Текст книги "Одесская сага. Понаехали"

Две большие разницы

Всего полтора поколения, и рухнут религиозные запреты вместе с куполами и синагогами, появятся гражданские браки и женские брюки, откроются курсы и закроются границы, ну а пока мировой порядок сошел с рельс, как первая конка на одесском бульваре…

Православный богатый торговец Нестор Беззуб, тяжко вздыхая и беззвучно проклиная себя за мягкотелость, постучится в дверь бедного еврейского священника Мойше Берковича. Он придет один – казацкий полковник применит всю военную хитрость, родительский авторитет и неприкосновенный золотой запас, чтобы не участвовать в этом эпическом позоре вместе с сыном. Внук будет сидеть в дозоре на привычном месте под соседскими воротами.

Разговор был вязким и кислым, как прошлогоднее кизиловое варенье, нищенское лакомство, которая Ханна вынесла к чаю. Недоумение от визита после перехода от погодно-купеческих любезностей к сути быстро сменилось тахикардией и гробовой тишиной. Первой пришла в себя Броня.

– Наша Фирочка – настоящий клад, – улыбнулась она. – Вы же понимаете, клад бесценный.

Нестор посмотрел на Броню:

– У каждого есть своя цена. И у любви тоже. Назовите. Я буду ждать.

– Послушайте, – ребе Мойше с трудом сдерживался, – послушайте меня. Я вас впервые вижу. Я не знаю вашего сына и даже не уверен, что моя дочь с ним знакома или тем более – имеет виды на вашего наследника. Она приличная девочка. О чем вы говорите? Нам не нужны ни вы, ни ваши деньги. И платить, поверьте не за что. Ваш сын ей не нужен.

Нестор скривился, как от зубной боли:

– Простите, я неточно выразился. Не знаю, что нужно вашей дочери и что она сделала с моим Ваней, но моему единственному сыну нужна ваша Фира. Поверьте, я сделал все, что мог, чтобы его отговорить. У вас сколько? Шестеро? У меня один. И я не могу его потерять. Мне нужно продолжить род, продолжить дело… Если бы речь шла о страсти, я снял бы ему всех шлюх Никополя. Но увы. Он хочет на ней женится. И я спрашиваю вас, если вы меня, конечно, понимаете: сколько отступного требуется, чтобы вы позволили моему сыну сломать себе жизнь с вашей Фирой.

Мойше поперхнулся:

– Вы что?! Вы в своем уме?! Никогда! Слышите! Никогда!!! Уходите!!

– А вы подумайте, – поклонился Нестор Иванович и вышел.

– Что? Что? Что она сказала? – Ванечка схватил отца за руку.

– Я ее не видел. Все предсказуемо. Они категорически против.

Ванечка, раздувая ноздри, стоял напротив отца.

– Руку отпусти, медведь. Я сделал все, что мог. Хотя вообще не должен был и заходить сюда. Совсем ты совесть потерял! Девок – полный Никополь. Ваня, а если она тебя не любит – как ты жить с ней будешь? Об этом подумал?

– Любит!

– А по-моему, она тебя знать не знает.

– Значит, узнает. И полюбит.

Когда гость ушел, Броня села за стол и посмотрела на сына. Мойше задыхался:

– Ты… вы, ты что?! Вы хотите продать мою дочь гою?! Вы понимаете вообще, на что ее обрекаете? А меня? Ханна, твоя дочь будет похоронена заживо – тебя ждут не внуки, а ее могила при жизни. Если вы ее отпустите – она умрет! Умрет для Бога, для веры, для семьи! Вы подумали о ней? О себе? О моем позоре вы подумали?! Шестнадцать лет назад мы уже все потеряли. И до сих пор не оправились. Моя кецале, моя Фирочка! Она ребенок еще!!! Что вы творите?!! Мама?!!!!!

Ханна молча раскачивалась, прикусив губу и зажав рот рукой… Броня смотрела на плачущего зятя и разглаживала жилавой ладонью в шрамах и пигментных пятнах парадную скатерть.

– А теперь меня слушайте: отдайте девку. Это ее шанс. Пусть хоть одна вырвется. Пусть сестрам и братьям поможет. Мойше, не бойся. Она будет не предателем, а жертвой. Забыл правило? Она пожертвует собой, чтобы вам помочь. Да и себе тоже. Она пойдет на заклание, чтобы спасти свою семью, она прорастет там, не забудет и бросит семена… Я узнавала об их сыне. Он гениальный, он сделает карьеру, и Фира будет при нем, и он сделает все, что она захочет. Бог разрешает покаяться даже вероотступникам, разве не так? Он разрешает дорогу назад. Ханна, ты забыла, что такое погромы? А как тебя, беременную Фирой, выгоняли отовсюду, и эту черту оседлости после своего дома? Мойше, ты помнишь имение, где мы жили? А как мы раньше жили, забыл? Где твое золото? Где хороший костюм? Где кони? Ты думал, что будешь грузчиком по ночам работать и надеялся, что никто не узнает? Все знают.

– Мама! – закричала Ханна. – Мама! Да замолчите вы сейчас же!!!!

Броня развернулась к невестке:

– А кто ее защитит во время погрома? Ты забыла? Мойше, ты? Ты смог защитить свою жену от трех казаков? Может – я?! Что случилось со мной, когда я оттаскивала этих зверей от твоей Ханки? Показать тебе шрам на голове и выбитые зубы? Так ты их видишь каждый день. Испортят девку, испортят еще до свадьбы, сломают, и останется на твоей шее вечно или понесет. Ханка, ты точно знаешь, что Фира от этого шлимазла, а не от насильников? Тебе сломали четыре ребра и раскроили голову. Ты была вся в крови! Вся! И слава Богу, что только изнасиловали и избили! У нашего народа национальность по матери именно поэтому. Такой судьбы ты хочешь своей дочке?

Мойше побелел:

– Это моя дочь! Моя! Моя! Моя!

– Бог больше твоего скудного ума, Мойше, и больше твоего, девочка. Это будет мой грех. Я сама поговорю. Решайтесь. И дайте ей на прощание столько любви, сколько сможете…

Фира подслушивала под дверью. Но кроме криков отца основного текста было не разобрать.

Броня за ухо оттащила ее в сад:

– Любишь его?

– Не знаю!

Фира злилась, потому что впервые не могла прогнозировать, думать и крутить, как удобно ей. Этот глупый Иван Беззуб засел занозой в ее голове. Нельзя сказать, что бойкая Фира была лишена мужского внимания. И робкие взгляды возле синагоги, и сальные шуточки ровесников, и тяжелые, полные похоти взгляды взрослых соплеменников и гоев были ей известны и заметны. Но почему этот «адиёт»? Почему его звериная уверенность без намека на флирт или игру так с лету взволновали ее? Иван Беззуб играл не по правилам. Он писал свои. Заново. Прокладывая математическим одержимым умом кратчайшую и самую верную дорогу к намеченной цели без всех романтических соплей и украшений. Это смущало и будоражило одновременно. Он играл предельно честно, нарушив все мировые законы любовной игры. Обычно именно так она себя вела, вызывая священный ужас и полный ступор у ровесников. Такое чувство, что Фира гляделась в зеркало, где незнакомое мужское отражение точно повторяло каждый ее жест. Они думали и действовали одинаково. Это до одури пугало и привлекало одновременно.

Броня схватила Фиру рыхлыми, как дрожжевое тесто, руками:

– Дурочка моя, девочка… Беги! Беги на курсы, в Одессу, в любовь… Тикай отсюда, пока есть хоть один шанс. Иначе как… как я… не простишь себя никогда… всю жизнь. Всю жизнь – вместо, всю жизнь – как у других… Выживи, девочка, вырвись… Вырвись если хоть немножко любишь его или хотя бы себя…

Фира внезапно разревелась:

– Люблю-ю-ю! Бобале, я не знаю почему… Он смешной, я хочу смеяться, когда его вижу, он адиёт, это видно… Но я не могу не думать о нем.

За сорок дней у православных душа новопреставленного навсегда покидает землю, а Фире оставалось ровно сорок дней жизни в подготовке к смене веры, чтобы навсегда покинуть родительский дом. Это была страшная тайна, неведомая младшим сестрам и никому, кроме заговорщиков. Фиру, предательницу, преступницу могли если не убить, то закидать камнями. Мама, бабушка и Йоська относились к ней с пугающей истеричной нежностью, как к безнадежно больной перед уходом в мир иной. Отец почти не появлялся дома, не садился за общий стол, а столкнувшись с Фирой, прятал глаза и шарахался как от зачумленной.

Свою новую судьбу, Ивана Беззуба, она до свадьбы увидит еще трижды и то в сумерках, через щель в заборе. Он попытается просунуть между досок ладонь. Она, решившись, погладит его горячие шершавые, изрезанные вечными экспериментами пальцы и почувствует, как его жар переливается в ее руку. И шепот еле различимый через дыхание: «Я люблю тебя, не бойся, я все устрою, я люблю». Фира ничего не соображала от волнения. Она бродила по дому, пыталась вышивать и путалась в цветных квадратиках орнаментов, буквы в книжке прыгали и расплывались, она проваливалась в сон как в спасение, бродила с тяжелой головой по саду и прислушивалась, прислушивалась к улице. А вдруг сейчас? Она уже знала, что несмотря на крупную фигуру, Ванька Беззуб двигался мягко и беззвучно, как кот.

Через положенные сорок дней на подготовку к обряду, которую никто не проводил благодаря дедушке Беззубу и его пожертвованиям, Фира крестилась и венчалась в один день. Ничего не соображая от усталости, слез и волнения, путая слова «верую» и сдерживая головокружение от курящегося ладана. Влюбленный адиёт Ванечка стоял рядом.

Он своим инженерным умом рассчитал все ходы, варианты и маршруты. Оставаться с выкресткой в Никополе – нельзя. Уже к вечеру будут знать, а значит – каждый выход из дома – угроза для жизни Фиры. Соплеменники такого предательства не простят. И месяца не пройдет, как в газетах появятся заметки об убийствах, пропажах и побоях выкрещенных евреек. Их ждет новая жизнь, полная солнца, неба и ветра. В кармане – два билета первым классом. «Сестра», колесный буксирный пароход, был ровесником Фиры и таким же красивым. За эти сорок дней он успел дважды сходить на нем в Одессу и изучил и судно, и маршрут – паровая машина развивала мощность до трехсот лошадиных сил. Колеса взбивали в пену маслянисто-синюю воду и несли по Днепру на скорости десяти узлов тринадцать человек экипажа и сто четырнадцать пассажиров первого, второго и третьего класса. Он высмотрел лучшую угловую каюту для их первого совместного путешествия.

Новоиспеченная раба Божия Ирина Михайловна Беззуб, ошалевшая, оглушенная таким поворотом судьбы, вышла из Никопольского Свято-Покровского собора. На венчании были только отец и дед Вани. После, на прощанье, дед перекрестил пару и заглянул Фире в глаза, а потом обхватил своей лапой за голову, притянул к себе и прошептал:

– Не дай ему пожалеть, слышишь? Ни дня чтоб не жалел! И помни, жидовка, никто не обещал, что будет легко.

Фира отстранилась и посмотрела ему в глаза:

– А я не пожалею?

Она повернулась к Ванечке и попросила:

– Пошли пешком.

Он согласился, подхватил чемодан. Мимо гостиницы Милкова – на берег Днепра, повернуть направо вдоль частной пристани пароходства Кумана и Шавалды к государственной, РОПиТовской – Российского общества пароходства и торговли.

Она почти вприпрыжку скачет по дощатым ступенькам, как будто нечаянно задевая плечиком горячий белоснежный рукав ее мужа, и думает только о том, что от каждого ее случайного касания Иван дергается, как от удара кнутом, и, притормозив, смотрит на нее совершенно звериным жадным взглядом. Она наконец-то рассмотрела, какие у него глаза – зеленые с янтарно-желтыми всполохами. И вообще ее Ванечка – самый красивый. Огромный, высоченный, с соломенными густыми волосами. И никакой не увалень, это одежда дурацкая, всегда мешком, не по моде, портила его широкие плечи. Она рядом с ним как котенок или птичка, еле достает до плеча. Ее узкая белая ладошка утонула в его шершавой горсти.

Ханка пряталась в кустах набережной. Она смотрела на Никитский рог и кусок казенной пристани, откуда была виден белый борт «Сестры», курсировавшей из Александровска в Одессу.

– Мам, вон она! – Ханка прихватила ладошкой рот Йоське – в толпе, по лестнице, с саквояжем в руке в Брониной единственной нарядной шали с шелковыми кистями шла, отрываясь по-живому от семьи, ее херцале[3]3
  Херцале – сердце (идиш).


[Закрыть] и кецале, ее Фира, ее первый ребенок, которого она никогда больше не увидит. Ханке останется карточка и свежая могилка со старым именем.

И пока Йоська рвется и рыдает в мамину юбку, «отодвинься!» – то ли прорычит, то ли простонет Ваня Беззуб, когда толпа прижмет Фиру у трапа прямо к его груди. Он был прав – оба еле дотерпели до каюты. Захлопнув дверь и бросив чемоданы, они вопьются в губы друг друга и начнут прикасаться, познавать, сжимать партнера, обрывая пуговицы и петли. «Стыд-стыд-стыд» останется в прошлой жизни, на Никопольской пристани.

Ханка придет домой, разуется, разорвет края одежды и сядет на пол. Шива (поминальный обряд) по покойной дочери будет длится неделю. Через положенные тридцать дней траура они откроют торговлю мануфактурой, а через год, совместно с Нестором Беззубом, – первый торговый дом. Долгожданное благополучие, купленное за жизнь первенца. Фира разобьет не только материнское сердце, но и любовь Ханки и Мойше вместе с уважением к Броне.

Этот путь она вообще не запомнит. Фира и Ваня так жадно знакомились друг с другом и с собственными телами, что не обращали внимание ни на шум за иллюминатором, ни на время. Шестнадцать – идеальный возраст, чтобы оторвать махом родительское прошлое и нырнуть во взрослую жизнь.

Кецале

Одесса встретила Фиру солнцем и солью. Золотые зеркальные блики тонули в черной воде. Охристый берег как раскрошенный лейках – Бронин медовый пряник, прикрытый зеленой тканью. Цвет и свет здесь разливали ведрами. Слизкие ржавые полоски водорослей и глянцевые лепестки мидий на границе воды и причалов, красные обгоревшие шеи матросов над гюйсами. Пыль столбом, мед в воздухе. Это акации – их здесь много. Рыбья чешуя отполированных булыжников, вывески и дома плечом к плечу. Жизнь рвалась к солнцу из каждого окна, кричала о любви и страсти цветными юбками и платками, пахла рыбой, которую потрошили прямо у лотков.

Ваня шептал ей на ушко: – Это, конечно, окраина, но зато своя, не съемная. А скоро, совсем скоро я перевезу тебя в центр, где пирожные и кружева, мы будем гулять по бульвару, ходить в оперу… Тебе обязательно здесь понравится.

Бисерная россыпь пота над Ванечкиной припухшей от поцелуев губой. Обветренные лица, кружевные зонты. Это был ее город. Он вошел в ее легкие на первом вздохе и разнесся по малому и большому кругу крови.

– Мне уже нравится…

Обычный двор на Дальних Мельницах. Напротив – стекольный завод, в подвале на углу – рюмочная. Конюшни на первом этаже, квартиры – на втором. От первого они отличались только отсутствием коней. Вместо полугода аренды приличных номеров Ванечка на родительские деньги выкупил сразу три комнаты в углу дома, просчитав все ходы на ближайшие годы.

Фира зашла в темную сводчатую арку подворотни. Солнечный прямоугольник двора в базальтовых квадратных плитах. Женщины, дети, белье на ветру и разводы помоев под ногами, зеленый дикий виноград, завивающий чугунные резные перила, выбеленные колонны.

Новый дом встретил Фиру родным криком: – Кецале! Она вздрогнула и остановилась. Навстречу ей бежала женщина в платке, повязанном за ушами:

– Кецале! Кецале! Чтоб ты сдох! Опять нажрался!

Ваня успел отдернуть Фиру в сторону – во двор резво вбежал битюг. На узкой высоченной подводе лежало тело биндюжника Гедали по кличке Кецале – котенок. В болтающейся до земли руке был намертво зажат букет цветов в папиросной бумаге… Кличку он, при своем гренадерском росте, получил за кроткий, ласковый характер и смиренное терпение перед всей семейной женской руганью.

На втором этаже, разложив могучую грудь по перилам, стояла Нюся Голомбиевская в шелковом пеньюаре поверх батистовой ночной сорочки.

– Я люто завидую тебе, Ривка! Твой муж в любом состоянии – с цветами! Или это он своей кобыле купил? О! Новенькие! Соседи, а вам не слипнется – три комнаты на двоих, или ты уже непраздная, а дитё?

Мадам Голомбиевская оказалась практически Кассандрой. Фира действительно забеременеет в медовый месяц. А пока будет рассматривать меблированные комнаты, прикасаться к новой, уже ее посуде, раскладывать в тяжелом дубовом платяном шкафу простыни и наволочки и выходить как настоящая замужняя дама на разведку в ближайшие лавки и на рынок.

Языкатая бойкая Фира быстро влилась в дворовую жизнь и перезнакомилась с соседями. С Ривкой и ее мужем биндюжником Гедалей, с Софой Полонской из восьмого номера, с болгаркой Мусей и воровским кланом Семена Вайнштейна, одноглазого карманника по кличке Циклоп. Споткнулась только о старого Янкеля Фальтнера, который жил напротив в крошечной комнате. Он вышел на коридор, пронзил Фиру полуслепым взглядом и прошипел: – Мешумад[4]4
  Мешумад – оскверненная, вероотступница (идиш).


[Закрыть]. – Больше он не скажет ей ни слова.

За стенкой справа – соседний двор, слева – мадам Голомбиевская, она же полька Анюта, она же Нюся. Анюта съехала сюда относительно недавно из польской слободы, которая находилась буквально в квартале от их дома. Ее образ жизни и заработки сильно огорчали родственников. А Нюся не собиралась лишаться постоянных клиентов из-за чьих-то моральных устоев. Поэтому нашла недорогие комнаты в шаговой близости для удобства. Нюся устроила Фире экскурсию по двору – под лестницей в полутемной комнате точно под Беззубами жили Петрашевские, а у самого входа в подвалы и катакомбы – Макар, Павел Макаров – камнетес. Напротив, в правом углу галереи, болтались белоснежные необъятные трико Елены Фердинандовны Гордеевой – главной акушерки от Дальних Мельниц до Люстдорфа. Помимо родовспоможения Елена работала в Еврейской больнице по венерическим заболеваниям.

Она была замужем дважды. Браки были церковными, и получала ли она благословление родителей и священника, никто не спрашивал. Такой суровой женщине предпочитали верить на слово. Каждый муж перед тем, как с треском сломаться пополам об ее чугунную волю, успевал оставить на память о себе ребенка. Обе дочери – Маргарита и Элеонора – носили одну фамилию – Гордеева, но разные отчества. Обе пошли статью и характером в мать и оттачивали семейное мастерство «строжить» младших и лечить ровесников во дворе и в ближайшем сквере.

На скрижалях жизненных заповедей Гордеевой были высечены десяток поговорок, три из которых были связаны с ягодицами. О неприкосновенности личных границ: «Знай край да не падай». Фраза звучала, когда кто-то наивно считал себя бессмертным и пробовал предъявить претензии касательно квалификации, расценок или лексикона Гордеевой. Он же был базовым для ее мужчин. Поэтому по ее же системе ценностей все сожители «по одной половице ходили – на другую не сваливались».

Кроме любимого всем двором рецепта «Голова – не жопа, завяжи и лежи», существовала и вторая версия: «Голова болит – жопе легче», которой она подбадривала и мотивировала страдающих от чувств, погоды или безделья пациенток и дочерей. Впрочем, эта сакральная фраза применялась и в более философских и сложных жизненных ситуациях и, на удивление, была актуальна и к месту.

Ну а девизом жизни Елены стала прибаутка, которую она привезла в качестве приданого из немецкой слободы: «Начинай – втянешься – не переломишься». И действительно, Фердинандовна сохранила стойкость и железный стержень и во всех случаях врачебной дискриминации по половому признаку, и в быту, и в отношениях.

Ее Рита и Нора носились с воплями по двору допоздна, а мать, отдыхающая после тяжелой ночи, могла в полдень рявкнуть так, что пугались не только свои и чужие дети, но и дворовые биндюжники, вышедшие во двор с вином и обедом. Макар сипло кричал куда-то вверх:

– Елена, после вас надо переляк выкатывать, я таки понимаю, почему ваши роженицы быстро справляются, я бы тоже что-то из себя выронил от таких криков.

Елена орала в ответ:

– А ваши ноги пахнут так, что вас запретят пускать на Привоз, бо вся рыба стухнет вместе с продавцами!

Этот двор был театром покруче знаменитой Одесской оперы. В ложах второго этажа располагались дамы, в партере – мужчины с обедом. Простыни были парусами, балдахинами, семью покровами, капитуляцией перед солнцем и театральным занавесом…

Из него на авансцену с тазом, упертым в бедро, выходила Софья Полонская и глубоким волнующим контральто заполняла двор до галерки: – Галина-а-а, снимитесь – мне надо повеситься! – Веревок в солнечные дни на всех не хватало…

Но юные молодожены не участвовали ни в дворовых спектаклях, ни в соседских баталиях. Они были полны амбиций и планов. Ваня мечтал о небе, Фира – о врачебной практике. А еще они любили друг друга. Неистово. Каждую ночь, и утро, и вечер. И об эту любовь разбились все карьерные мечты.

– Дикари, я буду вам приплачивать, – смеялась Нюся, – вы так орете, что мои клиенты заводятся с пол-оборота.

Броня была права. Фира родит троих за три с половиной года. Первой будет Лида. Ровесница века, твердая, как ее каменное имя.

Ваня займется торговлей зерном. Точнее попытается. Как врожденный инженер он станет применять чистую математику к рыночной экономике, не зная ни парадоксов, ни договорняков черного рынка. Его харизма локомотива не включала прогибов и теневых схем.

Вложенные деньги сгорели. Устные обязательства и джентльменские соглашения не выполнялись. Он дважды с трудом продал за что купил – без прибыли и с нервотрепкой.

– Иван, – подвыпивший Гедаля приобнял грустного Ваню за шею, – слушай, ты хороший мужик, толковый, но чистый лопух. До слез. Ну куда тебе в коммерцию?

Беззуб, осоловевший от молодого бессарабского вина, обиженно сопел:

– Математика работает везде. Я не понимаю почему – я посчитал себестоимость, учел накладные расходы, заложил на взятки. Что не так? Почему не работает?

– Ваня… – Гедаля вздохнул и налил темного, как венозная кровь, вина в стаканы. – Ты пойми – у тебя руки золотые, мозги работают. Тебе в анженеры надо, а не в негоцианты. Ты ж простой, как двери. Тебя вон Семкин малой разведет за пять минут. Жена твоя, Фира, прости, Ира. У нее торговля в крови, а у тебя нет. Ну смирись.

Ваня не смирится.

– Всрамся – не поддамся, – выдаст вердикт Нюся, когда Ваня купит партию зерна у херсонских крестьян. А утром оно исчезнет. Вместе с подводами.

Сема-Циклоп разведет руками: – Ты меня, Беззуб, не подписывай, я не по гешефтам с зерном. Там свои ребята. Тебя предупреждали: не умеешь – не лезь. Я тебе не помощник.

Ваня, потерявший целое состояние за ночь, не смирится. Не этому его почти все семнадцать лет жизни учил дедушка.

После унизительного разговора с Циклопом Иван молча поднимется к себе, снимет со стены арапник, в который раз, взвесив его в руке, ощущая знакомую добротную тяжесть и ухватистость рукоятки – ну прям как влитая лежит в ладони. Арапник вручил ему дед после пяти лет их совместных утренних ежедневных тренировок. Это был короткий хлыст с мощной и длинной рукоятью. Внутри рукояти скрывался тяжелый железный стержень, оплетенный сверху четырьмя слоями кожаных ремешков, а венчал ее металлический шар, тоже оплетенный кожей, – иногда его называли «турецкая голова». В результате рукоять превратилась в некий прообраз пернача или боевого молота. Сам хлыст был коротким, около 1,5 метров, что было достаточно необычно, но в умелых руках арапник – очень опасное и эффективное оружие.

Он заткнет его за пояс брюк сзади, накинет полотняный пиджак и пойдет на Привоз.

Привоз – огромный рынок на границе города – был буквально в паре кварталов от Ваниного двора. Здесь шла оптовая торговля – крестьяне приезжали подводами, вымешивая телегами степную пыль и грязь вместе с отсыпанной городскими властями щебенкой. Бродили свиньи, сновали по ногам крысы, спали в соломе грузчики-босяки, небольшие деревянные лавчонки и павильоны все равно не могли скрыть убогости и грязи рынка. То ли дело – Новый рынок или Старый, на Базарной, – в который упирался широкий Александровский проспект. Но мест на Старом хватало не всем, а торговать с телег и вовсе не было где, вот и выплеснулся Старый рынок одним рывком за два квартала – на городскую черту большим открытым торжищем.

Ваня маневрировал между возами и криками к тому самому «солидному» павильону по оптовой торговле зерна.

С каждым шагом кулаки его наливались свинцом, ярость затуманивала мозг… Ну как же так – он никого не обманул, долго не торговался, рассчитался, как договорились, оплатил доставку и охрану и вот теперь остался и без денег, и без товара…

Сейчас он и выяснит, кто и почему оставил его семью без гроша. Но, зайдя в лавку вчерашнего продавца, так выгодно продавшего ему зерно, вместо своего благодетеля Иван обнаружил четырех огромных мужиков самого устрашающего вида, которые довольно недвусмысленно держали руки на рукоятях больших ножей, а один небрежно крутил в руке кистень…

– Тебе чего, хлопче? – спросил тот, что с кистенем, и, не дожидаясь ответа, добавил: – Иди отсюда подобру-поздорову.

– Мне с хозяином поговорить надо, я с миром пришел, – спокойно ответил Иван.

– От же ж непонятливый какой дядька опять попался… А ну, хлопцы, поясните ему по-нашему, если с первого раза не понимает.

Троица выхватила ножи и двинулась к Ивану.

Ярость и обида исчезли. На их место пришло холодное осознание – будет драка… будут убивать… И внутри раздался голос деда-пластуна: «Слушай! слушай!!!» – именно таким возгласом дед всегда призывал Ивана на тренировках к максимальной собранности и внимательности. Это было самым трудным и таинственным из умения пластунов. Умеющие «слушать» казаки-лазутчики могли делать такое, что было не под силу самым опытным и крепким рубакам.

Критическая ситуация очень помогла Ивану войти в боевой транс – сразу же включилось туннельное зрение, он моментально нашел спиной угол, чтобы не подобрались сзади и он смог максимально сузить поле предстоящей битвы. Беззуб выхватил арапник из-за пояса.

Трое с ножами стали приближаться к Ивану. Держали они их по-разному, но один был явно опытнее – зажимал оружие обратным хватом.

«Этого надо выбить первым», – определил Иван.

– Мужики… не надо… я хочу просто поговорить, я не буду убивать, – сказал он сам не зная почему, хотя понимал, что обратного пути нет ни у него, ни у нападавших.

Ответом был смешок главаря. Молодой мещанчик против опытных костоломов.

– Бой! – скомандовал себе Иван и, одним выпадом сократив расстояние до нападавших, нанес рукоятью «опытному» серию молниеносных ударов в горло, солнечное сплетение и болевые точки, нейтрализовав его на долгое время.

Хрипя и кашляя, «опытный» упал на колени, а после завалился под ноги своим корешам.

Уйдя плавным пируэтом за спину нападавшим, Иван перехватил арапник поудобнее и ударил «турецкой головой», как молотком, второго сзади за ухом в ту небольшую область, что ныне называется «рауш-зоной» – это гарантированно погрузило бандита в небытие минимум на 20 минут, развернулся к третьему для атаки и тут же упал на пол, откатившись в сторону – сработал тот самый звериный инстинкт, то умение «слушать», что так долго и старательно прививал ему дед… Потому что над самой головой просвистел увесистый наконечник кистеня. Это подключился к бою вожак – он был опытен: почти просчитал траекторию отката Ивана, и дважды наконечник кистеня своими шипами глубоко вонзился в дощатый пол у самой головы Беззуба, только чуть-чуть опаздывая за его движением.

– Вверх! – скомандовал себе Иван, и моментально его тело выполнило приказ. В немыслимом и нескончаемом движении, практически встав на голову, он мощным толчком обеих ног ударил вожака по коленям, тот рухнул, как подкошенный, и Иван в перекате добил его уже практически на полу ударом локтя в поясницу.

– Третий готов, еще один остался, – Беззуб окинул быстрым взглядом комнату и увидел четвертого любителя ножей – тот лежал неподвижно, с разбитым лбом.

«Это как? – мелькнуло в голове. – Кто ж его? А-а-а, под кистень подставился балбес», – понял он.

Скорее всего, четвертый оказался растяпой, неопытным и просто случайно попал под удар вожака, когда тот охотился за Беззубом.

«Ну вот и славно, – подумал Ваня, проверяя глубину забытья у злодеев. – Все в порядке, отдыхают надежно. И слава богу, что никого не убил, мне вот только неприятностей с полицией сейчас не хватало», – устало подытожил он.

«Пришло время хозяина», – мысленно усмехнулся Иван. Боевой транс понемногу покидал его, и на смену, как всегда, приходила дикая усталость и апатия…

Держа арапник уже как хлыст, он ударил в перегородку между общим помещением и маленькой конторкой, где в прошлый раз сидел, торгуясь с продавцом.

Ответом на мощный удар были испуганные и тоненькие скулящие звуки…

– Выходи, урод – лениво сказал Иван.

Хозяин конторы, дрожа всем телом, быстро пронесся мимо него к выходу, вопя во все горло: – Полиция! Полиция! Убивают!!! – Удар хлыста остановил его у самой двери и опрокинул на пол, напрочь отбив все желание звать на помощь…

Превозмогая дикую усталость, разом навалившуюся на него, Иван отволок продавца в конторку и подробно расспросил обо всем, что касается их сделки. Понадобилось всего два легких тычка «турецкой головой» в область почек, и вся комбинация стала известна.

А информация оказалась очень опасной… В деле были завязаны сразу несколько банд… Не зная, что делать с таким багажом, как в одиночку справиться с ними и вернуть украденное, Иван отправился восвояси, предварительно отвесив каждому, включая хозяина, по пять ударов плеткой по спине и филейной части – так сказать, в назидание.

Информация о том, что «пришлый» в одиночку завалил четырех умелых бойцов из группировки «зерновиков», разнеслась в тот же вечер по Одессе с быстротой молнии, и утром уже сам Циклоп осторожно скребся в двери квартиры Беззубов и смиренно ждал у двери, пока ему откроют. Глядя в пол, сказал появившемуся на пороге Ивану:

– Тебя просят для разговору солидные люди – пошли со мной… – и добавил выскочившей следом Фире: – Не боись, все путем, вернется твой живым и невредимым. Люди сказали свое слово. Зайду через час. Будь готов!

Иван надел чистую рубашку, вспомнил про пострадавший парусиновый пиджак – рукав на нем треснул по шву – может, Фира успеет зашить?

Беззуб потянул пиджак с вешалки – тот был непривычно тяжелым. Ваня с удивлением вытащил из кармана кистень и ухмыльнулся. Он, конечно, ушел с поля боя в состоянии аффекта, но чисто по-мужски не забыл прибрать ценный трофей. Тот самый, который чуть не раскроил ему череп. Кистень был летучий, не на цепи, а без рукоятки, на кожаном плетеном ремне с петлей. Тяжелый чугунный шар с шипами отлично умещался в ладонь и мог использоваться и как кастет. Ваня повертел его в руке и вспомнил дедовскую присказку: «Что попалось на глаза перед выходом – бери, пригодится». Формула работала не всегда, но Ваня как зачарованный продолжал таскать с собой в карманах странные предметы – от материнского платка до гвоздя.

Он еще раз осмотрел пиджак – вот и на спине разошелся, и рукав в грязи, никак не успеет.

Другой одежды у него не было. Так что на встречу с бандитами Иван пошел нарядным, в свадебной паре с жилеткой, только что без бутоньерки.

Вайнштейн поводил его минут двадцать дворами.

Беззуб скривился:

– Семен, «кручу-верчу-запутать вас хочу»? Шо ты, как те наперсточники, четвертый круг вокруг Госпитальной делаешь? Думаешь, я заблужусь? Или мы сильно заранее?