Текст книги "Сердце тьмы"

Мы передали на корабль почту (я слышал, моряки на этом судне гибли от лихорадки по три человека в день) и двинулись дальше, заходя в местечки с такими же нелепыми балаганными названиями, где в затхлой, землистой атмосфере разогретых катакомб продолжалась веселая пляска смерти и торговли. Мы все шли и шли вдоль бесформенного морского берега, окаймленного опасным прибоем – казалось, сама Природа пытается отпугнуть незваных гостей, – мимо устьев рек, несущих смерть всякой жизни, чьи берега были покрыты гниющей жижей, а илистые воды то и дело затопляли мангровые леса, которые будто бы корчились от боли и бессильного отчаяния. Наш пароход нигде надолго не останавливался, и я не мог подробно все осмотреть и осмыслить, однако мною постепенно овладевало смутное, гнетущее потрясение. Я чувствовал себя паломником в странном краю ночных кошмаров.

Устье великой реки я увидел лишь спустя тридцать дней. Мы бросили якорь неподалеку от административного центра. Однако до парохода, на котором я собирался служить, оставалось еще миль двести, поэтому я как можно скорее отправился дальше, в следующее поселение, находившееся в тридцати милях вверх по реке.

Это путешествие я совершил на небольшом морском пароходе. Его капитаном оказался швед. Узнав, что я тоже моряк, он пригласил меня на мостик. То был еще молодой человек, тощий, светловолосый и угрюмый, с длинными тонкими волосами и шаркающей походкой. Как только мы отчалили от хлипкой пристани, он презрительно тряхнул головой в сторону берега.

– Жили там?

– Недолго.

– Ну и народ эти чиновники, а? – продолжал капитан, тщательно и с изрядной долей горечи выговаривая английские слова. – Подумать только, на что готовы люди ради нескольких франков в месяц! Интересно, что с эдаким народом случается в самой глуши?

– Я собираюсь в кратчайшие сроки это узнать.

– Во-от как! – воскликнул капитан и поковылял к правому борту, краем глаза продолжая воинственно смотреть вперед. – Я бы на вашем месте не был столь уверен. Недавно я вез одного чиновника – тоже был швед, – так он повесился еще по дороге к месту службы.

– Повесился! Силы небесные, почему? – вскричал я.

Капитан по-прежнему осматривался по сторонам.

– А кто его знает! То ли солнце допекло, то ли эта страна.

Наконец мы вышли на широкое место. Впереди замаячил скалистый утес, а на берегу под ним – высокие груды перелопаченной земли. На склонах теснились домики: одни, с железными крышами, стояли прямо посреди раскопа, другие, казалось, вот-вот сорвутся и полетят под откос. Над всей этой картиной обитаемого разорения стоял несмолкаемый рев воды с ближайших речных порогов. Еще я увидел множество людей, черных и обнаженных, которые ползали среди гор земли, как муравьи. Реку перерезала дамба. Внезапные вспышки солнца время от времени заливали все это безжалостным ослепительным светом.

– Вон там станция вашей Компании, – сказал швед, указывая на три деревянных барака на каменистом склоне. – Вещи я вам вышлю. Четыре ящика, говорите? Ну, прощайте.

В траве на берегу валялся котел. Наконец я обнаружил тропинку и начал подъем. Тропинка огибала несколько валунов и крошечную, перевернутую вагонетку без одного колеса. Она была похожа на остов мертвого зверя. Дальше мне попалась еще пара покалеченных механизмов и груда ржавых шпал. Слева росло несколько деревьев, отбрасывавших на землю жидкую тень, и в этой тени слабо копошилось что-то темное и живое. Я поморгал; тропинка была крутая. Вдруг справа затрубили в рог, оттуда побежали чернокожие рабочие. Тяжелый и глухой взрыв сотряс землю, из-за утеса повалил дым, и на этом все кончилось. Каменистый склон ничуть не изменился. Здесь явно шло строительство железной дороги. Вот только утес никому не мешал, а кроме бессмысленных взрывов, никакой другой работы почему-то не велось.

У меня за спиной раздался тихий лязг, и я обернулся. Шесть чернокожих двигались гуськом по тропинке. Шли они прямо и медленно, удерживая на голове ведра с землей. Лязг звучал в такт их шагам. Чресла рабочих были прикрыты завязанными сзади черными лохмотьями – концы тряпок болтались туда-сюда словно хвосты. При желании я мог бы сосчитать их ребра; суставы на их руках и ногах напоминали твердые узлы. У каждого на шее был железный ошейник, и все ошейники соединялись друг с другом длинной цепью – она-то и лязгала на ходу. Очередной взрыв со стороны утеса напомнил мне о том военном корабле, что обстреливал берег: звук был такой же зловещий, – однако никто в здравом уме не назвал бы этих людей врагами. Еще их называли преступниками, и вот этих преступников постигла справедливая кара – загадочная, непостижимая кара в виде разрывных снарядов с моря. У всех рабочих тяжело вздымалась слабая грудь, их ноздри тяжело раздувались, окаменевшие взгляды были устремлены на вершину холма. Они прошли буквально в нескольких дюймах, даже не взглянув на меня, с мертвенным равнодушием на диких несчастных лицах. Позади этих дикарей – необработанного сырья, так сказать, – уныло плелся один «окультуренный», продукт новых порядков. В руке он держал винтовку и был одет в форменные брюки и китель без одной пуговицы. Завидев на тропинке белого человека, он из предосторожности вскинул винтовку на плечо – издалека все белые кажутся им на одно лицо, и я мог быть начальником. Убедившись, что это не так, он улыбнулся широкой белозубой плутовской улыбкой и пылко выразил мне свое глубочайшее доверие. В конце концов, мы с ним были заодно в этом благородном и справедливом деле.

Вместо того чтобы подняться по тропинке к зданию конторы, я свернул налево и пошел вниз – не хотел всю дорогу плестись за кандальными. Вы прекрасно знаете, что я не слабонервен: на мою долю выпало немало испытаний, – приходилось и нападать, и защищаться, держать оборону и атаковать без лишних размышлений, не задумываясь о последствиях, как того требовал избранный мною образ жизни. Я собственными глазами видел демона насилия, демона алчности и пылкого вожделенья, но – клянусь звездами! – то были могучие страстные красноокие демоны, способные покорить даже сильных мужчин – мужчин, говорю вам! Однако на том холме я внезапно осознал, что скоро столкнусь с мягкотелым и хилым демоном-притворщиком – демоном захватнического сумасбродства и хищничества. Спустя несколько месяцев и тысячи пройденных миль мне предстояло узнать, сколь он коварен. На миг я в ужасе замер, словно получил предостережение, но потом пришел в себя и стал наискосок спускаться по склону к тем деревьям, что заметил ранее.

Я обогнул большую яму, вырытую прямо в склоне, предназначение которой осталось для меня загадкой. То был даже не карьер, а просто яма. Возможно, она здесь появилась благодаря филантропическому желанию колонизаторов дать преступникам какую-то работу. Точно не могу сказать. И тут путь мне преградила очень узкая канава – буквально царапина на склоне холма, в которую я едва не свалился. На дне валялись привезенные из-за моря дренажные трубы для строительства поселения. Все до единой были перебиты. Но зачем? Какое-то бессмысленное разрушение. Наконец я добрался до деревьев, думая немного передохнуть в их тени, и очень скоро понял, что очутился в одном из сумрачных кругов ада. Неумолчный, однообразный, рокочущий рев воды с речных порогов наполнял скорбную тишину этой рощицы, в которой все замерло: не было ни ветерка, ни шелеста листьев. Казалось, здесь слышно, как рвется на куски сама земля.

Под деревьями корчились черные тени – одни сидели, прислонившись к стволам, другие льнули к земле, наполовину скрытые мраком, наполовину озаренные тусклым светом. На их лицах я разглядел все оттенки боли, отчаянья и безысходности. Прогремел очередной взрыв, земля под моими ногами слегка дрогнула. Работа кипела. Работа! А сюда, по-видимому, работники приходили умирать.

Умирали они медленно и в муках, это было совершенно ясно. Какие враги? Какие преступники? Они на людей-то были непохожи – черные тени хвори и голода смятенно корчились в зеленоватом мраке. Собранные со всех глухих местечек на побережье в полном согласии с законом и трудовыми соглашениями, они оказывались в чуждой среде, питались незнакомой пищей, тяжело заболевали и больше не могли работать. Тогда им дозволялось уползти сюда. Эти обреченные были свободны как воздух – и почти столь же прозрачны. Постепенно я начал различать в темноте блеск их глаз. Я посмотрел вниз и увидел рядом со своей рукой лицо. Черный скелет растянулся на земле, одним плечом опираясь на ствол дерева. Медленно разлепив веки, создание посмотрело на меня: в глубине огромных и пустых, почти незрячих глаз едва теплился – и угасал – огонек жизни. Человек этот показался мне совсем юным, почти ребенком, но вы сами знаете, что их возраст бывает трудно определить. Я не придумал ничего лучше, чем протянуть умирающему шведское печенье, которое лежало у меня в кармане. Черные пальцы медленно сомкнулись на печенье и застыли – человек больше не двигался и не смотрел на меня. На шее у него белела какая-то шерстяная нитка. Зачем она? Откуда взялась? Что это – отличительный знак, украшение, амулет, искупительный дар? А может, и не было у белой заморской нитки никакого предназначения? На черной шее она выглядела странно и пугающе.

К тому же дереву привалилось еще два мешка острых костей. Ноги их были согнуты в коленях. Один, уронив голову на колени, смотрел в пустоту невыносимым, ужасающим взглядом. Его собрат, такой же призрак, сидел, склонив голову, будто его внезапно сморила усталость. Вокруг в мучительных позах валялось еще множество черных скелетов – словно жертвы жестокого побоища или смертельной хвори. Пока я стоял как громом пораженный, один больной поднялся на четвереньки и пополз к реке. Набрав в ладони воды, он вылакал ее и без сил уселся прямо на солнцепеке, скрестив ноги. Через минуту его курчавая голова упала на грудь.

Отдыхать в тени мне перехотелось, и я поспешил к зданию конторы. Неподалеку от входа я встретил белого человека – столь элегантного и нарядного, что я сперва принял его за видение. Высокий накрахмаленный воротничок, белые манжеты, легкий альпаковый пиджак, белоснежные брюки, чистый галстук, лакированные туфли, ручка за ухом. Шляпы на человеке не было. Его напомаженные волосы лежали на пробор, а в большой белой руке он удерживал зонтик с зеленой подкладкой. Словом, он был великолепен.

Я пожал чуду руку и узнал, что это главный бухгалтер Компании и что все бухгалтерские дела ведутся именно в этом отделении. Он ненадолго вышел из конторы «глотнуть свежего воздуха». Слова эти звучали в высшей степени странно, подразумевая обычный сидячий образ жизни конторского служащего. Я бы не стал и рассказывать вам об этой встрече, но именно от него я впервые услышал имя человека, с которым неразрывно связаны все мои воспоминания о той поре. Кроме того, я проникся уважением к бухгалтеру. Да, глубоким уважением к этому воротничку, огромным манжетам, гладко причесанным волосам. Пусть он выглядел совершенно как парикмахерский болван, все же его умение поддерживать внешнее благообразие среди кромешного ада чего-то стоило. Для этого требуется внутренний стержень. Его накрахмаленные воротнички и манишки были признаком сильного характера. Он жил здесь уже три года; чуть позже я не выдержал и спросил, как ему удается так превосходно выглядеть. Он едва заметно покраснел и скромно ответил:

– Я научил одну из местных женщин вести хозяйство. Непростое дело, скажу я вам! Работать она не любила.

Выходит, этот человек в самом деле чего-то добился. И бухгалтерию он вел безукоризненно.

В остальном на станции – в головах людей, в домах и дворах – царил полный разброд. Приходили и уходили толпы пыльных косолапых негров; тюки с фабричными товарами, дрянными хлопковыми тканями, бусами и медной проволокой скрывались в глубинах тьмы, а оттуда на станцию струился тонкий ручеек драгоценной слоновой кости.

Мне пришлось прожить там десять дней – целую вечность. Во дворе конторы имелась хижина, где я и жил. Чтобы немного отдохнуть от хаоса, я иногда забредал в бухгалтерию, кое-как сколоченную из необработанных досок, – когда бухгалтер склонялся над своей конторкой, его с головы до ног покрывали тонкие полоски солнечного света. Улицу было прекрасно видно даже с закрытыми ставнями. И да, стояло жуткое пекло; всюду с дьявольским жужжанием летали крупные мухи, которые не кусались, а прокалывали кожу насквозь. Я обычно сидел на полу, а бухгалтер, одетый с иголочки (и даже слегка надушенный), примостившись на высоком табурете, все писал, писал… Изредка он вставал и разминал затекшую спину. Когда в бухгалтерию однажды принесли тяжело больного человека (какого-то агента, получившего травму в глубине страны), он тактично выразил свое недовольство.

– Стоны больного отвлекают меня от работы. А ведь в этом чудовищном климате бороться с канцелярскими ошибками и так непросто!

Однажды, не поднимая головы от бухгалтерской книги, он сказал:

– Внутри страны вы, несомненно, встретите мистера Куртца.

На мой вопрос, кто такой мистер Куртц, он ответил, что это превосходнейший агент, а заметив мое разочарование, отложил перо и добавил:

– Необыкновенная личность!

Дальнейшие расспросы позволили мне узнать, что мистер Куртц – начальник торгового поста, весьма крупного и расположенного в самой глубине «страны слоновой кости».

– Он поставляет столько же драгоценного материала, сколько все остальные агенты вместе взятые…

Бухгалтер вновь начал писать. У больного больше не было сил на стоны. Миролюбиво жужжали мухи.

Внезапно на улице забегали, поднялся шум. На станцию прибыл караван. Из-за дощатых стен летели грубые гортанные крики: все носильщики голосили разом, и среди этого гомона слышались причитания старшего агента, который в двадцатый раз за день слезно обещал бросить все к чертям… Бухгалтер медленно поднялся из-за стола.

– Какой жуткий гвалт! – Он тихо подошел к больному, лежавшему в противоположном конце комнаты, и, вернувшись, сказал: – Он ничего не слышит.

– Как? Умер?! – воскликнул я.

– Нет, пока нет, – ответил бухгалтер, не теряя присутствия духа. Затем кивком указал на переполох, поднявшийся на улице, и добавил: – Когда твоя задача – не наделать ошибок, начинаешь ненавидеть этих дикарей… смертельно ненавидеть! – Он на минуту задумался. – Если встретите мистера Куртца, передайте ему, что дела здесь идут весьма удовлетворительно. Я не люблю ему писать. С этими гонцами никогда не знаешь, в чьи руки попадет письмо на той центральной станции. – Он взглянул на меня своими спокойными, слегка выпученными глазами. – О, этот человек далеко пойдет, очень далеко! Вот увидите, скоро он займет высокий пост. Наверху – в Европейском совете, я имею в виду – ему прочат большое будущее.

Бухгалтер вернулся к работе. Шум на улице стих, и я собрался выйти, но ненадолго замер у двери. В монотонном жужжании мух один агент Компании лежал без сознания на смертном одре, а второй вносил безупречные записи в свои безупречные книги. В пятидесяти футах от бухгалтерии виднелись неподвижные кроны рощи смерти.

На следующий день я наконец покинул станцию – нашему каравану из шестидесяти человек предстояло пройти пешком двести миль.

Не вижу смысла подробно рассказывать об этом путешествии. Тропы, тропы всюду; обширная сеть тропинок словно бы отпечаталась на пустынной местности; они вели сквозь высокую траву, сквозь выжженную траву, сквозь густые заросли, по склонам прохладных оврагов, по пышущим жаром каменистым холмам; и повсюду безлюдье, ни души вокруг, ни хижины. Все живое давным-давно отсюда скрылось. Что ж, если бы на дороге между Дилом и Грейвзендом вдруг объявились таинственные негры, вооруженные страшными орудиями, и принялись отлавливать крестьян да заставлять их таскать тяжести, очень скоро местные фермы и дома тоже бы опустели. Правда, в этом краю исчезли и сами жилища. Лишь изредка мы натыкались на заброшенные деревни. Есть что-то жалкое и детское в рухнувших соломенных стенах. День тянулся за днем, у меня за спиной шаркали и спотыкались шестьдесят пар ног, шестьдесят человек, каждый из которых тащил на себе шестидесятифунтовый груз. Разбили лагерь, приготовили еду, заночевали, собрали вещи, двинулись дальше. Несколько раз мы видели трупы носильщиков, рядом валялись пустые бурдюки для воды и длинные посохи. Всюду необъятная тишина. Очень редко тихими вечерами откуда-то издалека доносился барабанный бой, глубинный, нарастающий, словно едва ощутимая дрожь самой земли. Странный, притягательный, непристойный, дикий звук – вероятно, имеющий столь же глубокий и важный смысл, какой в христианском мире имеет колокольный звон. Однажды нам встретился белый человек в расстегнутом кителе и с вооруженным эскортом из тощих занзибарцев, весьма добродушный и жизнерадостный – по всей видимости, он был навеселе. Ему поручили следить за ремонтом дороги. Никакой дороги я не заметил, впрочем, как и ремонта – если не считать признаком такового труп чернокожего рабочего с пулей во лбу, который валялся прямо на тропе в трех милях от лагеря и о который я в прямом смысле слова споткнулся.

Между прочим, был у меня и белокожий спутник, вовсе не плохой человек, но чересчур полный. Он завел себе дурную привычку падать в обморок в самый неподходящий момент, на подъеме, за много миль от спасительной тени и источников воды. Это весьма раздражает, знаете ли: сдирать с себя одежду и растягивать над головой человека как зонтик, пока тот приходит в себя. Однажды я не удержался и спросил, чего ради он вообще сюда приехал.

– Ради денег, конечно. А вы как думали? – презрительно ответил он.

Потом его разбила лихорадка, и пришлось тащить его в гамаке, привязанном к длинному шесту. Поскольку весил он добрых шестнадцать стоунов, я то и дело вступал в перебранки с носильщиками. Они упрямились, сбегали, исчезали в ночи вместе с поклажей… Самый настоящий бунт! Однажды вечером я произнес пылкую речь на английском и сопроводил ее множеством выразительных жестов, ни один из которых не ушел от внимания шестидесяти взиравших на меня пар глаз. Утром мы двинулись в путь, и носильщики не бунтовали, но час спустя я обнаружил в кустах все предприятие: моего спутника, гамак, одеяла, стоны, кровь, ужасы. Тяжелый шест упал ему на лицо и ободрал нос. Он все требовал, чтобы я кого-нибудь убил, но рядом не было даже намека на носильщика. Я вспомнил слова старого врача: «С научной точки зрения было бы весьма интересно понаблюдать за переменами, каковым подвергается психика и рассудок человека там, на месте». Я чувствовал, как превращаюсь в объект научного интереса. Впрочем, это все не имеет отношения к делу. На пятнадцатый день я вновь увидел великую реку и наконец доковылял до Центральной станции. Она стояла на берегу окруженного лесом затона. С одной стороны постройки были обнесены длинной полосой вонючей грязи, а с трех других – каким-то безумным забором из тростника. Вместо ворот – неопрятный пролом в тростниковой стене. С первого взгляда мне стало ясно, кто здесь заправляет: тот самый гадкий обрюзгший демон. Нам навстречу неторопливо выбрели белые люди с длинными шестами в руках. Взглянув на меня, они вновь скрылись из виду. Один из них, коренастый взбудораженный парень с черными усами, сообщил, то и дело пускаясь в ненужные многословные отступления, что мой пароход лежит на дне реки. Я был потрясен. Что, как, почему? О, да «все в порядке». «Сам начальник» здесь, волноваться не о чем.

– Все вели себя отменно! Отменно! А вам, – тараторил он, – надлежит прямо сейчас явиться к начальнику. Он ждет!

Далеко не сразу мне открылось истинное значение кораблекрушения. Теперь-то, вероятно, я все понимаю, но точно сказать не берусь. Происшествие кажется неестественно абсурдным, такого просто не могло случиться. И все же… Впрочем, я тогда воспринял его просто как досадное недоразумение. Пароход затонул. Два дня назад они в спешке начали подниматься по реке – на борту был сам начальник, кто-то добровольно согласился управлять судном, но не прошло и трех часов, как пароход ободрал себе днище об камни и сел на мель. Затонул у южного берега. Я гадал, что же теперь делать – ведь судна у меня больше нет. Но я зря волновался: работы оказалось предостаточно. Мне поручили поднять пароход со дна реки, чем я и занялся на следующий день. Затем я должен был доставить обломки на станцию и починить судно, на что у меня ушло еще несколько месяцев.

С начальником состоялась прелюбопытная беседа. Он даже не предложил мне сесть, хотя знал, что за утро я успел пешим ходом одолеть двадцать миль. Ничего примечательного в его лице, фигуре, манерах и голосе не было. Средний рост, телосложение тоже среднее. А вот глаза его, обыкновенного голубого цвета, были поразительно холодны: на собеседника он бросал взгляд, тяжелый и разящий как топор. Притом все остальное в нем как будто противилось этому намерению. На лице его играло смутное, неопределенное выражение, что-то коварное – улыбка, не улыбка… Я хорошо ее помню, но описать толком не могу. Она была бессознательной, эта улыбка, но после каждого высказывания на миг становилась заметнее и ощутимее. Ею он завершал свои речи – словно ставил печать, делавшую даже самые простые слова загадочными и двусмысленными.

Он был обыкновенный торговец и работал в этих краях с юности. Его слушались, однако он не вызывал в людях ни любви, ни страха, ни мало-мальского уважения, зато вызывал тревогу. Да, пожалуй, это самое подходящее слово! Тревогу, а не явное недоверие. Вы даже не представляете, как полезна может быть эдакая… способность. Никаких особых талантов у него не было: ни находчивости, ни предприимчивости, ни даже любви к порядку, что было видно по плачевному состоянию, в котором пребывала станция. Ни умом, ни образованием он похвастаться не мог, и место это получил только потому… Почему же? Быть может потому, что никогда не болел… Он отработал три срока по три года… Ведь такое недюжинное здоровье само по себе редкость и огромное преимущество. Отправляясь в отпуск домой, он устраивал колоссальные пирушки, кутил на широкую ногу. Эдакий матрос в увольнении – впрочем, сходство было лишь внешнее. Это можно было легко понять по словечкам и фразам, которые проскальзывали в его речи. Ничего нового он не придумал, никаких основ не заложил – просто поддерживал заведенный порядок, и только. Притом он был по-своему великий человек, хотя бы потому, что никто не знал, как им можно управлять, что им движет. Этой тайны он так никому и не выдал. Вполне возможно, что внутри у него была пустота. И, надо признать, это вселяло определенный страх, ведь в тех краях никакой управы на него не было. Как-то раз, когда тропические болезни скосили почти всех «агентов» станции, он высказался следующим образом: «Хорошо бы у людей, которые сюда приезжают, не было вовсе никаких внутренностей». Он скрепил это высказывание своей знаменитой улыбкой, как будто на миг приоткрыл дверь в кромешную тьму, которую охранял, но только ты начал что-то различать в темноте – все, дверь закрыта и опечатана. Однажды ему надоели бесконечные склоки подчиненных о том, кто, где и когда сядет за обедом, и он приказал сколотить огромный круглый стол, а для него и специальное помещение – столовую. Первым садился он, а дальше – хоть потоп. Все остальные места никакого значения не имели. Похоже, он действительно так считал. Его нельзя было назвать неотесанным, но и обходительным, цивилизованным я бы тоже его не назвал. Скорее – тихим. Он позволял своему личному «бою» – перекормленному негритенку с побережья – откровенную наглость в отношении приезжих белых.

Итак, я вошел к начальнику прямо с дороги, и он тут же начал говорить. Оказывается, они отправились в путь без меня, поскольку надо было как можно скорее посетить станции, расположенные в верховьях реки. Поставок оттуда не было так давно, что непонятно даже, кто там жив, а кто мертв, как они перебиваются и так далее и тому подобное. На мои объяснения он внимания не обращал, а лишь вертел в руках палочку сургуча и все твердил, что «положение крайне бедственное, крайне». Ходят слухи, что одна важная станция находится под угрозой, а ее начальник – мистер Куртц – тяжело болен. Остается лишь надеяться, что это неправда. Мистер Куртц… Тут я разозлился, поскольку устал с дороги. Да к черту Куртца, подумал я, и прервал его речь: мол, слыхали мы про вашего Куртца…

– О, значит, и на побережье о нем говорят… – пробормотал он себе под нос и принялся объяснять, какой мистер Куртц исключительный агент, самый лучший, и какое огромное значение он имеет для Компании.

Тогда я понял причину его тревоги.

– Мне крайне неспокойно, крайне, – сказал он и принялся ерзать на стуле, потом воскликнул: – Ах, мистер Куртц! – и сломал сургучную палочку.

Эта неприятность почему-то его ошарашила. И тут же он захотел знать, «сколько времени потребуется на…». Я вновь его перебил, ведь я был с дороги и страшно голоден. Своей бессмысленной болтовней он довел меня до белого каления.

– Откуда мне знать? – воскликнул я. – Ведь я не видел затонувшего судна! Несколько месяцев, это точно.

– Несколько месяцев… – повторил он. – Что ж, положим, через три месяца мы сможем отправиться в путь. Хорошо. Такие сроки меня устраивают.

Я вылетел из его хижины (он жил один в мазанке с небольшой верандой), бормоча про себя все, что думал об этом человеке. Идиот и болтун! Позже я взял свои слова обратно – когда понял, с какой потрясающей точностью он определил «сроки» окончания работ над судном.

На следующий же день я приступил к работе, повернувшись, так сказать, спиной к станции. Лишь таким образом мог я сохранить свою приобщенность к фактам, к реальной жизни. Однако человеку иногда приходится смотреть по сторонам. Порой я отрывался от своего дела и видел тех же странных работников, бесцельно шатающихся туда-сюда с нелепыми длинными жердями в руках – словно пилигримы-безбожники, которых кто-то заколдовал и бросил в заточение за этот гнилой забор. В воздухе, шепотах и вздохах то и дело звенели слова «слоновая кость». Это был самый настоящий культ, и люди будто возносили молитвы драгоценному материалу. От всего происходящего, точно трупным смрадом, несло какой-то слепой и безмозглой ненасытностью. Бог ты мой, я словно угодил в чей-то сон – в жизни не видел ничего подобного! Немые дебри, раскинувшиеся за пределами нашего пятачка, представлялись мне великой неукротимой силой, подобной Злу или Истине, терпеливо дожидавшейся конца этого фантастического вторжения.

Ох, чего я только не повидал за те месяцы! Всякое бывало. Однажды загорелся соломенный сарай с хлопком, ситцем, бусами и прочими товарами – да так внезапно, словно сама земля в этом месте раскололась и выпустила столп карающего пламени, дабы оно поглотило весь этот мусор. Я в ту минуту тихо сидел возле обломков своего парохода, покуривал трубку и смотрел, как они скачут вокруг горящего сарая, воздевая руки к небу. Тут мимо меня к реке пронесся тот самый коренастый усач с ведром, проорал, что все «ведут себя отменно, отменно», набрал примерно кварту воды и помчался обратно. Ведро у него было дырявое.

Я зашагал к сараю – неспешно, поскольку спасти сарай все равно было невозможно. Он вспыхнул, как спичечный коробок. Пламя взмыло к самому небу, распугало толпу, осветило все ярким заревом – и опало. Сарай уже превратился в кучку яростно тлеющих углей. Рядом избивали негра. (Якобы он устроил пожар.) Как бы то ни было, кричал он страшно, истошно, а потом несколько дней сидел в тени и пытался прийти в себя. Вид у него был очень больной. Через некоторое время он с трудом поднялся на ноги и ушел. Лес беззвучно принял его в свое лоно.

Выходя из темноты навстречу зареву, я увидел двух беседующих людей. Я уловил имя Куртца и слова «воспользоваться этим печальным происшествием». Один из беседующих оказался начальником станции. Я поздоровался.

– Видали когда-нибудь нечто подобное, а? Поразительно! – воскликнул он и ушел.

Его собеседник остался. То был агент первого класса, обходительный, немного чопорный молодой человек с раздвоенной бородкой и крючковатым носом. С остальными агентами он вел себя сдержанно, и те думали, что начальник подослал его шпионить за ними. Что же до меня, то я еще не успел сложить о нем какого-либо мнения. Мы впервые разговорились и постепенно отошли от шипящих руин. Он пригласил меня в свою комнату, располагавшуюся в главном здании. Там он чиркнул спичкой, и я заметил, что в распоряжении молодого аристократа есть не только отделанный серебром дорожный несессер, но и целая свеча. В ту пору пользоваться свечами имел право лишь начальник станции. На глиняных стенах висели плетеные коврики, а также целая коллекция военных трофеев: копий, дротиков, щитов и кинжалов. Этому малому, как я слышал, поручено было наладить производство кирпичей, однако на станции я не заметил ни единого кирпичного осколка, хотя он провел здесь целый год – чего-то ждал. Вроде бы не мог начать производство без какого-то материала: соломы, что ли, – точно не знаю. Найти этот материал на месте не представлялось возможным, и его вряд ли стали бы возить из Европы, так что мне было совершенно неясно, чего он ждал. Видимо, некоего акта творения. Но там все чего-то ждали – все шестнадцать или двадцать пилигримов. Причем, судя по лицам и поведению людей, ожидание было не таким уж тягостным, хотя, кроме болезней, они пока ничего не дождались. Время коротали за склоками, кознями и глупыми интригами. Вообще на станции царила атмосфера некоего заговора, только, разумеется, ничего из этого не вышло. Все казалось нереальным, абсурдным: филантропические цели правительства, беседы о высоком, показной труд. Приезжих одолевало единственное подлинное чувство: желание устроиться на работу в какое-нибудь торговое поселение, где есть слоновая кость, и получать проценты с добытого. Они строили козни, клеветали, ненавидели друг друга, но чтобы при этом сделать что-то полезное, хоть пальцем о палец ударить… Нет, что вы! Все-таки странно устроен наш мир, где одному человеку можно украсть лошадь, а другому нельзя даже взглянуть на узду. Положим, он украл лошадь. Молодец. Быть может, он даже умеет ездить верхом. Но ведь и на узду некоторые взглянут так, что самый добродетельный святой захочет дать пинка.

Поначалу я не мог взять в толк, с чего он вдруг захотел моего общества, но в ходе беседы стал понимать: он преследует некую цель, надеется что-то из меня вытянуть. То и дело он заговаривал о Европе, будто невзначай ронял имена людей, которых я должен был там знать, задавал наводящие вопросы о моих знакомствах в повапленном городе и тому подобное. Как ни пытался он напустить на себя важный вид, в его маленьких глазках слюдой блестело любопытство. Сперва я очень удивился, а потом мне стало интересно, чего же он добивается. Ради чего тратит столько времени и сил, что во мне нашел? Приятно было взглянуть на его недоумение, когда он всякий раз натыкался на глухую стену, ведь в моем теле не было ничего, кроме лихорадки, а в голове бродили мысли об одном лишь затонувшем корыте. Судя по всему, он принял меня за отъявленного плута. В конце концов он разозлился и, чтобы скрыть яростную гримасу, зевнул. Я встал и вдруг заметил небольшой этюд маслом, портрет: женщина в длинном одеянии и с завязанными глазами несет горящий факел. Фон был темный, почти черный. Женщина двигалась грациозно и царственно, а на лице ее горело зловещее огненное зарево.