Текст книги "Серебряная богиня"

3

Франческа отошла от католичества много лет назад, но, как все католики, хорошо знала церковные обряды. В отличие оттого, чему ее учили в воскресной школе в Беркли, свадебная церемония в русском православном соборе в Париже показалась ей причудливой и византийской фантасмагорией в духе голливудских фильмов. Она все время ожидала услышать возглас режиссера «Стоп, снято!», когда после предваряющей молитвы они со Стахом трижды пригубили чашу с красным вином, а потом священник трижды обвел их вокруг аналоя. Облака ладана клубились в свете бесчисленных свечей, нереальность происходившего подчеркивало величественное басовое звучание мужских голосов, певших без аккомпанемента, и подпевающих им звонких голосов детского хора. Пока молодые ходили вокруг аналоя, двое друзей Стаха держали над их головами золотые венцы, а празднично одетые зрители показались Франческе костюмированной толпой статистов, нанятых на съемку.

Хотя они старались держать в тайне дату венчания и пригласили лишь небольшую группу близких друзей, слухи об их намерениях широко распространились за пределы их круга и церковь была до отказа набита любопытствующими, которые простояли на ногах, как предписывает чин венчания, всю службу, с трудом сохраняя порядок.

Стах, несмотря на свои заявления о том, что он не желает лишней суеты, настоял на церковной церемонии во всем ее великолепии и продолжительности, памятуя, какой торопливой и незначительной была процедура заключения брака с первой женой, совершенная в регистрационной палате в Лондоне во время войны. Он пожелал увидеть Франческу увенчанной дважды: вначале короной из цветов, а потом тяжелым свадебным венцом, который держали у нее над головой. Проведший всего один, совершенно забытый им год жизни в России, он захотел испытать на себе пышное величественное публичное таинство, пусть вышедшее из моды в свете, но жизнеутверждающее. Он даже уговорил вальяжного бородатого священника в серебряной ризе и высокой митре не просто обвести их, взяв за руки, вокруг аналоя, но связать молодым руки белым шелковым платком.

Франческа была согласна на все. С того момента, как она тогда в конюшне приняла решение, ничто на свете не имело для нее ни малейшего значения. Безразличная ко всему, она парила в мире грез, целиком погрузившись в свои мечты о том, как они отныне заживут вместе со Стахом.

Марго оказалась в своей стихии, занимаясь приготовлениями, которые нельзя было поручить больше никому. Она гордилась триумфальной свадьбой Франчески, и на нее легли все хлопоты. Она вынуждена была признать, что в глубине души всегда ненавидела так называемую изысканную простоту и не доверяла ей.

Свадебный прием в «Ритце» стал, несомненно, высшим достижением Марго Файерстоун. А потом князь Стах Валенский и новоявленная княгиня внезапно исчезли. Никто, даже Файерстоуны, не знал, что они поселились на огромной вилле Стаха в сельской местности под Лозанной, где наконец смогли приступить к бесконечному, неторопливому, ничем не прерываемому познанию друг друга. Катаясь верхом, гуляя, лежа в постели, они рассказывали друг другу длинные истории о своем детстве и дивились тому, что, если бы не случайное замечание незнакомого мужчины в баре парижского отеля о предстоящем в Довиле матче, им бы никогда не суждено было встретиться.

Франческа часто не спала ночами, несмотря на то что ее тело, убаюканное безмятежными волнами удовлетворенной страсти, взывало ко сну. Ей нравилось наблюдать за Стахом, изучать его черты в свете лампады, мерцавшей под иконой в изголовье их постели. «Он – герой всех романов, которые мне довелось прочесть, – думала она, – смелый, галантный, бесстрашный. В нем есть все это и еще что-то…» Она долго искала подходящее слово и наконец нашла его.

Надежность.

Они провели вместе уже достаточно времени, чтобы она могла понимать его.

Стах рассказывал о своих родителях, о России так, что Франческа представляла их совершенно реальными людьми, и чужая страна – родина Стаха – становилась ближе. Чем больше она узнавала о своем муже, тем больший восторг она испытывала при мысли, что этот сильный, отчаянно смелый мужчина принадлежит ей. Ну разве есть на свете женщина, которой бы повезло так, как ей, – она встретила своего единственного мужчину!

Приближалась осень. Франческа и Стах, наслаждавшиеся первыми неделями медового месяца, приступили к обсуждению планов на будущее. Обоих посетила идея поехать в конце ноября в Индию, чтобы поспеть к сезону поло в Калькутте, там он продолжался с декабря по январь, а потом, в феврале и марте, поучаствовать в матчах, проводившихся в Дели. Но однажды, в середине октября, Франческа окончательно убедилась, что беременна.

– Должно быть, это случилось в нашу первую ночь в конюшне, – пояснила она. – Я начала подозревать об этом через три недели после нашей свадьбы, но хотела убедиться, прежде чем рассказать тебе. – Она вся светилась от счастья.

– Именно тогда? В конюшне? Ты уверена? – в нетерпении вопрошал Стах, переполненный неожиданной радостью.

– Да, тогда, я убеждена. Я знаю точно, сама не пойму откуда.

– И ты, конечно же, точно знаешь, что это мальчик? Я убежден.

– Возможно, – весело пробормотала Франческа, хорошо представляя себе, почему Стах так мечтает о мальчике. У него был сын от первого брака, которому к тому времени исполнилось почти шесть лет. Мальчик родился, когда они с Викторией Вудхилл уже жили врозь. Их поспешный брак, заключенный во время войны, в тот период, когда Стах пребывал в расстроенном состоянии духа, недолго продлился в мирные дни. Они тянули с официальным разводом лишь до рождения ребенка. Мать мальчика, которому досталась иностранная фамилия, не пожелала награждать сына еще и чужеземным именем, и он был окрещен, как Джордж Эдвард Валенский. Однако, когда он был еще совсем маленьким, мать прозвала его Рэм <Баран, таран (англ.).> из-за привычки бодать головой стенки своей колыбели. Рэм жил в Шотландии с матерью и ее новым мужем, лишь изредка встречаясь со Стахом. Убежденность Стаха, что ребенок Франчески окажется мальчиком, отражала его страстное желание иметь еще одного сына, с которым никто не смог бы разлучить его.

Франческа видела фотографии Рэма, насупленного, со строгим, недетским выражением красивого лица. Сведя вместе брови, мальчик смотрел прямо в объектив камеры. Она нашла, что ребенок мало походит на Стаха. От него веяло аристократической холодностью, а нервное, почти злое выражение лица ясно говорило, что он никогда не позволит себе быть таким грубовато-добродушным и открытым, как его отец.

– Для своего возраста он уже превосходный наездник, – сказал Стах. – Рэм – великолепный образчик физического развития. Его воспитывают как маленького солдата – проклятая традиция британской аристократий. – Он еще раз взглянул на фото и покачал головой: – Тем не менее он умен и, насколько им удалось обеспечить это, вынослив. Правда, в нем есть… какая-то… замкнутость, как у всех родственников его матери. А может быть, виной тому наш развод. В любом случае тут уже ничего не поделаешь, – пожал плечами Стах и, убрав фотографии подальше жестом человека, не собиравшегося в ближайшем будущем снова их разглядывать, привлек к себе Франческу. Он смотрел ей в лицо, взгляд его постепенно смягчался, и она ощутила, что служит ему надежной скалой в бурном житейском море.

Вилла под Лозанной была достаточно удобной и просторной, и Валенские решили остаться здесь до рождения ребенка. Лозанна со своими превосходными докторами находилась всего в нескольких минутах езды. Поскольку поездка в Индию отпала сама собой, Стах решил отправить табун своих пони в Англию попастись на травке. После войны он забрал большую часть состояния из Швейцарии и вложил ее в компанию «Роллс-Ройс». Рожденный в России, Стах вместе с родителями оставил родину, чтобы поселиться в Давосе. Такие решительные перемены произошли из-за болезни матери маленького Александра – такое имя дали мальчику при крещении, и врачи настояли на лечении княгини Татьяны в Швейцарии. Любящий и преданный муж, князь Василий Александрович Валенский принял нелегкое решение. Поручил уладить все имущественные дела и, окончательно порвав с Россией, обосновался в Альпийской республике. Выросший и Альпах, кочевавший вслед за сменой сезонов поло по всему свету, Стах не испытывал привязанности ни к одной стране, отдав свое сердце двигателям «Ролле-Ройса», которые, по его разумению, спасли Англию и сказали решающее слово в ходе войны.

Летом следующего года, когда ребенку будет несколько месяцев, они, как заверил Стах Франческу, переедут в Лондон, купят там дом, обоснуются в нем и превратят его в свое «родовое гнездо». Но пока, первые месяцы после свадьбы, они жили в состоянии столь невероятного взаимного обожания, такого страстного влечения друг к другу, что ни один из них и подумать не мог о путешествии более далеком, нежели поездка в Эвлен на противоположном берегу озера Леман, куда они время от времени отправлялись поиграть в казино.

Отмечая каждую прожитую вместе неделю, Стах дарил Франческе одну за другой хрустальные вазочки Фаберже из коллекции покойной матери, в которых стояли букетик цветов или веточка с фруктами или ягодами, искусно выполненные из драгоценных камней, бриллиантов и эмали. Цветки айвы, клюква и малина, ландыши, желто-белые нарциссы, шиповник и фиалки – все эти превосходные изделия ручной работы были такими утонченными, что блеск драгоценных камней и металла, послуживших для их изготовления, ничуть не мешал им казаться живыми. Вскоре у Франчески на столике рядом с кроватью выстроился целый цветущий сад из поделок Фаберже, а когда Стах узнал о будущем ребенке, он преподнес ей пасхальное яйцо Фаберже из ляпис-лазури с золотом. Внутри яйца находился желток из темно-желтой эмали. Когда яйцо открывали, приходил в движение специальный механизм, поднимавший из самой середины миниатюрную корону, точную копию короны Екатерины Великой, усыпанную бриллиантами и увенчанную рубином. Посередине короны на тончайшей золотой цепочке было подвешено еще одно миниатюрное яйцо, выточенное из рубина.

– Моя мать не знала точно, принадлежало ли это яйцо императорскому дому, – сказал Стах Франческе, когда она поинтересовалась историей поделки. – Отец приобрел его после революции у одного русского эмигранта, который утверждал, что это яйцо – одно из тех, что в свое время преподносились вдовствующей императрице Марии, но отказался объяснить, как оно попало к нему, а мой отец был достаточно умен, чтобы не настаивать на объяснении. Впрочем, клеймо Фаберже на нем есть.

– Я в жизни не видела подобного совершенства, – сказала Франческа, держа яйцо на ладони.

– Ну а мне приходилось, – ответил Стах, проведя ладонью по ее шее вниз и коснувшись ее груди, становившейся с каждым днем все полнее и тяжелее.

Франческа опустила руку, и яйцо упало с раскрытой ладони на ковер, когда его губы сомкнулись на одном из сосков, просвечивавших через тонкую ткань ее платья, и принялись требовательно посасывать его, как сосет ребенок, жаждущий материнского молока…

Когда зима окутала их большую виллу вблизи Лозанны, Стах взял за обыкновение после полудня возиться в конюшне со своими большими гнедыми лошадьми, а Франческа дремала, укрывшись легким шелковым одеялом на гагачьем пуху, и просыпалась, только ощутив легкий запах снежной свежести, врывавшийся в комнату с его приходом.

После чая, если вечер был не слишком ветреным, Стах возил Франческу кататься в запряженных лошадьми санях, она глядела на встававшую в небе луну, освещавшую обратный путь к их огромной вилле, весело и приветливо сиявшей вдали всеми своими окнами, будто океанский лайнер, прислушивалась к фырканью лошадей, мелодичному позвякива-нию колокольчиков и, пригревшись под меховой полостью в своей длинной собольей шубе с поднятым воротником, закрывавшим скулы и щеки, часто ощущала на лице катившиеся из глаз слезы. Но то были не слезы счастья, которые высыхают, едва пролившись. Нет, они скорее являлись следствием внезапной печали, что накатывает на человека в редкие минуты высшего наслаждения – так познание окружающего мира всегда несет в себе предчувствие утраты, беспричинное и необъяснимое.

Франческа осваивала искусство пользоваться огромным серебряным самоваром, занимавшим традиционное почетное место в столовой на круглом, покрытом кружевной скатертью столике, и постепенно знакомилась с толпой слуг, встретивших ее со смешанным чувством неприкрытого обожания и бьющего через край любопытства. Она неожиданно обнаружила, что оказалась фактически окруженной… она никак не могла подобрать нужного слова, нет, не штатом – здесь не было никакой субординации, – и не случайным обслуживающим персоналом и уж подавно не прислугой, которую можно прогнать. Скорее всего, судьба забросила ее в особое племя, где о каждом следовало помнить и заботиться как о родственнике.

Благодаря замужеству она окунулась в совершенно незнакомый уклад жизни, той жизни, в которой была Маша, самовластно и споро выдвигавшая, как будто это было само собой разумеющимся, ящики комода с бельем хозяйки, чтобы с величайшей тщательностью сложить каждую вещь; Маша, которая вешала ее купальные халаты на плечики, завязав на них пояса и застегнув на все пуговицы так, что, когда понадобится, их невозможно было быстро надеть; Маша, которая в соответствии с собственным представлением о том, как следует хранить шарфы, шали и платки, сортировала их по цветам, а не по размерам и назначению, так что старый любимый шарф имел обыкновение теряться среди множества других; Маша, заходившая в ванную комнату, когда госпожа принимала ванну, с нагретым и уже развернутым полотенцем, чтобы принять ее из воды и обернуть теплой тканью.

Уже через несколько недель Франческа почувствовала, что ей невероятно комфортно жить под присмотром Маши, и позволяла ей расчесывать себе волосы и даже помогать надевать белье, убежденная заверениями Маши, что княгиня Татьяна, мать Стаха, дозволяла ей делать это, когда под рукой по той или иной причине не оказывалось горничных.

– Правда, Маша? – с ленивым интересом вопрошала Франческа и, расслабившись, позволяла осторожно расчесывать себе волосы, одновременно представляя себя со стороны, раскинувшуюся в бархатном халате на груде подушек в кружевных наволочках, пока преданная прислуга ухаживает за ее волосами. Ей стоило лишь заикнуться о любом предмете роскоши, и его немедленно приобретали, или достаточно было лишь указать на любое украшение, чтобы оно отныне принадлежало ей, как в случае с товарами от того человека, Картье, что приезжал к князю Валенскому предложить драгоценности для его жены. Да, думала Франческа, теперь я и хожу как княгиня, даже не задаваясь вопросом, что это значит.

Наведя справки среди приятелей, Стах узнал, что самым опытным специалистом-гинекологом в Лозанне считается доктор Анри Аллар. Он владел частной клиникой, представлявшей собой небольшую, прекрасно оборудованную современную больницу, услугами которой очень любили пользоваться состоятельные женщины со всех концов света. Он сообщил Франческе, что она может ожидать ребенка где-то в конце мая. До февраля ежемесячные визиты Франчески к доктору были краткими и не особенно докучали ей, лишь ненадолго отвлекая от бесконечных бесед, которые они вели со Стахом. Но однажды доктор Аллар, склонившись над ее животом, необычно долго выслушивал его стетоскопом, а потом, предложив задержаться в кабинете, заговорил с ней куда веселее, чем имел обыкновение, хотя пребывал в хорошем настроении постоянно.

– Мне кажется, у нас есть сюрприз для князя, – заявил он, чуть ли не подпрыгивая в своем кресле. – В прошлом месяце я еще не был уверен и не стал ничего сообщать вам, но сейчас твердо убежден: я отчетливо слышу стук двух сердец, причем одно на десять ударов в минуту бьется чаще другого. Вы носите двойню, моя дорогая княгиня!

– Сюрприз только для князя? – от удивления Франческа повысила голос.

– В прошлом вашей семьи уже были близнецы? – спросил доктор.

– В прошлом? Я не знаю… нет, не помню ничего такого. Доктор, как мне себя вести?.. Двойня – это, наверное, труднее… Не могу поверить… близнецы… Вы уверены? Может быть, сделать рентген?

– Я бы предпочел пока подождать. Может быть, в следующем месяце. Но два сердца бьются раздельно, так что сомнений быть не может.

Он сиял, глядя на нее так, словно только что вручил ей золотую медаль. Но сама Франческа была еще не в состоянии разобраться в собственных чувствах. Она до сих пор не могла поверить в реальность существования одного ребенка, что уж говорить о двойне! Порой она мечтала о ребенке, непременно мальчике, который лежал бы у нее на руках, очень похожий на Чарли Маккарти, и осмысленно реагировал на ее обращения к нему. Счастливые, смешные мечты! Но чтобы двое!

– Итак, дорогая мадам, – продолжал доктор, – в следующем месяце вам придется показаться мне дважды, а потом, спокойствия ради, будете приезжать на осмотр каждую неделю, и так до тех пор, пока ваши детки не заявят о своем желании появиться на свет. Хорошо?

– Ну разумеется, – ответила Франческа, с трудом соображая, что говорит. Совершенно неожиданно ее волшебные мечты рухнули, как внезапно лопается мыльный пузырь. Сейчас она думала лишь об одном – поскорее сбежать отсюда, добраться до виллы и там постараться свыкнуться с новой реальностью.

4

Весь дом оживленно гудел, обсуждая неожиданную новость. Двойня! Стах, вне себя от радости, не утерпел, чтобы тут же не поделиться свалившимся на него счастьем со своим камердинером Мампом. Тот рассказал дворецкому, дворецкий – повару, а повар в свою очередь передал новость Маше, которая, задыхаясь от волнения, побежала искать Франческу и, найдя хозяйку в библиотеке, набросилась на нее с упреками, что ей не сразу сообщили.

– Я должна была узнать первой, княгиня! В конце концов… А теперь уже всем все известно.

– О бога ради, Маша, я сама до вчерашнего дня ничего не знала. И почему, почему вы все так любите сплетничать?

– Сплетничать? Но, княгиня, мы никогда не сплетничаем. Мы просто рассказываем друг другу обо всем, что нам случайно удалось увидеть или услышать, или о том, кто и что сказал… Это вовсе не сплетни!

– Ну, конечно же, нет. А теперь, Маша, нам все вещи потребуются в двух экземплярах. О боже, целых два приданых, хотя, на мой взгляд, и одного было бы больше чем достаточно! Принеси мне, пожалуйста, бумагу, я начну составлять список.

– Мне кажется, княгине следовало бы прилечь отдохнуть, – настаивала Маша.

– Маша, у княгини много дел!

* * *

Февраль и март пролетели весело и незаметно, но Франческа стала испытывать постоянно нарастающее чувство неудобства. По ночам она теперь могла лежать только на одном боку. Стах часто, прижавшись сзади к ней всем телом и обхватив руками ее вздувшийся живот, слушал толчки.

– Они лягаются, как две маленькие лошадки, – с гордостью бормотал Стах. – Когда я был младенцем, Маша рассказывала моей матери, что не представляет себе другого такого малыша, который сосал бы грудь с подобной силой. Она говорила, что ни один мужчина не был способен на такое, даже тот, который сделал ей ребенка. Боже мой, только вообрази себе двоих таких, как я! – хихикнул довольный Стах.

Франческа улыбалась про себя абсолютной уверенности супруга в том, что ему просто предстоит повториться в миниатюре, но не единожды, а два раза. Он был убежден, что его дети станут не чем иным, как его продолжением, и уже строил планы насчет того, как научит их кататься на лыжах и ездить верхом, будто им, как пресловутому Геркулесу, предстоит родиться сразу в возрасте четырех лет.

* * *

Однажды, на третьей неделе апреля, у Франчески особенно сильно разболелась спина. Той же ночью она проснулась с ощущением, будто кто-то потряс ее за плечо.

– Кто там? – спросила она, еще не совсем очнувшись от сна, а потом все поняла. – Ну-ну… что это значит? – спросила она себя шепотом, и, тихо лежа на боку, стала ждать. Полчаса спустя, когда схватки сотрясли все ее тело еще два раза подряд, она осторожно разбудила Стаха.

– Вероятно, ничего особенного, дорогой, но доктор Аллар велел сразу же звонить ему, если что-нибудь будет не так. Должно быть, это ложная тревога и не о чем беспокоиться, но не вызовешь ли ты его? Будь так добр.

Ей было неудобно беспокоить доктора посреди ночи.

Внезапно выхваченный из глубокого сна, Стах вскочил с кровати с той мгновенной реакцией, которая со времени службы в Королевских ВВС стала его второй натурой.

– Постой, это еще не схватки, не волнуйся, – сказала Франческа, наслаждаясь поднимавшимся в ней ощущением, что все обойдется благополучно.

Стах, позвонив по телефону, через минуту вернулся:

– Доктор велел немедленно ехать в клинику. Вот твое пальто и сумочка. Ах да, твои сапожки…

– Мне надо почистить зубы и захватить ночную сорочку и еще…

– Нет, – строго приказал Стах, запихивая ее в пальто, и наклонился, чтобы надеть ей меховые сапоги прямо на босу ногу.

– По крайней мере, разбуди кого-нибудь и скажи, что мы уезжаем, – задыхаясь, проговорила Франческа.

– Зачем? Они сами все поймут утром.

– У меня такое ощущение, будто мы сбегаем тайком, – звонко рассмеялась Франческа, наблюдая за тем, как торопливо натягивает одежду Стах. Она продолжала тихо посмейваться, пока он вел ее через спавшую виллу в гараж, все время норовя подхватить на руки, хотя она превосходно могла идти сама.

К тому времени как они добрались до клиники, доктор Аллар и его главный ассистент, доктор Ромбас, были уже на месте и встречали их у входа. Франческа с удивлением увидела своего всегда щегольски одетого акушера облаченным в просторные белые брюки и белый халат. Она еще никогда не встречала доктора Аллара без отутюженного белого жилета под превосходно сшитым пиджаком.

– Итак, княгиня, возможно, нам осталось ждать не так долго, как мы предполагали, – со своей обычной веселостью приветствовал роженицу доктор.

– Но ведь слишком рано, доктор. Это, должно быть, ложная тревога. Ведь вы говорили – не раньше мая! – воскликнула Франческа.

– Может быть, и так, – согласился он, – но мы должны убедиться в этом, не правда ли?

С того момента как Франческу положили на кровать с двумя поручнями по краям, для доктора Аллара перестало существовать все постороннее. Подождав, пока она устроится поудобнее, доктор вошел к ней в палату, плотно прикрыв за собой дверь.

– Ну, мамаша, – сказал он после того, как обследовал ее, – великий день настал.

Аллар всегда называл так женщин, готовящихся родить, считая, что таким образом помогает им сосредоточиться на предстоящем и отвлечься от сиюминутных забот.

– Значит, тревога не ложная?

– Определенно нет. Вы уже продвинулись довольно далеко, но нам придется еще выждать несколько часов, пока все завершится. В конце концов, это ваши первые роды, хотя пы с ними немножко поторопились.

После следующих получасовых схваток спокойная готовность Франчески выдержать «небольшие физические неудобства» постепенно начала ослабевать. Смех смехом, но это становится действительно больно, отметила она про себя. Ей не удавалось представить, что она лишь играет роль рожающей женщины. Все происходило на самом деле, и ей очень хотелось пройти через это поскорее.

– Доктор Аллар, нельзя ли попросить что-нибудь от боли? Боюсь, что сейчас мне это необходимо.

– Увы, мамаша, в вашем случае мы должны избегать всяких наркотиков.

– Что?!

Сияя, будто он сообщил ей прекрасную новость, доктор продолжил:

– Что бы я ни дал вам, лекарство может худо повлиять на еще не родившихся детей, так как неизбежно поступит в их организмы с вашей кровью. Поскольку роды у вас начались на месяц с лишним раньше срока, младенцы не успели еще достичь положенного веса. Хочу быть с вами откровенным: я не могу дать вам никаких обезболивающих.

– Никаких наркотиков?! – Франческа побелела от страха. Как у многих поколений американских женщин, ее ужас перед родами без обезболивающих средств возник под влиянием сцены долгой агонии Мелани Уилкс в «Унесенных ветром».

– Так будет намного лучше, мамаша, намного лучше.

– Но, боже мой, как долго это продлится? – спросила она.

– До тех пор, пока вы не будете готовы родить маленьких. Тогда я смогу сделать вам поясничную блокаду, и с этого момента вы совсем перестанете чувствовать боль.

– Поясничная блокада? О боже, что это такое? – Она чуть не задохнулась от ужаса.

– Просто обезболивающая инъекция, – пояснил доктор, подумав, что будет лучше избавить ее от лишних подробностей и не рассказывать об уколе в спинномозговой канал между четвертым и пятым позвонками. Княгиня и так была достаточно напугана.

– Но, доктор, нельзя ли сделать поясничную блокаду прямо сейчас? – настаивала Франческа.

– Увы, нет. Блокада может приостановить родовые схватки, и ваши младенцы не захотят выходить на свет, мамаша.

Доктор был добрым человеком, Франческа это знала, но она также прекрасно поняла, что абсолютно ничто из сказанного ею не способно поколебать его.

– Доктор, почему вы ничего не говорили мне об этом прежде? Просто невероятно, чтобы современная медицина… – Франческа не договорила фразу до конца, будучи не в силах подобрать слова, чтобы выразить свое возмущение и негодование.

– Но у вас – недоношенная двойня, мамаша. Современная медицина предписывает в вашем случае именно такие меры. – Доктор ласково, отечески погладил ее руку. – Я оставлю с вами мою лучшую акушерку, а сам буду в соседней комнате. Если я вам понадоблюсь, то достаточно только сказать ей об этом, и я тотчас же приду.

– В соседней комнате? Почему бы вам не побыть здесь? – попросила Франческа, приходя в ужас от одной мысли, что он оставит ее хоть на самый краткий миг.

– Мне надо чуть-чуть вздремнуть, мамаша. Сегодня ночью я уже принял двоих малышей. Вы должны попытаться полностью расслабляться в промежутках между схватками. Настоятельно рекомендую вам тоже постараться вздремнуть.

* * *

Следующие восемь часов прошли для Франчески как калейдоскоп менявшихся ощущений. Физическая боль, такая сильная, которой она никогда не испытывала прежде и даже не могла себе представить, не оставлявшая ей времени на размышления, сопровождалась приступами ярости из-за того, что все оказалось намного хуже и страшнее, чем она ожидала; периоды облегчения отравляло сознание, что они продлятся лишь до начала следующих схваток, и на смену радостному сознанию, что она родит, приходил ужас, подобный тому, который испытывает пловец, осознавший, что ему не под силу справиться с уносящим его потоком. И все же над всеми остальными чувствами преобладало ощущение триумфа, окрашивавшее эти томительные часы незабываемым, невероятным светом. Триумфа от того, что она все еще жива и отдает все свои силы самому важному делу в жизни.

Франческа переносила страдания без помощи лекарственных препаратов, поддерживаемая лишь ободряющими словами двух врачей и множества появлявшихся и уходивших вновь, занятых многочисленными анализами медсестер, которых она, впрочем, вскоре перестала замечать. Когда же она наконец увидела двух санитаров с каталкой, на которой ее должны были отвезти в родильную палату, она была слишком поглощена своими мучительными ощущениями, чтобы понять, зачем они пришли.

Уложив Франческу на стол, доктор Аллар дождался перерыва между схватками и помог ей сесть, чтобы сделать поясничную блокаду. После укола она распласталась на спине и с подушкой под головой. Полное освобождение от боли, неожиданное, как удар грома, показалось ей столь чудесным, что изумленная Франческа даже встревожилась:

– Не парализовало ли меня, доктор? Скажите правду.

– Конечно, нет, мамаша, все идет превосходно, как положено. Расслабьтесь, расслабьтесь… мы все рядом, чтобы помочь вам.

Ей показалось, что он бесконечно долго стоял, склонившись над ее животом и прослушивая стестоскопом биение сердец.

– Ох, слава богу… – вздохнула Франческа. Следующие сорок минут в помещении установилась полная тишина, нарушаемая лишь указаниями, которые Аллар отдавал Франческе. Команда доктора Аллара была приучена работать молча, объясняясь друг с другом на языке жестов и взглядов, поскольку их шеф был убежден, что роженицы острее обычных людей реагируют на каждое произнесенное вслух слово, к тому же имеют склонность неверно интерпретировать сказанное.

– Запомните, – внушал он своим подчиненным, – мамаша может казаться совершенно бесчувственной под наркозом, но слух отключается последним. Поэтому – помалкивайте.

Через сорок минут Франческа снова ощутила боль, но значительно более приглушенную, чем прежде.

– Доктор, доктор, – пробормотала она, – мне кажется, что действие укола кончается.

– Нет, не волнуйтесь, мы просто приближаемся к концу, – заверил ее Аллар. – Теперь, когда я скажу «тужьтесь», надо будет тужиться изо всех сил. Вы не почувствуете схваток, но мне они будут видны, так что вы должны следовать моим указаниям.

В следующие десять минут до Франчески доносилось только его удовлетворенное ворчание, а потом она услышала крик ребенка.

– Это мальчик? – прошептала она.

– У вас восхитительная девочка, мамаша, – ответил Аллар, торопливо протягивая ребенка доктору Ромбасу, который осторожно перерезал и перевязал пуповину, а сам Аллар снова занял свое место между разведенными ногами Франчески. Как раз в этот момент сестра, следившая за пульсом плода, стала знаками показывать ему, что биение сердца второго, еще не родившегося ребенка замедляется. Доктор с ужасом заметил также, что выделившаяся из плаценты жидкость, вместо того чтобы быть прозрачной и бесцветной, оказалась желто-зеленого цвета. Пульс второго из близнецов слабел с каждой секундой.

Через считанные минуты, не менее четырех, но и не более пяти, второй ребенок был извлечен. Он, подобно первому, начал дышать не сразу, и потребовалось интенсивно растирать его полотенцем, пока он не издал первый слабый крик. Отрезая и перевязывая пуповину, доктор Аллар отметил про себя, что, хотя ребенок родился полностью сформировавшимся, его вес вряд ли достигал четырех фунтов, что и подтвердило последующее взвешивание на весах тут же, в родильной палате.

– Доктор, – раздался умоляющий голос Франчески, – что происходит? Это мальчик или девочка?

– Еще одна дочь, – коротко бросил он. Краткость ответа и безразличие, прозвучавшее в обычно веселом голосе Аллара, подсказали всем, кто был в тот момент в родильной палате, что второй ребенок внушает серьезные опасения их шефу. Что-то с ним было явно не в порядке.

В этот момент анестезиолог, следивший за важнейшими параметрами состояния Франчески, заметил, что у нее резко упало кровяное давление, а пульс заметно участился. Почувствовав сильное головокружение и тошноту и покрывшись испариной, Франческа тем не менее не забыла о своем разочаровании резким ответом доктора Аллара и продолжала настаивать: