Текст книги "Все или ничего"

Часы их совершенного счастья слились в дни, а их любовь друг к другу вошла в кровь и плоть, постоянно, упрямо напоминая о себе и оттирая на дальний план, затуманивая и растворяя потрепанный, привычный внешний мир.

В пятницу в конце августа Сильвия наконец решилась нарушить молчание.

– Осталась одна неделя... После праздника Дня труда я должна возвращаться к работе, – сказала она бесцветным, невыразительным голосом, обрывая лепестки на увядшей герани и роняя их на землю, где у ее ног уже образовался яркий цветочный веер.

– Ты думаешь, я не помню? Помню, до последнего часа, до минуты.

– Что мы будем делать? Это просто немыслимо, я даже думать не могу о разлуке.

– Любовь моя, все очень просто. На прошлой неделе я получил письмо от адвоката жены. Она собирается прилететь в Калифорнию и подать на развод. Через год после этого я свободен. Значит, на следующий год, если ты меня не разлюбишь, мы сможем пожениться.

– Ах, как все просто... – задумчиво протянула Сильвия.

– Но это и вправду так, – убежденно сказал Майк, стараясь не думать о деталях, изложенных в полученном письме.

Он должен будет выплачивать Лидии двадцать пять тысяч долларов ежегодно в качестве компенсации до конца жизни или до тех пор, пока она вторично не выйдет замуж. Он принимает на себя все расходы на детей, включая одежду, медицинское обслуживание, частную школу и восемь лет высшего образования после школы. Он будет платить триста пятьдесят долларов в месяц девочкам после окончания школы, за исключением того времени, что они будут жить у него. Лидии полагается половина всей прибыли ранчо с момента их свадьбы. Единственная причина, почему она не затребовала в придачу еще и половину ранчо с половиной дома, – это то, что они принадлежат ему по наследству.

Его адвокат резко возразил, заявив, что это чистой воды грабеж, что сумма алиментов и выплат детям куда выше, чем принято. Они значительно выше того, что налагают на обычных мужчин, если они не миллионеры. Но Майк согласился на все условия.

У него остается его земля, гасиенда «Валенсия». У него остается Сильвия, а за свободу от Лидии он готов отдать что угодно.

– Это и вправду просто, – повторил он, хотя Сильвия не спускала с него недоверчивых ясных глаз.

– Майк Килкуллен, ты упрощаешь.

– Я сказал, если ты меня не разлюбишь... Я же не сказал, что это само собой разумеется. О чем тут говорить еще?

– Я буду любить тебя.

Никогда еще Сильвия не была так красива, как в момент, когда произнесла эти слова. И никогда еще глаза ее не лучились таким чудесным, таким чарующим светом, волшебным и тревожащим одновременно, как в тот момент, когда она медленно продолжала свою речь. Ее самоуверенность, всегда такая незыблемая, сейчас, когда она осознала всю важность своего решения, казалось, была основательно поколеблена.

– Есть еще многое, о чем мы не говорили, – сказала она с некоторым беспокойством, перебирая в памяти череду разных обстоятельств. – Мой новый фильм – не стану отнимать у нас время на мелочи – так вот, мой новый фильм будет сниматься в Англии и Италии. Это значит, что я уеду на три месяца. Когда вернусь, смогу приехать к тебе на пару-тройку недель, а потом, после Рождества, – опять на съемки, уже в другом фильме, в Голливуде. Это будет продолжаться целыми днями в течение недели. Ох, радость моя, я смогу видеть тебя только по выходным. Три месяца, Майк, три месяца врозь, и только несколько недель вместе в перерывах между съемками! А потом еще хуже – только по выходным. Согласен ты на такую жизнь?

– Да, если ты согласна, – ответил он осторожно, стараясь не выдать голосом мрачных мыслей. Он ни разу еще серьезно не задумался, не попытался понять, что представляет собой жизнь кинозвезды. Зачем загадывать вперед, ломать голову над тем, что, как он надеялся, решится само собой. Он просто не должен потерять ее. Не может. Так что уж тут выбирать.

– Но, Майк, ты уверен, что не передумаешь? Лет, скажем, через пять? Предупреждаю тебя, милый, актрисы не бывают хорошими женами, кино – это не просто моя работа. Это работа, не делать которую я не могу. И мне нужна свобода – свобода вернуться к ней в любое время. Свобода настоящая и подлинная, без оглядки, без компромиссов, рвущих душу на части. Я не хочу оглядываться назад, через плечо, на то, что отвергла лишь потому, что боялась расстроить себя. То, что я хочу, я должна получить. Это единственный способ выжить, который я знаю. И только так я намерена жить. Жить полной, глубокой жизнью, беря от жизни все, что хочу. Для меня это ясно. Я эгоистична, ты видишь, страшно эгоистична, можно даже сказать, жестока. Но я намерена жить так, как я решила, неважно, чего хотят от меня другие и что говорят обо мне другие. Это лето, эти месяцы с тобой – они были... как бы вне моей жизни. Возможно, я никогда больше не буду такой, как сейчас. Подобные дни в нашей жизни могут не повториться. Так что если ты передумаешь – винить тебя я не стану.

– А я намерен попробовать, – уверенно ответил Майк.

Да он скорее собственными руками разорвет себе сердце, чем передумает. Да и откуда этой двадцатилетней девочке, пусть даже этой любимой, горячей, красноречивой нимфе, знать, что она будет думать пять лет спустя? Она считает себя умудренной жизнью, уверена, что может заглянуть в будущее, что точно знает, как бы ей хотелось прожить свою жизнь, но любовь уже изменила ее, и куда больше, чем она думает. Как она может называть себя эгоистичной и жестокой? Эти слова уже доказывают, что Сильвия излишне драматизирует ситуацию. Конечно, она останется свободной, свободной для работы, но неужели не понятно, что любовь неизбежно забирает у человека частицу свободы? Что никому не дано и то и другое одновременно. Что ж, рано или поздно она это поймет. Видит бог, замужество куда сильнее меняет женщин, чем мужчин.

– Я думаю, – проговорила Сильвия так задумчиво, что слова прозвучали почти печально, – что таким женщинам, как я, вообще не нужно выходить замуж. Боюсь, по отношению к мужчине это будет нечестно.

Теперь он точно знал, что она играет. Немножко, но играет. Сделав это открытие, Майк прервал поток ее слов шквалом поцелуев. Именно такие женщины и должны выходить замуж прежде всех других. Если этой его прелестной шведке позволить носиться по жизни неокольцованной – мужчинам придет конец! Даже если время от времени она захочет уехать, чтобы вернуться к работе, которую любит почти так же сильно, как его, что ж, пусть так и будет. В любом случае – разве у него есть выбор?

VI

Летом 1960 года Лидия Генри Стэк Килкуллен вылетела в Калифорнию, чтобы завершить дела с разводом и забрать документы. В аэропорту она взяла автомобиль и спустя немного времени зарегистрировалась в отеле «Беверли Уилшир» в заранее заказанном номере. Впервые она одна проводит вечер в Лос-Анджелесе – городе, который от Сан-Хуан-Капистрано находится всего лишь в полутора часах езды на автомобиле, но который, казалось, отделен от него целой галактикой.

В первые годы жизни на ранчо Лидия держалась настороженно по отношению к местному обществу. Зная наверняка, что в округе Оранж она никогда не найдет того круга, к которому принадлежала, она решила повернуться спиной к местному обществу. Правда, округ Оранж не обратил на это внимания. Тем не менее на шестом году супружества ей удалось установить дружеские отношения с бездетной парой из Сан-Клемента – Норой и Димсом Уайтами, сыном и невесткой Генри Уайта, стародавнего банкира Килкулленов.

Нора была невероятно богата: сирота, унаследовавшая огромное состояние своих сан-диеговских родственников, но для Лидии она никогда интереса не представляла, несмотря на деньги и образование, полученное в хорошей школе. Нора казалась ей безнадежно простоватой и грубой, не знающей тонкостей обхождения. Мужа она обожала и возлагала на него большие надежды, разделив эти чувства со свекром.

Димс Уайт, адвокат, напротив, был человек исключительной привлекательности и настолько заметный, что каждому, кто встречал эту пару, становилось совершенно ясно: он женился на Норе только ради денег. Однако очарование Димса Уайта было так велико, что ему не только не ставили в вину этот хладнокровный расчет, но, напротив, мало кто мог удержаться от мысли, что Норе чертовски повезло заполучить его.

Среднего роста, с прямыми, светлыми волосами, открывавшими прекрасно вылепленное, чувственное и в то же время слегка злое лицо, Димс напоминал молодого английского университетского преподавателя с фотографии 20-х годов: со слегка крючковатым носом, со сдержанной ироничной усмешкой, вечной трубкой во рту и небрежной манерой одеваться в безукоризненно подобранную одежду.

Димс не мог заставить себя серьезно относиться к карьере юриста, хотя обладал достаточным умом, чтобы преуспеть на этом поприще. Просто это был один из путей успокоить отца в отношении его будущего, поскольку Генри Уайт, как и любой отец единственного ребенка, не переставал повторять, что у Димса есть все способности сделать в жизни что-то важное. На самом деле именно Генри Уайт устроил женитьбу сына в расчете на то, что деньги Норы помогут его будущему, и Димс счел вполне разумным не противоречить планам отца.

Будь у Димса Уайта свой собственный источник дохода, он махнул бы в Европу и пристроился к группе беспутной богатой богемы, которая проживает незаработанное богатство, чуть-чуть рисуя, немного сочиняя, немного катаясь на лыжах, потребляя массу спиртного и совершенно не заботясь о том, с кем отправиться спать. Наследство Норы оказалось самым доступным, до чего он мог дотянуться, поскольку его собственный отец не мог дать сыну ничего, кроме общего направления, куда плыть: в юридический бизнес.

Огромный дом молодой четы Уайтов и частые поездки в Европу в какой-то мере способствовали представлениям Димса о том образе жизни, для которого, как он считал, был рожден.

К счастью для Димса, Нора оказалась женщиной мудрой, которая прекрасно понимала свою простоту, угодить которой было нетрудно, а еще легче – просто ее не замечать. Она считала исключительно своей виной то, что муж занимается с ней любовью только в редких случаях, и решила, что секс для нее не самое важное. Главное – существовать рядом с обожаемым Димсом, прячась в его тени, и Нора была благодарна судьбе, что может тратить свое огромное состояние на то, чтобы сделать его счастливым.

В 1953 году Генри Уайт дал обед в честь пятнадцатилетней годовщины пребывания на посту президента банка Сан-Клемента. Майк Килкуллен настоял, чтобы Лидия превозмогла себя и отправилась вместе с ним на вечер, дабы почтить своим присутствием человека, бывшего банкиром его отца и чей дед был банкиром его деда.

Лидди согласилась, хотя перспектива провести вечер в узком кругу деловых людей Сан-Клемента заставляла ее воротить нос. В то время ей исполнилось двадцать четыре, у нее было двое детей – старшая девочка, пяти лет, вечно простужалась, у второй, двухгодовалой, как раз резались зубки, – однако, одевшись и подкрасившись, Лидди тотчас же превратилась в истинную калифорнийку, женщину утонченную и изысканную, куда более хрупкую и ироничную, чем та, которую помнил Майк Килкуллен со времени их первой встречи. Теперь губы ее были подкрашены ярко-алой помадой, кожа на лице напудрена до слепящей белизны, да и глаза она научилась подводить неброско, но выразительно. Она прекрасно знала, что являет собой более юную копию герцогини Виндзорской, и ничего не делала, чтобы уменьшить это сходство.

Лидди относилась к тому типу женщин, которые, в юности выбрав себе прическу, редко изменяют этому стилю. И тем не менее водопад волос, некогда закрывавший ей плечи, теперь доходил лишь до подбородка, разделенный спереди пробором. Четкий профиль поражал своей строгостью, а врожденное чувство стиля Лидди поддерживала на должном уровне модными журналами, которые проглатывала – с неизменным разочарованием – каждый месяц. На званый вечер к Уайтам она решила надеть черное льняное платье от Дональда Брукса – отчаянно самоуверенный туалет представительницы восточнобережной аристократии, – который заказала в Лос-Анджелесе в фирме «Буллок», даже не задумываясь в тот момент, когда сможет надеть его.

За столом Лидди оказалась рядом с Димсом Уайтом. Эти двое, подходящие друг другу по возрасту, одинаково разочарованные той жизнью, которую вели, и одинаково лишенные возможности или желания что-то сделать, чтобы изменить не устраивающую их ситуацию, тот же час сошлись в проникновенном и откровенном разговоре, который, как они оба понимали, необходимо было продолжить как можно скорее.

С того первого вечера они угадали друг в друге нечто, о чем не говорили, ясно почувствовали, что станут жизненно необходимы друг для друга, и, не говоря ни слова, молча согласились, что нужно прятать это внезапное мощное родство от посторонних глаз. Это единение казалось слишком сильным, чтобы можно было его проанализировать, слишком огромным, чтобы найти ему определение. Больше чем просто дружба, больше чем просто флирт, слияние это не имело ничего общего с сексом. Просто встретились двое людей, необходимых друг другу эмоционально, хотя ни один из них не смог, не должен был, да и не захотел бы объяснить, почему это так. Потребность друг в друге стала болезненно реальной.

Никаких деловых моментов, которые могли бы объяснить последующие встречи Лидди Килкуллен с Димсом Уайтом, не существовало. Только светские рауты, которые подразумевали присутствие Норы и Майка, и в первый же вечер Лидди пригласила Уайтов отобедать у них в следующую субботу. Приглашение было принято, и вскоре Уайты и Килкуллены стали признанными друзьями.

Майк Килкуллен, не находивший особого интереса ни в ком из четы Уайтов, быстро согласился с новым поворотом, надеясь, что таким образом Лидди втянется в светскую жизнь Южной Калифорнии, признает ее. Норе льстило, что ее считают подругой очаровательной Лидди Килкуллен, которую обвиняли в восточнобережном снобизме, не переставая при этом ею восхищаться.

– Не могу понять, что ты имеешь против Димса Уайта? – упрекнула как-то мужа Лидди.

– Мне не нравится его обращение с женой. Более того, боюсь, он вообще не любит женщин.

– Чепуха какая! Да женщины с ума по нему сходят!

– Я другое имел в виду, Лидди. На мой взгляд, его не тянет к женщинам – физически...

– Довольно странное основание, чтобы судить о людях.

– Выкинь из головы, Лидди. Ты права. Это совсем неважно. Еще как важно, подумала Лидди. Если Майк прав, значит, ни одна другая женщина не станет Димсу нужнее, чем она. Ни одна женщина не войдет в его жизнь и не соблазнит его сексом – этим грубым, беспорядочным совокуплением, которым время от времени вынуждена заниматься с мужем и она сама, несмотря на то, что не получает от этого никакого удовольствия.

Поскольку Уайты оказались парой достаточно светской, с массой знакомых, то и Килкуллены начали все чаще получать приглашения на вечеринки. Лидди даже принялась давать ответные приемы, поскольку только на людях им с Димсом выпадал случай продолжить ставшие все более необходимыми и все более откровенными беседы. Не то чтобы каждое слово, сказанное друг другу, имело особое значение – важен был сам факт разговора.

Они не соприкасались во время танца, не пытались дотронуться один до другого в откровенно чувственном жесте, как это бывает с молодыми влюбленными. Строжайший запрет, невозможность беседовать с абсолютной откровенностью удерживали их от контакта, которого оба жаждали, – иного рода физиологическое влечение, отличное от того, к которому стремится сексуально влекомая друг к другу пара на тайном свидании в каком-нибудь мотеле.

Оба, и Лидди и Димс, мечтали о той свободе, когда можно было бы долго-долго сидеть обнявшись, не говоря ни слова, крепко прижавшись и успокаивая друг друга, если что-то не так, если жизнь в чем-то их обделила, заставила пойти на компромисс. Они мечтали слиться в объятиях – но только как мать и дитя.

Если бы меж ними существовало притяжение плоти, они легко могли бы удовлетворить его, но их потребности оказались слишком необычными, слишком сложными. Когда молодой мужчина и молодая женщина испытывают желание побыть наедине, но без сексуальной близости, когда они не могут точно объяснить друг другу, почему их не интересует секс, они обречены ощутить безысходность, которая способна только еще больше обострить душевное состояние.

Они с Димсом так ни разу и не коснулись друг друга, если не считать проходные объятия и поцелуи в щеку, какими обычно сопровождаются прощания друзей после совместных вечеринок, вспоминала Лидди, сидя в номере отеля «Беверли Уилшир» за день до развода.

В последний год, проведенный ею в Филадельфии, она часто звонила Уайтам. Они оказались единственными во всей Южной Калифорнии, кто получал от нее хоть какие-то известия, и звонок ее случался именно в тот момент, когда дома был Димс. Она попыталась придумать, как бы заставить Димса самого прилететь в Лос-Анджелес, чтобы провести с ней вечер. Надо было подумать об этом раньше, не накануне самого отъезда, а сейчас уже поздно. Она обрекла себя на одинокий вечер. Завтра ей предстоит нанести неизбежный визит в окружной суд Санта-Ана, чтобы забрать документы о разводе, и на следующий день вернуться в Филадельфию.

Лидди как раз упаковывала вещи, готовясь к обратному рейсу, когда раздался телефонный звонок от одного из корреспондентов «Лос-Анджелес таймс».

– Миссис Килкуллен, что вы можете сказать по поводу женитьбы вашего бывшего мужа на Сильвии Норберг, которая состоялась вчера во второй половине дня?

– Что-о?

– Вы ведь знали об этом, не так ли?

– Да... Да, конечно... – Рухнув в темный омут его слов, она думала лишь об одном: как бы не дать ему понять, что удивлена.

– Могу я побеспокоить вас еще парой вопросов, миссис Килкуллен? Как ваш бывший муж познакомился с мисс Норберг? Давно ли вы знаете об их романе? Как вы считаете, справится ли мисс Норберг с ролью приемной матери, если учесть, что она на пятнадцать лет моложе его?

– Мне нечего вам сказать.

– Оставьте, миссис Килкуллен! Ваш муж женился на самой знаменитой кинозвезде спустя всего несколько часов после развода, а вам нечего сказать по этому поводу. Я понимаю ваше желание остаться наедине со своими мыслями, но Сильвия Норберг – это достояние общества.

– В таком случае почему бы вам не позвонить ей? Положив трубку, Лидди попросила оператора больше ни с кем ее не соединять. Удар оказался настолько неожиданным и сокрушительным, что не осталось даже места для чувств. Лидди опустилась в кресло. Стараясь восстановить ход событий, она постепенно начала возвращаться к реальности. Майк не мог познакомиться с Сильвией Норберг раньше, чем она с детьми покинула ранчо, то есть раньше, чем прошлым летом. В противном случае она бы об этом знала. Скорее всего, впервые они встретились в прошлом году и сумели удержать свое знакомство в тайне. Кинозвезда... Моложе на пятнадцать лет... Именно в этот момент незримой мантильей из темной, тяжелой материи на плечи Лидди легла сокрушающая ненависть, а горечь, навечно разъедая ее изнутри, стала частью ее жизни.

Поднявшись, Лидди закрыла на ключ дверь номера, сама не зная, зачем она это делает, вернулась в кресло и, свернувшись в клубок, постаралась собраться с мыслями, чтобы понять, на каком она свете.

Пока шел бракоразводный процесс, Лидди с детьми жила у своих родителей в квакерской Филадельфии – городе, которым управляли столь консервативные мужчины, что даже старомодные бостонцы казались рядом с ними легкомысленными мальчишками. Если бы первый выход Лидди в свет, как и предполагалось до ее замужества, состоялся в танцевальном зале Эссембли-Бол, она так бы и осталась частью того общества, которое впервые собралось в этом зале еще в 1768 году на первый бал, куда не допускались разведенные или женатые второй раз. Больше всего филадельфийцы боялись общественного скандала, а потому не питали сочувствия к людям, замешанным в романтических отношениях, чувствах, грозящих разрушением семье и классу.

Лидди прошла свои круги ада, когда оповестила о предстоящем разводе друзей и знакомых, начиная с двоюродных бабок и кончая бывшими одноклассницами. Она поверяла им свою печаль один на один, устроившись за чашкой чаю в «Эйкорн клаб» на Локэст-стрит – своего рода эквиваленте престижного «Филадельфия клаб», только для женщин.

– Когда я встретила Майка, то была так молода и неопытна, что совершила наихудшую из возможных ошибок: вышла замуж за человека, с которым у меня нет ничего общего, – признавалась она, понимая, что ее собеседницы только пожмут плечами, услышав об этом разрыве, немыслимом в городе, где «общие интересы» супругов в большинстве случаев были лишь звонким словцом. – Я думала, что он переменится, как обещал, но теперь поняла, что это невозможно, что многого в нем просто нет. Если б речь шла лишь обо мне, я бы смирилась, но по отношению к дочерям это несправедливо – лишить их культурного общения, образования, которого они заслуживают...

Она рисовала картину, на которой ее муж, при всех его личных достоинствах, представал человеком, не имеющим за душой ничего, кроме забот о скоте, никаких интересов и культурных запросов, далекий от модного в филадельфийских кругах увлечения литературой, искусством, античностью, садоводством, а то и просто гурманством, которое почти всегда считалось сферой деятельности мужей.

Каждая из собеседниц слушала ее объяснения тепло и понимающе – даже вдвойне понимающе, поскольку втайне поздравляла себя с тем, что ее подобная судьба миновала. Лидди заслуживала скорее жалости, чем отрешения от того мира, к которому принадлежала раньше и при удаче, несмотря на развод, могла бы принадлежать снова: холостяков в Филадельфии хватало.

Как все эти сочувствующие ей подруги станут теперь судачить о ней! Судачить в том особом, филадельфийском ключе, который даже и определить-то трудно: несколько негромких слов, которыми обмениваются перед собранием Совета директоров Филадельфийского музея искусств; осторожный короткий разговор в антикварной лавке на Южной 17-й улице между двумя покупательницами, оценивающими достоинства китайской фарфоровой безделушки; еще один задушевный разговор в «Бейли, Бэнк энд Биддл» в ожидании заказа на изготовление приглашений; приглушенный шепот в антракте на концерте в Музыкальной академии вечером в пятницу или же за обеденным столиком, накрытым на двоих в «Честнат-Хилл». Любая жительница города, занимающая некоторое положение в обществе, прочтет сегодняшние газеты и с презрительной усмешкой вспомнит ее объяснения.

Если Майк Килкуллен такой уж безнадежный тупица и мужлан, каким рисовала его Лидди, то как же ему удалось завоевать сердце обворожительной и неуловимой шведской кинодивы, дочери стокгольмских интеллектуалов и, как писали газеты, великой актрисы и великой красавицы? Каким образом и когда? Ясно, что Лидди лгала им. Остается предположить, что Майк настолько увлекся Сильвией Норберг, что готов был разрушить их брак и жениться на ней, жениться спустя всего лишь несколько часов после их развода.

Подойдя к зеркалу, Лидди принялась внимательно изучать себя. Тридцать один год, и сейчас она куда привлекательнее, чем прежде. Наделена теми недоступными для многих и не поддающимися имитации неуловимыми чертами, которые отличают потомков узкого круга влиятельных и богатых восточнобережных аристократов. Никаких изъянов. Вот разве что чрезмерно добродетельна. И вот, на виду у всего света, ее сбросили на свалку, унизив, как только можно унизить женщину!

Любому филадельфийцу, если он еще не знал этого, уже к вечеру станет ясно, что Лидия Генри Стэк, еще двенадцать лет назад считавшаяся звездой сезона, которая могла выбрать себе в мужья любого холостяка в городе, ныне побеждена Сильвией Норберг. «Ну да, Сильвией Норберг, кинозвездой, – станут взволнованно нашептывать мужьям все женщины. – А разве есть другая Сильвия Норберг?» «Лидди явно дурачила меня, – добавят они чуть позже. – Бедняжка Лидди, чего ради она выдумывала все эти жалостливые истории о своем муже, когда должна была знать наверняка, что рано или поздно все станет известно?»

Если б она только знала! Если бы хоть на мгновение ей пришло в голову, что он может жениться на какой-нибудь Сильвии Норберг, ничто на свете не заставило бы Лидди дать Майку развод. Она могла бы уехать, забрав детей, и держать его на привязи, на цепи всю жизнь, не давая ему хода, вместо того чтобы вдруг оказаться в таком положении! Чего уж тут удивляться, что он согласился с условиями развода, не сопротивляясь. Адвокат Лидди заметил, что даже с его точки зрения она требует слишком многого, но Лидди настаивала на своем, требуя, чтобы он добивался максимума – как в алиментах, так и в обеспечении детей. Если б она только знала...

Поднявшись, Лидди принялась расхаживать по номеру из угла в угол. Уже пора было отправляться в аэропорт, но она все больше укреплялась в мнении, что не должна возвращаться в Филадельфию. Возможно, теперь это единственное место на всей земле, куда она не сможет показать носа. Позвонив в аэропорт, Лидди отменила заказ и сказала телефонному оператору, что готова ответить на несколько звонков.

Куда она может податься? Филадельфия – город самодовольный, занятый своими проблемами, но не настолько отсталый. Господь свидетель, чтобы ее жители лишили себя радости посплетничать с друзьями из соседних городов. Значит, не подходит ни один город Восточного побережья, исключено на несколько лет как минимум. Оставалась Европа. Деньги для Лидди не проблема. Ее доля с прибылей ранчо вылилась уже в круглую сумму, а полученное прошлой зимой наследство увеличило ее доход еще на десять тысяч долларов в год. На тридцать пять тысяч долларов в Европе можно прожить припеваючи. Только вот где именно?

Когда телефон зазвонил снова, она была уже в полной готовности.

– Миссис Килкуллен, это Хэнк Джеймисон из «Хералд икзэминер». Разрешите мне попросить вас прокомментировать женитьбу вашего мужа на Сильвии Норберг.

– Да, пожалуйста, мистер Джеймисон.

– Как вы относитесь к этой новости?

– Я надеюсь, что они будут счастливы. То есть я в этом уверена.

– Вы знали, что их бракосочетание должно было произойти вчера?

– Естественно. Мы с бывшим мужем по-прежнему остаемся друзьями.

– Что вы думаете о Сильвии Норберг?

– Я не знакома с ней лично, но ее работа в кино мне очень нравится. Она талантлива и мила.

– Значит, вас не тревожит разница в возрасте?

– Я современная женщина, мистер Джеймисон. Почему это должно тревожить меня, если не тревожит ее?

– А что думают ваши дети?

– Пока на этот вопрос трудно ответить. Сначала им придется познакомиться. Вы же знаете, это дети...

– Другими словами, у вас нет чувства обиды?

– Мистер Джеймисон, это я попросила развода. Я оставила мужа задолго до того, как он познакомился с мисс Норберг. Причины, побудившие меня к этому, – чисто личного характера. Что же до мужа, я желаю ему счастья и уверена, что и он хочет того же для меня.

– Благодарю, миссис Килкуллен. Счастлив поговорить с настоящей леди...

– Спасибо, мистер Джеймисон.

Неважно, насколько удачно она справилась с репортерами: никто из ее филадельфийских знакомых все равно газетам не верит, однако это интервью прочтут повсюду, и, многократно повторенное, однажды оно станет правдой.

Вскоре после того, как Сильвия и Майк Килкуллен поженились, Сильвия с изумлением обнаружила, что беременна.

– Но я никогда прежде не хотела ребенка! Я никогда даже не задумывалась над этим, – сказала она мужу, смущенная неожиданным поворотом событий не менее, чем если бы вдруг обнаружила в себе пристрастие к игре в покер на крупные ставки или же к разведению собак.

– Могу поспорить, что подсознательно ты этого хотела, – отозвался Майк, радостно отмечая, как в его жизнь приходят когда-то предсказанные ему личные перемены.

В январе 1961 года родилась их дочь, по настоянию Сильвии названная Хуанитой Изабеллой, в честь прапрабабушки Майка. Она мечтала, чтобы у ее дочери сохранились неразрывные родственные и наследственные связи, которых никогда не было у нее самой. После рождения ребенка Сильвия забыла о Голливуде, всецело и страстно стремясь испытать все прелести материнства.

За десять месяцев она испытала их сполна. Конечно же, все потрясающе, хотя, правда, не так уж и ново... И вообще... этого недостаточно. Возясь с живой и хорошенькой светловолосой девчушкой, которую они с Майком решили звать Джез, Сильвия скоро почувствовала первые тревожащие позывы вернуться к работе. Досадливо отмахнувшись, она постаралась забыть о них на какое-то время, пока тоска не стала столь нестерпимой, что она поняла: если намерена оставаться самой собой, необходимо эту страсть утолить.

Каждая женщина должна иметь ребенка, объясняла Сильвия на пресс-конференции в Лондоне, где заканчивала съемки в новом фильме. Это ни с чем не сравнимое ощущение! Всепоглощающее и неповторимое! Ни одна женщина не в состоянии полностью осознать свое назначение, свои возможности, пока не станет матерью.

Достаточно ли в семье одного ребенка? Ах, ну кто может ответить на столь трудный вопрос, отвечала она, рассыпаясь своим низким, очаровательным смехом. Она оставляет за собой право иметь хоть дюжину детей, да-да, именно дюжину, если только захочет. Все вполне реально и возможно – замужество, материнство, любимая работа, – поскольку она замужем за уникальным человеком, который понимает и признает за женщиной право на творческую самореализацию. Да, ее муж достаточно силен, чтобы справиться с новым образом жизни, признать новый уклад семьи, который позволял бы ей время от времени уезжать из дому на съемки, в то время как он оставался бы на земле, которую так любит. Когда Сильвия снималась в Голливуде, она жила в небольшой квартире неподалеку от студии, а конец недели проводила на ранчо. Что касается ребенка, то Джез обожаема и счастлива и растет в прочной семье, которая, как каждый знает, необходима для развития ребенка.

Женщины по всему свету завидовали Сильвии Норберг.

Когда в промежутках между фильмами Сильвия возвращалась домой, казалось, что все комнаты, едва она входила в них, преображались. Одно ее присутствие озаряло гасиенду, заливая ее золотом, более ярким, чем солнечный свет, и жизнь обитателей дома превращалась в веселый круговорот. Иногда она оставалась дома месяц, иногда два, случалось, и чуть дольше. В эти моменты отдыха центром чарующей вселенной, которую создавала вокруг себя Сильвия, становились Майк и Джез.

Ее присутствие сказывалось повсюду, как благоухание ароматических благовоний: на полу валялись раскрытые книги и журналы, с ручек ее любимых кресел свисали, подобно декорациям, восхитительные одежды, охапки цветов, срезанных ею в саду и артистически расставленных по вазам, украшали столы; она пекла огромные шведские пирожные и готовила потрясающее мясо по-шведски, превращая каждый ужин в праздник. Покачиваясь в старом семейном кресле-качалке, вынесенном в патио, и держа на коленях Джез, Сильвия часами рассказывала дочери старые народные сказки и предания. Даже Сьюзи Домингес, не одобрявшая частых отлучек хозяйки, не могла устоять перед ее чарами. Частенько, когда Джез уже научилась ездить верхом на пони, Сильвия отправлялась вместе с дочерью к утесу на берегу, страхуя бесстрашного ребенка, сама же направляла свою кобылу так легко и уверенно, что ни человек, ни животное этого, казалось, не замечали.