Текст книги "Господин двух царств"

2

Мериамон пришла в палатку врачей еще до того, как взошло солнце. Она съела еще прекрасного ячменного хлеба и выпила пару глотков скверного вина. К тому же она была чистой: настолько чистой, насколько этого можно было добиться, не вызывая неодобрения. Когда с водой трудности, эллины не моются. Они натираются маслом и потом соскребают его. Разглядывая беспокойное серое море, она вздрогнула, но все-таки это была вода, которая ей была так нужна, хотя от нее немели руки и стучали зубы.

В палатке было тепло от множества тел. Запах стал еще хуже, но его еще можно было терпеть. В очаге жгли что-то с резким и странно сладким запахом, наверное, чтобы освежить воздух. Ей вспомнились храмы, бездонный голубой купол небес и всегда ясное солнце.

Мериамон несколько раз сглотнула, до боли в горле. Здесь у нее была цель. Разве не сами боги распорядились так? Если ей приходится страдать в чужой земле, среди варваров, это всего лишь ее долг.

Она прошла сквозь зловоние, узнала, что надо делать, сделала. Сехмет, маленькая бродяжка, снова была здесь, у стенки, возле Николаоса. Он лежал и гладил шелковистые рыжие бока. Сехмет перекатилась на спину и замахала хвостом.

Он принял приглашение. Он почесал мягкое брюшко и вдруг охнул.

Через довольно долгое время Мериамон проходила мимо. Кошка мирно спала, привалившись к его бедру. Ее урчание было похоже на отдаленный гром.

– Это только ласки, – сказала Мериамон, осмотрев следы когтей. – Даже до кости не достала.

– Проклятая кошка, – пробормотал Николаос. Мериамон громко рассмеялась, но ему было вовсе не до смеха. Она откинула одеяло, похожее на солдатский плащ, наверное, так оно и было. Раненый не смутился, как на его месте сделал бы перс, но Николаос был явно не в восторге, что она назначила себя его лечащим врачом. Мериамон отметила про себя, что он хорошо сложен, широкоплеч, с крупными руками и ногами. Казалось, что он еще не вырос окончательно. Сколько ему могло быть лет? Восемнадцать? Двадцать?

Ребенок, и от этого такой обидчивый. Он хорошо переносил боль, это точно: повязку нелегко было снять, но он сжал зубы и двигался только когда она его об этом просила и издал единственный звук – глубоко вздохнул, когда бинт наконец отделился от раны.

– У тебя ко всему прочему еще и ребро сломано. Но, как я вижу, заживает хорошо. Я наложу повязку и сделаю перевязь для руки.

– Тогда я смогу встать?

– Нет.

Его глаза гневно блеснули.

– Нет, – повторила она. – Пока нельзя. Я должна убедиться, что все идет как надо.

– Сколько еще?

Мериамон задумалась.

– Еще день, может быть, два. Там видно будет.

– Целый день?! У меня всего лишь рука сломана!

– Ну, не только. И я сказала, два дня. Может быть. Если ребро только треснуло, а не сломано. И рука не омертвеет. Что ты с ней сделал?

Раненый нахмурился и отвечал сердито:

– Мой конь споткнулся и сбросил меня. Мчалась колесница, и я не успел убраться с дороги. Попал под колесо.

– Какой-то бог, видно, любит тебя, – сказала Мериамон.

Он пожал одним плечом.

– Шел дождь, земля была мягкая. Я сразу вскочил и ринулся в бой.

«Наверное, не сразу, – подумала Мериамон. – Наверное, у него был шок». Теперь же у него сильный жар, даже после всех снадобий, которые она дала. Но он не обращал на это внимания, он все еще упорствовал.

– В этой руке я держу только щит. Я вполне могу стоять в карауле. Щит можно повесить на плечо.

– С этим придется подождать, – сказала Мериамон.

Он свирепо посмотрел на нее.

– Тиранка. Она улыбнулась.

– Уж так я привыкла, честно говоря. Мой отец был царем.

Это остановило его. С этой мыслью об услышанном Николаос и остался, и еще с кошкой, которая, по-видимому, приняла его.

Мериамон кормила жидкой кашей раненого, получившего удар копьем в лицо, и с тоской вспоминала о ячменной соломе и ящиках, полных лекарств, в храме Имхотепа в Мемфисе, когда движение у входа в палатку привлекло ее внимание. Люди часто входили и выходили, приходили воины с небольшими ранами, которые не давали им спать, другие искали среди раненых своих друзей, а те, кому уже успели оказать помощь, беспечно покидали лазарет. Их было много: молодых, чисто выбритых людей в македонских плащах – пурпурных с золотой каймой – и просто в пурпурных туниках. Не все македонцы были очень крупными людьми, но все они держались гордо и смотрели вокруг, как львы. Молодые львы, возвращающиеся с охоты, сытые и царственные.

Среди них был один, чей плащ был иной – без золотой каймы. Если бы не это, Мериамон не заметила бы его. Он был не так высок, как другие. Правда, в стране Кемет он все равно был бы высоким. Волосы его цветом и формой напоминали гриву льва. Он сказал что-то стоявшему рядом человеку, почти самому высокому из всех, с волосами цвета красноватой бронзы, как у большинства. Лицо высокого человека казалось высеченным из мрамора; таким тонким оно было для македонских лиц и таким спокойным. Когда он смеялся, то выглядел неукротимым мальчишкой.

Другой был не просто неукротим. Даже когда он стоял неподвижно, казалось, что он весь вспыхивает и гаснет, мерцая, как пламя во тьме. Он шагнул в сторону от высокого человека и попал в полосу света, падавшего через открытый полог палатки. Его волосы вспыхнули под солнцем. В палатке раздалось бормотание, перешедшее в рев:

– Александр!

Мериамон узнала его раньше, чем услышала имя. Его присутствие обжигало ей кожу. Хотя боли и тени окружали ее, но взгляд ее прояснился, стал острее, и за обликом царя она увидела человека.

Он поднял руку. Шум стих. Александр заговорил, легко, словно с усмешкой. Голос у него был высокий и довольно резкий. «Над ним стоило бы поработать, – подумала Мериамон, – но в шуме битвы его легко услышать».

Она продолжала свою работу. Раненый ни на что не обращал внимания. Его глаза были устремлены на царя. Его царя.

Все они такие. Даже Николаос. Они его любят. Они умрут за него.

Александр знал, что делает. Мериамон видела его насквозь: ей это было дано от рождения и отточено обучением. Действие его опережало мысль. Он был тем, чем был. Он был горяч, как пламя в горне, но сейчас спокоен, добр и бесконечно терпелив, держа за руку раненого, которому уже не дожить до утра, и слушая, как тот рассказывает, как прикончил перса, убившего его друга. Он задал еще пару вопросов, перекинулся шуткой с седым ветераном, вытер слезы мальчика краем своего плаща. Казалось, что он присутствует одновременно всюду, говорит одновременно со всеми, но каждый был уверен, что царь говорит именно с ним.

– Он великолепен, разве нет?

Клеомен ходил вслед за Мериамон повсюду, приносил и подавал, помогал, когда было нужно. Он знал, что она женщина, и по-видимому это его не огорчало. Он подал сверток бинта, не отрывая глаз от Александра.

– Я помню его отца, – сказал он. – Вот это был человек! Мы думали, что в Македонии не было и не будет царя лучше, пока не узнали Александра.

Мериамон пристально вгляделась в мальчика. Хоть и такой крупный, он был не старше четырнадцати.

– Ты помнишь Филиппа?

– Все помнят Филиппа. Люди говорят, он был как герой. Как Геракл, и настоящий царь. Александр… Александр – как бог.

Она слегка вздрогнула. Она давно заметила, что парнишка болтлив, но он не дурак, и взгляд у него острый. Она склонилась над раненым.

– Принеси бальзам, – сказала она.

Александр, однако, был достаточно смертен и, как все смертные, уязвим. Мериамон слышала, как кто-то прошептал, что в бою он получил мечом рану в бедро, но продолжал биться верхом, а потом получил нагоняй от своего врача Филиппоса.

– И его все еще бьет лихорадка после переправы через Кидн, – добавил раненый. – Там было холодно, как в подземельях Гекаты. Но его ничто не остановит, даже лихорадка.

Мериамон тоже так думала. Почти все, кто пришел с Александром, ушли, одни от скуки, другие по делам. Высокий человек был еще здесь, и, как она заметила, что-то сказал Александру. Александр улыбнулся, неожиданно ласково. Высокий человек повернулся и пошел прочь без всяких церемоний: он так поступал всегда.

– Это Гефестион, – сообщил Клеомен. – Самый близкий его друг. Они называют друг друга Ахилл и Патрокл. Ничто их не разлучит. – Он вздохнул. – Когда мы были в Трое, они приносили жертву на могиле Ахилла. Мы все плакали, так это было красиво.

– Представляю себе, – сухо произнесла Мериамон. «Дети, – подумала она. – Мечтатели и дети. И они хотят завоевать мир».

Но знают ли они об этом? Даже он, чья душа подобна огню, понимает ли он, чего хочет?

Александр, совершая свой обход, подошел и к ней. Она не пыталась уклониться от этого. Раненый, которого она перевязывала, так же остолбенел от восторга, как и другие, и получил свою награду: хлопок по плечу, похвалу его храбрости, пару шуток. Во всем этом не было ни капли фальши.

Александра нельзя было назвать красивым, даже с точки зрения греков. Полные губы, худые щеки и тяжелая челюсть; длинный нос, начинающийся прямо от густых бровей; широкий лоб; волосы жесткие, как львиная грива, и лежат так же: все это слишком сильно, слишком необычно, чтобы быть красивым. Но глаза были великолепны. Беспокойные, как и он сам, пронзительно-светлые, они могли вдруг замереть, не мигая, устремившись далеко на горизонт, где только он видел что-то. Какого они были цвета, она не могла бы сказать. Серые, голубые, серо-голубые, зеленые, серо-зеленые. Один был темнее другого, а может, это только игра света?

Александр повернулся, и глаза его, сейчас светло-серые, осмотрели Мериамон с головы до ног, с любопытством и чуть насмешливо.

– О боги, кто же ты такая?

Он задал этот вопрос просто, как ребенок, с детской дерзостью и с детской уверенностью, что его за это не накажут. Она не могла сдержать улыбки.

– Меня зовут Мериамон, – ответила она, – я была певицей в храме Амона в Фивах.

Он слегка нахмурился. Она видела, как его быстрый ум перескакивает с одной мысли на другую: глаза его меняли цвет с серого на зеленый, потом на голубой и опять на серый.

– Была? – спросил он.

– Теперь я здесь.

– Зачем?

Детская прямота – да, но ум не детский, он взвешивал, измерял, оценивал все, что было в ней.

– Чтобы служить тебе, – ответила Мериамон. Он нетерпеливо мотнул головой. Ну конечно, она пришла, чтобы служить ему, говорил этот жест. Он же Александр.

– Ты прошла долгий путь, чтобы предстать перед царем варваров.

– Мои боги привели меня сюда, – сказала она.

– Почему… – начал он. Кто-то окликнул его, срочно, не желая ждать. Он пробормотал что-то коротко и грубо и усмехнулся, заметив выражение ее лица.

– Мариамне, – его язык странно произносил ее имя, – я должен отдать распоряжения войску, похоронить мертвых и отпраздновать победу. После этого мы с тобой поговорим. Ты придешь посмотреть обряды диких эллинов?

Он не дикарь, хоть и варвар. Она улыбнулась в ответ.

– Вы, греки, такие дети!

Он расхохотался.

– Все так говорят. Ну, так ты придешь?

– Приду, – ответила Мериамон.

3

Как глупо, что она забыла об этих эллинских дикостях!

Они хоронят своих мертвых. Да, конечно. Но сначала они их сжигают! Они шли теперь в длинной сверкающей процессии – каждая кираса блестела, каждый наконечник копья вспыхивал в лучах солнца, кони в своей лучшей сбруе, запряженные в колесницы, фыркали, пританцовывали и трясли плюмажами. Они окружили поле Иссы, растеклись и образовали неровную длинную линию, как будто одно гигантское блестящее существо, и застыли в строю перед лицом своего царя. На нем были золотые латы, шлем в виде львиной головы. Он сидел верхом на своем небольшом черном коне, таком же знаменитом, как и он сам, слушал вопли восхищения и отвечал на них ослепительной улыбкой.

Затем все собрались вокруг башни, сложенной из дров и мертвых тел, и совершали свои обряды и смотрели, как жрецы льют масло на костер. Царь первым бросил факел. Он описал высокую дугу под серым сводом небес, перевернулся и упал на самую вершину костра. За ним, как падающие звезды, полетели другие. Первые языки пламени лизнули бороды тех, кто стоял ближе всего, и вдруг огонь вырвался на свободу.

Мериамон не могла смотреть, как горят тела. Ветер относил дым в сторону, но это было невыносимо. Что же теперь будут делать их души? Как они пойдут по стране мертвых, на какое правосудие они могут надеяться, если у них не осталось земного пристанища?

Люди рыдали: это была часть ритуала. Мериамон почувствовала, как и ее губы задрожали. Так много тел, так много потерянных душ! Боги, как же так можно?!

Рядом с ней на склоне стояли другие люди. Большинство молчали. Кто-то сказал рядом:

– Ты потеряла кого-то в битве?

Это был голос женщины, чьей угодно, но только не персидской. Женщина стояла спокойно, одетая как гречанка, вуаль, наброшенная на волосы, прикрывала лицо. Мериамон засмотрелась на нее: локоны бронзово-золотых волос, гладкий лоб цвета слоновой кости, огромные темные глаза. В них светились симпатия и любопытство – обычное для греков выражение. Ее выговор был безупречен.

– Как они могут так поступать? – спросила Мериамон. – Как же можно разрушать тело?

– Так освобождаются души, – сказала гречанка. – Потом мы похороним кости, и они смогут отдохнуть.

– Разве это отдых? Когда уничтожено тело?

Брови гречанки сошлись на переносице, густые, красиво изогнутые.

– Душу надо освободить, чтобы она могла пересечь Реку и попасть в Гадес, а кости должны лежать под землей. – Она вздрогнула под своей тонкой голубой накидкой с вышивкой по краю. – Как это ужасно – быть прикованным к гниющей плоти и не находить успокоения!

– У нас такие разные веры, – сказала Мериамон с трудом.

– Ты египтянка, да? Я слышала, в лагере есть женщина из Египта.

– Меня принимали за мальчика, – сказала Мериамон.

– Ну, тогда тебе повезло, – заметила гречанка. – Поверь мне, там, где эллины, гораздо безопасней женщине, чем мальчику.

Мериамон взглянула на нее.

– Но ведь некоторые военачальники привезли с собой жен?

Гречанка рассмеялась, мелодично и звонко. Такой перелив радостных нот – это искусство, отработанное до инстинкта.

– Жена? Я?! Спаси меня, Афродита! Нет, моя дорогая египетская гостья, я просто следую за войском, и называют меня гетера. Ты когда-нибудь слышала о Таис?

– Не больше, чем ты слышала о Мериамон.

Таис откинула вуаль. Она не была такой ослепительной красавицей, как ожидала Мериамон. Глаза ее были великолепны и кожа безупречна, но нос был слишком длинным даже на греческий вкус, рот слишком широкий и чувственный, подбородок слишком твердо очерченный. Характер – вот как это называлось.

Мериамон никогда раньше не разговаривала с гетерой. Наложницы – у мужчин в стране Кемет они были. Были там и женщины, торговавшие своим телом для мужской утехи. Но те, кто носил звание «подруги», были только в Греции, и было это странно.

– Мы необходимы, пойми, – сказала Таис своим ясным, звонким голосом. – Для некоторых мужчин мальчиков недостаточно, а их жены годятся только для того, чтобы прясть шерсть и нянчить сыновей. Мы же даем мужчинам то, чему жены едва обучены, а мальчики не имеют вовсе. Мы заслуживаем имени, которое нам дали.

– В Египте, – сказала Мериамон, – таких женщин называют женами.

– Счастлив Египет, – ответила Таис и полуотвернулась, потупив прекрасные глаза.

Мериамон уже видела человека, который подходил к ним. Он сегодня утром вместе с царем ехал в траурной процессии. Он был немного старше, чем другие, ближе к тридцати, чем к двадцати, с худощавым энергичным лицом: высокий, широкоплечий, с большими руками, но грациозный и ловкий в движениях, каким должен быть настоящий воин.

Он учтиво приветствовал Таис, как благородную женщину. Таис стояла, скромно опустив глаза, и ответила на приветствие на своем чистейшем аттическом наречии.

– Птолемей, – сказала она, – ты знаешь госпожу Мариамне?

Он поклонился: приветливо, любезно и чуть насмешливо. – Царь говорил о тебе, – сказал он. Мериамон подняла бровь.

– Он очарован, – сказал Птолемей. – Неужели Филиппос действительно позволил тебе прийти прямо в лазарет и творить там чудеса?

– Ну, что касается позволения, – ответила Мериамон, – думаю, у него просто не было выбора. Но никаких чудес не было. Просто полевая хирургия – это все, что я умею.

– Это гораздо больше, чем умеем мы. – Птолемей покачался на пятках и внезапно ухмыльнулся. – Хотел бы я поглядеть на него, когда он понял, что ты женщина.

– Это его не порадовало, – сухо сказала Мериамон.

– Да уж. – Птолемей говорил решительно, чуть ли не с презрением, как показалось Мериамон. – Один щенок из этого выводка достался тебе. Ему теперь остается только стенать, что он попал в женские руки.

Она сощурилась. Широкая кость, большие руки, худощавое лицо.

– Уж не Николаос ли?

– Да, Нико, – ответил Птолемей. – Но как бы то ни было, он хороший воин. Мог бы быть и лучше, ведь он испорчен с детства, но пусти его в бой, и он вспомнит свои хорошие манеры.

– Он вежливо убивает?

Птолемей захохотал.

– Александр говорил, что у тебя острый язычок. Так же, – добавил он, – говорил и Нико. – Он вдруг посерьезнел. – Врачи говорят, что он должен был лишиться руки. Теперь, по их словам, ее, наверное, удастся сохранить. Если это не чудо, то что же вы называете чудом?

– Все было не так уж плохо, как могло бы быть, – сказала Мериамон. – Он потерял много крови от всех своих ран, поэтому я заставила его лежать. Кроме того, мне доставляло удовольствие наблюдать, как он злится.

– Со временем из него выйдет и дурь, – усмехнулся Птолемей.

– Я не стала бы делать ставку на это, – добавила Мериамон.

Люди начали расходиться. Бурно горевший костер теперь только медленно тлел. Ветер переменился, и ее ноздри ощутили запах. Дым, гарь, сладковатый запах горящего мяса буквально вывернули ее наизнанку.

Мериамон почувствовала, как женские руки, прохладные и успокаивающие, убирают волосы с ее лица, залитого слезами, поддерживают, пока ее рвало на траву. Таис говорила, и ее голос был таким же успокаивающим, как руки:

– Это зрелище не для египтянки. Но кто виноват?

Мериамон выдохнула едва слышно, злясь на свою слабость:

– Я сама. Я должна была помнить… я должна была знать…

– Так же, как и Александр, – сказал Птолемей.

Мериамон вскинула голову, глаза ее расширились от удивления.

– Да, я слышал, что он сказал. Он иногда вообще не думает.

– Но он же царь!

– Да, он царь, – согласился Птолемей. – Но послушай, вы же не выбираете себе царей. Вы делаете их богами.

– Они и есть боги, – ответила Мериамон, – и сыновья богов. – Ее желудок немного успокоился. Она поднялась с колен, стараясь не смотреть в сторону костра и дышать неглубоко, хотя ветер снова изменился и относил дым к морю. – Нет, это я не подумала и дорого за это заплатила.

Она подняла глаза. Он смотрел вниз, нахмурясь, как будто пытаясь что-то понять. На миг ее тень заколебалась. Смотреть… желать…

Он отвернулся. Миг прошел. Он бережно поддержал ее.

– Царь захочет видеть тебя позже. Ты будешь в лазарете?

– Она будет с женщинами, – сказала Таис, и они оба уставились на нее. – Госпожа Мариамне, я собираюсь пойти поговорить с персидскими женщинами. Им может быть приятно услышать женский голос, даже если он принадлежит врагу.

Мериамон застыла.

– Я не люблю персов, – сказала она.

– А кто любит? – Таис оправила вуаль. – Но они ведь женщины и, наверное, напуганы.

– Я думала, их оставили одних, – сказала Мериамон.

– Так было бы еще хуже. – Таис бросила взгляд на Птолемея. – Нам понадобится охрана, мой друг?

«О, – подумала Мериамон, – это звучит, как «моя любовь». Как будто одни и те же слова».

– Я пошлю с вами человека, – сказал Птолемей. – Сейчас все вроде бы спокойно, но не будем испытывать судьбу.

Никто никогда не догадался бы, что они любят друг друга. Они не прикасались друг к другу, и глаза их встречались редко, но между ними была тончайшая связь.

Сейчас она натянулась, готовая порваться. Птолемей вернулся к своим воинам. Таис пошла вниз по склону холма, походкой танцовщицы, прямая, сознавая свою грацию. Мериамон не сразу поняла, что она ей что-то рассказывает.

– Я познакомилась с ним в Афинах, когда Александр был там в посольстве своего отца, еще до того, как он стал царем. Я тогда была почти ребенком; моя грудь была еще совсем маленькой. Мой покровитель решил, что Птолемей вполне подойдет, хоть он и македонец. Мне он тоже понравился: он всегда был вежлив, никогда не злился и не стремился показать себя. Затем он уехал, а я стала взрослой женщиной и нашла себе покровителей, которые выучили меня всему в обмен на то, что я могла дать. В прошлом году, когда я узнала, что Александр собирается отправиться в Азию, я решила отправиться с ним.

– Не с Птолемеем? – задумчиво спросила Мериамон.

– Конечно, с Птолемеем. Мы снова встретились и заключили договор.

– Твой… опекун сказал что-нибудь на это?

– Мой опекун умер. В Афинах женщинам не разрешают жить самостоятельно, без мужской руки. А. с наследником моего опекуна мы не поладили.

– И так ты уехала.

– Я намекнула и надавила, где надо, и мне разрешили уехать. Не думаю, что я скоро вернусь в Афины. Мне нравится такая жизнь, эта безумная охота за персами.

Таис и сама была неукротима. Хотя ее учили, воспитывали и выращивали, как дерево в саду фараона, она создала себя сама. Она не будет носиться верхом по полю битвы, как мужчина, вряд ли это ей подойдет, но она будет смотреть жадными глазами и прислушиваться к звону мечей. Таис будет ждать, когда вернется ее мужчина, чтобы увенчать его победу.

Они обошли далеко кругом погребальный костер. На другой стороне их со всеми почестями встретил воин, передал любезные слова своего начальника и пошел вслед за ними через поле битвы, готовый их защищать. Поле было пустынно, земля где взрыта, где утоптана, но ни одно тело не осталось лежать, искушая хищных птиц. Мертвые греки превратились теперь в кости на погребальном костре. Мертвые персы были предоставлены заботам соплеменников для совершения похоронных ритуалов, ничуть не менее ужасных, чем сожжение: персы не сжигали покойников, считая это осквернением священного огня, а поднимали их на вершины, чтобы хищные птицы склевали тело, а безымянные кости сбрасывали в яму.

Мериамон почувствовала перемену, когда они переходили вброд реку. Охранник шел теперь впереди, а Таис приподняла свои прекрасные одежды и без малейшего колебания шагнула в обжигающе холодную воду. Эта река была границей. Другой берег был персидским, хотя и находился сейчас в руках македонцев. Лагерь персов раскинулся, как город, широко по равнине и по окрестным холмам, без всякого порядка и системы, что было совсем не похоже на площади и прямые улицы македонского лагеря.

И тень ее чувствовала, и сердце ее видело вокруг мир одновременно странный и до боли знакомый. Мускусный аромат их духов, запах приправ с их кухни, шипящие и горловые звуки персидского языка слишком долго царили в ее стране. Даже лишенный воинов, которые теперь стали ранеными или рабами, и царственных женщин, этот лагерь мог быть только персидским. Мериамон поморщилась от запаха, который знала лучше всех остальных.

Слабый, но легко различимый, как запах раскаленного металла; тень ощутила прикосновение жара, глаз сердца уловил блеск огня. Маги бежали вместе со своим трусливым царем. Но их сила еще бродила там, где они были когда-то.

Гибкая песочно-коричневая фигурка появилась впереди, мелькая среди теней. Сехмет, мудрая кошка, избегала пеших переходов и сожжений. Она описывала круги вокруг Мериамон, удивляя встречных. Таис изумленно воскликнула:

– О боги, это еще что?

– Сехмет, – ответила Мериамон и протянула руки. Сехмет прыгнула и с привычной ловкостью забралась на плечо, удобно устраиваясь. Она мурлыкала. Мериамон называла это заклинаниями, охраняющими их обеих от враждебной магии.

– Это твоя кошка? – спросила Таис. Она казалась озадаченной.

– Сехмет сама себе хозяйка, – ответила Мериамон. – Она выбирает тот же путь, что и я. Главным образом если у нее нет более важных и интересных дел.

За эти слова Сехмет тут же вонзила ей в плечо когти, но лишь на мгновение, не до крови.

– Замечательно, – сказала Таис, которая быстро пришла в себя. – Женщинам Великого Царя будет о чем поговорить.

– Ты говоришь по-персидски?

– Ни слова, – ответила Таис. – Но мы как-нибудь исхитримся.

Шатер Великого Царя был гигантским, настоящим дворцом из шелка и золота, такой высокий и широкий, что внутри него находился целый холм. Стены были из шелка, их можно было передвигать, чтобы сделать одну комнату больше, другую меньше или объединить все в один огромный зал. Пол был устлан коврами, яркими, как цветущий луг. Обстановка была вся из золота и драгоценных камней, каждая комната – баснословной стоимости, все самое лучшее, что только можно найти.

Сейчас Дарию было бы неприятно видеть это. Ничего не было украдено и не испорчено зря, потому что этого потребовал Александр. Но македонские воины находились там, куда прежде разрешалось входить только принцам, они расположились на бесценных ложах, угрожая повредить доспехами нежную шелковую обивку.

Воины сказали, что женщин здесь нет. Позади этого шатра стояли другие. Посмеиваясь и подталкивая друг друга локтями, они предложили проводить туда Таис и Мериамон.

Таис бросила на них презрительный взгляд и направилась туда, куда они указали. Нужно было выйти из большого шатра и пересечь двор, огороженный стенами из шелка. Здесь никто не шатался без дела. В дверях стояла стража, которая, казалось, относилась к своим обязанностям не так легкомысленно, как их товарищи. Может быть, это была неприязнь, а, может быть, виной тому было присутствие другого стража, в персидской одежде. Великан-нубиец и, судя по его присутствию здесь и по безбородому лицу, евнух.

– Мы пришли, – решительно сказала Таис своим чистым голосом, – чтобы поговорить с царскими женщинами.

– Царь никого не велел пускать, – сказал один из охранников-македонцев.

– Царь не велел пускать мужчин. – В голосе Таис явно слышалось нетерпение. – В конце концов ты же знаешь, кто я. Разве я могу изнасиловать или оскорбить дочь царя? Даже персидского?

Охранник колебался. Никто его не поддержал. Он пожал плечами.

– Ладно. Но если будут какие-нибудь неприятности, я скажу, что все началось из-за вас.

– Правильно, – ответила Таис. – Пойдем, Мариамне.

Здесь, не как в шатре Великого Царя, все еще сохранился дух Персии. Ни одного македонского лица, ни одного мужчины, кроме евнухов. Царила глубокая тишина, изредка нарушаемая приглушенным звуком – всхлипыванием женщины, плачем ребенка. Все было проникнуто ароматом разных духов, но у этого густого, вязкого запаха не хватало силы скрыть запах страха. Воздух был неподвижен, лампы светили ровно и тускло. Всегда и везде все тот же воздух, все тот же полумрак, все та же бесконечная монотонная неизменность.

– Даже птица в клетке может видеть небо, – заметила Мериамон.

Таис издала какой-то звук, возможно, это был смех.

– Эта тюрьма богаче, чем та, где живут афинские жены и дочери. Стены из шелка, на полу ковры, каждый из которых стоит полцарства. И они могут путешествовать со своим мужчиной, хотя и в закрытой повозке.

– Если даже тюрьма движется, разве от этого она перестает быть тюрьмой?

– Философия, – сказала Таис без насмешки, глядя, как к ним подходит евнух.

Он был старый, тонконогий, но с огромным животом, одетый так богато, что это выглядело чуть ли не пародией на одежду: темно-вишневый шелк, весь покрытый вышивкой. Он напомнил Мериамон священного бабуина в храме Тота – длиннорукого, со сморщенным лицом. Евнух поклонился им хорошо рассчитанным поклоном, не слишком низко, чтобы признать их господство, но и не слишком небрежно, чтобы не оскорбить. Его приветствие было безупречным, но сказано на придворном персидском языке.

Мериамон говорила на этом языке не очень хорошо, но поняла смысл. Поняла слишком хорошо. Даже если вторгшиеся сюда – победители, они должны говорить на языке Кира и Камбиза, или не говорить вовсе.

Она слегка наклонила голову.

– Мы возвращаем твои приветствия, о повелитель слуг. Эта женщина со мной – подруга царя. Не соизволит ли великая царственная госпожа уделить нам свое внимание?

Губы евнуха чуть скривились: конечно, ему не понравились и ее акцент, и ее самонадеянность. Но он был придворным, и лицо его ничем не выдало его чувств.

– Разве пленнику дана возможность выбирать?

– У царицы всегда есть такая возможность, – сказала Мериамон.

– Я узнаю, – ответил евнух и ушел. Мериамон присела на ложе. Оно показалось ей слишком мягким, но все же лучше, чем ничего. Таис осталась на месте, стоя у проема внутренней перегородки.

– Что он сказал?

– Он пошел спросить царицу, пожелает ли она говорить с тобой. – Мериамон откинулась на ложе. Сехмет спрыгнула с ее плеча и шла по спинке ложа, урча и настороженно нюхая. Вдруг она чихнула. Мериамон улыбнулась: Сехмет тоже не нравятся персидские духи.

– Он был невежлив, – сказала Таис, – говоря по-персидски.

– Да, – ответила Мериамон, – и еще более невежливо было бросить нас так внезапно, не сказав ничего на прощание. Видно, ему здесь совсем не нравится.

– Да уж, наверняка, – согласилась Таис, отошла от двери и села возле Мериамон. Она забралась на ложе с ногами, опершись на тонкую руку. – На всех войнах царь-победитель всегда забирал женщин врага себе. А Александр сюда даже не заходил.

– Пока…

– Когда он придет, – заметила Таис, – то совсем за другим.

– Он грек до мозга костей, – сказала Мериамон.

Таис сбросила вуаль, открыв лицо.

– Это верно. Но он – Александр. Он никогда не станет добиваться любви силой. Он любит удовольствия и не откажется от любви, если он может получить ее, а не взять.

– Не могу представить, чтобы он ухаживал за персидской царевной, – сказала Мериамон.

– Я могу, – возразила Таис. – Ему нравится бросать вызов трудностям.

– Не думаю, что она стоит того, если уж он захватил ее, – сказала Мериамон. – Птицы, выросшие в клетке, плохо летают.

– Не все, – сказала Таис, – во всяком случае не те, кто хочет быть свободным.

– Любовь к свободе и сила духа быстро прокисают в гареме. Одни привыкают пить вино, другие много едят и толстеют, третьи развлекаются тем, что подсовывают яд неугодным.

– В Египте тоже так? – спросила Таис.

– Нет, – ответила Мериамон, но очень тихо. Сехмет вернулась, обследовав комнату, и устроилась на коленях Мериамон. Та погладила нежный мех, успокаиваясь. – Не так было… в очень давние времена.

В глазах Таис был вопрос, но она промолчала. Она сама походила на кошку, гибкая, расслабленная, но готовая в любой момент вскочить.

Они ждали долго, предоставленные самим себе. Никто не принес им ни вина, ни сладостей, как это было принято.

Евнух, который пришел за ними, был другой, помоложе, хотя и не юный, сохранивший следы былой красоты. Глаза его все еще были прекрасны, он смотрел на гречанку и на египтянку в персидской одежде, как испуганный пес, явно не понимая, в чем дело. Голос у него был сильный и пронзительно-сладкий, как иногда бывает у евнухов.