина. Точнее, его член. Все проблемы из-за члена.

– Почему в прошлом месяце? – снова спросила я, неотрывно глядя на Ру. – Ты сказала, сегодня.

– Сегодня было в первом раунде, – ответила Ру. – Его выиграла я. Это был второй. Худший поступок за неделю.

На неделе была пивная вечеринка «Назад в школу», которую Тейт устроила у бассейна в саду – прикинула я, пытаясь вывести теорему измены. Мы с Дэвисом и Оливером зашли ненадолго, а Мэдди торчала там от начала до конца, плескалась и грелась на солнце в компании соседских подростков. Несчастная Шар лежала на шезлонге, прихлёбывала эль и грызла крекеры. Её муж нахлебался лагера, а супруг Тейт руководил жаркой колбасок на гриле. Пьяный Филлип и Тейт без присмотра… хорошо, если дело ограничилось лишь поцелуем. Но я не могла волноваться за одну только Шар. В этот самый момент я с трудом могла даже дышать.

– А третий раунд – это… – прошептала я сдавленно.

– Худший поступок за месяц, – сказала Ру, глядя на меня и не моргая. – Это же логично. Потом за год, ну и так далее.

Три пьяные фурии принялись препираться. Несчастные жертвы собственного напряжения, они не замечали нашего, но я чувствовала. Напряжение стягивало нас длинной тугой верёвкой. Оно сжимало, холодило кровь, сдавливало мышцы. Связывало нас двоих вместе.

– Может, виноват и член, но сигналы подаёт вагина, – настаивала Лавонда.

– Что ещё за сигналы? – спросила Панда. Она, конечно, волновалась, как бы вагина Тейт не послала сигнал её расчудесному супругу. Но нет, она предпочла Шарлоттиного.

И всё, что я могла сделать, так это спросить Ру:

– И сколько всего раундов? Сколько это будет продолжаться?

– Ну хватит, Эми. Хорошая игра продолжается до конца, – она провела розовым язычком по бледным губам. – Вспомни – что самого гадкого ты сделала в своей жизни?

В моей руке каким-то образом оказался бокал. То ли она мне его всучила, то ли я сама взяла. Я ощутила губами краешек стекла. Я наблюдала словно со стороны, как Уэй-один стакан хлещет джин комнатной температуры. Но мне нужно было согреться. Всё моё тело похолодело.

Я не понимала смысла сердитых слов, которыми перебрасывались женщины. Как будто кошки шипели и вопили, сидя вокруг почти пустой бутылки «Хендрикса». Звук утих, когда Ру наклонилась ко мне. Медленно, интимно. Как будто хотела поделиться секретом. И я тоже наклонилась к ней. Как будто хотела услышать.

– Ты не хочешь играть? Но это же глупо, – сказала она, и я увидела её тотемное животное – куда страшнее Кота в шляпе. Хищника, который врывается в дом и творит такое, что мама не сможет туда вернуться. Здесь была только одна мама – я. И я позволила ей это сотворить. Я широко распахнула ей дверь, надеясь, что она пришла по адресу. – Ты чего, Эми? Давай. Ты выиграешь. Я вижу, ты уделаешь этих жалких сучек.

– Выметайтесь, – сказала я тихо, словно из-под толщи воды глубиной в тысячу ярдов, отделявших меня от пьяных злобных женщин, сидевших на полу вокруг стола.

Но Ру услышала. Она стояла в точно такой же позе, в какой я впервые её увидела: голова наклонена, бедро выставлено вперёд. Она подняла ладони вверх, и меня пронзило болезненное чувство сродни странному удовольствию. Её руки не были пусты. В них лежало моё прошлое, невидимое, но очень тяжёлое. Я почти видела его в ладонях Ру.

– Ну правда. Ты же выиграешь.

– Это неправда, – возразила я, по-прежнему наклонившись к ней, как будто хотела услышать что-то ещё. Её фразы пронизывали мой мозг, как начало «Лунной Сонаты», если играть её паршиво и в минорной тональности. Ты же выиграешь. Ты же выиграешь. Ты же выиграешь. Каждая нота была пропечатана на моём окаменевшем лице. Я была виновна. И она это видела.

– Приходи в гости. Как-нибудь. Нам нужно о многом поговорить, – сказала Ру.

– Выметайтесь, – повторила я, и она прошла мимо меня к лестнице. Я повернулась и посмотрела ей вслед. За спиной рыгнула Тейт, Лавонда крикнула: «Фу, блин, тащи сюда ведро», Панда завопила: «О Господи!»

Мне хотелось рвануть по лестнице вслед за Ру, выпроводить её до двери и крепко запереть замок, задвинуть засов. Но это уже не помогло бы. Она распахнула дверь в моё прошлое. Я чувствовала, как оно проникает в моё тело, сочится по венам, словно яд. Теперь оно будет гнить внутри меня. Ру принесла с собой эпоху перемен.

Глава 2

Вторник. 28 мая 1991 года. Полная луна выплыла в час тридцать шесть, а несколько минут спустя в окно моей спальни стукнул камень. Я распахнула окно, высунула голову и увидела Тига Симмса, голодного и на вид совершенно чокнутого. «Умру за свиную отбивную», – прошептал он, и я спустилась к нему. Луна освещала путь, и наши тени, огромные в её слабом сиянии, двигались навстречу тёмному утру.

Я постоянно вспоминала эту ночь, с которой началось всё самое ужасное, что случилось в моей жизни. За этой ночью последовала полоса чёрных дней, измотавших меня, лишивших еды и сна. Прежде чем получить право голоса, я плотно подсела на таблетки от давления. Мысли об этой ночи в буквальном смысле меня убивали.

Два последних школьных года я прожила будто с солитёром в желудке, гибким, жадным червём, глотающим всё хорошее, что могло со мной произойти. Я понимала – никто не захочет узнать меня получше теперь, когда все уже знают самое главное. Казалось, если я захочу найти новых друзей, обрести любовь, придётся выложить на обозрение чудовищного зверя – моё прошлое, и от этой мысли судорогой сводило живот.

Я не могла этого рассказать и хранила всё в себе. После выпускного перебралась в Калифорнию, как и миллионы заблудших душ до меня. Там пыталась утопить себя в алкоголе, пробовала всевозможные наркотики, пряталась среди загорелых тел юных сёрферов и корабельных крыс.

Меня спас дайвинг. Один из этих крысят предложил мне попробовать нырнуть с аквалангом, и я согласилась, думая – может, это станет новым развлечением, или просто убьёт пару часов, или убьёт меня. Но нет – ни то, ни другое, ни третье.

Это стало молитвой. Медитацией. Спокойствием и тишиной.

С той минуты я думала лишь об одном – как получить сертификат и погрузиться в мир безмолвия. Я перестала пить, потому что пьяной нельзя было нырять. Лишь время от времени выпивала банку или две пива. Начала упражняться, чтобы стать сильнее и выносливее, есть здоровую еду здоровыми порциями, чтобы чувствовать себя хорошо под водой.

Шестьдесят, восемьдесят, сто двадцать футов на голубой глубине, невесомость, монотонный ритм дыхания, бурлящий в ушах. Погружение опустошало, успокаивало. Мимо носились идеальные косяки рыб, как живое течение. Морские звёзды и огурцы слепо ползли по своим несрочным делам. Проплывали черепахи, тяжёлые и величественные. У морских созданий нет бровей, рты неподвижны, каждое лицо застывает в вечной маске. Все дельфины улыбаются, все мурены чуть рассержены, все морские коньки удивлены. Они смотрели на меня не мигая, не осуждая, и глубина подо мной казалась бесконечной. Прошлое и в воде было со мной, но это было уже неважно; море поглощало всё.

Среди этой красоты, такой пёстрой и необъятной, я чувствовала свою крохотность на фоне огромного, дикого мира. Он позволял забыть о себе и в то же время ощущать себя. Он защищал от попыток умереть. Если бы я тогда не нырнула, сейчас я уже не дышала бы.

Жизнь на земле тоже стала лучше, пусть она и не засияла резко, как включённая лампочка. Скорее это было похоже на медленный, медленный отлив. Все мысли о прошлом стекали, как струи воды, вниз по позвоночнику, исчезали в глубинах меня. История моей жизни жила за словами, за мыслями, даже за ощущением себя, и была такой же реальной, как внутренние органы. Я ведь никогда не задумывалась о своей печени, но она всегда была здесь; она делала свою тихую, грязную работу, необходимую, незаменимую, но я не думала о ней. Никогда.

Теперь, порой видя похожие истории в новостях, а иногда в первый день Великого Поста, я вспоминала, что прошлое со мной, но на этом всё. Не всплывало больше ни слов, ни образов. Даже когда я слышала его эхо, как в ту ночь, когда мы сообщили Мэдди, что я беременна.

Дэвис сильно нервничал. Всё-таки Мэдди тринадцать с лишним лет была единственным ребёнком. Но она сказала правильные слова и улыбнулась. Видимо, он не заметил беспокойства, мелькнувшего на её лице и тут же исчезнувшего.

В ту ночь я не могла уснуть. Я пошла на кухню заварить себе чаю и увидела силуэт Мэдди в проеме двери, ведущей на задний двор. Она еще не шагнула за порог, голые ступни касались кафеля. Тёмный квадрат, обступивший её, был полон переживаний, тех, что можно всю жизнь волочить за собой. И Мэдди входила в этот квадрат, бесстрашная, по-детски глупая, такая милая.

Она обернулась, и её взгляд был как у маленького животного, застигнутого посреди дороги. Но это был не свет фар, это была я, её Чумачеха, которая так сильно её любила. Я подошла, сняла её руку с дверной ручки, закрыла дверь. Самые мрачные мысли, глубоко запрятанные во мне, вновь начали оживать. Я хотела вытащить их наружу, показать ей и спросить: Ты видишь, как ставки растут с каждой минутой? Но ей не было даже четырнадцати, она, как любое маленькое дикое животное, верила в свою бессмертность. Всё, что я могла изменить – то, как она меня видела. Но я лишь довольно строго спросила:

– Куда собираешься?

– Да так, просто к Шеннон, – ответила она, и я поверила.

– Напиши ей, – сказала я, – что тебя застукали, и пусть она тащит свою задницу в кровать, а то позвоню её мамаше.

– Ты расскажешь папе? – испуганно спросила она.

– Конечно. Твоему папе я всё рассказываю, – это было почти правдой. – Но ещё расскажу, что мы как следует поговорили и ты обещаешь больше так не делать. Ты же обещаешь, верно? – она кивнула, и я процитировала наш любимый фильм, «Принцесса-невеста»: – На этот раз Лютик не съедят мурены.

Широко улыбнувшись, она поцеловала меня, и, прежде чем босиком рвануть по лестнице, сказала:

– Ты лучшая в мире Чума!

Жижа внутри меня побурлила и улеглась. Совсем как три года назад, когда Шар подцепила грипп, а её муж уехал из города. Даже ибупрофен не помогал сбить температуру под тридцать девять, она вся взмокла, и её так трясло, что она с трудом могла удержаться на ногах. Я перебралась к ней, возилась с крошечной Руби, поила Шар соком и борщом. Когда ей наконец полегчало, она сжала мою руку и сказала:

– Ты моя самая лучшая подруга. Глупо звучит, да? Мы же не в третьем классе.

Я посмотрела на наши сплетённые пальцы и подумала: Шар, ты понятия не имеешь, что держишь в руке. Мне так чудовищно захотелось признаться, раскрыть душу хотя бы лучшей подруге, что по всему телу прошла холодная, солёная волна всех тех чувств, которые я не могла описать. Я вновь увидела эту луну, огромную, полную. Но Шарлотта была не в силах отпустить мои грехи.

Поэтому я просто сказала:

– Давай сплетём друг другу браслеты.

И мы обе рассмеялись.

Ближе всего к провалу я была около пяти лет назад, когда пришла к Дэвису в гости, и выяснилось, что Мэдди ночует у подружки. Обычно мы проводили время у него, когда она была дома, смотрели втроём фильмы 13+, ели пиццу. Потом он провожал меня до машины. Мы встречались почти год, но сексом заниматься начали только недавно – всегда в моей квартире-студии, выключив свет, опустив шторы. Он никогда не оставался на ночь. Когда утром Мэдди просыпалась, папа был рядом, жарил для неё яичницу.

В тот вечер он приготовил ужин для меня. Запечённая в духовке курица, зелёные бобы, салат, картофельное пюре. Дэвис готовил так, словно, когда жена бросила его с дочкой-второклассницей, он пошёл за советом к Бетти Крокер[3]3
  Вымышленный персонаж, лицо кулинарного бренда.


[Закрыть]: мясо и три гарнира, щедро приправленные солью и перцем. На этот раз вышло неплохо, но он возил еду по тарелке, как актёр, который делает вид, будто ест.

– Что случилось? – спросила я.

Он покачал головой. Сглотнул. Вид у него был такой грустный, такой мрачный, если бы я не знала его так хорошо, решила бы, что он намерен со мной порвать.

– Я согласна. На тебя, на Мэдс, на весь комплект, – сказала я, но он молчал и смотрел в тарелку. Тогда я тихо добавила: – Я никогда вас не оставлю.

Лишь тогда он посмотрел мне в глаза. Кивнул. По-прежнему молча вынул из кармана маленькую бархатную коробочку и придвинул ко мне. Кольцо было простым и элегантным, из розового золота, с маленьким маркизом. Его бывшей жене досталось кольцо поменьше, с камнем круглой огранки. Я видела фото у Мэдди в комнате.

– Да, – сразу же сказала я, потом вспыхнула и добавила: – Ты ничего не хочешь спросить?

Он рассмеялся. Встал из-за стола, опустился на колено, как положено. После этого, наконец, расслабился, и остаток ужина прошёл хорошо. Потом мы помыли посуду – он передавал мне тарелку за тарелкой, я споласкивала их водой. Домыв, в первый раз поднялись по лестнице в его спальню. Я задвинула шторы, выключила свет.

Ночью я долго лежала без сна в объятиях человека, который должен был стать моим мужем. Который доверил мне свою единственную дочь. Он должен был знать, с кем связался, этот замечательный мужчина с прямой осанкой, с заботливым отношением к моим оргазмам, с пенсионным счётом. Я погладила кольцо. Оно идеально подошло. Конечно же, оно идеально подошло. Дэвис знал своё дело. Я придвинулась к нему, он повернулся, провёл рукой по маленькой, мягкой округлости моего живота. Интересно, подумала я, чувствует ли он следы от растяжек, сувениры на память о старших классах, когда я была такой толстой.

В ту ночь мы долго шептались, рассказывали самое сокровенное. Он говорил о тяжёлых временах, когда мать Мэдди ушла от них. Лаура каждый день напивалась, они ругались, и она говорила гнусные, пьяные слова, бившие его по больному. Он отвёз её в клинику реабилитации, спустя два дня она сбежала и никогда больше не возвращалась. Мэд едва не сошла с ума от боли и горя, но он, даже когда плакал вместе с ней, чувствовал только облегчение. Дом без Лауры будто стал больше, все комнаты наполнились воздухом. Он ненавидел свою грубую, тайную радость, такую циничную на фоне глубоких страданий ребёнка. Такую предательскую. В конце концов, мерзкая злобная пьяница была когда-то женщиной, которую он любил. Он стоял с ней в церкви и давал обеты.

Он считал, что обманул её надежды. Я убеждала его в обратном. Он ведь никогда не клялся в любви ящикам вина из продуктового, а Лаура давно уже потерялась среди этих ящиков. Я говорила ему, что он хороший, верный и надёжный.

Если и был подходящий момент рассказать о своём прошлом, это было он. Дэвис выложил мне всё и спросил, буду ли я теперь любить его, зная его самые слабые места. Я заверила, что буду, и когда он успокоился, мне ужасно захотелось раскрыть ему душу. Каким облегчением было бы видеть, как тяжёлый груз рассыпается по маленькой комнате. Как растворяется в воздухе. Как тайное наконец становится явным. Я чувствовала – во мне закипают слова. Я видела небо, которого не видела столько лет.

Вторник. 28 мая 1991 года. Полная луна выплыла в час тридцать шесть…

Но слова застыли во рту. Я лежала в его объятиях, и та луна шла на убыль. Я не провожала её взглядом. Я не хотела, чтобы он любил ту девушку из прошлого, не ждала, что он её простит. Почему он должен был прощать? Мне достаточно было и того, что он любит меня настоящую. Я молчала, слушала, как его дыхание становится всё глубже, как он понемногу засыпает.

А теперь Ру дозналась обо всём, пробралась в самые тайные глубины. Луна вновь выплыла, и я уже не могла не видеть её бледный свет. Не могла не вспоминать.

В пятнадцать лет я выпрямляла свои жёлтые волосы, и они свисали безжизненными прядями до самой спины. Выстригала густую чёлку в стиле Бетти Пейдж, слишком грубую для моего типа лица. Она лезла в глаза, когда я высунулась в окно, чтобы помахать Тигу Симмсу, который стоял в лунном свете, готовый умереть за отбивную.

Я ждала, и моё огромное тело свешивалось с плетёного стула, будто я была мороженым в широком круглом рожке. Я уже надела школьную форму – клетчатую юбку и синий жилет. Собрала сумку, положила туда банку лизоля[4]4
  Дезинфицирующий раствор.


[Закрыть], хотя в глубине души надеялась, что Тиг сегодня не придёт. Луна только стала полной, завтра или послезавтра было бы куда лучше, если он вообще собирался прийти. Порой он мог не появляться целый месяц, а потом будил меня ни с того ни с сего в почти безлунную ночь перед выходными.

– Подожди минутку, – прошептала я в ответ.

Он ухмыльнулся, откинул со лба буйные волосы. На солнце они казались бронзовыми, сейчас – почти чёрными. Дресс-код Брайтона предписывал девочкам длинные юбки, а мальчикам – короткие стрижки, но кудряшки позволяли Тигу сэкономить на парикмахерской. Если бы я дёрнула его за кудряшку и распрямила её, она достала бы до плеча.

Он жестом показал мне – срочно спускайся. Я подняла два пальца вверх, вспыхнула при мысли о том, что одета как зубрилка. Закрыла окно. Мне нужно было выскользнуть из дома через чёрный ход, потому что моя громоздкая туша не позволила бы мне через окно залезть на крышу, перепрыгнуть на дуб и спуститься вниз, как делал старший брат, спавший в соседней комнате.

Я натянула на ноги растянутые шлёпанцы, схватила сумку и гитару и, чуть дыша, спустилась по лестнице, изо всех сил стараясь не задеть инструментом о перила. Всё моё тело наполнилось страхом, я слышала, как он плещется во мне. В голове зазвучал ксилофон, как это бывает в мультиках, когда персонаж спускается по лестнице; увы, я знала, что нет ничего смешнее, чем жирдяй, который пытается убежать.

Я тихо пробралась через гостиную, нервничая всё меньше, с каждым шагом удаляясь прочь от родительской спальни, ближе к кухне. Обычно в такие ночи, после того как мы пару часов посидим у костра и поиграем на гитаре, я просила Тига отвезти меня в кафешку «Вафельный домик». Ты везёшь, я плачу́ – говорила я, потому что у Тига редко водились деньги. Мы брызгались лизолем, чтобы перебить запах марихуаны, и Патси Клин кормила нас вместе с подсобными рабочими, ничего не соображавшими после бессонной ночи. Мы литрами хлестали кофе; мой, со сливками, был цвета хаки. Потом шли в школу. Папа уходил на работу до рассвета, мама спала до восьми, и об этом не знал никто, кроме моего брата, но Коннор никак не мог меня выдать – он сбегал из дома куда чаще.

Я подумала – хорошо бы мы с Тигом и сегодня пошли в «Вафельный домик». Чёрт, бекон – это замечательно. Картофельные оладьи, неровные, обвалянные в тесте, покрытые воскообразным чеддером. Блины… я почти ощущала на языке вкус кленового сиропа. Но я была бедна как церковная мышь: на этой неделе мама заявила, что будет класть все мои заработанные деньги на мой сберегательный счёт. Она выпотрошила свинью-копилку, забрав все деньги, которые я получила, сидя с детьми. Это на колледж, заявила она, хотя стараниями бабушки денег на колледж было предостаточно. Более чем. Мы обе знали – она сделала это, чтобы я не покупала еду.

Я взяла из керамической миски на кухонной стойке четыре груши, бросила в сумку с лизолем. Посмотрела в кладовке: суп в банках, оливки, растительное масло, пять видов каш, все на вкус – как опилки в клетке моего хомяка. Открыла холодильник, нашла очищенные куриные грудки, бесцветные, ожидавшие, когда их обваляют в сухарях. Выловила из дальнего ящика пластиковую упаковку ветчины, обезжиренной на девяносто восемь процентов. Разрезала кусочки пополам, сделала бутерброды на тонко нарезанном диетическом хлебе. Сыра и майонеза у нас дома не держали. Кетчупа тоже – из-за сахара. Я выдавила на бутерброды немного горчицы и упаковала их. Ничего лучше предложить лунатику Тигу, жаждавшему мяса, я не могла.

Завтра, подумала я, подготовлюсь получше. У наших соседей, Шипли, недавно родился ребёнок, он плохо спал по ночам. Красивая миссис Шипли платила мне за то, что я присматривала за ним после школы, а она в это время могла выспаться. Скажу маме, что пошла в библиотеку, решила я, а деньги оставлю себе.

К тому же мы с трехлетней Лолли ели печенье «Орео» – соскребали шоколад, съедали начинку, остальное макали в молоко, которое давала нам миссис Шипли. Мы развлекались молочными усами и раскрасками с Ариэль и Маппетами, пока малыш Пол в своей кроватке гулил и пускал слюни. Миссис Шипли никогда не замечала, что я уношу домой в рюкзаке её печенье или чипсы. Она носила свободные блузки, спадавшие с хрупких плеч, и узкие капри; вряд ли она любила фастфуд. Я не могла представить, как она ест что-нибудь – разве только салатные листья.

Но Тиг явился сегодня. А сегодня были только груши и диетический хлеб с обезжиренной ветчиной, похожей на резину. Я в отчаянии проверила нижние ящики кухонного шкафа. Посуда, сковородки, кухонные принадлежности – ничего съедобного. И тут я заглянула под раковину.

В самом углу, за моющими средствами и губками, стояла и переливалась огромная зелёная бутылка. Красное вино? Она стояла тут так долго, что покрылась пылью. Большая бутылка означала дешёвое вино. Слишком дешёвое, чтобы ставить в бар. Я смутно помнила, как папа несколько месяцев назад притащил это вино, чтобы мама сделала сангрию.

– Я просила дешёвое вино, – возмутилась она, – а не уксус.

Как это похоже на папу, подумала я. Он всё делал не так, чтобы мама не гоняла его с поручениями.

Я задумалась. Не считая бокала шампанского на Новый год или на чьей-нибудь свадьбе, мне ещё не доводилось пить алкоголь. Но я не сомневалась, что мне понравится, и хотела впечатлить Тига, а ещё отомстить маме. Она ведь забрала все мои деньги и в один прекрасный понедельник испортила все планы на лето. К тому же я вряд ли попалась бы. Мама не замечала, когда пропадала какая-нибудь ерунда, а папа обнаруживал пропажу, лишь когда эта вещь была ему нужна. Если бы я стащила его бурбон, он ровно в семь часов напугал бы маму бешеным воплем: «Жанин!» Но пропажу этого вина не заметил бы никто. Если бы брат догадался сюда заглянуть, он давно бы его упёр.

Мне пришлось отодвинуть с десяток моющих средств, чтобы вытащить гигантский кувшин. Я старалась действовать бесшумно. Потом поставила всё на место и, закрыв за собой дверь, выбежала в ночь.

Тиг ждал в углу сада, тоже одетый в школьную форму – брюки махрились, поношенная рубашка выцвела, из тёмно-синей став грязно-голубой. Я медленно доковыляла до него, таща гитару, тяжёлую бутылку и большую сумку. Доковыляв, увидела, что синяк у него на щеке начал исчезать; в лунном свете он был цвета хаки. На прошлой неделе Тиг подрался с Засранцио, новым бойфрендом своей мамаши, но новых синяков не было, по крайней мере в заметных местах. Я подняла бутылку, и он воскликнул:

– Чёрт, Смифф, круто!

Он всегда называл меня по фамилии, Смит, но последнюю букву произносил нечётко – так по-панковски. Никогда не звал меня Эми. Только Смифф или Смиффи. Мне нравилось, как это звучало, но одновременно бесило, что такое обращение делает из меня другана, лишая всякого женского начала.