Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 4"

– Очень хорошо. Я прошу тебя об ужине у тебя в казене. Я пойду туда вместе с моим другом, который умирает от желания познакомиться с тобой.

– И после ужина ты уйдешь с ним?

– Ты видишь, что так должно быть.

– И твой друг теперь знает, кто я такой.

– Я полагала, что должна ему сказать. Без этого он не осмелился бы прийти к тебе ужинать.

– Итак, я таков, как я есть. Твой друг – иностранный министр.

– Точно.

– Но, оказывая мне честь прийти со мной поужинать, он не станет соблюдать инкогнито.

– Это было бы чудовищно. Я представлю тебе его под его собственным именем и званием.

– И какое же ты можешь предположить препятствие, что помешало бы мне доставить тебе это удовольствие? Скажи мне, что может быть проще. Назначь день и будь уверена, что я буду ждать тебя с нетерпением.

– Я была бы уверена в твоей любезности, даже если бы ты попытался посеять во мне сомнение.

– Я считаю это издевательством.

– Прошу тебя, не смейся. Я теперь довольна. С тобой будет ужинать г-н де Бернис, посол Франции. Я представлю тебе его, когда он снимет маску. Думаю, он не оставит без внимания, что ты знаешь о том, что он мой любовник, но ты не должен показывать, что знаешь о его осведомленности о нашей взаимной нежности.

– Я знаю свой долг, мой нежный друг. Я рад этому ужину. Ты была права, беспокоясь о моем звании, потому что если бы я был патрицием, Государственные инквизиторы чрезвычайно бы этим заинтересовались, и последствия были бы ужасные. Меня отправили бы в Пьомби, была бы обесчещена ты, аббатиса, монастырь… Святые небеса! Ты права. Если бы ты сказала мне о своем беспокойстве, я бы рассказал тебе, кто я, потому что, в конце концов, моя скрытность происходила только из страха, что если бы я был узнан, отец К. К. мог бы перевести ее в другой монастырь. Можешь назвать мне день ужина? Я волнуюсь.

– Сегодня четвертое. Мы можем вместе прийти ужинать восьмого. Мы придем к тебе после второго балета оперы. Скажи мне только признаки, по которым мы сможем найти казен, никого не спрашивая.

Я обрисовал ей все, что нужно, чтобы найти дверь моего казена, как по воде, так и по улице. Обрадованный этой предстоящей прекрасной и почетной встречей, я уговорил моего ангела пойти спать. Я сказал ей, что выздоравливаю и, поужинав с аппетитом, должен отправляться в кровать, отдать мой первейший долг Морфею. Она поставила будильник на десять часов, и мы пошли спать в алькове. С десяти до двенадцати, потому что ночи становились короче, мы занимались любовью.

Мы заснули, не только не разделившись, но даже не разлепив наших уст, издавших последние вздохи. Такая позиция помешала нам проклясть будильник, который через шесть часов издал свой сигнал, по которому мы должны продолжить дело, которое затеяли. М. М. была источником света. Ее щеки, оживленные радостью, позволяли мне любоваться ее блестящими розами Венеры. Я сказал ей это, и она, полная желания меня понять, побудила меня посмотреть внимательней на ее прекрасные груди, которые своими волнующими движениями, казалось, побуждали меня освободить своими губами духов любви, которые их волновали. Насладившись ими, я перешел к ее раскрытому рту, чтобы принять ее поцелуй, означавший ее поражение, которое я сопроводил своим.

Морфей, возможно, одержал бы над нами повторную победу, если бы часы не известили нас, что у нас осталось времени только на то, чтобы одеться. Она вернулась в монастырь, подтвердив нашу встречу восьмого. Проспав до полудня, я вернулся в Венецию, где отдал распоряжения моему повару относительно этой встречи, которую ожидал с большим удовольствием.

Глава VII

Я ужинаю втроем, с г-ном де Бернис, послом Франции, в моем казене. Предложение М. М.; я с ним соглашаюсь. Последствия. К. К. становится мне неверна, при том, что я не могу на это жаловаться.

В этой ситуации, казалось бы, я должен был ощущать себя счастливым, но этого не было. Мне нравилась игра, и, не имея возможности держать талью, я отправился понтировать а «Редут» и проигрывал там день и ночь. Мои переживания причиняли мне горе. Но почему я играл? Я в этом не нуждался, потому что у меня было столько денег, сколько мне было нужно для удовлетворения всех моих потребностей. Почему я играл, в высшей степени огорчаясь от проигрышей? Играть заставляло меня чувство жадности. Я любил тратить деньги, и сердце мое сочилось кровью, когда я не мог этого делать с деньгами, полученными от игры. Я потерял в эти четыре дня все деньги, выигранные для меня М. М.

В ночь восьмого февраля я был в своем казене, и в назначенный час я увидел перед собой М. М. со своим респектабельным поклонником, которого она представила мне под его собственными именем и званием, как только он снял маску. Он сказал, что с нетерпением ждал возможности возобновить знакомство со мной, узнав от мадам, что мы были знакомы в Париже.

С этими словами он внимательно на меня посмотрел, как бы желая восстановить в памяти мое лицо. Он пожаловался на свою плохую память.

– В день, – сказал я, – когда я имел честь обедать с Вашим превосходительством у г-на Мочениго, лорд Марешаль, министр Пруссии, все время вас занимал. Вы должны были отправляться через четыре дня, чтобы прибыть сюда. После обеда вы удалились.

Он снова взглянул на меня, припомнив, что спросил у кого-то, не секретарь ли я посольства.

– Но начиная с этого момента, – сказал он, – мы не сможем больше забыть друг друга. Связывающие нас тайны достаточно глубоки, чтобы сделать нас близкими друзьями.

После того, как был заключен этот редкостный союз, мы уселись за стол, где, естественно, мне предстояло оказать им внимание. Министр, большой гурман, нашел превосходными бургундское, шампанское и белое бордо, что я предложил ему, вместе с устрицами из Арсенала, спрашивая, где я их беру, и был рад узнать, что это от графа Альгаротти.

Весь мой ужин был исключительным, и мое поведение с ними двумя было того же порядка, как если бы король со своей фавориткой оказывал кому-то самую высокую честь. Я видел, что М. М. очарована моим уважительным обращением с ней и всеми моими речами, которые заставили прислушиваться ко мне министра с самым глубоким вниманием. Со стороны министра серьезное переплеталось с любезностями, показывавшими превосходство французского ума. Все перемежалось смешными словечками, и М. М., искусно вставляя свои замечания, вела разговор в направлении, где я мог показать свою наилучшую осведомленность.

Говоря о моей страсти к К. К., она описала ему самое интересное из ее личности и характера, и он слушал, как человек, который не имеет никакого представления об этой девушке. Такова была роль, которую он должен был играть, потому что не знал, что я был в курсе того, что он был в тайнике. Он сказал М. М., что она сделала бы мне лучший подарок, приведя К. К. к нам на ужин. Она ответила, что это было бы весьма рискованно.

– Но, добавила она, обращаясь ко мне с видом, скорее сдержанным, чем любезным, если это вам доставит удовольствие, я могла бы устроить вам ужин вместе с ней у меня, потому что она спит в монастыре в моей комнате.

Это предложение меня весьма удивило, но нельзя было показывать свое удивление.

– Нельзя ничего добавить, мадам, – ответил я, – к тому удовольствию, что я испытал бы, если бы это было вместе с вами; но, кроме того, я не остался бы равнодушен к этой милости.

– Хорошо! Я подумаю.

– Но, – говорит посол, – мне кажется, если я приму участие в этой встрече, вы должны предупредить свою возлюбленную, что пригласите одного из своих друзей.

– Это не обязательно, – сказал я, – потому что я напишу ей, чтобы она сделала все так, как скажет ей мадам. Я займусь этим завтра.

– Итак, я приглашаю вас на ужин на послезавтра, – сказала мадам.

Я просил посла быть снисходительным к девочке пятнадцати лет, не имеющей светского опыта.

Я рассказал ему также, со всеми обстоятельствами, историю О’Морфи. Этот рассказ доставил ему большое удовольствие. Он попросил показать ему ее портрет. Он сказал, что она обитает в Оленьем парке, где составляет усладу короля, которому подарила уже дитя.

Они ушли в восемь часов, весьма довольные, а я остался в казене. На другой день, утром, в соответствии со словом, данным мной М. М., я написал К. К., не предупредив ее, что некто, кого она не знает, примет участие в вечеринке. Отдав письмо Лауре, я пошел в казен, где консьержка дала мне письмо М. М., в котором было следующее:

«Отзвонило десять часов, и я иду спать, но если я хочу надеяться заснуть, мне следует избавиться от угрызений совести. Быть может, ты согласился с присутствием нашей юной подружки на нашем ужине только из вежливости. Скажи правду, дорогой друг, и я развею как дым этот проект, ни капли тебя не скомпрометировав, поверь мне. Но если тебе это доставит удовольствие, она придет… Я люблю твою душу еще больше, чем тебя лично.»

Ее опасения были весьма основательны, но мне было стыдно отказываться, и М. М. меня слишком хорошо знала, чтобы думать, что я на это способен. Вот мой ответ:

«Что, ты думаешь, я отвечу на твое письмо? Да, я его ожидал, потому что знаю твою натуру и знаю, что ты должна подумать обо мне, после того, как мои софизмы покажут тебе, что я вдвойне опасен. Я раскаюсь в этом, мой снисходительный друг, если решу, что ты стала подозрительной и эта идея привела к ослаблению твоей любви. Я прошу тебя в таком случае забыть мои выдумки и считать на будущее, что моя душа полностью согласна с твоей. Согласованный ужин доставит мне истинное удовольствие. Когда я о нем договаривался, я был скорее благодарен, чем вежлив. Поверь мне. К. К. еще новичок, и я рад, что она начнет учиться выходить в свет. Я рекомендую ее тебе и прошу тебя удвоить свои заботы о ней, если это возможно. Умираю от страха, чтобы ты не научила ее постричься в монахини, знай, что я был бы от этого в отчаянии. Твой друг – король среди людей».

Поставив себя, таким образом, в положение, когда невозможно отступить, я допустил все соображения, которые, как знаток света и человеческого сердца, должен был учесть. Я понял с очевидностью, что посол заинтересовался К. К., что он высказал это М. М., и что она, считая себя обязанной служить ему во всем, без всяких оговорок, что бы он ни захотел, делает все, что от нее зависит, чтобы он был доволен. Она не могла бы этого сделать без моего согласия, и не осмеливалась предложить мне это сама. Они договорились между собой подвести меня к тому, что я сам предложу это из вежливости, чувствительности и соображений добропорядочности. Посол, чьей специальностью было плести интриги, преуспел в этом, и я попался в ловушку. Дело было сделано, и сделать так, чтобы все прошло по хорошему, было моим долгом, как для того, чтобы не выглядеть дураком, так и чтобы не быть неблагодарным по отношению к человеку, признавшему за мной невероятные привилегии. Однако последствием всего этого, могло стать мое охлаждение как по отношению к одному, так и по отношению к другому.

М. М. прекрасно прочувствовала все это, возвратившись к себе, и быстренько решила все исправить, или, по крайней мере, оправдаться самой, написав мне, что может все спустить на тормозах, не скомпрометировав меня. Она знала, что я не соглашусь с ее предложением. Самолюбие, еще больше, чем ревность, не позволит мужчине, который хочет сойти за человека умного, обнаружить в себе ревнивца, и особенно, если он сталкивается с другим человеком, который блещет перед ним именно полным отсутствием этой низкой страсти.

На другой день, направляясь в казен немного раньше назначенного часа, я нашел посла в одиночестве, и он оказал мне поистине дружеский прием. Он сказал, что если бы он был знаком со мной в Париже, он проложил бы мне дорогу к известности при дворе, где я мог бы поймать фортуну. Это могло бы быть, говорю я себе сейчас, когда об этом думаю, но куда бы привела меня эта фортуна? Я стал бы одной из жертв революции, как стал бы ею и сам посол, если бы судьба не привела его к смерти в Риме в 1794 году. Он умер там, несчастный, хотя и богатый, по крайней мере если он не изменил образ своих мыслей перед смертью, что мне кажется маловероятным.

Я спросил, нравится ли ему в Венеции, и он ответил мне, смеясь, что не может не нравиться, поскольку у него хорошее здоровье, и, с помощью денег, он пользуется всеми радостями жизни более легко, чем где бы то ни было, но добавил, что не думает, что его оставят в этом посольстве еще надолго. Он просил не говорить об этом М. М., потому что она может огорчиться.

Она пришла вместе с К. К., которая, как я заметил, удивилась, увидев меня в компании. Я ободрил ее, оказав самый нежный прием, в то же время незнакомец показал, что очарован ею, когда она ответила на комплимент, что он высказал ей на своем языке. Мы зааплодировали ее ловкой реплике.

Поскольку я смотрел на К. К. как на что-то, мне принадлежащее, желание видеть ее во всем блеске победило низменное чувство ревности, которое могло бы мной владеть. Я повел разговор в веселом тоне, рассуждая о материях, в которых, как я знал, она была очаровательна. К. К., осыпаемая аплодисментами, ведомая, ласкаемая и оживляемая одобрением, читаемым в моих глазах, казалась для мужчины чудом, которого я, впрочем, и не мечтал увидеть, когда в нее влюблялся. Какое противоречие! Я трудился над творением, посягая на которое любой другой должен был бы вызывать во мне ненависть.

Во время ужина посол проявлял по отношению к К. К. всяческое внимание. Ум и веселость царили на нашей прекрасной вечеринке, и забавные речи беспрерывно лились, при полном соблюдении благопристойности. Критически настроенный и неосведомленный наблюдатель, пожелавший понять, присутствует ли на нашей встрече любовь, мог бы это предположить, но не смог бы догадаться. М. М. проявляла по отношению к послу только дружелюбие, по отношению ко мне лишь уважение, и нежную привязанность к К. К. Посол с М. М. сохранял вид уважения, смешанного с благодарностью, не переставая, между тем, сохранять интерес к словам К. К., отдавая им все внимание, которого они заслуживали, и пересылая их мне с видом самой благородной порядочности. Среди нас четверых меньше всего трудностей в том, чтобы играть свою роль, испытывала К. К., потому что, не будучи ни во что посвящена, держала себя вполне естественно, либо превосходно эту роль играла. Результат заранее известен; но натура должна быть прекрасна, без этого дебютантку наверняка освистают.

Мы провели пять часов в полном и общем удовлетворении, но более всех казался таким посол. М. М. имела вид человека, довольного своим творением, я смотрел на все с одобрением. К. К. выглядела победительницей, видя, что нравится всем троим, и была не в курсе того, что иностранец интересуется, в основном, ею. Она глядела на меня с улыбкой, а я слушал голос своей души: она внушала мне подумать над различием между этой светской компанией и той, столь низменный образчик которой дал ей ее брат в прошлом году.

В восемь часов заговорили об уходе, и посол возобновил комплименты. Поблагодарив М. М. за ужин, приятней которого он в жизни не имел, он обязал ее посетить, в свою очередь, свой, послезавтра, спросив меня, явно для проформы, не доставлю ли я ему такое же удовольствие. Мог ли он сомневаться в моем согласии? Не думаю. С этим аккордом мы и расстались.

Размышляя на следующий день над этим показательным ужином, мне нетрудно было предвидеть, чем дело закончится. Посол владел путями к сердцу женщины, питающими любовь. Сладострастник по натуре, он пользовался этим; играя на чувственности, он будил желания, без которых не может быть наслаждения. Я видел ясно, что он влюбился в К. К., и не мог предположить в нем склонности довольствоваться только светом ее прекрасных глаз. Я был уверен, что он вынашивает проект, в котором М. М., несмотря на всю свою лояльность, играет роль распорядительницы, но так непрямо, с такой деликатностью, что очевидное должно было от меня ускользнуть. Хотя у меня и не было намерения заходить в своей любезности слишком далеко, я предвидел, что мне уготовано, в конце концов, быть обманутым, и что К. К. у меня уведут. Я не думал ни соглашаться с этим, ни препятствовать. Зная свою женушку как неспособную пойти на какие-то крайности, которые могли бы мне не понравиться, я предпочел закрыть на все глаза, полагаясь на трудности, которые возникнут при попытке ее соблазнения. Это была интрига, в которой я опасался всяких последствий, но в то же время мне было любопытно узнать, чем дело кончится. Я знал, что эта заключительная реплика об ужине говорит только о продолжении той же пьесы, я был уверен, что произойдут важные изменения.

Все, что мне казалось необходимым делать, это не менять поведения, и, задавая тон, предлагать обстановку, которая сорвет их замыслы. Но после всех этих рассуждений, неопытность К. К., которая, несмотря на все свои приобретенные познания, была все же новичком, заставляла меня трепетать. Можно было внушить ей представление о том, что она должна проявить вежливость, но деликатность души, которую я знал за М. М., должна была в этом успокоить. После того, как она видела, как я провел десять часов наедине с этой девушкой, и уверившись, что я имею намерение на ней жениться, я не мог предположить ее способной на такое черное предательство. Все эти размышления, которые, в сущности, являлись ничем иным как рассуждениями слабого и жалкого ревнивца, ни к чему не привели. Мне оставалось только оставить все как есть и наблюдать.

В обычный час я отправился в казен и нашел своих прекрасных подруг перед камином.

– Приветствую вас, мои ангелы. Где наш француз?

Я снял маску, уселся между ними, раздавая им поочередно равные знаки нежности, осыпав их поцелуями. Хотя я знал, что они знают, что я обладаю над ними неоспоримыми правами, я держал себя с ними в определенных рамках. Я воздал им комплименты относительно их взаимной склонности, и видел, что они обрадованы тем, что не надо при этом краснеть. Так пробежал час, без всякого намека на то, чтобы как-то начать действовать, потому что в моем сердце преобладала М. М. и К. К. должна была обнаружить там обескураживающие признаки.

Прозвонило три часа и, поскольку любезный француз не появлялся, М. М. стала уже беспокоиться, когда вошедшая консьержка передала ей записку от дружка.

«Прибывший этой ночью курьер помешал мне стать счастливым этой ночью. Я должен провести ее всю за написанием ответа. Я надеюсь на то, что вы не только меня извините, но и пожалеете. Могу ли я надеяться, что вы мне доставите в пятницу удовольствие, которого враждебная судьба лишила меня сегодняшней ночью? Дайте мне ответ до завтра. Я хотел бы видеть вас в той же компании.»

– Спокойствие, – говорит М. М., – это не его вина; мы поужинаем втроем. Придете ли вы в пятницу?

– Да, и с удовольствием. Но что с тобой? – говорю я К. К., – мне кажется, эта новость тебя огорчила.

– Не огорчила, мне досадно за мою дорогую подругу и за тебя, потому что я не видела еще человека столь вежливого, столь обязательного.

– Очень хорошо, моя дорогая, я рад, что ты оказалась к этому чувствительна.

– Что ты называешь «чувствительна»? Можно ли остаться безразличной к его манерам?

– Еще лучше. Я полностью согласен с тобой, мое дитя. Скажи мне также, что ты его любишь.

– Ладно! Даже если я его полюблю, это не значит, что я ему об этом скажу. И к тому же я уверена, что он любит мою жену.

Говоря так, она встает и садится на М. М., и две милые подруги начинают оказывать друг другу ласки, которые вызывают у меня смех, но мало-помалу начинают привлекать мое внимание. Это зрелище меня возбуждает, я наслаждаюсь давно знакомым спектаклем.

М. М. берет эстампы Мерсиуса, где изображены прекрасные любовные баталии между женщинами, и, метнув на меня хитрый взгляд, спрашивает, не хочу ли я, чтобы она велела развести огонь в комнате с альковом; я отвечаю, проникнувшись ее мыслью, что она доставила бы мне этим удовольствие, поскольку имеющаяся там кровать широка, и мы могли бы разместиться там втроем. Она боится, что я могу подумать, что в тайнике прячется дружок. Перед альковом ставится стол, и вот, я спокоен относительно подозрения, что нас кто-то увидит. Нас обслуживают, и вот, мы ужинаем с большим аппетитом. М. М. обучает К. К. делать пунш. Я любуюсь прогрессом красоты К. К.

– Твоя грудь, – говорю я ей, – за девять месяцев, должно быть, достигла совершенства.

– Она такая же, как моя, – замечает М. М. – Хочешь убедиться?

После этих слов она перестает заниматься пуншем и расстегивает платье своей дорогой подруги, которая ей в этом не препятствует, и тут же расстегивается сама, предоставляя мне возможность судить, – и вот, мгновенно, я, пьяный от желания сравнивать и судить обо всем. Развеселившись, я швыряю на стол «Академию дам» и показываю М. М. позу, которую хочу видеть. Та спрашивает у К. К., не желает ли она продемонстрировать эту позу мне, и та отвечает, что для этого они должны раздеться и возлечь на кровать. Я прошу доставить мне это удовольствие. Посмеявшись над тем, что они мне показывают, я ставлю будильник на восемь часов, и вот, менее чем через пять минут мы все трое – в натуральном состоянии, жертвы сладострастия и любви. Они принимаются за дело с равной страстью, как две тигрицы, стремящиеся взаимно насытиться.

Эти две красавицы, борющиеся у меня на глазах, оспаривая яростно первенство, вынуждают меня приступить к суждению. Во славу чувства, я отдаю предпочтение К. К., но я опасаюсь насмешек М. М., празднующей победу надо мной в любовной утехе, которую я собираюсь посвятить исключительно ей. К. К. тоньше М. М., но при этом она крепче в тазу и бедрах; у нее орнаменты брюнетистые, а у второй – блондинистые, и обе они равно искусны в этой борьбе, которая их утомляет в напрасном стремлении достичь конца.

Наконец, не имея больше сил противиться, я бросаюсь на них и, под предлогом стремления их разъединить, я хватаю под себя М. М., которая ускользает, перекидывая на К. К., которая встречает меня с распростертыми объятиями, заставляя излиться менее чем за минуту и сопровождая мои содрогания своими, без всяких предосторожностей.

Очнувшись от экстаза, мы атакуем М. М., К. К., воодушевленная чувством благодарности, я – желанием отомстить за то, что вынудила меня к неверности. Я удерживаю ее в покорности добрый час, с наслаждением наблюдая также за К. К., которая смотрит на меня, казалось, гордясь тем, что дала подруге достойного ее любовника.

Мои героини, вняли моим убеждениям. Общими усилиями мы, наконец, погрузились в сон, пробудившись лишь с будильником, с уверенностью, что воспользуемся, как следует, оставшейся парой часов до момента расставания.

Освежившись, мы вновь собрались с силами. К. К. благородно пожалела меня, предположив, что я едва дышу, М. М. поддержала ее; но не нашла во мне понимания. После длительного сражения, оживленного заявленным решением обеих сторон, что дело будет увенчано Гименеем, если возникнут последствия, которыми мы сочли необходимым пренебречь, М. М. захотела подвергнуться тем же рискам, целиком посвятив себя амуру. Пренебрегая всем, что может воспоследовать, она дала мне прямой приказ не беречься, и я подчинился ему. Все трое, опьяненные сладострастием и ненасытностью, побуждаемые безостановочными приступами неистовства, мы набрасывались на все, что предоставляла нам природа, видимого и осязаемого, в стремлении его поглотить и, становясь, все трое, существами одного пола во всех трио, что мы исполняли. За полчаса до рассвета мы расстались, исчерпав все силы, усталые, насытившиеся и присмиревшие, но не пресыщенные.

Размышляя назавтра об этой ночи, слишком живой, в которой сладострастие, как всегда, подчинило себе разум, я почувствовал угрызения совести. М. М. хотела убедить меня, что меня любит, объединяя в своем чувстве все добродетели, что я в себе предполагаю: честь, порядочность, правдивость. Ее темперамент, однако, которому ее разум пребывал в подчинении, увлекал ее к излишествам, и она всегда была к ним готова, ожидая случая сделать меня их соучастником. Она любила любовь и задабривала ее, чтобы сделать более податливой, подчинить себе и почувствовать себя свободной от упреков. Она считала себя вправе обойтись без моего одобрения. Она хотела пренебречь тем, что мне, возможно, не понравятся ее сюрпризы. Она знала, что я смогу прийти туда только в случае, если сознаю себя более слабым или менее смелым, чем она, и должен стыдиться этого. Я был уверен, что отсутствие посла было согласовано. Они предвидели, что я догадаюсь, и, поняв это, побуждаемый самолюбием, не смогу проявить себя менее смелым, чем они, попирая природу ради чувства и полагая себя столь же щедрым и вежливым, как и они.

Посол первым предоставил мне ту восхитительную ночь, как же могу я чинить препятствия такой же ночи для него, к которой он должен был бы стремиться? Они были вполне правы. Мой ум сопротивлялся, но я видел, что должен уступить им победу. К. К. в этом им не воспрепятствует; они были в ней уверены, при условии, что я не стесню их своим присутствием, и я видел, что они не ошибаются. Дело было за М. М., чтобы пристыдить К. К., если та вздумает стесняться. Бедная К. К.! Я видел, что она становится развратной, и это моих рук дело. Увы! Я не уберег ее. Что мне делать, если через несколько месяцев они окажутся беременны? Я считал, что они обе находятся под моей ответственностью. В этой несчастной битве между разумом и предрассудком, природой и чувством, я не мог решить, то ли мне идти на этот ужин, то ли отказаться. Если я буду там присутствовать, ночь пройдет благопристойно, и я буду чувствовать себя смешным, ревнивым, скупым, неблагодарным и невежливым. Если не пойду, К. К. будет для меня потеряна, по крайней мере в моем воображении. Я чувствовал, что больше не буду ее любить, и, естественно, не подумаю больше на ней жениться.

В этом душевном борении, я чувствовал настоятельную потребность в уверенности. Я замаскировался и направился прямой дорогой в резиденцию посла Франции. Я сказал швейцару, что у меня письмо в Версаль, и что он окажет мне любезность, если передаст его курьеру, который должен вскоре возвращаться туда, после того, как доставил вчера депешу Его Превосходительству. Он ответил, что уже два месяца не видел специальных курьеров.

– Как! Разве вчера вечером не было курьера?

– Вчера Его Превосходительство ужинал у посла Испании.

Убедившись в факте, я увидел, что должен проглотить пилюлю. Нужно было предоставить К. К. ее судьбе. Если я напишу доброй девочке не ходить туда, я поступлю подло.

Ближе к вечеру я поспешил в Мурано и написал записку М. М., в которой просил ее извинить меня, поскольку неотложные обстоятельства вынуждают меня провести всю ночь у г-на де Брагадин. После этого демарша я возвратился в Венецию, в очень плохом настроении, и провел ночь в «Редуте», где три или четыре раза проигрывал все деньги.

Через день я направился в казен Мурано, уверенный, что найду там письмо от М. М. Консьержка передала его мне, я вскрыл его и нашел там также письмо от К. К. Все между ними произошло в полном согласии. Вот письмо К. К.:

«Мы были очень огорчены, дорогой супруг, узнав, что ты не можешь прийти ужинать. Друг моей нянюшки, придя через четверть часа, был этим также огорчен. Мы грустно дождались ужина; но ничего. Прелестные разговоры этого господина нас развлекли, и ты можешь себе вообразить, дорогой друг, насколько мы развеселились после пунша из шампанского; он стал также дурашлив, как и мы. В наших трио он был неутомим и заставил нас много смеяться. Это, уверяю тебя, человек очаровательный, созданный, чтобы его любили; но он уступает тебе во всем. Будь уверен, что я не полюблю никого, кроме тебя, и ты будешь всегда владеть моим сердцем».

Это письмо, несмотря на мою досаду, заставило меня посмеяться. Но письмо М. М. было еще более странным:

«Я уверена, мой ангел, что ты солгал из вежливости, но я этого ожидала. Ты захотел сделать превосходный подарок нашему другу, в обмен на тот, что он сделал тебе, допустив, что его М. М. отдала тебе свое сердце. Ты, тем не менее, им располагаешь, мой дорогой друг, но упоительно уметь приправлять удовольствия любви радостями дружбы. Мне было досадно не видеть тебя; но потом я убедилась, что, если бы ты пришел, мы бы столько не смеялись, потому что наш друг, несмотря на свой большой ум, имеет некоторые естественные предубеждения. У К. К. теперь такой же свободный ум, как и у нас, она этим обязана мне. Могу похвастаться тем, что закончила для тебя ее образование. Мне бы хотелось, чтобы ты спрятался в нашей тайной комнате, уверяю тебя, ты проведешь там замечательные часы. В среду я буду одна и целиком для тебя в твоем казене в Венеции. Извести меня, будешь ли ты в обычный час у статуи. Если ты этого не сможешь, назначь мне другой день».

Надо было отвечать обеим девочкам. Мне было горько, но надо было притвориться нежным: Tu l'as voulu Georges Dandin.[22]22
  Ты этого хотел, Жорж Данден – Мольер.


[Закрыть]

Я никогда не мог решить, исходит ли мое чувство стыда от дурного источника или от хорошего, и мне придется пойти слишком далеко, если я захочу сейчас разрешить эту проблему. В свом письме К. К. у меня хватило сил преподнести ей мои комплименты и ободрить ее следовать за М. М. во всем, как за подлинной моделью совершенства.

Этой последней я написал, что она найдет меня покорным как всегда у ног статуи. В моем письме, полном фальшивых комплиментов по поводу воспитания, которое она дает К. К., я допустил только одну двусмысленную фразу: «Я благодарю тебя за то, что ты мне предлагаешь место в наблюдательной комнате. Я не смогу там быть».

В среду я был на свидании точно в назначенный час. Она появилась, одетая мужчиной. Она не хотела ни оперы, ни комедии.

– Пойдем в «Редут», – сказала она, – проиграем наши деньги или удвоим их.

У нее было шестьсот цехинов, и у меня было около сотни. Фортуна нам не благоприятствовала. Проиграв все, она отыскала в некоем месте своего хорошего знакомого и попросила у него денег. Он вернулся через час и дал ей кошелек с тремя сотнями цехинов. Она снова стала понтировать и поправила положение; но, не удовлетворившись этим, снова все проиграла, и после полуночи мы отправились ужинать. Она нашла меня грустным, хотя я и старался этого не показывать. Что касается ее, она была прекрасна, весела, оживленна, влюблена, как всегда. Она думала меня развеселить, рассказывая мне в деталях всю историю ночи, которую провела вместе с К. К. и своим другом. Это было как раз то, чего ей не следовало делать, но ум слишком часто не может предположить, что другой ум, также непредубежденный и свободный, воспринимает явление по-иному. Мне не терпелось лечь поскорее, чтобы прекратить рассказ, сладострастные детали которого не оказывали на меня ожидаемого действия. Я боялся оказаться не на высоте в постели, и для того, чтобы так и случилось, достаточно было бы этого опасения. Молодой человек, влюбленный, никогда не должен сомневаться в недостаточности своей любви: если это происходит, амур мстит за себя и покидает его.