Текст книги "Три пятнадцать"

– Меня поймают, – бормотала я, – потом меня вырвет, а потом меня вообще не станет, потому что Босс убьет.

– Не думай об этом, – беззаботно отмахнулся Роджер и вытащил из моего рюкзака учебник по обществоведению: – На, занимайся, пока ждем.

Я раскрыла учебник и попыталась сосредоточиться. Люблю раскладывать новую информацию по полочкам, чтобы во время теста достать нужное, а через день-два получить пять, в крайнем случае пять с минусом, возможно, с припиской вроде «Молодец, Мози!». В отличницах-то я ходила давно, но в восклицательных знаках все еще чуяла учительское недоумение.

Загудела машина, я бросила учебник и выглянула в окно: вдруг Голожопый катит?

– Ну ты и занимаешься! – подначил Роджер. – Лучше прожевывай страницы и глотай вместе с чипсами. Так материал лучше усвоится.

Нет, это был лишь легковой универсал Уитона с жуткими дубовыми панелями по бокам. Если побежать через лес, перехвачу школьный автобус на Марлин-стрит, там следующая остановка. Вдруг Тайлер явится через несколько часов или вообще не сегодня? Босс вызывает его, потому что он берет недорого, возит с собой инструменты и умеет делать все, чем в большинстве семей занимаются отцы и мужья. Тайлер прочистил наш засорившийся унитаз, собрал этот «скворечник» из блоков, купленных в «Домашнем депо», залил гудроном крышу нашего дома, заменил аккумулятор в древнем «шевроле» Босса, но приезжал когда вздумается.

– Не дрейфь, тебя не поймают! – заверил Роджер. – Придешь ты или нет, я не знал, но отмазку на крайняк приготовил. Вот, держи!

Он вытащил из заднего кармана аккуратно сложенный листок. «Уважаемая Джин! Сегодня утром Мози была на приеме у доктора. Пожалуйста, извините ее за опоздание и не выписывайте штрафную карточку», – прочла я. Чуть ниже стояла подпись: «Вирджиния Слоукэм». Роджер здорово подделал почерк Босса, но самое главное – выразился точь-в-точь как она.

– Твои бы способности да в мирных целях – ты человечество от всех бед спас бы!

– Эх, облом человечеству! – горестно вздохнул Роджер.

Я едва сдержала улыбку. Если бы не Роджер, я бы спасовала и рванула за школьным автобусом. В Кэлвери Роджер был моим единственным другом и, хотя я вернулась в Перл-ривер, другом остался. Из-за годичной ссылки в баптистскую школу я теперь словно чумная. Брайони Хатчинс, моя лучшая подруга с детсадовских времен, после лета в Неваде похудела на двадцать фунтов, хотя титьки не исчезли. Еще она выпрямила кудри, чтобы все желающие любовались ее убийственно прекрасными скулами. На уроках она в этом году усаживалась между Келли Гаттон и Барби Маклауд, и обе поворачивались к ней, будто она – шикарная книжка с картинками, и давай шептаться о том, кто из них ловчее челкой умеет трясти и о том, что в подруги я им больше не гожусь.

– Занимайся, занимайся, я покараулю, – успокоил меня Роджер.

Я покачала головой, положила учебник с фальшивой запиской в рюкзак и застыла в нерешительности. В легкие словно набили песка, и кислорода мне доставалось все меньше и меньше. Я сдалась, порылась в рюкзаке и вытащила из-под розового скоросшивателя коробочку из однодолларовой лавки с двумя тестами на беременность.

– Мне надо пописать! – сказала я Роджеру, помахав коробочкой.

– Поди ж ты, – хмыкнул он. – Что, опять?

– Представь себе, да! – огрызнулась я, и Роджер закатил глаза. (Ему прекрасно известно, что весь мой сексуальный опыт на сегодняшний день – французский поцелуй с Дуги Бреком. Дело было в шестом классе, и целовались мы на спор.) – Увидишь пикап Тайлера, свистни, ладно?

– Вот дура, – сказал Роджер. Значит, свистнет.

Я достала тест из коробочки и сунула в лифчик. Бог свидетель, о содержимом моего лифчика и говорить-то нечего, так что пусть хоть какую-то пользу приносит. Я глянула сквозь листву, соседей на улице не было, а Босс с Лизой, видимо, все еще сидели в гостиной, окна которой выходили на дорогу. Я спустилась на землю, быстрее молнии перемахнула через забор и бегом в лес. Когда я училась в начальной школе, Босс водила меня на сборы девочек-скаутов, поэтому, когда сошла с тропы, я глядела, чтоб не влезть в сумах или в плющ. Нашла годное место в кустах, вытащила тест и быстро поблагодарила небеса за то, что не попала в «скворечник» первой и не переоделась в джинсы. В юбке-то мне сейчас куда проще.

Я присела на корточки и, еще не начав писать на тест, задышала свободнее, словно мое завязанное в узел нутро начало расслабляться, хоть я и знала наперед, что тест будет отрицательный. Это дело принципа. Вот мое железное, вернее, пластиковое алиби, что я – не как Лиза и сердце Боссу не разобью. Натянув трусы, я устроилась на поваленном дереве и положила тест рядом. Целую минуту, две, три я завороженно наблюдала, как темнеет отчетливая розовая полоска. Значит, тест пригодный. При беременности в окошке считывания результата тоже появляется розовая полоска, но у меня оно всегда оставалось белым. Земля, трава, деревья – все отступило на второй план. Я глядела только в это чистое белое оконце.

Как долго я глазела на тест, а утренний воздух был на вкус чист и сладок, сказать не могу. Но вот раздался свист, и чары развеялись, а сердце скакнуло и попыталось забить мне глотку. Роджер свистнул снова, но мне потребовалось еще секунд тридцать на то, чтобы вырыть ямку, бросить в нее тест и засыпать землей. Босс в лесу почти не бывает, но чем черт не шутит, засечет меня с тестом на беременность, изойдет говном и убьет, даже трусы не переодев.

Я быстро перемахнула через забор и влезла на дерево.

– Вон он, – коротко сказал Роджер.

Я выглянула в окно. И впрямь, грязный пикап Тайлера уже стоял за нашими задними воротами.

– Блин, блин, блин! – забормотала я.

Тайлер приехал в своих позорных женских джинсах и зеленой футболке, рукава которой закатал, чтобы продемонстрировать пятьдесят миллионов татуировок. Едва волоча ноги – не от усталости, у него манера такая! – он обошел пикап и вытащил цепную пилу из кузова.

– Может, хоть попробуем его остановить? – шепотом спросила я.

Роджер покачал головой:

– Судя по виду, этот тип даже своих детишек сожрет.

Тайлер прошел мимо дуба, дернул шнур стартера, и пила с ревом проснулась.

Надо было слететь вниз и приковать себя наручниками к иве. Надо было отправить Роджера поджечь Тайлеру пикап, отвлечь его. Ни то ни другое не пришло мне в голову. Я онемело и неподвижно сидела и глазела, как Тайлер замахивается пилой. Она злобно и грубо вгрызлась в ствол, а я смотрела и не верила глазам своим. От дикого воя пилы даже зубы заныли. Нужно было делать хоть что-нибудь, но я лишь посматривала на дверь черного хода. В глубине души я надеялась, что Лиза встанет с кресла и вылетит ураганом из дома, живая и пылкая, чудесным образом исцелившись ради спасения ивы. Увы, дверь не открывалась. Телик в гостиной орал так громко, что Лиза могла бы еще несколько дней не замечать, что ее ивы нет больше, если она вообще способна что-то замечать. А я прогуливала контрольную по обществоведению.

Пила Тайлера въедалась в иву то с одной стороны, то с другой и визжала так, что у меня чуть глаза не повылезали. Настоящая Лиза придумала бы, как остановить Голожопого, но я не Лиза, я сидела и попустительствовала. Вот ива медленно накренилась, с треском упала, и пила умолкла.

Стало так тихо, словно весь мир затаил дыхание. Я хлопала ресницами и мотала головой – «нет», но так мелко, будто меня била дрожь. Тайлер разрубил иву на части и в несколько заходов увез обрубки на тележке. Работал он быстро и деловито, но часа два потратил. Мы с Роджером сидели и смотрели, а Лиза так и не вышла. Наконец Тайлер открыл ворота и загнал пикап во двор, чтобы выкорчевать пень.

Тайлер приладил цепи, газанул и выдернул из земли сердце Лизиной ивы. Старые корни драло наружу с таким треском, будто рвали фольгу. Мы с Роджером даже уши заткнули. Пень на цепях волочился за пикапом, оборванные корни болтались, как кишки.

Тайлер вылез из кабины и подошел к яме. Пень лежал на траве дохлым морским чудищем, которое выбросило приливом на берег. Тайлер уже отвернулся, но почесал затылок и снова уставился на облепленную землей паутину корней. Потом подошел ближе и сел на корточки, как пещерный человек перед огнем. С высоты «скворечника» я заметила у самого дна ямы что-то блестящее. Тайлер спустился в яму и стал выкапывать серебристое нечто. Возился, пока не добыл.

Вот она, грязная серебряная шкатулка, похожая на сундучок с сокровищами. Пока Тайлер выбирался из ямы, с сундучка облетела земля, и я увидела розовые металлические петли-маргаритки.

Роджер поднял брови и ткнул в меня пальцем, безмолвно спрашивая, мой ли сундучок. Я покачала головой, тогда он вытащил свой айфон и послал мне эсэмэску: «Сокровища пиратов?»

«М.б. Странно», – ответила я.

Мы оба подались вперед и посмотрели вниз, надеясь, что Тайлер откроет сундучок. Тайлер положил находку на землю, снова присел на корточки и подцепил крышку. Увы, ее либо заело, либо она была закрыта на защелку. Когда крышка наконец поднялась, Тайлер вытащил полусгнившую плюшевую утку. Маленькая, сплющенная, прежде она была желтой, но от времени покрылась бурыми пятнами.

Тайлер встряхнул игрушку, и даже в «скворечнике» мы услышали звон. Старый колокольчик звенел не мелодично, а грустно, совсем как в кино, когда вот-вот случится что-то ужасное.

– Детский сундучок, – шепнул Роджер, разочарованно хмыкнув, мол, вот скукота!

Мне скучно не было. Внутри у меня все взвинтилось и насторожилось, как будто у меня отросла еще пара навостренных ушей. Я вдруг крепко схватила Роджера за руку. Роджер наградил меня недоуменным взглядом. У нас с ним негласное правило: не плюхаться в одно кресло, не тискаться, никаких телячьих нежностей, которыми баловались мы с Брайони. Никаких сближений – если я всерьез ничего такого не чувствовала к нему.

Впрочем, увидев мое лицо, Роджер не стал вырывать руку. «Ты чего?» – шепнул он. Словно взявшая след собака, я вся подалась вперед, и Роджер, снова заинтригованный, выглянул в окно.

Тайлер отложил утку и достал из сундучка что-то маленькое, изогнутое, бежеватое под налипшей грязью. Он вертел это нечто в руках и так и эдак, словно енот, полощущий добычу в воде, и грязь постепенно слетала. Тайлер вынул из сундучка еще одну такую же штучку. Я не понимала, что это, пока он не приложил одну часть к другой и я не увидела, как они припали друг к другу, – и тут я охнула. И Роджер тоже. И судорожно стиснул мою ладонь. Мы переглянулись, и глаза у Роджера округлились, как лесные яблоки.

Тайлер стоял у ямы, разинув рот так широко, что на подбородок текла слюна. Мы с Роджером догадались, что у него в руках. Маленькая, малюсенькая, не от взрослого человека, но мы с Боссом просмотрели пятьдесят миллионов серий «Места преступления» и «Костей». В руках у Тайлера была крошечная челюсть.

– Человечья? – выдохнул Роджер.

Тайлер вытащил из сундучка клок линялой розовой ткани, облепленный бурой слизью, но я поняла, что это детское платьице с оборками, и тут-то мы услышали жуткий стенающий вой. Тайлер выронил платье, а нас с Роджером аж подбросило. Казалось, под Лизиной ивой дремал кто-то маленький и проклятый, а Тайлер выпустил его призрак на яркое солнце. Я вскрикнула, будто тявкнула, и вцепилась в Роджерову ладонь так, что у того пальцы хрустнули.

Но вопль был не призрачный. Кричали из нашего дома. Распахнулась дверь черного хода, и мама, подвывая и спотыкаясь, заковыляла в ходунках по двору. Босс шла следом и шептала ей что-то успокаивающее. Мама издала стон, и в нем была вся ее какая ни на есть преисподняя, и я стискивала руку Роджера все крепче и крепче. Мама судорожно втянула воздух и опять взвыла. Я думала, все дело в иве, но Лиза на нее даже не смотрела.

Плач превратился в слова, состоящие почти из одних гласных. Мама вопила на Тайлера. Тот застыл и таращился, с жуткой челюстью в руке. Мама снова и снова повторяла что-то, понятное лишь нам с Боссом, потому что мы слушали Лизу уже почти два месяца со дня удара. Вроде бы сущая тарабарщина, но с четвертого раза я разобрала, что кричит мама. Разобрала, но не поняла.

Лиза бросила ходунки, будто хотела подбежать к Тайлеру, но негодная нога подвела ее, и она упала, продолжая выкрикивать все те же безумные слова.

– Чего-чего? – спросил Роджер.

– Она говорит, это ее ребенок. Те кости – ее ребенок. – Я, кажется, стиснула Роджеру ладонь так, что пальцы у него склеились, а он сжимал в ответ мои, потому что невозможно все это.

Мама рыла землю здоровой ногой, будто пыталась доплыть к Тайлеру и отнять у него кости. Босс побелела как мел, зарыдала и упала перед ней на колени. Лиза билась, тянулась к Тайлеру за костью и платьицем, требовала своего ребенка, опять и опять, но это все бессмыслица какая-то, бессмыслица, потому что у моей мамы был лишь один ребенок, и этот ребенок – я.

Глава вторая
Босс

Первый Лизин крик, громкий и неистовый, я расслышала даже сквозь наушники. Чтобы возвестить о своем появлении на свет, она перекричала бодрую партию ударных из «Солнечной стороны». К тому времени мой вокмен перемотал пленку раз сто: я нажимала то «назад», то «воспроизведение» – пусть «Катрина и “Волны”»[5]5
  Британско-американский музыкальный коллектив. Создан в 1981 году в Кембридже. В 1997 году победил на конкурсе Евровидение.


[Закрыть] скрасят шестичасовые искусственные роды. Катрина пела, а я тужилась, выталкивая из себя ребенка, который, по заверению докторов, давно умер внутри, может, уж несколько дней как. Я слилась с песней, отселилась от тела, занятого чем-то странным и болезненным. «Разве это не здорово?» – снова и снова спрашивала меня Катрина, а я после очередного повтора уже не разбирала слов.

Я ушла за Катриной, чтобы не думать о словах остроносого козла-доктора из неотложки: тот сказал, что проще загнать в меня цанги и вытащить плод по частям. Он разговаривал с медсестрой, но его голос, весь такой начальственный и утомленный, не захочешь – услышишь. Потом медсестра подошла ко мне и передала то же самое, но слова подбирала помягче. Они оба называли Лизу «плод», потому что плод резать на части куда сподручнее.

«Нет, Господи, нет! – шептала я, потому что в ту пору еще молилась. – Хочу увидеть своего ребенка, хочу взять его на руки, пусть даже только раз!» Я называла Лизу «ребенком», потому что не знала ее пол. Я знала одно: мертвый или живой, это мой ребенок, а не чей-то там «плод».

Потом я надела наушники, нажала «воспроизведение», выкрутила громкость на всю катушку, и меня повезли из неотложки куда-то на верхние этажи. Другая медсестра выбрила мне причинные места и поставила капельницу, чтобы вызвать роды. Много часов спустя раздался первый Лизин крик, чудесно-остервенелый, такой громкий и яростный, что я услышала даже сквозь наушники. Другой доктор поднял ее, глаза над маской сияли радостью. Лизино пухлое личико свело в кучку-злючку, круглая головенка – в липучей кровище. Она сучила лягушачьими ножками-пружинками, восхитительно живая и праведно взбешенная. Но мне же сказали, что мой ребенок умер, значит, это не мой ребенок. Но от ее живота в меня тянулась скользкая пуповина. Мы были связаны.

Я недоверчиво смотрела на малышку, а Катрина радостно заливалась о любви и солнечном свете. Я разглядывала Лизу, вопящую, крошечную, краснолицую, бешеную, упрямую. Первой моей мыслью было: «Красивая!» А второй: «Моя!»

Какие роды – такой ребенок, и Лиза была сущим наказанием. Больше половины первого года ее жизни я провела, меряя шагами коридор в доме моих родителей. Живот у Лизы болел постоянно, я укачивала ее, а она орала так, что папа с мамой вылезали из своей спальни в коридор и недовольно смотрели на меня красными от недосыпания глазами, и серое разочарование сочилось у них из всех пор – с того самого дня, когда за ужином я отложила вилку и объявила, что я, как выразился папа, залетела. По-моему, грамматически точнее было бы сказать, что это Лэнс Уэстон в меня залетел, но у моих родителей была иная точка зрения. Она у всех была иная: Лэнсу Уэстону незачем было бросать школу.

Как-то ночью мы с Лизой гуляли по коридору больше четырех часов. Каждая минута приближала меня к утренней смене в «Блинном замке». Из спальни вышла мама и стала смотреть, как я расхаживаю взад-вперед и трясу этот комок унылого младенчества. Лизин плач, бесконечный, тоненький, напоминал свист несчастного чайника. Через девяносто минут мне предстояло выкатываться на велосипеде на работу. Следующие шесть часов я проведу на ногах, отпуская кофе и говяжье рагу, и буду надеяться, что не расплещу грудное молоко, не испорчу очередной комплект формы и не проведу за стиркой те пару часов, пока Лиза спит после обеда, – другого времени на подготовку к экзаменам на аттестат зрелости у меня не было.

Мама взглянула на меня с такой жалостью, что я, не выдержав, спросила:

– Ну что, мама? Что?

Не знаю, какого ответа ждала. Я всегда была девочкой-припевочкой, хорошо училась, да еще на флейте в оркестре играла. Было чем хоть немного гордиться. Кончилось все на первой в моей жизни вечеринке, когда Лэнс Уэстон, старшеклассник, сын богатых родителей и сокапитан бейсбольной команды, обратил на меня внимание. Обалдев от радости, я глотнула зомби-пунша, который взяла чисто из вежливости. Глоток, другой – я осушила первый бокал. Внутри что-то зажглось, защекотало, погнало меня за вторым бокалом, потом за третьим, потом за четвертым.

Я и не заметила, как мы с Лэнсом втихаря сбежали с вечеринки вместе. Я свято верила, что у нас любовь, а он свято верил, что четырнадцатилетние девчонки, перебрав зомби-пунша, дают направо и налево. К сожалению, прав оказался лишь один из нас.

Короче, в среду, ровно в четыре утра, я прогуливалась с Лизой по коридору, а мама смотрела на меня такими грустными глазами, что мне в них почудилась жалость. Я слишком устала, чтобы гордо от нее отказываться. Капля сострадания – о большем я и не мечтала. Лиза без умолку стенала у меня на плече, и я спросила еще раз:

– Что, мам?

Мама пожала плечами, сморгнула и вздохнула тяжко. Она обхватила себя руками, и я догадалась: мама устала не меньше моего.

– Нам придется брать с тебя за жилье, – наконец проговорила она, остановив взгляд на моей ревущей малышке, потом ушла в спальню и закрыла за собой дверь.

Тогда-то я и поняла: мама никогда не простит, что по моей милости дамы из Клуба Марии и Марты при Первой баптистской церкви «Вера» стали косо на нее смотреть и цокать языком. Тех женщин я знала с детства, а они не поздравили меня с новорожденной и не принесли ни одного подарка, слово нежеланным малышам не нужны грызунки и теплые одеяла. Пастор сместил моего отца с должности диакона – мол, тот, кто не уследил за своей дочерью, за паствой и подавно не уследит. Я взглянула на Лизу, такую красивую, складную, и снова в голову пришло то самое слово: «Моя». Тогда я не любила бузить, но Лиза бузы заслуживала. Помогать мне никто не собирался – ни семья, ни церковь, ни Бог.

Тем утром я поехала не на работу, а к адвокатессе, недавно переселившейся в наш город, у которой почти не было клиентов. Папа говорил, это потому, что у нее «стрижка, как у лесбиянки». Оказалось, у адвокатессы есть подружка, на вид тоже как лесбиянка. Адвокатесса взялась помогать мне бесплатно, и целых шесть месяцев, освобожденные, мы с Лизой жили у нее в комнате для гостей. Еще через три недели адвокатесса разлила шипучий сидр по пластиковым стаканчикам и мы выпили за Уэстонов. Потом я обналичила чек на кругленькую сумму, полученный в обмен на обязательство не требовать тест на отцовство, заткнуться в тряпочку и убраться как минимум за сотню миль от родного города.

Я бы и дальше сбежала, да границы штата Миссисипи не позволили. В итоге большая часть уэстоновских наличных ушла на покупку дома в Иммите, в пяти милях от Мексиканского залива, остаток – на обучение в пэскагульском Центре профподготовки Клейтона: я решила стать банковским кассиром. Мы зажили с Лизой вдвоем, и ни на секунду, ни на полстолечко Лиза не делала нашу жизнь проще. Весь ее дошкольный возраст я провела в предынфарктном состоянии: малышка обожала облизывать электроприборы и выбегать навстречу машинам. В начальной школе она могла подраться с любым мальчишкой, который лез на рожон. И дня не проходило, чтобы я в минуту отчаяния не подумывала продать ее цыганам.

В самые мрачные дни, когда от усталости мне хотелось лечь на проезжую часть и молиться о ниспослании потока машин поплотнее, я забывала, что этот упрямый ребенок – мой. В самом дальнем, темном углу моего сердца, рядом с детскими страхами и боязнью змей и бабая под кроватью, я временами чувствовала еле заметное шевеление подозрений, что остроносый козел-доктор не соврал, заявив, что пульс плода не прослушивается. Мой милый разумный ребенок умер. Вдруг эльфы выкрали Маленького Покойничка прямо у меня из чрева и взамен подкинули кого-то заклятого, окаянного? Кого-то красивого, но ущербного: недаром Лизин мозг раскололся пополам, едва ей исполнилось тридцать. Подкидыш с малым сроком годности, моя Кроха Лиза, – вот с кем я борюсь две трети своей жизни.

Сегодня я боролась с Лизой по-настоящему – каталась по лужайке так, что юбка задралась, а она брыкалась и стряхивала меня, как бешеный пони.

«Лиза, Лиза, Лиза!» – пела я, чтобы успокоить ее и заставить меня слушать. Бесполезно. «Не привыкать», – думала я, а внутри ликовала: эта дикая сущность, брыкливая, упрямая, сильная, начисто, вглухую исчезла со дня инсульта, и сейчас по лужайке каталась моя настоящая Лиза, наполовину девочка, наполовину ураган. Так, может, она по-прежнему с нами!

Надежда расправила крылья и заглушила обжигающее чувство вины: иву я убила ради бассейна для Лизы. Да хоть подавись я этой виной – истреблю еще тысячу ив, причем каждую дважды, за один лишь след надежды, что Лиза все еще жива в сломанном своем теле.

– Лиза! – позвала я, но слишком громко, так ее не успокоить. – Лиза, нужно дышать!

Она извивалась, как клубок змей, пиналась, ползком тащила себя одной рукой через двор, дюйм за дюймом, и выла как сирена.

– Успокойся! – велела я строгим командным голосом. На прежнюю Лизу он не действовал, не подействовал и сейчас. Надо мягче, намного мягче. – Тише, детка!

Но она кричала без умолку, хрипло, отчаянно. Я схватила Лизу за руку и нащупала пульс. Казалось, он эхом отдается в каждой клеточке ее тела. Я представила, как кровь мощным потоком несется к ее больному мозгу, и испугалась. Я успокаивала Лизу, дрожа от страха, слушала пулеметную очередь ее пульса, но тут она прокричала нечто похожее на слова, такие исковерканные, что не разобрать.

Это было уже слишком даже для прежней Лизы, даже с учетом спиленной ивы, – не вспышка гнева, не нахальная выходка, а дикое отчаяние, попахивающее самоубийством. Она билась и кричала, словно не видя меня, ее здоровый глаз смотрел на Тайлера Бейнса. Она ползла к нему, как к финишной черте. Я встала на колени и схватила ее за талию.

Тайлер держал в руках что-то вроде изогнутых обломков старой слоновой кости. Лиза снова дернулась в его сторону и, повторяя словоподобные звуки, потащила меня за собой. Когда я рухнула ей на спину, солнце вспыхнуло на серебряном сундучке у ног Тайлера. Сундучок был грязный, явно из-под выкорчеванного дерева, но эту выпуклую крышку с ярко-розовыми пятнами я уже где-то видела. Лиза выползала из-под меня, и я, уставившись на Тайлера, ее выпустила.

У ног Тайлера Бейнса валялась тряпка – в оттенке розового было что-то знакомое. На ум пришло французское слово – так говорят, когда просыпаешься в чужом доме, но знаешь, где лежат фильтры для кофеварки. Розовое пятно вспыхнуло раскаленным голубым, превратившись в яркую жуть, которая разъест глаза, если смотреть на нее в упор. Я с трудом отвела взгляд и в глубине двора заметила Мози – она выбиралась из «скворечника». Строгая родительница во мне тут же отметила, что мисс Мози прогуливает школу.

Я чуть ли не обрадовалась. Прогуливать школу нормально. Страшно хотелось взять Мози за локоть, увести в дом и прочесть псевдоучительскую нравственную проповедь на тему ответственности.

Хотелось послать эту кошмарную сцену во дворе к черту, никогда больше не слышать адский Лизин крик, не видеть ни серебряный сундучок, ни розовую тряпку у ног Тайлера. Глаза и рот Лизы превратились в большие буквы О, и тут до меня дошло, что она повторяет, рывками подбираясь к Тайлеру.

«Ой о-нок. Ой о-нок! – рыдала Лиза. – А-ай!» Мой ребенок! Мой ребенок! Отдай!

Я снова взглянула на сундучок, лежащий на развороченной земле, и, разумеется, узнала его. Это же Лизин! Розовые пятна – петли в виде маргариток. Стоя на коленях, я уперлась ладонями в траву, словно проверяла, что земля по-прежнему крутится. Когда Лизе было пятнадцать, она взяла грудную Мози и исчезла с ней на два года четыре месяца и одиннадцать, черт бы их драл, мучительно бесконечных дней. Я думала, что она прихватила сундучок с собой.

«Мой ребенок! Мой ребенок! Отдай!» – снова закричала Лиза. Ее слова гремели у меня в ушах, а под дубом стояла наша Мози, потрясенная, бледная. Она заламывала руки, выкручивала себе пальцы, и я тут же выбросила из головы все вопросы о том, как сундучок оказался под Лизиной ивой. Нужно действовать! На четвереньках я подобралась к Лизе, крепко обняла и, зажав ей рот рукой, зашептала на ухо: «Лиза! Кроха Лиза, здесь Мози. Заткнись, мать твою!»

Лиза орала сквозь мою руку, оскалилась, и ее передние зубы уперлись мне в ладонь. У меня руки слабели и дрожали и не могли сдержать ее слов.

Я посмотрела на Мози: вся обратившись в слух, она шагнула к нам через газон.

– Джинни! Джинни! – звал Тайлер, и я поняла, что изогнутые обломки у него в руках вовсе не старая слоновая кость. Он приладил один к другому, и по нервным окончаниям его ладони, от пальца к пальцу запрыгала догадка. Тайлер удивленно взглянул на обломки, потом вниз, на открытый сундучок. Я тоже взглянула.

В складках полуистлевшего, некогда желтого детского одеяльца застряли бежевые кости, одни напоминали палочки, другие – кубики. От черепа остались гнутые кусочки, похожие на детскую посудку. «Она была совсем маленькая, черепные кости не успели срастись», – подсказал холодный рассудок. У ног Тайлера лежали мучительно знакомая розовая тряпка и сгнившие останки утки-погремушки.

По рукам Тайлера догадка подползла к позвоночнику и стала подниматься, медленно, как пузырек воздуха в гелевом шампуне, пока Бейнса не осенило, пока он не осознал то, что я уже поняла. Он держал в руках останки грудного ребенка. Пальцы Тайлера разжались, хрупкие косточки полетели на землю. Слава богу, я обнимала бьющуюся Лизу, не то запросто подошла бы к нему и разорвала бы пополам.

– Подними их, Тайлер! – велела я мертвым голосом. – Аккуратно.

Тайлер сморгнул, покачал головой и приложил освободившиеся руки к ушам. Из-за Лизиных воплей он плохо меня слышал.

– Босс! – позвала белая как полотно Мози. Она приблизилась еще на шаг, и я поняла, что она расшифровала Лизины слова. Мози уже отрыла рот, чтобы задать вопрос, какой не надо было мне задавать, потому что, к моему ужасу, я, кажется, знала ответ.

Не в силах сдержаться, я смотрела то на сундучок с костями, то на Мози, в очередной раз подмечая черты, которые, как мне раньше казалось, она унаследовала от своего таинственного отца. Мози рослая, худая как жердь, а мы с Лизой – фигуристые коротышки с изгибами прихотливее той знаменитой улицы[6]6
  Ломбард-стрит.


[Закрыть] в Сан-Франциско. Рты у нас округлые, пухлые, как сливы, а у Мози широкая улыбка. Лиза даже дразнила ее Большеротой Хулиганкой[7]7
  В роли майора Маргарет «Горячие губки» Халиган – героини американского телесериала «Военно-полевой госпиталь» (1970) – снялась Салли Клэр Келлерман, примечательная, среди прочего, своим крупным ртом.


[Закрыть]. И вот этот рот произносил слова, спрашивал о том, что я не могла и не хотела слышать при Лизе, и у меня вдруг прибавилось сил.

Я заставила себя взглянуть на Лизу, взялась за ее здоровый бок и толкнула. Инсультные нога и рука согнулись, и Лиза перекатилась на спину, став беспомощной, как черепаха. Я уселась на нее верхом, одним коленом прижала к траве ее здоровую руку, другим – инсультную и приложила ладони к ее вискам.

– Лиза! Лиза! – наклонившись к ней, позвала я, но глаза Лизу не слушались и смотрели в никуда.

«Ой о-нок! – повторяла Лиза. – «Ой о-нок!» «Мой ребенок» – это два новых слова. Сразу после инсульта Лиза мало что говорила, кроме «да» и «нет», причем чаще – «нет», а теперь «Босс», «Мози-детка» и еще кое-что, например, «горшок», «дай», «поесть» и «помоги». Много ли прежней Лизы осталось в телесной оболочке, не могли сказать ни доктора, ни сама Лиза. И вот на тебе, «мой ребенок». Впервые за все время после инсульта мне очень не хотелось, чтобы у Лизы получались новые слова.

Я выпрямила спину и, схватив Лизу за подбородок, повернула ее голову к Мози. Та бежала к нам во всю прыть, а я, подлая, заставляла Лизу смотреть на нашу длинноногую девочку, растерявшую вдруг всю свою грацию. Обычно Мози скачет как газель, а сегодня чуть в ногах не путалась.

– Вот твой ребенок. Вот Мози, посмотри на нее! – зашипела я Лизе на ухо и сама уставилась на девочку, невольно подмечая тысячу отличий между ней и нами. Ноги у Мози длинные, худые, пальцы на них как прутики, а у нас с Лизой маленькие, как горошины; ее большие глаза цвета молочного шоколада совершенно не похожи на наши с Лизой – миндалевидные и такие темные, что зрачок сливается с радужкой.

Лиза наконец сосредоточила внимание на Мози, и ее вопли оборвались буквально на полузвуке. Инсультный глаз почти закрылся, здоровый заморгал. Из обоих глаз текли слезы, из носа – сопли.

Так мне удалось утихомирить Лизу. Серебряный сундучок я видела лишь краем глаза. От жуткого «здесь» не скрыться и не убежать никуда, кроме следующей секунды жуткого-жуткого «сейчас». Серебряный сундучок – настоящий ящик Пандоры, полный живого мрака. Не стану я его разглядывать, гораздо важнее позаботиться о Мози. Позаботиться о Мози и заткнуть рот Лизе – на большее мне пока не замахнуться.

– Поможешь увести маму в дом? – спросила я Мози и с гордостью отметила: в моем голосе ни тени паники.

– Что с ней? – испуганно пролепетала Мози.

– Что за черт, Джинни? – низким эхом повторил Тайлер, стоявший у меня за спиной.

– Следи за речью, – осадила его я.

– Что мне делать? – спросил он.

– Ничего, едрить твою, ничего! – не сдержалась я. Мы словно играли в ругательный покер: Тайлер сделал ход, а я подняла ставку, выругавшись еще грязнее.

Глаза Мози округлились: от меня таких слов она не ждала. Я заставила себя вдохнуть поглубже и успокоиться. Сердце колотилось так, что стучало в глазах. Взгляд упал на розовую тряпку у ног Тайлера, и я не без труда отвернулась.

Мы с Мози хотели поднять Лизу на ноги, но она стала вялой и неповоротливой. Помог Тайлер – схватил мою дочь, превратившуюся в мертвый груз, за плечо и рывком поставил вертикально.

– Принеси ходунки! – велела я Мози. Ходунки валялись во дворе.