Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4"

Но в постели красота, ласки и чистота души этой очаровательной женщины рассеяли мое дурное настроение. Ночи стали короче, и у нас не хватило времени для сна. Проведя наши два часа в любви, мы расстались, влюбленные. Она заставила меня обещать ей пойти взять денег в казене, чтобы играть в половинной доле с нею. Я так и сделал, пошел и взял все, что там было, и, крупно понтируя, что на языке игроков звучит как «играть в мартингал[23]23
  с постоянным увеличением ставок


[Закрыть]», выигрывал, увеличивая капитал в три или четыре раза каждый день, весь остаток карнавала. Я ни разу не проигрывал шестую карту. Если бы я ее проиграл, я потерял бы весь свой капитал, который составил две тысячи цехинов. Таким образом, я увеличил копилку моей дорогой М. М., которая написала мне, что честь требует, чтобы мы поужинали все вчетвером в последний понедельник карнавала, и я согласился.

Этот ужин был последним, что я провел вместе с К. К. Она там была очень весела и, приняв решение, я большую часть своего внимания посвящал М. М. Юная дева, нимало не стесняясь моим присутствием, занималась только своим новым воздыхателем.

Предвидя, однако, неизбежную неловкость, я попросил М. М. устроить все таким образом, чтобы посол мог провести ночь свободно с К. К, а я – с ней, и она охотно согласилась.

После ужина разговор шел об игре в фараон, в которой красавицы ничего не понимали[24]24
  Поскольку в «Редуте» играли только в бассет (Примечание Казановы на полях).


[Закрыть], и чтобы показать им, что это такое, спросили карты и составили банк на сто двойных луидоров, которые посол устроил выиграть К. К… Не зная, что делать со всем этим золотом, она попросила свою дорогую подругу позаботиться о нем до момента, когда она выйдет из монастыря, чтобы выйти замуж.

После игры М. М., сославшись на головную боль, пошла лечь в алькове и попросила меня пойти спать вместе с ней. Мы оставили, таким образом, новенькую наедине с послом. Шесть часов спустя, когда будильник известил нас, что мы должны кончать нашу оргию, мы застали их спящими. Что касается меня, я провел с М. М. ночь настолько любовную, насколько и спокойную, совершенно не думая о К. К. Так мы окончили карнавал.

Глава VIII

Г-н де Бернис уезжает, передав мне права на свой казен. Мудрые советы, что он мне дает; каким образом могу я им следовать. Опасность погибнуть вместе с М. М. Г-н Мюррей, министр Англии. У нас нет больше казена, и наши свидания прекращаются. Тяжелая болезнь М. М. Зорзи и Кондульмер. Тонина.

В первую пятницу поста я получил у себя в казене письмо от М. М., в котором он сообщала мне две печальные новости. Первая была та, что мать К. К. умерла; бедная девочка была в отчаянии. Вторая – что ее подруга, избавившись от своей простуды, пришла к ней в комнату, где их и застали, по особому соизволению свыше лежащими в постели, монахиня, тетка К. К., и аббатиса. Это событие лишило посла надежды еще раз поужинать с нею. Все эти несчастья показались мне мелкими в сравнении с тем, которого я опасался. К. К. могла оказаться беременна. Хотя чувства, которые я к ней испытывал, уже нельзя было назвать любовью, они были достаточно сильны, чтобы обязать меня никогда не покидать ее в подобной ситуации. М. М. пригласила меня поужинать вместе с ее другом в ближайший понедельник. Я пошел и застал посла и М. М. весьма опечаленными. Он – потеряв К. К., она, – не имея ее более в своей комнате и не зная, как ее утешить в ее несчастье, потерявшей свою мать.

Ближе к полуночи посол нас покинул, с грустью сказав, что, возможно, должен будет провести несколько месяцев в Вене, в связи с делами большой важности. Мы договорились о постных ужинах по пятницам.

Когда мы остались одни, она сказала мне, что посол будет мне признателен, если я буду являться в казен двумя часами позже. Этот умный человек не мог предаваться неге в присутствии третьих лиц. Все эти ужины, вплоть до своего отъезда в Вену, он покидал нас в полночь. Больше не нужно было прятаться в кабинете, потому что мы с ней ложились в алькове, а он, занявшись любовью до моего прихода, не изъявлял прочих желаний. М. М. находила меня влюбленным, даже обуреваемым большей страстью, так как, имея возможность видеться с нею только раз в неделю, я с нетерпением ждал пятницы. Письма К. К., что мне приносили, трогали меня до слез. Потеряв свою мать, она не ждала больше дружеского отношения ни от одного из своих родственников. Она называла меня своим единственным другом, и, говоря о том, что вынуждена, к сожалению, оставаться в монастыре, и лишена возможности видеться со мною, советовала быть верным другом М. М.

В Святую пятницу, придя в казен в час ужина, я застал пару очень грустной. Они ничего не ели, не разговаривали; это меня удивило, но из вежливости я не задавал вопросов. Когда М. М. вышла, посол сказал мне, что она огорчена и имеет для этого основания, так как он должен уехать в Вену через две недели после Пасхи.

– Я скажу вам даже, – добавил он, – что может статься, что я больше не вернусь; но не нужно ей этот говорить, потому что она будет в отчаянии.

Когда она вернулась за стол, я увидел, что у нее глаза полны слез. Вот что он ей сказал:

– Мой отъезд неизбежен, потому что я себе не хозяин; но я наверняка вернусь, когда окончу дело, которое обязывает меня ехать. Казен вам остается, но дружба и благоразумие заставляют меня сказать вам, моя дорогая подруга, не ступать сюда ногою во время моего отсутствия, так как, когда меня здесь не будет, я не смогу более быть уверен в верности гондольеров, что мне служат, и я сомневаюсь, что этот наш друг может льстить себя надеждой обеспечить их неподкупность. Я скажу вам впрочем, что не только полагаю, что наши дела известны Государственным инквизиторам, которые из политических соображений скрывают это, но и не побожусь, что наш секрет сохранится в монастыре, когда знакомая вам монахиня узнает, что теперь вы выходите оттуда не для ужина со мной. Лица, за которые я перед вами отвечаю, это консьерж и его жена. Я распоряжусь перед своим отъездом, чтобы они рассматривали нашего друга как второго меня. Вы оставайтесь вместе, и все будет хорошо вплоть до моего отъезда, если вы будете вести себя осмотрительно.

Я напишу вам через моего консьержа, и его жена будет приносить вам мои письма, как и сейчас, и воспользуетесь тем же каналом для ответа. Я должен уйти, дорогая подруга, но мое сердце остается с вами. Я оставляю вас после моего отъезда на руках друга, с которым я был очень рад познакомиться. Он любит вас, у него есть сердце и опыт и он не позволит вам совершить какую-либо ошибку.

Эта новость так поразила М. М., что она попросила нас позволить ей уйти, почувствовав необходимость пойти лечь. Мы назначили ужин на понедельник после Пасхи.

После ее ухода посол указал мне, что следует абсолютно исключить для нее мысль, что он может более не вернуться.

– Я буду работать, – сказал он мне, – с венским правительством над делом, которое заставит говорить всю Европу. Пишите мне обо всем, и если вы ее любите, заботьтесь о ее чести, и особенно, если понадобится, умейте силой противостоять бедствиям, которые сможете предвидеть для вас обоих. Вы знаете, что случилось с мадам де Рива, монахиней монастыря С***. Ее заставили исчезнуть, когда узнали, что она забеременела, и г-н де Фрюле, посол Франции, как и я, вскоре после этого сошел с ума и умер. Ж.-Ж. Руссо сказал мне, что это было из-за яда, но он фантазер. Этим ядом было горе от невозможности что-либо сделать для этой несчастной, которой папа, в конце концов, отпустил грехи, она вышла замуж и живет теперь в Парме.

Добейтесь же, чтобы чувства дружбы возобладали над чувствами любви, встречайтесь с нею в приемной и откажитесь приглашать ее в казен, потому что лодочники вас предадут. Наша уверенность, что ни одна ни вторая не беременны, уменьшила бы мое беспокойство, но согласитесь, что вы были неосторожны! Вы пренебрегали ужасной опасностью! Подумайте над тем крайним случаем, когда вы вынуждены будете принять меры, потому что я уверен, что вы не сможете ее покинуть. Она полагала, что можно легко вызвать выкидыш, приняв некие снадобья, но я ее разубедил. Во имя бога, будьте благоразумны в будущем и пишите мне обо всем. Мой долг быть в курсе ее дел.

Он проводил меня в Венецию и вернулся к себе. Я провел беспокойную ночь и назавтра вернулся в казен, чтобы написать огорченной утешительное письмо и внушить ей, что нам следует разработать систему предосторожностей.

В своем ответе, который я получил на следующий день, я увидел яркую картину отчаяния, охватившего ее душу. Природа одарила ее темпераментом, делавшим для нее невыносимым монастырское содержание, и я предвидел яростные битвы с ней и с самим собой, которые должен буду выдерживать.

Мы увиделись в понедельник после Пасхи. Я предупредил ее, что прибуду в полночь. Она провела четыре часа со своим другом в грустных жалобах на свою жестокую судьбу. После ужина он ушел, попросив меня остаться с ней, что я и сделал, не помышляя, разумеется, о развлечениях, которых и не могло быть, так как ее сердце было охвачено страданием. Она похудела и возбуждала во мне сочувствие, исключающее совсем иные чувства. Я продержал ее час в своих объятиях, запечатлев на ее красивом лице сотню поцелуев, будучи рад, что моя душа целиком была сосредоточена на том, чтобы утешить ее боль. Я был уверен, что оскорблю ее, если предложу ей развеяться другими способами, к которым ее душа, как и моя, не была способна. Она сказала мне, когда я покидал ее, что никогда не была так уверена в том, что я люблю ее, как в эту ночь, и просила помнить, что я остаюсь ее единственным другом.

На следующей неделе, перед ужином, посол призвал консьержа и написал в его присутствии мне письмо, которое велел ему подписать, в котором передавал мне все свои права на все, что есть в казене, и приказывал ему служить мне во всем так, как ему самому.

Мы должны были ужинать в последний раз вместе послезавтра, но я застал М. М. одну, видом похожую на статую из белого каррарского мрамора.

– Он уехал, – сказала она, – и рекомендовал тебе М. М. Завтра вечером он покидает Венецию. Роковой мужчина, которого я, может быть, больше не увижу, и которого я не сумела полюбить! Теперь, когда я его теряю, я почувствовала это. Я не была счастлива до того, как его узнала, но и не могла назвать себя несчастной. Сейчас я себя чувствую такой.

Я провел с ней всю ночь, стараясь успокоить ее страдание. Я узнал характер ее души, так же расположенный к наслаждениям, когда она чувствовала себя счастливой, как и к горю, когда ее обуревали страдания. Она назначила мне час, когда я должен был прийти в приемную монастыря, и я порадовался, видя ее менее грустной. Она показала мне письмецо, которое друг написал ей из Тревизо. Затем она сказала мне, что я должен видеться с ней дважды в неделю, и что часто она будет выходить к решетке в сопровождении одной из монахинь, а другой раз – другой, потому что предвидит, что мои визиты станут предметом обсуждения, когда узнают, что я тот же самый, что приходил все время к мессе в их церкви; соответственно, она велела мне называться каждый раз другим именем, чтобы не заронить подозрений в голове у тети К. К. Она сказала мне, однако, что это не помешает ей приходить к решетке одной, когда ей надо будет поговорить со мной без свидетелей. Она просила меня также о другом одолжении, которое я обещал ей исполнить. Она захотела, чтобы я обещал ей приходить ужинать и спать в казене по крайней мере раз в неделю и писать ей после ужина письмецо, которое консьержка будет передавать ей, как обычно. Мы прожили таким образом две недели, достаточно спокойно, пока к ней не вернулся ее веселый нрав и восстановились ее любовные склонности. Новость, которую она мне сообщила, и которая явилась бальзамом для моей души, была та, что К. К. была, наконец, вне опасности.

Влюбленные, вынужденные встречаться только при тягостном наличии решетки, мы были раздосадованы. Мы напрягали головы в поисках средства, позволившего бы нам встречаться свободно. М. М. заверила меня, что всегда была уверена в преданности садовницы, с тем, чтобы можно было выйти и войти, без опасности быть замеченной, потому что маленькая дверь, выходящая в сад и доступная для нее, не видна ни из какого окна, и, тем более, никто не может ее увидеть, когда она проходит через сад и выходит к дворницкой, у которой есть маленькая пристань, доступная для мирян. Нам нужна была только гондола с одним гребцом, и казалось невероятным, чтобы мы не смогли, с помощью золота, найти лодочника, на которого сможем положиться. Я понял с нежностью, что она полагает во мне капельку любви.

Я предложил ей, что приплыву сам в лодке, буду ее единственным гребцом, выйду оттуда в сад, затем в ее комнату, провожаемый ею самой или ее прислужницей, проведу с ней там всю ночь и даже следующий день, если она уверена, что сможет меня спрятать; но этот проект внушил ей страх: она дрожала, представив риск, которому я подвергаюсь.

Но, – сказала она, – если ты умеешь грести, приплывай в лодке в обговоренное время и, если возможно, точно в назначенный час, верная женщина будет начеку, и ты можешь быть уверен, что ждать тебе придется не более четырех минут; я сяду в лодку, мы направимся в казен и проведем там счастливые часы.

Я обещал ей подумать над этим, и она была рада.

Я купил маленькую лодку и, не предупреждая ее, отправился ночью вокруг острова, чтобы осмотреть все стены монастыря со стороны лагуны. Я нашел маленькую дверь, выходящую на берег, которая должна была быть именно той, через которую она собиралась выйти. Однако для того, чтобы проехать оттуда в казен, следовало проделать путь через половину острова, что было непросто, потому что отмель вынуждала принимать в сторону моря. Идя на одном весле, я должен был потратить на путь по меньшей мере четверть часа.

Убедившись, что все это возможно, я сообщил проект М. М., которая пришла от него в восторг. Мы назначили день пятницы, следующий после праздника Вознесения, и в тот же день я пришел в маске в приемную, где мы сверили часы; затем я направился в казен, где распорядился об ужине на двоих.

Через час после захода солнца я отправился к церкви Св. Франциска в Виноградниках, где держал свою лодку в «каване»[25]25
  маленький бокс – прим. перев.


[Закрыть], который нанял для этой цели. Осушив лодку и приведя ее в порядок, я быстро переоделся в костюм лодочников, встал на корму и направился прямой дорогой к монастырскому берегу; дверь открылась сразу же по моем прибытии, мне не нужно было ждать и четырех минут. Едва дверь открылась, М. М. вышла, дверь снова закрылась, и она спустилась в лодку, закутанная в плащ с капюшоном. В четверть часа, не слишком напрягаясь, я подплыл к казену, где она сошла, а я вслед за ней две минуты спустя, потому что надо было привязать лодку на цепь и закрепить замок, чтобы обезопасить ее от воров, которые развлекались обычно ночью, воруя все, что не было надежно привязано. Я был весь в поту, но это не помешало моему ангелу прыгнуть мне на шею; узнавание усилило любовь, гордый своим подвигом, я смеялся порывам ее души. Я забыл ночную рубашку, она дала мне одну из своих, предварительно обтерев меня и осушив с помощью пудры мой пот. Мы сели ужинать лишь после двух часов, проведенных во власти пламени, сжигавшего нас еще сильнее, чем в начале нашего знакомства; однако я поговорил с ней, я не скрыл от нее моменты опасности, вспоминая советы, которые дал мне друг и которые врезались в мой разум. М. М., веселая и игривая, нашла меня забавным в одежде лодочника, оживляя нашу беседу самыми вольными выражениями, но ей не нужно было ничего добавлять к моему пылу, потому что я любил ее самозабвенно.

Ночи были короткие. Она должна была возвращаться в монастырь к шести часам, и прозвонило четыре, когда мы сели за стол. Но то, что не только загасило нашу радость, но и привело в ужас, была гроза, которая разразилась под конец. Мы могли только надеяться на природу этих гроз, которые обычно длятся не более часа, мы надеялись, что все будет как обычно, и гроза не оставит после себя ветра, слишком сильного для меня, хотя и достаточно смелого, но не имеющего ни практики, ни умения гондольера.

По меньшей мере полчаса гроза перемежалась разрядами молнии и грома, раздавались непрерывные раскаты, и наконец, после сильного ливня, небо снова прояснилось, но без лунного света, которого и не могло появиться в праздник Вознесения. Прозвонило пять часов, но случилось то, чего я опасался. После грозы задул ветер гарбин[26]26
  зюйд-вест – прим. перев.


[Закрыть], противный мне, и дул сильно – ma tiranno del mar Libecchio resta[27]27
  И ты, тиран моря, Либекко – из «Неистового Роланда» Ариосто


[Закрыть]. Этот Либекко, которого Ариосто справедливо назвал тираном моря, зюйд-вест, беспокоил меня, хотя я ничего не говорил М. М. Я сказал ей, что мы должны пожертвовать часом удовольствия ради осторожности. Надо было уходить, потому что, если ветер усилится, будет невозможно выйти из-за укрытия. Она вняла разуму и направилась к кофру, от которого у нее тоже был ключ, чтобы достать оттуда сорок-пятьдесят цехинов. Она была приятно удивлена, увидев раза в четыре больше золота, чем там было в конце поста. Она поблагодарила меня, что я ничего ей не говорил, и сказала, что ей ничего не нужно, кроме моего сердца, спустилась в лодку и ожидала меня. Я поднялся на корму, полный одновременно храбрости и страха, и через пять минут вышел из-за укрытия берега. Но там я встретил сопротивление, превосходящее мои силы. Без этого сопротивления я мог бы догрести за десять минут. Без носового гребца мне показалось невозможным преодолеть силу ветра и течения; я греб изо всех сил, но все, чего я добивался, было лишь помешать лодке отступить назад. После получаса такого отчаянного положения я почувствовал, что выдыхаюсь и не смею ничего сказать; я не мог и подумать, чтобы отдохнуть, потому что малейший отдых сейчас же отбрасывал нас назад. М. М. хранила молчание, боясь что-либо сказать, потому что понимала, что у меня нет сил ей ответить. Я чувствовал, что мы погибаем. Вдали я увидел быстро подплывающую барку; будучи уверен, что нам помогут, я ожидал, пока она нас догонит, потому что без этого из-за ветра они меня бы не услышали. Как только я увидел их слева от меня, на расстоянии лишь двух туазов, я закричал:

– На помощь, даю два цехина.

Барка спустила парус, подошла ко мне на четырех веслах, приблизилась, и я попросил доставить меня на противоположную сторону острова. Они попросили цехин, который я сразу дал, пообещав другой человеку, который доведет меня до точки, поднявшись на корму. Меньше чем за десять минут, со мной на носу, мы оказались около маленькой монастырской пристани, но тайна была для меня слишком дорога, чтобы ею рисковать. Мы проплыли до поворота, где я отпустил моего человека, дав ему его цехин. Оттуда, при попутном ветре, я легко добрался до маленькой двери, где М. М. вышла, сказав мне лишь четыре слова:

– Иди спать в казен.

Я счел ее совет весьма мудрым, и последовал ему. Ветер был благоприятный; поступив иначе, я оказался бы опять в опасности. Я пошел спать, проспал восемь часов, написал М. М., что чувствую себя хорошо, и мы увидимся у решетки; затем я направился к Св. Франциску где, поместив свою лодку в кавану, вышел на берег.

На следующий день М. М. вышла к решетке одна, чтобы обсудить со мной то, что с нами произошло. Но в результате этого обсуждения мы не пришли к выводу, что не следует в дальнейшем подвергать себя подобной опасности; мы лишь решили, что следует предвидеть грозу, когда они случатся в другой раз, покидая казен немедленно, как только заметим, что она надвигается. Нам для этого нужно только четверть часа. Это была единственная предосторожность, которую нам позволила принять любовь. Мы назначили следующую встречу на третий праздник Пятидесятницы. Если бы мы не встретили барку, направлявшуюся на Торчелло, я должен был бы вернуться с М. М. в казен, и она не смогла бы больше вернуться в монастырь, оставшись со мной. Я вынужден был бы уехать с ней из Венеции и не смог бы больше туда вернуться, и ее судьба оказалась бы связана с моей; вся моя жизнь повернулась бы по-другому, сложилась бы иначе, чем та, чьи повороты привели меня сегодня, в возрасте семидесяти двух лет, в Дукс.

Так продолжалось три месяца, мы виделись раз в неделю, всегда влюбленные, без всяких осложнений. М. М. не могла отказать себе в удовольствии отчитываться перед послом, которому я также писал обо всем, что у нас происходило. Он отвечал нам, что поздравляет нас с тем счастьем, которым мы пользуемся, но не может не предвидеть несчастий, если мы не решимся с этим покончить.

Г-н Мюррей, министр-резидент Англии, прекрасный человек, полный ума, ученый, и к тому же большой любитель прекрасного пола, Бахуса и хорошего стола, содержавший знаменитую Анчиллу; встретив меня в Падуе, хотел со мной познакомиться. Этот доблестный муж, после трех или четырех ужинов со мной, стал моим другом примерно того же сорта, каким был посол, с той только разницей, что тот любил быть наблюдателем, а этот – сам давать спектакли. Я не слишком был сведущ в этих любовных баталиях, где в действительности он блистал, а сладострастница Анчилла с удовольствием имела меня в качестве свидетеля; но я никогда не давал им сатисфакции, участвуя самому в их сражениях. Я любил М. М., но это была не главная причина. Анчила все время была охрипшая и жаловалась на боли в горле. Я опасался с.(ифилиса), хотя Мюррей чувствовал себя хорошо. Она умерла осенью, и за четверть часа до того, как ей испустить дух, ее возлюбленный Мюррей в моем присутствии исполнил перед нею обязанности нежного любовника, несмотря на обезображивающий ее рак. Это стало известно всему городу, потому что он сам об этом растрезвонил, называя меня в качестве свидетеля. Это был один из самых поразительных спектаклей, что я видел за всю свою жизнь. Рак, который изглодал нос и половину прекрасного лица этой женщины, поднялся ей по пищеводу два месяца спустя после того, как она сочла себя излечившейся от сифилиса ртутными втираниями, прописанными ей хирургом по имени Лючецци, который был приглашен ее лечить за сотню цехинов. Она обещала ему их в письменной форме, под тем условием, что заплатит их ему только после того, как он сам исполнит при ней роль нежного любовника. Лючецци не хотел пойти на это, а она, будучи упрямой, не хотела платить, по крайней мере, пока он не выполнит оговоренное условие, и дело рассматривал магистрат. В Англии Анчилла выиграла бы свой процесс, но в Венеции она проиграла. Судья в своем заключении сказал, что преступное и невыполнимое условие не может послужить основанием для срыва контракта. Заключение очень разумное.

За два месяца до того, как рак источил и обезобразил очаровательное лицо знаменитой куртизанки, г-н Меммо, мой друг, в дальнейшем прокуратор Св. Марка, просил меня отвести его к ней. Во время самой прекрасной беседы подплыла гондола, и мы увидели выходящего графа де Розенберг, посла двора Вены. Г-н Мемо был этим напуган, поскольку знатный венецианец не может иметь контактов с министром иностранного двора под страхом обвинения в тяжком преступлении. Г-н Мемо быстренько улизнул из комнаты Анчиллы, чтобы спастись, и я вслед за ним, но на лестнице встретил посла, который, видя, как он прячется, разразился смехом. Я сел в гондолу г-на Мемо вместе с ним и проводил его к г-ну Кавалли, секретарю Государственных инквизиторов, который жил в ста шагах оттуда, на том же Большом канале. Единственное средство, которое гарантировало г-на Мемо по меньшей мере от крупного выговора, было пойти тотчас изложить дело секретарю трибунала и убедить его в своей невиновности; было удачно, что я был при этом и мог засвидетельствовать бесхитростность события.

Г-н Кавалли встретил г-на Мемо с улыбкой, говоря, что тот очень хорошо сделал, явившись сразу доложить и не теряя времени. Г-н Мемо, очень удивленный, рассказал ему короткую историю своей встречи, и секретарь с самым серьезным видом сказал ему, что он об этом осведомлен и не сомневается в правдивости его рассказа, потому что обстоятельства те же самые, что ему известны.

Выйдя от г-на Кавалли, мы поговорили об этом достаточно, чтобы решить, что невозможно, чтобы это было ему уже известно, но правилом трибунала было никогда не поднимать завесы тайны над некоторыми вещами.

Резидент Мюррей после смерти Анчиллы остался без официальной любовницы, но, перепрыгивая от одной к другой, он имел все время самых красивых девочек Венеции. Этот любезный эпикуреец уехал спустя два года в Константинополь, где оставался двадцать лет министром своей страны. Он вернулся в Венецию в 1778 году с намерением обосноваться здесь и окончить свои дни, не желая больше вмешиваться в дела политики, но умер в лазарете за восемь дней до окончания своего карантина.

Фортуна, продолжавшая мне благоприятствовать в игре, мои свидания с М. М., тайна которых была от всех скрыта, поскольку монахини, только и способные ее раскрыть, были заинтересованы в ее сохранении, позволяли мне вести весьма счастливую жизнь; но я предвидел, что как только посол решится лишить М. М. надежды, которую она все время сохраняла, увидеть его возвращение в Венецию, он одновременно отзовет своих людей, которых содержал там для своих надобностей, и у нас больше не будет казена. Кроме того, я не мог продолжать ездить в Мурано в одиночку на маленькой лодке, как только наступит плохой сезон.

В первый понедельник октября, день, в который открываются театры и надеваются маски, я отправился к Св. Франциску, взошел на корму своей лодки и поплыл в Мурано забрать М. М., которая меня ожидала; оттуда я пошел в казен и, поскольку ночи становились долгими, мы поужинали, затем легли, и, при звуке будильника, расположились пожелать друг другу любовного доброго утра, когда звук, раздавшийся со стороны канала, заставил меня подойти к окну. Я был удивлен, увидев большое судно, которое отходило, забрав мою лодку. Я говорю ворам, что дам им десять цехинов, если они мне ее оставят, но они смеются, они мне не верят и уплывают, уверенные, что в этот час я не могу ни призвать к защите от воров, ни последовать за ними. Это событие привело меня в уныние, а М. М. – в отчаяние, поскольку она не знала, как я могу исправить положение. Я быстро оделся, не думая больше о любви и сознавая, что у меня только два часа, чтобы найти лодку, чего бы это ни стоило. Меня не беспокоило, смогу ли я найти гондолу, но лодочники не преминут раззвонить назавтра по всему Мурано, что отвозили монахиню в такой-то монастырь. Я мог думать только о том, чтобы найти лодку и купить ее. Я положил в карман пистолеты и, взяв с собой весло и уключину, вышел, заверив М. М., что вернусь с лодкой, даже если придется украсть первую попавшуюся. Для этого я и взял с собой весло и уключину. Воры перепилили мою цепь крепкой пилой. У меня пилы не было.

Я иду на большой мост, где, как я знаю, есть лодки, и вижу там в изобилии, отдельные и привязанные, но на набережной есть народ. Бегая, как ошпаренный, я вижу в конце набережной открытое кабаре. Захожу туда и спрашиваю у гарсона, есть ли там лодочники; он отвечает, что есть двое, пьяные. Я иду с ними поговорить и спрашиваю, кто из двоих хочет отвезти меня за два ливра в Венецию. На этот вопрос возникает дискуссия, кто первый. Я их мирю, дав сорок су более пьяному и выходя с другим.

– Ты слишком пьян, – говорю я ему, – дай мне твою лодку, и я верну тебе ее завтра.

– Я тебя не знаю.

– я дам тебе залог. Держи. Вот десять цехинов; но кто ответит мне за тебя, потому что твоя лодка столько не стоит, и ты можешь ее мне оставить. Он отводит меня в то же кабаре, и гарсон дает поручительство, что если я вернусь через день с лодкой, хозяин ее вернет мне деньги. Очень довольный сделкой, тот отводит меня к своей лодке, забирает там обе уключины и другое весло, и уходит, очень довольный, что обманул меня, как я того и хотел. Вся эта интрига заняла у меня час. Я вернулся в казен, где М. М. ждала меня в великом беспокойстве, но как только она увидела меня, к ней вернулась вся ее веселость. Я отвез ее в монастырь и отправился к Св. Франциску, где человек, который сдал мне кавану, решил, что я его обманываю, когда я сказал, что поменял свою лодку на эту. Я надел маску и направился к себе, чтобы лечь в постель, так как все эти хлопоты меня утомили.

В это самое время судьба свела меня с патрицием Маркантонио Зорзи, человеком ума, известным в искусстве сочинения куплетов на венецианском наречии.

Этот человек любил также театр и, питая амбиции стать актером, написал комедию, которую публика освистала. Забрав себе в голову, что его пьеса провалилась лишь из-за происков аббата Кьяри, поэта театра С.-Анджело, он объявил себя гонителем всех комедий этого аббата. Я легко вошел в кружок этого г-на Зорзи, у которого был хороший повар и красивая жена. Было известно, что я не люблю Кьяри как автора, а г-н Зорзи платил людям, которые без зазрения совести освистывали все его пьесы. Мое же развлечение заключалось в том, чтобы критиковать их в мартеллианских стихах, стихах плохих, но тем не менее популярных; г-н Зорзи распространял мою критику в копиях. Эта проделка создала мне могучего врага в лице г-на Кондульмера, который также желал мне зла из-за того, что за мной шла слава человека, пользующегося милостями м-м Зорзи, за которой он, до моего появления, усердно ухаживал. Этот г-н Кондульмер имел, однако, основания меня ненавидеть, поскольку, будучи хозяином значительной части театра С.-Анджело, от провала пьес своего поэта терпел убытки: ложи сдавались лишь по очень низкой цене. Ему было шестьдесят лет, он любил женщин, игру и ростовщичество, но сходил за святого, поскольку появлялся каждое утро на мессе в С.-Марк и рыдал перед распятием. Его сделали в следующем году Советником, и он был восемь месяцев Государственным инквизитором. В этом выдающемся качестве ему было нетрудно внушить своим двум коллегам, что меня следует поместить в тюрьму Пьомби как возмутителя общественного спокойствия. Об этом будет сказано через девять месяцев от данного момента.

В начале зимы пришла удивительная весть об альянсе, заключенном между Австрийским Домом и Францией. Вся политическая система Европы стала другой, в соответствии с этим договором, который до сего момента казался невероятным для всех мыслящих голов. Из европейских стран, имевших наибольшие основания радоваться, была Италия, потому что она неожиданно оказалась избавлена от возможного несчастья стать театром военных действий при возникновении малейшей распри между двумя дворами. Этот знаменитый договор вышел из головы молодого министра, который до этого момента был известен в среде карьерных политиков лишь как человек большого ума. Этот удивительный договор, который умер по истечении сорока лет, был рожден в 1750 году мадам де Помпадур, графом, затем принцем де Кауниц, послом Вены, и аббатом де Бернис, который стал известен лишь через год после этого, – король назначил его послом в Венеции. Он объединил в дружбе дома Австрии и Бурбонов, после двухсот сорока лет неприязни. Граф де Кауниц, вернувшись в Вену в это же время, принес императрице Марии-Терезии письмо маркизы де Помпадур, которое открыло дорогу тесному сотрудничеству. Аббат де Бернис закончил это дело в Вене в том же году, сохраняя за собой звание посла Франции в Венеции. Три года спустя, будучи министром иностранных дел, он созвал Парламент, затем он стал кардиналом, затем попал в опалу, затем направлен в Рим, затем умер. Mors ultima linea rerum est[28]28
  Смерть – это последняя черта в книге жизни. Гораций, Эпистолы


[Закрыть]