Текст книги "Как Бог съел что-то не то"

Глава вторая

Анна с мамой сидели в комнате ожидания в Организации помощи еврейским беженцам из Германии.

– Если бы только нам помогли оплатить твое обучение на курсах секретарей, – повторяла мама, наверное, в шестой раз, – ты бы потом вполне могла зарабатывать себе на жизнь.

Анна кивнула.

Вдоль стен на жестких стульях в ожидании собеседования сидели такие же беженцы, как они с мамой. Некоторые нервно, на повышенных тонах, переговаривались друг с другом. Другие читали газеты (Анна отметила одну газету с английским названием, одну – с французским, две – со швейцарским и одну на идише). Двое пожилых супругов ели булочки из бумажного пакета, а какой-то сгорбленный тощий человек одиноко стоял в углу, уставившись в пространство. В комнате периодически появлялся служащий, выкликал чье-то имя, и тот, кого вызвали, поднимался с места и шел за ним.

– У тебя должен появиться какой-то фундамент для жизни, – приговаривала мама. – То, чего у меня никогда не было. Тогда сможешь стать независимой.

Сначала мама отвергла предложение Анны найти себе работу, но потом со свойственной ей энергией бросилась на поиски подходящих учебных курсов. В том, что Анне необходимо окончить специальные курсы, мама была твердо уверена. Вот только какие именно? Идея поступить на курсы секретарей вроде бы напрашивалась. Но полная неспособность Анны освоить стенографию входила в список ее многочисленных неудач во время обучения в школе мисс Меткаф.

– Дело не в том, что это трудно. Это ужасно скучно! – жаловалась Анна.

В ответ на это мисс Меткаф снисходительно улыбалась и замечала: «Гордыня не лучшее качество!»

Мама прекрасно понимала трудности Анны со стенографией, и в конце концов, путем многочисленных расспросов дальних и близких знакомых, ей удалось разузнать о секретарских курсах, где обучали по другой системе. Вместо стенографии там учили печатать на портативных машинках, напоминавших пишущие. Это было гораздо легче, к тому же машинки можно было приспосабливать к разным языкам. Единственной проблемой была стоимость этих курсов – двадцать пять фунтов стерлингов!

– Господин и госпожа Цукерман! – вызвал служащий престарелых супругов, самозабвенно поглощавших булочки.

Они торопливо засунули недоеденные остатки обратно в пакет и последовали за служащим.

– Я считаю, что мы имеем право на помощь, – приговаривала мама. – Мы еще никогда ни о чем не просили.

Мама и сейчас не стала бы обращаться в Организацию помощи беженцам. И только опасение, что Анне придется работать без нужных навыков, как ей самой, заставило маму пойти на это. Пять с половиной дней в неделю мама проводила в полуподвальном помещении, перепечатывая и сортируя письма. Она ненавидела свою работу.

– Господин Рубинштейн!

– Господин и госпожа Берг!

Женщина, сидевшая напротив мамы, тяжело поднялась.

– Как же долго они заставляют ждать! – воскликнула она. – Еще немного – и у меня не хватило бы сил это вынести, честное слово!

– Но это лучше, чем ждать на границе, Берта, – заметил, нахмурившись, ее муж.

Он повернулся к маме и Анне:

– Моя жена стала несколько нервной. Нам пришлось нелегко. Мы уехали из Германии перед самой войной.

– Как это было ужасно! – запричитала женщина. – Нацисты все время кричали на нас, угрожали. Там был один несчастный старик… Он думал, его документы в порядке. А его стали бить – кулаками, ногами – и не пропустили. И потом закричали нам: а вы пока проваливайте. Но мы до вас доберемся! Мы вас позже прикончим!

– Берта… – муж попытался ее остановить.

– Они так и сказали: мы до вас доберемся – куда бы вы ни сбежали. Мы завоюем весь мир!

Мужчина погладил жену по руке и улыбнулся маме извиняющейся улыбкой:

– А вы когда уехали из Германии?

– В марте 1933 года, – ответила мама.

Среди беженцев считалось, что чем раньше ты покинул Германию, тем больше уважения заслуживаешь. Эмигрировать в 1933 году значило то же самое, что приплыть в Америку на «Мейфлауэре»[4]4
  «Мейфлауэр» – корабль, на котором в 1620 году первые переселенцы из Англии прибыли в Северную Америку. Впоследствии «Мейфлауэр» стал символом американских первопроходцев.


[Закрыть]. И мама никогда не упускала возможности подчеркнуть, что они уехали именно в марте.

– Я понимаю, – отозвался мужчина.

Но на его жену сообщение мамы произвело сильное впечатление. Она испуганно взглянула на Анну:

– Вы не представляете, что сейчас там происходит.

Анна мгновенно замкнулась. Она предпочитала не думать о том, каково сейчас жить в Германии.

Следующей вызвали женщину в поношенном меховом пальто, сжимавшую свою сумочку:

– Мисс Гольдштейн!

Затем настала очередь человека в очках, в котором мама узнала одного не очень известного скрипача.

И тут пригласили маму и Анну.

– Пройдите, пожалуйста, в студенческий отдел, – сказал служащий и привел их в комнату, где за столом сидела седовласая дама, чем-то напоминавшая мисс Меткаф, но гораздо приятнее. Дама читала анкету, которую Анна заполнила перед тем, как прийти на собеседование.

– Здравствуйте, – дама жестом указала маме и Анне на стулья. – Итак, – повернулась она к Анне, – вы хотели бы стать секретарем.

– Да.

Седовласая дама снова взглянула в анкету Анны.

– У вас очень хорошие оценки за итоговые экзамены. Но вы не захотели продолжить обучение в прежней школе?

– Нет, – ответила Анна.

– Позвольте узнать, почему?

– Мне не нравилась школа. Там мало кто остается после сдачи экзаменов на аттестат… И нельзя сказать, чтобы там меня многому научили, – добавила Анна после некоторых колебаний.

Дама опять погрузилась в изучение анкеты.

– Школа для девочек Лилиан Меткаф… Я знаю эту школу. Больше видимости, чем содержания. Жаль…

Считая школьную тему закрытой, дама перешла к вопросам, связанным с секретарскими курсами. Значит, Анна хочет попробовать? Сколько времени на это понадобится? И какую работу она рассчитывает получить, окончив эти курсы? Анну так подкупила сокрушительная оценка школы мисс Меткаф, что она отвечала подробно и стеснялась гораздо меньше обычного, и через довольно короткое время дама сказала:

– Ну что же, это весьма удовлетворительно.

На мгновение Анна подумала, что все уже позади, но тут дама повернулась к маме:

– Простите, но к нам за помощью обращается очень много людей. Поэтому я обязана задать вам несколько вопросов. Как давно вы живете в стране?

– С 1935 года, – ответила мама. – Но из Германии мы уехали в марте 1933-го…

Анна столько раз слышала эти объяснения, что знала их наизусть: шесть месяцев в Швейцарии… два года во Франции… Великая депрессия… сценарий фильма… полученные средства позволили им приехать в Англию… нет, фильм так и не был снят… это не связано с тем, что папа не говорит по-английски, потому что сценарий перевели… но сейчас, конечно, писатель без языка…

Возникла некоторая напряженность.

– Простите, – снова сказала дама, – я понимаю, что ваш муж – выдающийся человек. Но сейчас, пока вы находитесь в такой трудной ситуации, не мог бы он найти для себя какое-нибудь более приземленное занятие? Хотя бы на некоторое время?

Папа, подумала Анна, никогда не мог забить гвоздь, чтобы тот не согнулся, не умел сварить себе яйцо. Он ничего не умел, кроме того, чтобы складывать слова. Но это у него получалось прекрасно…

– Мой муж, – ответила мама, – не отличается особой практичностью. И потом, он намного старше меня, – и она покраснела.

– О! Конечно, конечно, – быстро заговорила дама. – Приношу свои извинения.

Забавно, подумала Анна, даму гораздо больше впечатлило упоминание о папином возрасте (а ведь при встрече с папой на его возраст никто никогда не обращает внимания!), чем признание в папиной непрактичности, которая сразу бросается в глаза. Однажды, когда они еще жили в Париже, папа потратил почти все деньги на швейную машинку, а та оказалась сломанной. Анна помнила, как они вместе с папой ходили к торговцу подержанными вещами, чтобы эту машинку вернуть. В Париже у них тоже было трудно с деньгами, но почему-то тогда ее это не сильно беспокоило. В Париже она не чувствовала себя беженкой.

Мама рассказывала даме о своей работе:

– Некоторое время я работала секретарем у леди Паркер. Может быть, вы о ней слышали. Но потом у нее умер муж, и она переехала жить в деревню. А я сейчас помогаю разбирать бумаги, связанные с его наследством.

Дама смутилась:

– И… э-э-э… сколько?..

Мама сказала, сколько ей за это платят:

– Видите ли, у меня нет должной квалификации. В детстве я обучалась музыке… Но благодаря моей работе мы способны оплачивать счета в гостинице «Континенталь».

Возможно, в Париже они чувствовали себя по-другому, подумала Анна, потому что мама тогда не работала и они жили в квартире, а не в гостинице. А может быть, Англия просто ей не подходит. Здесь она почти никого не знает, за исключением тех, с кем познакомилась в школе мисс Меткаф. И действительно, после того как они перебрались в Англию, многое пошло не так. Например, она неожиданно поправилась, причем в каких-то неожиданных местах, и теперь вся одежда сидела на ней отвратительно. Мама ее убеждала, что это «щенячий жирок» и он скоро сойдет. Через какое-то время «жирка» действительно поубавилось. Но Анна по-прежнему была склонна винить в своих неприятностях Англию.

В конце концов, до приезда сюда толстой ее никто не считал.

Другие девочки в интернате тоже были пухленькими. Анна помнит их жирные розовые ляжки в школьной раздевалке, помнит, как по замерзшей траве футбольного поля шумно двигались тяжеловесные фигуры. Но девочки почему-то совсем не стеснялись. Стеснительность, пожалуй, была одной из главных проблем Анны в Англии. Стесняться она стала неожиданно – вскоре после того, как у нее появился «щенячий жирок». А до этого Анна всегда легко общалась с людьми. Теперь же новоприобретенное качество порой вводило Анну в ступор. И когда английские девочки подсмеивались над ее неуклюжей игрой в лакросс или ее смешным акцентом, она чувствовала себя совершенно беспомощной. С американками Джуди и Джинни у Анны таких проблем не было.

– Хорошо, Анна, – обратилась к ней седовласая дама, как будто услышав ее мысли, – я надеюсь, на курсах тебе понравится больше, чем у мисс Меткаф.

Анна спустилась с небес на землю. Что бы все это значило?

– Завтра я переговорю об этом в комитете, – продолжила дама. – Но уверена, что трудностей не возникнет.

Анна забормотала слова благодарности, но та ее прервала:

– Не стоит! Я думаю, это будет правильное вложение денег.

Когда Анна и мама вернулись в гостиницу, вышло солнышко и потеплело.

– Как ты думаешь, сколько я смогу зарабатывать? – спросила Анна у мамы.

– Не знаю. Но думаю, с тремя языками – не менее трех фунтов стерлингов.

– В неделю?! – Анна не поверила своим ушам. Сумма казалась огромной.

Папа поздравил Анну, правда, не без грусти:

– Должен признаться, я никогда не видел тебя секретаршей.

Анна поспешно отмахнулась от мысли, что она тоже не могла себе этого представить.

– Папа, – воскликнула Анна, – меня считают перспективной!

– С этим сложно не согласиться, – сказал папа.

Он был одет в свой лучший костюм для выходов, точнее – в тот, который, по его мнению, в данный момент казался наименее заношенным.

– Встреча в Международном ПЕН-клубе[5]5
  Основанная в 1921 году в Лондоне единственная неправительственная организация, объединяющая профессиональных литераторов из более чем 120 стран.


[Закрыть], – объяснил он. – Не хочешь пойти? Торжественная часть не очень затянется. Зато потом будет чай.

– Я бы пошла, – ответила Анна.

На самом деле идти в писательский клуб Анне не очень хотелось. Но сейчас, когда ее будущее определилось, она чувствовала внутреннее беспокойство. Анна быстро шла вместе с папой к автобусной остановке, стараясь не думать, что скоро ей придется посвящать свои дни не рисованию, а скорописи[6]6
  Один из методов ускоренной записи текста путем упрощения правописания.


[Закрыть].

– Это встреча секции немецких писателей, – объяснил папа (он был президентом секции). – Но чай, – улыбнулся он, объясняя преимущества происходившего, – будет настоящий, английский.

Писательский клуб находился на углу Гайд-парка. Когда папа с Анной пришли, все уже были в сборе – привычная компания эмигрантов с интеллигентными лицами, с потертыми воротничками и манжетами. Кое-кто из присутствующих вышел поприветствовать папу прямо в холл. Те, кого папа представил Анне, тут же отмечали, как она похожа на своего отца. Такое часто случалось и всегда радовало Анну: если ты похож на папу, то не можешь быть абсолютно безнадежным.

– Ваша дочь собирается пойти по вашим стопам? – полюбопытствовал невысокий человек в больших толстых очках.

– Хотелось бы, – вздохнул папа. – Хотя в последнее время ее гораздо больше интересовало рисование. А в настоящий момент, – он огорченно развел руками, – она планирует выучиться на секретаря.

Человек в очках тоже сокрушенно взмахнул руками:

– Что поделаешь! Надо на что-то жить!

Они отправились к небольшому подиуму, а Анна села вместе с остальными присутствующими. Темой клубной встречи была Германия, и несколько человек готовились выступать. «Как же много писателей! – подумала Анна. – Немудрено, что им сложно найти работу».

Первый выступавший говорил о том времени, когда нацисты только начали поднимать голову, и как можно было бы этого не допустить. Сообщение взволновало всех, кроме Анны, и вызвало много откликов и контраргументов.

– Если бы только!.. – кричали писатели. – Если бы только Веймарская республика… Социал-демократы… Французы Рейнланда…

После того как все немного успокоились, с места поднялся печальный человек в свитере. Он зачитал отрывки из дневника еврейского писателя, который до сих пор жил в Германии и оставался на свободе. Дневник тайно вывезли через Швейцарию. Анна, конечно, знала, как жилось людям в Германии. Но подробности ее ужаснули: нищета, преследования по поводу и без, постоянная угроза концлагеря. Когда чтение закончилось, в зале воцарилось молчание. Писатели с благодарностью взирали на облезлый потолок и на огромные окна, выходившие в Гайд-парк: они, по крайней мере, сумели вовремя уехать…

Потом кто-то выступал со скучной диссертацией, посвященной региональным отличиям Франкфурта и Мюнхена.

И наконец наступила очередь папы.

– «Берлин», – объявил он и начал читать.

Когда в возрасте восьми или девяти лет Анна впервые осознала, что папа – знаменитый писатель, она долго упрашивала его дать ей почитать то, что он написал. Хоть что-нибудь! И в конце концов папа показал ей коротенький отрывок, который, по его мнению, мог вызвать у Анны интерес. Анна до сих пор помнит свою растерянность после чтения. Ну почему, думала она, почему папа не пишет так, как другие? В то время в школе Анна научилась писать длинными, сложными предложениями, полными высокопарных оборотов. Она представила, как мог бы выглядеть папин текст, если бы был написан красивыми фразами. А папа зачем-то писал простыми словами да короткими предложениями. Только эти слова у него связывались между собой каким-то неожиданным образом. И это удивляло… Преодолев растерянность, Анна вдруг поняла, что хотел сказать папа. Но все равно… Почему бы ему не писать как другие?..

– Рановато для тебя немножко, – сказал тогда папа.

Но по прошествии нескольких лет Анна так и не решилась на новую попытку.

Сейчас папа читал текст, который недавно написал – в гостиничной комнате, на разбитой пишущей машинке – про Берлин. Перед глазами Анны вставали улицы, парки… Небольшой отрывок был посвящен их дому… Да, все очень точно описано, подумала Анна.

А вот люди, среди которых мы жили, писал папа: соседи, владельцы лавочек, садовник, следивший за садом (Анна его почти и не помнила), секретарша с совиными глазами, которая перепечатывала папины рукописи… В зале засмеялись: этот пассаж был смешным… Где сейчас все эти люди? – спрашивал папа. Круглоглазая секретарша вскидывает руку в гитлеровском салюте? Бакалейщик вступил в отряд штурмовиков, или его отправили в концлагерь? Что стало со всеми ними после того, как нацисты присвоили себе страну? (Тут папа употребил очень резкое слово, от которого у слушавших сначала перехватило дыхание, а потом они с облегчением рассмеялись.) Мы не знаем, сказал папа. Всех их сожрал Гитлер. Но, может, когда-нибудь кто-то из нас туда вернется, и все будет выглядеть так же, как в прежние времена: улицы, рощицы, дом…

Текст заканчивался словами, с которых начинался: «Когда-то я жил в Берлине…»

С минуту все сидели молча. А потом писатели все как один поднялись со своих мест – и захлопали, захлопали. Когда папа сошел с подиума, его тут же окружили, поздравляя и пожимая руку. Анна держалась сзади, но папа отыскал ее возле самой двери и спросил:

– Тебе понравилось?

Анна кивнула, но больше ничего не успела сказать: их увлекли в комнату, где ждал чай. Стол был накрыт с невиданной роскошью. И хотя одни писатели пытались себя сдерживать и не сразу бросались к столу, другие не могли устоять. Чаепитие организовала главная секция писательского клуба – английская, и кто-то из английских писателей тоже присутствовал на встрече. Пока Анна, поедая эклер, пыталась выразить, как ей понравился папин текст про Берлин, один английский писатель подошел к ним поговорить.

– Я слышал аплодисменты, – сказал он. – О чем вы читали?

Папа, как обычно, не понял, что его спросили, и Анне пришлось переводить.

– Ах, вот в чем вопрос! – воскликнул папа.

Выражение его лица изменилось: он настраивался говорить по-английски.

– Я гофорил… – произнес он, как обычно коверкая слова. – Я гофорил о Германии.

Книжный, прямо-таки «шекспировский» акцент папы ошеломил англичанина, но он тут же оправился.

– Все были явно потрясены! – заметил он. – Хотелось бы и мне понимать, что вы читали!

Анна вернулась к Бартоломью позже, чем обычно. Там ее ждало письмо от Макса. Макс приглашал ее на выходные в Кембридж. «Все происходит сразу!» – подумала Анна. И, забыв о своей стеснительности, рассказала миссис Бартоломью о приглашении Макса, о том, как папа читал в клубе рассказ, и о том, что перед ней открываются новые перспективы.

– Окончив курсы, я смогу зарабатывать три фунта стерлингов в неделю! – гордо сообщила Анна.

Но миссис Бартоломью, совсем как папа, не смогла скрыть сожаления.

– Это прекрасные новости, – сказала она, немного помолчав. – Но ты ведь знаешь, не правда ли, что можешь жить в этом доме столько, сколько тебе захочется? Так что если ты вдруг изменишь свое решение…

И миссис Бартоломью отправилась подбирать для Анны вещи из гардероба Джинни, чтобы Анне было в чем ехать к Максу на выходные.

Глава третья

Всю дорогу в поезде Анна пыталась представить, как это будет: что им предстоит? Как выглядят друзья Макса? Ей придется с ними беседовать? Боже, что она им скажет?

Снова похолодало, и, как только поезд выехал из Лондона, начал моросить дождь. За окном однообразно тянулись поля, коровы пытались укрыться от дождя под мокрыми деревьями. Анна нет-нет да и думала: вот бы ей не пришлось выходить! А вдруг она никому не понравится? Ну и действительно: почему вдруг она должна кому-то понравиться? До сих пор такого не случалось, думала она угрюмо. По крайней мере с ее ровесниками. Девочек в интернате мисс Меткаф Анна мало интересовала. Ее никогда не выбирали ни старостой класса, ни капитаном общежития, ни даже дежурной по столовой. Во время перемен над ней пытались подшучивать, как над какой-нибудь заморской обезьянкой, но даже это ни к чему не приводило.

А друзья Макса – юноши. Как разговаривают с юношами?

– Не очень приятный денек, – сказал кто-то, как будто прочитал мысли Анны.

Голос принадлежал сидевшей напротив женщине, одетой в твидовый костюм. Анна согласилась: «Да, не очень», – и женщина улыбнулась. На ней была шляпка и дорогие, удобные туфли. В таких туфлях мамы учениц приезжали в интернат мисс Меткаф на родительский день.

– На выходные в Кембридж? – поинтересовалась твидовая женщина.

– Да, – ответила Анна.

И женщина тут же пустилась расписывать возможности и удовольствия, связанные с так называемой «студенческой жизнью». Когда-то трое братьев женщины учились в Кембридже и двое кузенов – тоже. И каждый приглашал ее в гости на выходные. Это было так здорово! Театральные вечера, майские балы, пикники в Гранчестере, соседней деревне. И куда бы ты ни пришла, везде полным-полно интересных молодых людей!

От этого рассказа настроение Анны совсем упало. Но она успокаивала себя тем, что в марте едва ли возможны майские балы и Макс наверняка предупредил бы ее о каком-нибудь предстоящем грандиозном «выходе в свет».

– И откуда же ты, моя дорогая? – поинтересовалась твидовая женщина, немножко подустав от собственных восторгов.

Обычно, когда Анне задавали этот вопрос, она отвечала: «Из Лондона». Но сейчас она неожиданно для самой себя ответила:

– Из Берлина, – и тут же об этом пожалела.

– Из Берлина? – не поверила женщина. – Но ты же вылитая англичанка!

– Нет, – возразила Анна, ощущая себя так же, как мама в Организации помощи беженцам. – Мой папа – антифашист, немецкий писатель. Мы уехали из Германии в 1933 году.

Твидовая женщина попыталась это осмыслить:

– Антифашист? Это значит, он против Гитлера?

– Да.

– Никогда бы не подумала: у тебя совсем нет акцента! – не переставала удивляться женщина. – Я могла бы поклясться, что ты обычная милая английская девчушка.

Это был комплимент, и Анна вежливо улыбнулась. Но женщина вдруг сменила тему:

– А что ты думаешь о войне? Ты ведь оказалась в стране, враждующей с Германией?

Черт, подумала Анна, и зачем я только все это начала? И попыталась говорить настолько спокойно, насколько ее на это хватало:

– Мы против Германии. Мы желаем победы Англии.

– В войне против своей страны?

– Мы не чувствуем, что Германия – по-прежнему наша страна, – начала было Анна.

Но женщину, видимо, возмутила беседа в целом.

– Могла бы поклясться, что ты урожденная англичанка, – произнесла она укоризненно и погрузилась в чтение «Кантри лайф»[7]7
  «Кантри лайф» – журнал о сельской жизни, рассчитанный на фермеров и землевладельцев.


[Закрыть].

Анна снова уставилась в забрызганное окно, за которым тянулись серые пейзажи. Странно, но ей стало спокойнее. Хотя почему она, как обычно, не сказала: «Из Лондона»? Макс никогда не сделал бы подобной ошибки. Так всю поездку можно испортить…

* * *

Когда поезд наконец прибыл в Кембридж, худшие опасения Анны как будто стали сбываться. Она стояла на платформе, ледяной ветер продувал ее насквозь, а Макса нигде не было видно.

Но вот он появился из-за угла – запыхавшийся, в развевающейся мантии.

– Извини, задержали на лекции, – объяснил Макс. – Эффектно! – заметил он по поводу красного пальто Анны, которое ей одолжила миссис Бартоломью. – От Джуди или от Джинни?

– Это пальто Джинни, – ответила Анна, и ей сразу стало легче.

Макс подхватил чемодан Анны и быстро повел ее к выходу со станции.

– Надеюсь, ты захватила теплую шерстяную пижаму, – сказал он. – Там, где ты будешь спать, довольно прохладно.

Оказалось, что комната Анны вообще не отапливается и напоминает огромную заледеневшую пещеру. Но она располагалась недалеко от комнаты Макса, а хозяйка обещала положить в кровать Анны на ночь бутылки с горячей водой.

Пока Анна приводила себя в порядок, она пыталась представить себе в этой комнате твидовую женщину – безрезультатно! Видимо, выходные, которые та в свое время проводила в Кембридже, сильно отличались от тех, что предстояли Анне.

Макс заплатил за комнату (спальное место и завтрак стоили десять шиллингов), и они отправились в город.

Дождь кончился, но повсюду еще стояли лужи. Небо над крышами было мокрым и серым. Через толщу медленно плывущих облаков кое-где пробивался солнечный свет. Макс и Анна пересекли торговую площадь с магазинчиками и мокрыми навесами и неожиданно оказались в толпе студентов. Ими была заполнена вся Хай-стрит. Одни, поднимая брызги, ехали по лужам на велосипедах, другие шумными компаниями шли пешком. Всюду виднелись черные мантии и длинные полосатые шарфы. Казалось, все разговаривают друг с другом и громко приветствуют знакомых, идущих по другой стороне улицы. Макс был тут как дома, ему то и дело кто-то махал. И Анна подумала, что это, должно быть, замечательно – чувствовать свою принадлежность к здешней жизни.

Макс часто указывал на какие-нибудь достопримечательности, отвлекаясь от сиюминутной суеты: старое здание, остатки древней стены, уединенное местечко (здесь несколько столетий назад прогуливался кто-нибудь знаменитый, а здесь кто-то написал стихотворение). Серые камни строений – такого же цвета, как и небо, – казалось, существовали всегда.

В дверях чайной Макса остановили двое молодых людей в мантиях.

– Объявился наконец-то! – воскликнул один. – Да еще и в компании незнакомки!

– Незнакомка в алом! – тут же прибавил второй, указывая на пальто Анны.

– Не глупи, – парировал Макс. – Это моя сестра Анна. А это – Джордж и Билл. Нам предстоит обедать в их компании.

Анна вспомнила, что уже слышала о Джордже: он учился вместе с Максом в школе. Джордж был на целую голову выше нее, поэтому ей пришлось задрать голову, чтобы его рассмотреть. Билл был пониже, с обычным, приятным лицом. Все четверо протиснулись сквозь набитую людьми чайную к столику в дальнем углу. Когда они уселись, Анна наконец получила возможность рассмотреть Джорджа: у него было веселое и обаятельное лицо, и казалось, что он все время чему-то удивляется.

– Неужели ты и правда его сестра? – спрашивал Джордж. – Я думаю, уж если и быть чьей-нибудь сестрой, то можно найти себе кого-нибудь получше, чем старина Макс!

– Он, распутный, не носит галоши…

– Он в ботинках на толстой подошве…

– Его уши – торчком, его пальцы – крючком…

– А глаза – как огромные плошки! – триумфально закончил Джордж.

Анна смутилась. Они все это сочинили? Или это цитата из какого-нибудь английского стихотворения, которое известно всем, кроме нее?

Джордж наклонился к Анне:

– Ну правда, Анна – я ведь могу тебя так называть, – неужели нельзя было взять себе в братья кого-нибудь более подходящего?

Она попыталась что-то сказать:

– Я думаю… – а что она, собственно, думает? – Я думаю, Макс очень хороший, – сказала наконец Анна и, как обычно, покраснела.

– Великодушно! – заметил Джордж.

– И мило, – отметил Билл. – Не правда ли, мило, Джордж?

– О да! Безусловно мило.

Они сменили тему, и Анна вдруг обнаружила: единственное, что от нее требуется, это смеяться. Ей стало легко. Они ели тосты с печеной фасолью, а потом пили крепкий чай с пончиками. Билл попробовал выпросить у официантки дополнительную ложку сахара, но та ему отказала.

– Идет война, вы не в курсе? – спросила официантка.

Билл притворился, что удивлен, и воскликнул:

– Ужасно! Но мне никто не сказал! – Он поднял такой невообразимый шум, что официантка выдала ему дополнительную порцию сахара – только чтобы Билл умолк.

– Какие же вы настырные, джентльмены, – сказала она, убирая сахарницу, и, немного подумав, добавила: – Даже не знаю, как бы отреагировало правительство.

Мысль о том, что дополнительная порция сахара для Билла могла обеспокоить правительство, показалась им столь поразительной, что вся троица немедленно потребовала по дополнительному пончику.

Анна смотрела на них с восхищением. Какие они остроумные, какие симпатичные. И насколько они… англичане! Так странно видеть, что Макс в этом смысле совсем не отличается от Билла и Джорджа.

– А ведь действительно забавно, когда тебя спрашивают: «Идет война, вы не в курсе?» – заметил Джордж. – Война как будто не чувствуется.

– Ну… – сказал Макс, – не знаю, как она должна чувствоваться. Но я представлял себе это как-то… более заметно, что ли.

Билл кивнул:

– Когда думаешь о войне… Обо всех погибших…

Повисла пауза.

Анна набрала побольше воздуха и решила внести свой вклад в беседу:

– Когда я была совсем маленькой, я очень радовалась, что родилась девочкой.

Все посмотрели на нее. Макс слегка нахмурился: Анна вечно вносила какую-нибудь сумятицу.

– Из-за войны, – объяснила Анна. – Потому что девочек не отправляют на фронт.

– О да! – согласился Джордж.

Казалось, от нее ждут чего-то еще, поэтому Анна пробормотала:

– А потом мама мне сказала, что войны никогда больше не будет. Но к тому времени я уже привыкла к мысли, что быть девочкой хорошо. Я имею в виду, что это и правда хорошо. Потому что… – добавила Анна с такой идиотической интонацией, которая удивила даже ее саму, – потому что я все-таки девочка!

Все молчали – до тех пор, пока Билл не сжалился и не рассмеялся:

– Хорошо – и к тому же весело!

«Никогда, ни за что! – подумала Анна. – Никогда больше ничего не скажу!»

Но Джордж кивнул так, как будто бы она произнесла нечто здравое:

– И моя мама тоже. Она тоже уверяла нас, что войны больше не будет. И очень расстроилась, когда это случилось.

Выражение его лица приобрело высшую степень удивления. Вокруг рта налипла сахарная пудра от пончика, и от этого он казался совсем юным.

– Но если Гитлер продолжит вести себя в том же духе, нам ничего не останется, как сражаться с ним.

– Сражаться до конца! – Билл прищурил глаза. – Ты только взгляни, Каррузерс![8]8
  Уоллес Брюс Мэтьюз Каррузерс (Каррутерс) – легендарный канадский военный конца XIX – начала XX века. Прославился тем, что во время одной из операций его отряд принял неравный бой с противником и сражался до последнего патрона.


[Закрыть] Там, на холме – пулеметное гнездо!

Джордж вздернул подбородок.

– Я пойду один, сэр, – его голос дрожал от напряжения. – Но если я не вернусь…

– Да, Каррузерс!

– Передайте всем: я сделал это во имя Англии! – Джордж встал в позу, смело глядя куда-то вдаль. А потом сказал своим обычным голосом: – Глупо звучит, правда?

Они доедали пончики, размышляя над тем, как глупо это звучит.

Потом Билл сказал:

– Мне пора лететь.

– В буквальном смысле слова? – уточнил Макс.

– В буквальном, – ответил Билл.

Он был причислен к Университетскому летному эскадрону и каждую субботу в полдень тренировался.

Джордж с усилием вытащил свои длиннющие ноги из-под стола.

– Вечером – в кино? – уточнил он.

– Конечно! – Билл махнул на прощание (его жест мог относиться, а мог и не относиться к Анне). – Увидимся! – и он выскочил на улицу.

Они подождали, пока Джордж обмотает шарф вокруг своей длинной шеи.

– А для тебя ведь все это должно выглядеть еще смешнее. Я имею в виду войну, – он задумчиво глядел на Макса. – Я все время забываю, что ты родился не здесь. Это никому не приходит в голову, – объяснил Джордж Анне. – Клянусь, Билл считает, что Макс – англичанин до мозга костей.

– Иногда я тоже так думаю, – небрежно бросил Макс, но Анна знала, как много для него значат эти слова.

Они вернулись в дом, где жили Макс и Джордж. Хозяйка зажгла огонь в камине маленькой гостиной, и Макс, обложившись книгами и бумагами, сразу уселся писать эссе об особенностях римского права. Джордж отправился принимать ванну. Было слышно, как он в соседней комнате спорит с хозяйкой, хватит ли ему горячей воды, чтобы помыться.

– Макс, – позвала Анна. – Извини… Я знаю, я не умею общаться…

– Ерунда, – отозвался Макс, отрываясь от работы. – Все в порядке.

– Но я наговорила таких глупостей. Даже не знаю почему… Наверное, я очень волновалась.

– Все волновались. Ты бы видела Джорджа и Билла перед твоим приездом. Им не часто выпадает общаться с девушками. Я единственный, у кого есть некоторый опыт.

Анна взглянула на него с восхищением: