Текст книги "Декамерон. Гептамерон (сборник)"

В такой же сдержанной, но необычайно сильной манере рассказывает Боккаччо, как, движимая любовью и отчаянием, Гисмонда лишила себя жизни, приняв яд.

Именно такие новеллы «Декамерона» и имел в виду Н. Г. Чернышевский, когда писал о Боккаччо: «…у него громадный талант. Некоторые его рассказы надобно, по-моему, поставить рядом с лучшими шекспировскими драмами по глубине и тонкости психологического анализа».

Средневековая новелла и фаблио, ставившие своей целью лишь изложить события, не знали ни описаний природы, ни портретных характеристик людей. Все это впервые появляется в «Декамероне». Но такие характеристики и описания природы в «Декамероне» весьма своеобразны. Манера описания человека, характерная для Боккаччо, вытекает из его гуманистических идеалов и связана с ними.

По мнению Боккаччо, физическая красота – это пропорциональность и гармоничность всего облика человека, соответствие человека требованиям природы. Красота не нуждается в специальном описании, ибо не заключает в себе ничего особенного, своеобразного, а, наоборот, является лишь соответствием норме, общим закономерностям. Поэтому Боккаччо не дает описания красоты, ограничиваясь лишь указанием на то, что человек красив. Зато уродство – вещь индивидуальная, поскольку отступления от нормы, пропорциональности и гармонии могут иметь бесчисленное количество вариантов. Портретные описания уродов, вроде служанки Нуты (10 новелла VI дня) или Чутаццы (4 новелла VIII дня), даны в «Декамероне» с углубленной детализацией, причем уродство этих персонажей состоит в резкой диспропорции: кривой рот, одна нога короче другой и т. д.

В «Декамероне» уже появились описания природы, которые отсутствовали в средневековой новелле и фаблио. Но описания эти немногочисленны, несмотря на то, что действие происходит в сельской местности. С другой стороны, Боккаччо изображает не живое многообразие природы, а природу культивированную, обработанную, подчиненную какой-то рациональной симметрии. Таково описание «Долины дам» (конец VI дня). Она такая круглая, как будто обведена циркулем, по краям ее находятся шесть гор. Боккаччо перечисляет деревья, растущие в долине, и пишет, что они расположены так хорошо, как будто их насадил лучший художник.

Понимание живого многообразия природы еще не было присуще Боккаччо. Пробуждение страстного интереса к человеку, которое было характерно для эпохи Возрождения, не сопровождалось подлинным и глубоким обращением к природе, она интересует художника пока лишь в той мере, в какой подчинена рациональным планам человека.

Как видим, опираясь на рассказики, созданные жителями средневековых городов, Боккаччо смог выступить как новатор, творец оригинального жанра новеллы, включающего и характеристику социальных типов, и многообразие жизненных деталей, и описание природы.

Для Боккаччо характерен уже интерес к проблеме мастерства, он сознательно относится к своему искусству.

Отчасти интересом Боккаччо к мастерству объясняется та связь с куртуазной литературой, которая проявилась не только в его ранних произведениях, но и в «Декамероне». Рыцарская литература XII–XIII веков придавала вопросам мастерства большое значение.

Используя в изображении личности и мира ее индивидуальных чувств достижения куртуазной литературы, Боккаччо в «Декамероне» далеко превосходит последнюю в этом отношении.

Куртуазные поэты не давали детального описания любовного чувства. Боккаччо наполняет изображение чувства разнообразными конкретными оттенками, бесконечно индивидуализирует его.

Он развил и по-новому использовал те художественные средства, которые создали куртуазные поэты, например их искусство композиции. Не случайно уже упоминавшаяся новелла о Федериго дельи Альбериги – шедевр композиционного искусства Боккаччо – близка к мотивам и образам рыцарской литературы.

Эта новелла является классическим образцом рационального и совершенного построения. Рассказав о несчастной любви Федериго к даме и о том, что единственным утешением впавшего в бедность героя является его сокол, Боккаччо строит переломный момент в развитии сюжета новеллы на пересечении этих двух мотивов. Ради дамы Федериго приносит в жертву своего сокола. Таким образом, каждый мотив повествования необходим для развития сюжета новеллы, органически входит в него и сталкивается с другим мотивом в момент кульминации и перелома.

Однако мастерство Боккаччо не во всех новеллах «Декамерона» одинаково. В книге есть ряд новелл, которые кажутся бледными и даже искусственными. В большинстве случаев это героические новеллы, действие их происходит обычно не во Флоренции, а сюжеты почерпнуты из античной или средневековой рыцарской литературы.

В этих новеллах Боккаччо ставит своей целью показать идеальных людей, способных на полный отказ от своих личных интересов. Таковы новеллы X дня. Среди них надо назвать прежде всего 8 новеллу, действие которой происходит в Афинах и в Риме, в царствование Октавиана Августа, и которая посвящена великой и бескорыстной дружбе и великодушию двух друзей. К числу этих произведений относится и 10 новелла того же дня, знаменитая новелла о Гризельде, которая, доказывая свою преданность мужу, проявляет великую покорность и самопожертвование.

Новеллы эти менее удачны, и читатель «Декамерона» после знакомства с книгой быстро забывает об их существовании. Отчего это происходит?

Создавая эти новеллы, Боккаччо исходил из той же гуманистической веры в прекрасные качества человека. Но в других новеллах он шел от реальной жизни, рисуя новый тип человека, который был сформирован общественными отношениями итальянских городов. Он показал любовь к жизни, бодрость, оптимизм, свойственные этим людям. Но тот тип человека, который изображал Боккаччо, не был лишен известной ограниченности. Устремления этих итальянских купцов и дворян были еще довольно примитивны, перед ними не возникало отвлеченных жизненных проблем. Гуманист Боккаччо хотел возвысить и облагородить человека, приподнять его над узкими рамками конкретной жизненной практики и подчеркнуть в нем возвышенное начало. В новеллах X дня он часто делал это, опираясь не на жизнь, а на условные образы и ситуации, почерпнутые из античных и средневековых источников. Он противопоставляет идеальные, возвышенные устремления героев реальным, земным интересам человека.

Любопытно отметить, что современникам Боккаччо, еще не порвавшим с традиционными представлениями старой литературы, эти новеллы нравились больше, чем реалистические. Даже такой выдающийся мыслитель, как Петрарка, из всего «Декамерона» выбрал для перевода на латинский язык только новеллу о Гризельде.

Слабость этих новелл проистекает прежде всего из того, что они оторваны от реальной жизни и изображают отвлеченные, идеальные образы. К тому же, сам того не желая, Боккаччо делает в таких повествованиях, как новелла о Гризельде, уступку средневековым воззрениям.

Прославляя покорность Гризельды, ее самопожертвование и полное отречение от личных интересов, Боккаччо перекликается с взглядами средневековых моралистов, для которых было характерно пренебрежение к земным человеческим интересам, человеческой личности. Именно эта уступка средневековым принципам и составляет причину художественной слабости и искусственности новеллы о Гризельде.

То же стремление возвысить и облагородить все изображенное, приподнять и приблизить героев новелл к героям античности выражается и в стиле «Декамерона». В отличие от авторов средневековых рассказов, безразличных к вопросам формы, Боккаччо выступает перед нами как сознательный мастер-стилист. Язык «Декамерона» опирается на классические латинские образцы – речи Цицерона и сочинения Тита Ливия. Латинский синтаксис, изобилующий длинными периодами, риторические обороты и противопоставления – характерные особенности слога Боккаччо.

Часто герои новелл, защищая свои интересы, произносят законченные, искусно построенные речи. Человек не только прекрасен сам, он должен и говорить прекрасно. Стилистические особенности «Декамерона» свидетельствуют о том же желании художника возвысить человека, рассказать о его прекрасных качествах красивыми и торжественными словами.

Однако сила «Декамерона» не только в этой внешней завершенности стиля книги, но прежде всего в том, что в ней блещет, живет и переливается живая, народная итальянская речь, пересыпанная пословицами и поговорками, красочными народными выраже ниями.

«Декамерон» – великая национальная книга итальянского народа, памятник его прекрасного, звучного, богатого языка.

Джованни Боккаччо является преемником великого итальянского поэта Данте, заложившего основы национальной литературы на италь янском языке. Он сделал шаг вперед по отношению к Данте, ушел вперед и по сравнению со своим современником и другом Петраркой. Боккаччо решительно обратил литературу к жизни, его творения пронизаны идеями свободомыслия. С обращением к реализму связано и то, что лучшее произведение Боккаччо «Декамерон» – книга, написанная в прозе.

Творчество Боккаччо имело огромное значение для развития италь янской литературы эпохи Возрождения. Боккаччо стал главой целой плеяды итальянских новеллистов, чье творчество развернулось в последующие века. В этой новеллистике получила яркое отражение борьба индивидуальностей, характерная для эпохи Возрождения – эпохи становления буржуазного общества.

Но творения Боккаччо проложили дорогу не только национальной литературе Италии, – они сыграли важную роль в формировании реализма всей прогрессивной западноевропейской литературы XVI–XVII веков. Не случайно величайшие мастера драмы эпохи Возрождения опирались на новеллистику Боккаччо. Шекспир строит на сюжетной канве новелл Боккаччо комедии «Конец делу венец» и «Цимбелин», Лопе де Вега – «Хитроумная влюбленная» и «Проделки Фенисы». Оба они находили в новеллах Боккаччо драматические ситуации и конфликты, рисующие столкновение личности с теми преградами, которые ставили ей средневековые феодальные отношения, ее победу и торжество.

Боккаччо помогал просветителям XVIII века в их борьбе против религиозного аскетизма, идеализма и поповщины, в борьбе за гуманизм и свободу мысли. Можно сказать, что «жизнерадостное свободомыслие», одним из ярких представителей которого был Боккаччо, подготовило материализм XVIII века.

Знаменитый немецкий просветитель Г. Лессинг, выступая против религиозного фанатизма и национальной вражды, положил в основу своей драмы «Натан мудрый» знаменитую притчу о трех кольцах, взятую из «Декамерона». Он придал ей отчетливый философский смысл, использовал ее для борьбы против религиозных преследований, в защиту свободы совести.

И.-В. Гете, желая показать, до какого благородства и чистоты может возвышаться любовь человека, привел в качестве примера новеллу о Федериго дельи Альбериги, убившем любимого сокола, чтобы достойно принять свою возлюбленную.

Давно знают и любят Боккаччо в нашей стране. Первые переводы-пересказы «Декамерона» появились еще в XVIII веке. В начале XIX века над переводом Боккаччо работал замечательный русский поэт и знаток итальянской культуры К. Н. Батюшков. Он перевел вступление и новеллу о Гризельде, причем ставил своей целью не только передать содержание, но и «угадать манеру Боккаччо», передать на русском языке стиль произведения, то, что он называл длинными переводами «Декамерона». Батюшков ограничился этими опытами. Высоко ценили Боккаччо и другие знаменитые деятели русской культуры. Так, еще А. С. Пушкин, защищаясь от ханжеских нападок реакционной критики, называвшей «Графа Нулина» безнравственным произведением, серьезно ссылался на творца «шутливых повестей» Боккаччо.

Честь воссоздания «Декамерона» на русском языке принадлежит академику А. Н. Веселовскому, который много лет занимался изучением жизни и творчества знаменитого итальянского писателя. Перевод А. Н. Веселовского справедливо считается значительным памятником русского переводческого искусства. Отмеченный глубоким проникновением в содержание и стиль книги, этот перевод доносит до читателя стилистическую манеру Боккаччо, лексическое богатство подлинника.

А. Штейн

Введение

Соболезновать удрученным – человеческое свойство, и, хотя оно пристало всякому, мы особенно ожидаем его от тех, которые сами нуждались в утешении и находили его в других. Если кто-либо ощущал в нем потребность и оно было ему отрадно и приносило удовольствие, я – из числа таковых. С моей ранней молодости и по сю пору я был воспламенен через меру высокою, благородною любовью более, чем, казалось бы, приличествовало моему низменному положению, – если я хотел о том рассказать; и хотя знающие люди, до сведения которых это доходило, хвалили и ценили меня за то, тем не менее любовь заставила меня претерпевать многое, не от жестокости любимой женщины, а от излишней горячно сти духа, воспитанной неупорядоченным желанием, которое, не удовлетворяясь возможной целью, нередко приносило мне больше горя, чем бы следовало. В таком-то горе веселые беседы и посильные утешения друга доставили мне столько поль зы, что, по моему твердому убеждению, они одни и причиной тому, что я не умер. Но по благоусмотрению Того, который, будучи Сам бесконечен, поставил непреложным законом всему сущему иметь конец, моя любовь – горячая паче других, которую не в состоянии была порвать или поколебать никакая сила намерения, ни совет, ни страх явного стыда, ни могущая последовать опасность, – с течением времени сама собою настолько ослабела, что теперь оставила в моей душе лишь то удовольствие, которое она обыкновенно прино сит людям, не пускающимся слишком далеко в ее мрачные волны. Насколько прежде она была тягостной, настолько теперь, с удалением страданий, я ощущаю ее как нечто приятное. Но с прекращением страданий не удалилась память о благодеяниях, оказанных мне теми, которые, по своему расположению ко мне, печалились о моих невзгодах; и я думаю, память эта исчезнет разве со смертью. А так как, по моему мнению, благодарность заслуживает, между всеми другими добродетелями, особой хвалы, а противоположное ей – порицания, я, дабы не показаться неблагодарным, решился теперь, когда я могу считать себя свободным, в возврат того, что сам получил, по мере возможности уготовить некое облегчение если не тем, кто мне помог (они по своему разуму и счастью, может быть, в том и не нуждаются), то, по крайней мере, имеющим в нем потребу. И хотя моя поддержка или, сказать лучше, утешение окажется слабым для нуждающихся, тем не менее мне кажется, что с ним надлежит особливо обращаться туда, где больше чувствуется в нем необходимость, потому что там оно и пользы принесет больше, и будет более оценено. А кто станет отрицать, что такого рода утешение, каково бы оно ни было, приличнее предлагать прелестным дамам, чем мужчинам? Они от страха и стыда таят в нежной груди любовное пламя, а что оно сильнее явного, про то знают все, кто его испытал; к тому же связанные волею, капризами, приказаниями отцов, матерей, братьев и мужей, они большую часть времени проводят в тесной замкнутости своих покоев и, сидя почти без дела, желая и не желая в одно и то же время, питают различные мысли, которые не могут же быть всегда веселыми. Если эти мысли наведут на них порой грустное расположение духа, вызванное страстным желанием, оно, к великому огорчению, останется при них, если не удалят его новые разговоры; не говоря уже о том, что женщины менее выносливы, чем мужчины. Всего этого не случается с влюбленными мужчинами, как то легко усмотреть. Если их постигнет грусть или удручение мысли, у них много средств облегчить его и обойтись, ибо по желанию они могут гулять, слышать и видеть многое, охотиться за птицей и зверем, ловить рыбу, ездить верхом, играть или торговать. Каждое из этих занятий может привлечь к себе душу, всецело или отчасти, устранив от нее грустные мысли, по крайней мере на известное время, после чего, так или иначе, либо наступает утешение, либо умаляется печаль. Вот почему, желая отчасти исправить несправедливость фортуны, именно там поскупившейся на поддержку, где меньше было силы, – как то мы видим у слабых женщин, – я намерен сообщить на помощь и развлечение любящих (ибо остальные удовлетворяются иглой, веретеном и мотовилом) сто новелл, или, как мы их назовем, басен, притч и историй, рассказанных в течение десяти дней в обществе семи дам и трех молодых людей в губительную пору прошлой чумы, и несколько песенок, спетых этими дамами для своего удовольствия. В этих новеллах встретятся забавные и печальные случаи любви и другие необычайные происшествия, приключившиеся как в новейшие, так и в древние времена. Читая их, дамы в одно и то же время получат и удовольствие от рассказанных в них забавных приключений, и полезный совет, поскольку они узнают, чего им следует избегать и к чему стремиться. Я думаю, что и то и другое обойдется не без умаления скуки; если, даст Бог, именно так и случится, да возблагодарят они Амура, который, освободив меня от своих уз, дал мне возможность послужить их удовольствию.

День первый

Начинается первый день Декамерона, в котором, после того как автор рассказал, по какому поводу собрались и беседовали выступающие впоследствии лица, под председательством Пампинеи, рассуждают о чем кому заблагорассудится

Всякий раз, прелестные дамы, как я, размыслив, подумаю, насколько вы от природы сострадательны, я прихожу к убеждению, что вступление к этому труду покажется вам тягостным и грустным, ибо таким именно является начертанное в челе его печальное воспоминание о прошлой чумной смертности, скорбной для всех, кто ее видел или другим способом познал. Я не хочу этим отвратить вас от дальнейшего чтения, как будто и далее вам предстоит идти среди стенаний и слез: ужасное начало будет вам тем же, чем для путников неприступная, крутая гора, за которой лежит прекрасная, чудная поляна, тем более нравящаяся им, чем более было труда при восхождении и спуске. Как за крайнею радостью следует печаль, так бедствия кончаются с наступлением веселья, – за краткой гру стью (говорю: краткой, ибо она содержится в немногих словах) последуют вскоре утеха и удовольствие, которые я вам наперед обещал и которых после такого начала никто бы и не ожидал, если бы его не предупредили. Сказать правду: если бы я мог достойным образом повести вас к желаемой мною цели иным путем, а не столь крутою тропой, я охотно так бы сделал; но так как нельзя было, не касаясь того воспоминания, объяснить причину, почему именно приключились события, о которых вы прочтете далее, я принимаюсь писать, как бы побужденный необходимостью.

Итак, скажу, что со времени благотворного вочеловечения Сына Божьего минуло 1348 лет, когда славную Флоренцию, прекраснейший из всех итальянских городов, постигла смертоносная чума, которая, под влиянием ли небесных светил или по нашим грехам посланная праведным гневом Божьим на смертных, за несколько лет перед тем открылась в областях востока и, лишив их бесчисленного количества жителей, безостановочно подвигаясь с места на место, дошла, разрастаясь плачевно, и до запада. Не помогали против нее ни мудрость, ни предусмотрительность человека, в силу которых город был очищен от нечистот людьми, нарочно для того назначенными, запрещено ввозить больных, издано множество наставлений о сохранении здоровья. Не помогали и умиленные моления, не однажды повторявшиеся, устроенные благочестивыми людьми, в процессиях или другим способом. Приблизительно к началу весны означенного года болезнь начала проявлять свое плачевное действие страшным и чудным образом. Не так, как на востоке, где кровотечение из носа было явным знамением неминуемой смерти, – здесь в начале болезни у мужчин и женщин показывались в пахах или под мышками какие-то опухоли, разраставшиеся до величины обыкновенного яблока или яйца, одни более, другие менее; народ называл их gavocioli (чумными бубонами[1]1
  Увеличение лимфатических желез в виде опухоли.


[Закрыть]); в короткое время эта смертельная опухоль распространялась от указанных частей тела безразлично и на другие, а затем признак указанного недуга изменялся в черные и багровые пятна, появлявшиеся у многих на руках и бедрах и на всех частях тела, у иных большие и редкие, у других мелкие и частые. И как опухоль являлась вначале, да и позднее оставалась вернейшим признаком близкой смерти, таковым были пятна, у кого они выступали. Казалось, против этих болезней не помогали и не приносили пользы ни совет врача, ни сила какого бы то ни было лекарства: таково ли было свойство болезни, или невежество врачующих (которых, за вычетом ученых медиков, явилось множество, мужчин и женщин, не имевших никакого понятия о медицине) не открыло ее причин, а потому не находило подобающих средств, – только немногие выздоравливали и почти все умирали на третий день после появления указанных признаков, одни скорее, другие позже, – большинство без лихорадочных или других явлений. Развитие этой чумы было тем сильнее, что от больных, через общение с здоровыми, она переходила на последних, совсем так, как огонь охватывает сухие или жирные предметы, когда они близко к нему подвинуты. И еще большее зло было в том, что не только беседа или общение с больными переносило на здоровых недуг и причину общей смерти, но, казалось, одно прикосновение к одежде или другой вещи, которой касался или пользовался больной, передавало болезнь дотрагивавшемуся. Дивным покажется, что́ я теперь скажу, и, если б того не видели многие и я своими глазами, я не решился бы тому поверить, не то что написать, хотя бы и слышал о том от человека, заслуживающего доверия. Скажу, что таково было свойство этой заразы при передаче ее от одного к другому, что она приставала не только от человека к человеку, но часто видали и нечто большее: что вещь, принадлежавшая больному или умершему от такой болезни, если к ней прикасалось живое существо не человеческой породы, не только заражала его недугом, но и убивала в непродолжительное время. В этом, как сказано выше, я убедился собственными глазами, между прочим, однажды на таком примере: лохмотья бедняка, умершего от такой болезни, были выброшены на улицу; две свиньи, набредя на них, по своему обычаю долго теребили их рылом, потом зубами, мотая их из стороны в сторону, и по прошествии короткого времени, закружившись немного, точно поев отравы, упали мертвые на злополучные тряпки.

Такие происшествия и многие другие, подобные им и более ужасные, порождали разные страхи и фантазии в тех, которые, оставшись в живых, почти все стремились к одной, жестокой цели: избегать больных и удаляться от общения с ними и их вещами; так поступая, воображали сохранить себе здоровье. Некоторые полагали, что умеренная жизнь и воздержание от всех излишеств сильно помогают борьбе со злом; собравшись кружками, они жили отделившись от других, укрываясь и запираясь в домах, где не было больных и им самим было удобнее; употребляя с большой умеренностью изысканнейшую пищу и лучшие вина, избегая всякого излишества, не дозволяя кому бы то ни было говорить с собою и не желая знать вестей извне – о смерти или больных, – они проводили время среди музыки и удовольствий, какие только могли себе доставить. Другие, увлеченные противоположным мнением, утверждали, что много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, удовлетворять по возможности всякое желание, смеяться и издеваться над всем, что приключается, – вот вернейшее лекарство против недуга. И как говорили, так по мере сил приводили и в исполнение, днем и ночью странствуя из одной таверны в другую, выпивая без удержу и меры, чаще всего устраивая это в чужих домах, лишь прослышали, что там есть нечто им по вкусу и в удовольствие. Делать это было им легко, ибо все предоставили и себя и свое имущество на произвол, точно им больше не жить; оттого большая часть домов стала общим достоянием и посторонний человек, если вступал в них, пользовался ими так же, как пользовался бы хозяин. И эти люди, при их скотских стремлениях, всегда по возможности избегали больных. При таком удрученном и бедственном состоянии нашего города почтенный авторитет как Божеских, так и человеческих законов почти упал и исчез, потому что их служители и исполнители, как и другие, либо умерли, либо хворали, либо у них осталось так мало служилого люда, что они не могли отправлять никакой обязанности; почему всякому позволено было делать все, что заблагорассудится.

Многие иные держались среднего пути между двумя, указанными выше: не ограничивая себя в пище, как первые, не выходя из границ в питье и других излишествах, как вторые, они пользовались всем этим в меру и согласно потребностям, не запирались, а гуляли, держа в руках кто цветы, кто пахучие травы, кто какое другое душистое вещество, которое часто обоняли, полагая полезным освежать мозг такими ароматами, – ибо воздух казался зараженным и зловонным от запаха трупов, больных и лекарств. Иные были более сурового, хотя, быть может, более верного мнения, говоря, что против зараз нет лучшего средства, как бегство перед ними. Руководясь этим убеждением, не заботясь ни о чем, кроме себя, множество мужчин и женщин покинули родной город, свои дома и жилье, родственников и имущества и направились за город, в чужие или свои поместья, как будто гнев Божий, каравший неправедных людей этой чумой, не взыщет их, где бы они ни были, а намеренно обрушится на оставшихся в стенах города, точно они полагали, что никому не остаться там в живых и настал его последний час.

Хотя из этих людей, питавших столь различные мнения, и не все умирали, но не все и спасались; напротив, из каждой группы заболевали многие и повсюду, и, как сами они, пока были здоровы, давали в том пример другим здоровым, они изнемогали, почти совсем покинутые. Не станем говорить о том, что один горожанин избегал другого, что сосед почти не заботился о соседе, родственники посещали друг друга редко, или никогда, или виделись издали: бедствие воспитало в сердцах мужчин и женщин такой ужас, что брат покидал брата, дядя племянника, сестра брата и нередко жена мужа; более того и невероятнее: отцы и матери избегали навещать своих детей и ходить за ними, как будто то были не их дети. По этой причине мужчинам и женщинам, которые заболевали, а их количества не исчислить, не оставалось другой помощи, кроме милосердия друзей (таковых было немного) или корыстолюбия слуг, привлеченных большим, не по мере жалованьем; да и тех становилось не много и были то мужчины и женщины грубого нрава, непривычные к такого рода уходу, ничего другого не умевшие делать, как подавать больным что требовалось да присмотреть, когда они кончались; отбывая такую службу, они часто вместе с заработком теряли и жизнь. Из того, что больные бывали покинуты соседями, родными и друзьями, а слуг было мало, развилась привычка, дотоле неслыханная, что дамы красивые, родовитые, заболевая, не стес нялись услугами мужчины, каков бы он ни был, молодой или нет, без стыда обнажая перед ним всякую часть тела, как бы то сделали при женщине, лишь бы того потребовала болезнь, – что, быть может, стало впоследствии причиной меньшего целомудрия в тех из них, которые исцелялись от недуга. Умирали, кроме того, многие, которые, быть может, и выжили бы, если б им подана была помощь. От всего этого, и от недостаточности ухода за больными, и от силы заразы число умиравших в городе днем и ночью было столь велико, что страшно было слышать о том, не только что видеть. Оттого, как бы по необходимости, развились среди горожан, оставшихся в живых, некоторые привычки, противоположные прежним. Было в обычае (как то видим и теперь), что родственницы и соседки собирались в доме покойника и здесь плакали вместе с теми, которые были ему особенно близки; с другой стороны, у дома покойника сходились его родственники, соседи и многие другие горожане и духовенство, смотря по состоянию усопшего, и сверстники несли его тело на своих плечах, в погребальном шествии со свечами и пением, в церковь, избранную им еще при жизни. Когда сила чумы стала расти, все это было заброшено совсем или по большей части, а на место прежних явились новые порядки. Не только умирали без сходбища многих жен, но много было и таких, которые кончались без свидетелей, и лишь очень немногим доставались в удел умильные сетования и горькие слезы родных; вместо того, наоборот, в ходу были смех и шутки и общее веселье: обычай, отлично усвоенный, в видах здоровья, женщинами, отложившими большею частью свойственное им чувство сострадания. Мало было таких, тело которых провожали бы до церкви более десяти или двенадцати соседей; и то не почтенные, уважаемые граждане, а род могильщиков из простонародья, называвших себя беккинами и получавших плату за свои услуги: они являлись при гробе и несли его торопливо и не в ту церковь, которую усопший выбрал до смерти, а чаще в ближайшую, – несли при немногих свечах или и вовсе без них, за четырьмя или шестью клириками, которые, не беспокоя себя слишком долгой или торжественной службой, с помощью указанных беккинов клали тело в первую попавшуюся незанятую могилу. Мелкий люд, а может быть, и бо́льшая часть среднего сословия представляли гораздо более плачевное зрелище: надежда либо нищета побуждали их чаще всего не покидать своих домов и соседства; заболевая ежедневно тысячами, не получая ни ухода, ни помощи ни в чем, они умирали почти без изъятия. Многие кончались днем или ночью на улице; иные, хотя и умирали в домах, давали о том знать соседям не иначе как запахом своих разлагавшихся тел. И теми и другими умиравшими повсюду все было полно. Соседи, движимые столько же боязнью заражения от трупов, сколько и состраданием к умершим, поступали большею частью на один лад: сами либо с помощью носильщиков, когда их можно было достать, вытаскивали из домов тела умерших и клали у дверей, где всякий, кто прошелся бы, особливо утром, увидел бы их без числа; затем распоряжались доставлением носилок, но были и такие, которые за недостатком в них клали тела на доски. Часто на одних и тех же носилках их было два или три, но случалось не однажды, а таких случаев можно бы насчитать множество, что на одних носилках лежали жена и муж, два или три брата либо отец и сын и т. д. Бывало также не раз, что за двумя священниками, шествовавшими с крестом перед покойником, увяжутся двое или трое носилок с их носильщиками следом за первыми, так что священникам, думавшим хоронить одного, приходилось хоронить шесть или восемь покойников, а иногда и более. При этом им не оказывали почета ни слезами, ни свечой, ни сопутствием, – наоборот, дело дошло до того, что об умерших людях думали столько же, сколько теперь об околевшей козе. Так оказалось воочию, что если обычный ход вещей не научает и мудрецов переносить терпеливо мелкие и редкие утраты, то великие бедствия делают даже недалеких людей рассудительными и равнодушными. Так как для большого количества тел, которые, как сказано, каждый день и почти каждый час свозились к каждой церкви, не хватало освященной для погребения земли, особливо если бы по старому обычаю всякому захотели отводить особое место, то на кладбищах при церквах, где все было переполнено, вырывали громадные ямы, куда сотнями клали приносимые трупы, нагромождая их рядами, как товар на корабле, и слегка засыпая землей, пока не доходили до краев могилы.