Текст книги "Семь или восемь смертей Стеллы Фортуны"

Взрослая Стелла отлично понимала: Господь явил милость, избавив ее от воспоминаний о самом происшествии. Жаль, что милости хватило лишь на это, жаль, что она, милость, не распространилась и на воспоминания о последовавшей боли. С другой стороны, хорош был бы Отец Небесный, если бы не учил нас извлекать уроки из своих ошибок!

А вот чего Стелла не помнила, так это самого эпизода. Ассунта готовила баклажаны в оливковом масле. Чугунная сковородка – самая ценная посудина в доме – стояла на жаровне. Стелла, вероятнее всего, прельстилась панировкой из хлебных крошек. Девочка привстала на цыпочки, ткнула пальчиком в ломтик баклажана и отпрянула, обжегшись, а сковородка потеряла равновесие и опрокинулась. Кипящее масло пролилось Стелле на правую руку и на грудь. Платьишко у Стеллы было с длинными рукавами. Ткань, пропитавшись маслом, прилипла к коже. Неизвестно, кричала Стелла или нет. Вполне могла и не кричать – она и после в самые тяжелые минуты хранила молчание. Кончеттина, напротив, завизжала изо всей мочи.

Ассунта ворвалась в дом и увидела, что на ее старшенькой полыхает платье. Живо потушила огонь, взялась было раздевать девочку. Ветхая материя потащила за собой и клочки Стеллиной кожи. В следующий миг Стелла истекала кровью. Обе, мать и дочь, от потрясения онемели.

Всю дорогу до Феролето Стелла была без чувств. Правда, в глубинах подсознания осталась кошмарная тряска – мать бежала бегом, прыгала не хуже горной козы, задыхалась и, закашлявшись, брызгала Стелле в лицо слюной. Три четверти часа по пересеченной местности, по ослиной тропе, сквозь буйную колючую мимозу, сквозь поросль ясеня и ольхи. Позднее Ассунте только ленивый не говорил: зря, мол, она потащила ребенка в Феролето – лучше бы одна сгоняла и доктора на дом привела. Ага, как же! Пока бы доктор уложил инструменты, пока бы добрался до Иеволи! Чего доброго, не видя своими глазами ожогов, он и серьезностью ситуации не проникся бы. На такие Ассунтины аргументы доброжелателям возразить было нечего.

Другую, не менее важную причину, Ассунта замалчивала. Она помчалась в Феролето еще и потому, что роковым декабрьским вечером именно этого не сделала для Стеллы Первой. Побоялась – не столько бандитов и непогоды, сколько мужа. Позволила Антонио поучить себя уму-разуму, и вот к чему это привело – утром уже не надо было рассчитывать, окупится или не окупится визит врача на дом. Если Стелла Вторая умрет, так, по крайней мере, не из-за того, что Ассунта ноги свои пожалела.

Вот почему Ассунта понесла Стеллу в Феролето и вот почему эта история, наряду с прочими аналогичными историями о материнской самоотверженности, вошла в анналы деревни Иеволи.

Стелла ничего не помнит о восемнадцати часах, проведенных на операционном столе. В ту ночь она дважды оказывалась в состоянии клинической смерти. Пересадка кожи тогда еще не получила широкого распространения; доктор целый час потратил, объясняя перепуганной Ассунте, почему и зачем нужно вырезать кусочки здоровой кожи. Компрессами да бальзамами, внушал доктор, здесь не обойдешься, может развиться сепсис, и тогда девочку будет уже не спасти. Ассунта, так ничего и не поняв, дала согласие на операцию.

Стелла не помнит полотенец, которыми промокали ее кровь; и откуда столько кровищи в таком маленьком теле? Что там вообще могло остаться, в этих жилках? Не помнит, как, подобно нежным усикам кабачковой ботвы, загибались краешки ожогов на ее руке и ключице. Не помнит, как доктор брал скальпелем здоровую кожу с ее левой руки, а поняв, что на руке не хватит, перешел к ягодицам. Ассунта очень смутно представляла, что делают со Стеллой, – в операционную ее, понятно, не пустили. Несчастная мать хлестала себя по щекам и выла, заранее оплакивая свое дитя.

Не знала Ассунта и в каких условиях проводилась пересадка кожи. Доктор, конечно, не дружил с головой, раз решился на подобную операцию в своем холостяцком жилище без электричества и водопровода, антисептиком имея лишь лимонный сок. Ассунта не догадывалась, как повезло ей и Стелле, что доктор – заморыш с волосатыми пальцами в вечных цыпках – в свое время сбежал от отца на Сицилию, этот рассадник криминала, где, впрочем, вот уже пять столетий процветала медицина и где врачи первыми начали практиковать пересадку кожи.

В ту ночь Ассунта, периодически выходя из ступора, принималась барабанить в дверь. Ее не впускали, ей не отвечали; она уверилась, что дочь ее давно мертва, а шельма доктор просто прячется, боясь материнского гнева. У Ассунты мутился разум. Она виновата, она не уследила! Ее попустительством умерла Стелла Первая, а теперь вот и Вторая. Ассунта почти чувствовала в руках ледяную тяжесть бездыханного детского тельца, почти слышала колокольный звон, зовущий к утренней мессе, и ладони у нее немели и ныли, ибо обладали животным инстинктом, который подсказывал: не обнять ей больше Стеллы – ни Первой, ни Второй.

Выйдя наконец из импровизированной операционной, доктор нашел Ассунту под дверью. Она лежала на неметеном полу – спала с открытыми глазами, в которых горело отчаяние. В каждой руке у нее была прядь собственных волос, выдранных с корнем, мокрых от потных ладоней. С тех пор Ассунта нигде не показывалась без головного платка – прятала плеши заодно с сединой, которая густо тронула ее черные волосы, даром что лет ей было всего-то двадцать пять.

И пятнадцать, и двадцать лет спустя Стелла, собираясь мыть посуду и закатывая рукава, подолгу задерживала взгляд на шрамах. Своих рук без шрамов она не помнила – и все же видела их каждый раз словно впервые. На правой руке они были коричневые и напоминали изображения островов с какой-нибудь старинной географической карты; неровные, беловатые краешки – словно изрезанная бухтами береговая линия. Левая рука производила более спокойное впечатление. Здесь кусочки кожи как под линейку нарезали. Только присмотревшись, можно было заметить мелкие неровности, выдававшие дрожь руки хирурга. Летом здоровая кожа покрывалась загаром, а шрамы – нет.

«Какой дьявол меня дернул?» – недоумевала Стелла. В конце концов, ей было почти пять лет – для деревенского ребенка достаточно много. Пора соображать, что позволительно, а что опасно. Зачем она потянулась к сковородке? Что ее толкнуло – жадность? Голод? Любопытство? Стелла уже знала: именно эти три фактора чаще всего мотивировали ее взрослую. Но так сглупить, пусть и в детстве? Нет, просто в голове не укладывается!

Да и кстати: куда смотрела Ассунта? Подобно многим матерям, утратившим дитя, Ассунта буквально квохтала над Стеллой, Кончеттиной и Джузеппе. Стелла не помнила ни единой сцены из детства, в которой не было бы места Ассунте. Мать всегда, всегда находилась либо совсем рядом, либо на расстоянии вытянутой руки. Чем же объяснить такое Ассунтино легкомыслие? Как она оставила двух маленьких девочек без надзора возле открытого огня, возле сковородки с кипящим маслом? Похоже, без ворожбы дело не обошлось.

Запах мяты, коричневая кожа, вечный жар. Вместе с сознанием к Стелле вернулась боль, запульсировала в руках, уложенных на одеяло. Над Стеллой курили мятным листом – а сознание, едва обретенное, уже сдавало позиции, от боли из глаз искры сыпались. Правую руку жгло словно огнем, прикосновения были нестерпимы; левая рука помнила пересадку и самопроизвольно подергивалась, будто в кожный покров вторгалось острие скальпеля.

Стелла цеплялась за мятный запах; свежий и гнилостный, он отравлял атмосферу и в то же время служил антисептиком. Ее сестренка и тезка вступила в мир с этим же запахом, когда бабушка – первое человеческое существо, увиденное Стеллой, – повязала ей на шейку пучок мяты, вернейшее средство от сглаза. У Стеллы Второй запах мяты отныне и вовеки будет ассоциироваться с ужасом, физическими страданиями, тяжестью потных одеял, давлением закопченных стен и кровью – бьющейся в висках и проступающей на повязке. Ибо и эту, и последующие Стеллины травмы родня врачевала испытанным способом – доказавшей свою незаменимость пряной травой.

В той, удвоенной боли Ассунта всегда была рядом. Пальцем чертила крест у Стеллы на лбу, шепотом заставляла Стеллу вынырнуть из обморока, вернуться – чтобы страдать, а значит, жить. Ассунта делала глубокий свистящий вдох, а на выдохе успевала прочесть заговор – ни слов, ни смысла закругленных, зарифмованных фраз Стелла не понимала, но мурашки по спине у нее бегали, это да. Мать отваживала чьи-то злые чары, старалась побороть проклятие, кем-то наложенное на ее деточку.

Кроме матери возле Стеллы почти неотлучно находились бабушка Мария, тетушка и крестная Розина и вторая тетушка, Виолетта – жена дяди Николы. Эта последняя нянчила на коленях двухлетнюю Четтину. Туго соображая от боли, Стелла слушала, как Ассунта излагает свою версию произошедшего:

– Да я ни на секундочку глаз со сковородки не спускала, не говоря о том, чтобы вон выйти! Вы же знаете: не из таковских я, нипочем девочек без присмотра не оставила бы. Ума не приложу, как оно все приключилось.

Тетя Розина положила Стелле на лоб свою крохотную теплую ладошку.

– Кто же мог тебя сглазить, сладкая моя?

Стелла еще не видела разницы между вопросами обычными и вопросами риторическими.

– Четтина, – выдала она, покосившись на хнычущую сестренку.

Получилось спонтанно; впрочем, едва Стелла это озвучила, женщинам стало казаться, что они и сами так думали.

Все разом они заквохтали: «Нет, что ты! Быть не может!» – и замахали руками, отгоняя подозрение.

– Послушай, деточка, – принялась объяснять тетя Розина, – ежели говорят, что человека сглазили, это значит, ему дурного пожелали. Не след таких по имени называть. Тут надобно Господу помолиться да святым угодникам – пускай оборонят, от сглазу избавят.

Стелла уставилась на обеих теток, желая уяснить, что она не так сказала.

– Полно тебе, Розина, – возразила Виолетта, – может, Стелле чего известно. Зачем бы ей говорить, коли она не знает? Это же хорошо, когда знаешь, от кого защищаться. На Господа надейся, а сама не плошай!

– Виолетта! – Розина почти визжала, что было совсем не в ее духе. – Защищаться надо от всего мира! Invidia[3]3
  Зависть (итал.).


[Закрыть] всюду, куда ни глянь! – Она развела руками, и женщины похолодели, буквально физически ощутив концентрированную зависть, пропитавшую спертый воздух, висевшую наподобие пылинок в лучах предвечернего солнца. – Позавидовать, – продолжала Розина, – любой может – даже близкий человек, даже против воли. Да только, Виолетта, когда ты на такого человека пальцем кажешь, ты не меньше грешишь, чем завистник! Понятно тебе?

– Вот что, милая, запомни, – обратилась к Стелле nonna Мария. – Лишь тот чужие грехи называет, кто сам в таких грехах повинен.

Это была поговорка; Стелла потом не раз слышала ее от бабушки.

– За собой следи, внученька, сама старайся не грешить, добро творить. Чужие ошибки да дурные дела тебя не касаются. У каждого с Господом Богом свой счет.

Mal’oicch, на калабрийском диалекте «сглаз» – это нечто накопившееся в атмосфере, отравившее ее подавленным недовольством и завистью. Если находиться в такой атмосфере достаточно долго, можно заболеть, лишиться капитала или семейного согласия, подурнеть лицом и даже умереть. Mal’oicch особенно опасен для людей удачливых, красивых и богатых; они теряют свои сокровища – везенье, физическую привлекательность и деньги – именно потому, что у них слишком много завистников. Лишь блаженные души не знают зависти, искренне радуются счастью ближних. Остальные завидуют, явно или тайно, обязательно с тяжелыми последствиями. В Средиземноморье какие только народы не жили, какую только веру не исповедовали, однако несмотря на разногласия в прочих аспектах, все – североафриканские берберы, андалусские сефарды, православные греки, турки-мусульмане, палестинские арабы и католики Южной Италии – сходились в одном: сглаз существует. Кумушки в Иеволи, сознавая опасность сглаза, ничтоже сумняшеся брались избавить от него жертву. Для этой цели было у них в арсенале колдовство с элементами христианской молитвы – или христианская молитва с элементами колдовства.

«Да правда ли это, что мать сказала?» – думала Ассунта. Неужто и впрямь лишь тот чужие грехи называет, кто сам в таких грехах повинен? Неужто она ошибалась в собственных дочерях? Что ж, впредь она будет прозорливее. Ладно хоть защитить девочек от сглаза она умеет, усвоила от матери заговор – слова мудреные, тайные, и записывать их нельзя (даже я, ваш автор, спустя столетие не рискну); а читать надобно с мятой в руках. Под этот-то заговор, произносимый на выдохе, Стелла и очнулась отвратительным хмуро-бурым утром. Боль словно подлаживалась под ритм заклинания и скоро въелась Стелле в подкорку. В тот период она и засыпала, и пробуждалась под Ассунтин беззвучный речитатив, но слышала его и много позже, став взрослой, особенно в беспокойные ночи, когда не дает покоя штормовой ветер или духота.

Сама Стелла не переняла заклинание от Ассунты, подобно тому, как Ассунта переняла его от своей матери. Стеллины разум и душа были заперты, истинной веры она не ведала. А без веры какие чудеса? Одни совпадения.

Итак, Ассунта читала заговор; но где-то в самой глубине души разве не сомневалась она, что Стеллу именно сглазили? В здравом уме Ассунта никогда бы не оставила девочек без присмотра… Не постигло ли ее недолгое помрачение? Ассунтины дни были отравлены угрызениями совести. Ей мерещился призрак умершей Стеллы, руки и ноги тяжелели от горя и раскаяния. Ассунта убеждала себя, что призрак живет лишь в ее голове, ибо не пристало христианке верить в призраки (Ассунта успела восстановить веру в Господа Бога, заботящегося о Стелле Первой в райских кущах).

Да, она восстановила свою веру. Почти.

Случай с баклажанами вновь ее пошатнул – ибо чем, как не происками призрака, объяснить подобное?

Ассунта построила теорию: призрак мстит, потому что она, мать, скорбит теперь не так сильно. Она изливает любовь на троих живых детей – а об умершей дочери позабыла.

Она исправится. Достанет фотографию, где запечатлена Стелла Первая, приколет к стенке в темном углу, чтобы от солнца не выцветала. Устроит домашний алтарь со всеми атрибутами, даже с горящей свечой – конечно, когда будут деньги на свечу.

Если Ассунта рассчитывала утихомирить таким способом призрака Стеллы Первой, ничего у нее не получилось. Происшествие с кипящим маслом стало не худшим в череде несчастий, преследовавших Стеллу Вторую. Оно просто открыло счет.

Смерть № 2
Экзентерация (Боль нарастает)

Вторая смерть Стеллы Фортуны Второй была, пожалуй, самой драматичной из всех. Ничего удивительного в случае с экзентерацией, то есть выпадением внутренних органов. Как, почему такое произошло? Потому что Ассунта, оставленная мужем без единой лиры, добилась относительного материального благополучия и решила использовать деньги, чтобы обеспечить детям сытую жизнь. Она сама голодала, ну а дочери и сын голодать не будут! Бедность, как известно, чревата смертельной опасностью; однако чреват ею и достаток, особенно для людей, к достатку не привыкших, о подводных камнях достатка не ведающих.

За достатком Антонио уехал в Америку, и Ассунта его не корила, даром что он мог бы и семье денег послать – другие же эмигранты слали. Ну хоть немножечко – и то было бы подспорье.

Вообще сколько должно пройти времени, чтобы жена считалась брошенной? Поди разберись.

У Ассунты «мужчиной в доме» была Розина. Так уж сложилось, к счастью или к несчастью, что вдовствующая Розина всю свою энергию и любовь направила на сестру и племянников. Семнадцатью годами старше Ассунты, миниатюрная, как девочка, обожаемая племянниками, строгая, но удивительно добрая, тетушка Розина умела и приструнить, и пожалеть (мать – та только жалела), и являлась вдобавок кладезем премудростей – например, как ловчее давить гнид и как забрать яйцо из-под несушки, чтобы не клюнула. Стелла всегда старалась произвести на тетю впечатление и из кожи вон лезла, чтоб ее не огорчить.

В 1924 году взрослые сыновья Розины, Франко и Джуанни, отправились за лучшей долей на юг Франции. Розина осталась одна в доме покойного мужа, что стоял высоко на горе и глядел прямо на церковный дворик. И вот летом, когда закончился сезон разведения тутового шелкопряда, Розина решила переселиться к матери, а младшей сестре отдать в распоряжение и дом, и участок земли.

Ассунта, разумеется, упиралась.

– Твоим сыновьям некуда будет вернуться, некуда привести жен!

Розина передернула плечами. Ее не оставляло чувство, что сыновья вовсе не вернутся в захолустье вроде Иеволи. Мир изменился, все пришло в движение; все не так, как раньше. Сестры увязали Ассунтины пожитки в два тюка, водрузили их себе на головы и двинулись вверх по виа Фонтана.

Покойный муж Розины выстроил дом перед самой войной – современное жилище с потолком аж в десять футов. Такая высота обеспечивала отличную вентиляцию и не позволяла помещению перегреваться в летний зной. Стены, сложенные из крупных речных камней (камни доставили на ослах из Пьянополи), были тщательно промазаны глиной, а в ширину достигали пяти дюймов – значит, могли выдержать землетрясение вроде того, что в 1905 году разрушило почти все здания в Калабрии. В каждой стене имелось окошко со ставнями и довольно крючков для развешивания всяких хозяйственных мелочей. Кровать была широченная – дети еще не скоро вырастут настолько, чтобы им понадобились дополнительные спальные места.

Дом стал для Ассунты настоящим подарком. С замужества она, ютясь в полуподвале, обрабатывала отцовский клочок земли, который находился за кладбищем. Теперь, благодаря Розине, Ассунта посеет пшеницу и ее дети позабудут, каково оно – сидеть без хлеба, потому что их мать обретет независимость от цен на муку. Достаток породит благополучие, а там и процветание – так уж в мире устроено; сэкономленные на мукé лиры можно будет откладывать. Для женщин вроде Ассунты, без мужней поддержки и с выводком ребятишек, деньги – вечная проблема: нет ни времени, ни сил их зарабатывать, знай успевай крутись.

О, теперь Ассунта развернется! У нее будут собственные куры. И даже поросята.

Торговец поросятами заглянул в Иеволи на Пасху 1925 года. Тогда-то Ассунта и купила парочку – пятнистые, с вислыми задиками и пронзительными глазками, поросята умещались на ее ладонях, тыкались пятачками совсем по-щенячьи и трогательно всхрюкивали. Через девять месяцев, мечтала Ассунта, в каждом будет фунтов шестьсот первоклассного мяса. А это подразумевает и соленый окорок (prosciutto), и перченую лопатку (capicolo), и сырокопченую колбасу (supressata), на оболочку для которой пойдут промытые свиные кишки. Всеми этими деликатесами Ассунта станет кормить детей ежедневно. Сама она всю жизнь ела мясо дважды в год – на Рождество курятину, на Пасху козлятину; но дети ее рождены для лучшей доли.

Вскоре Ассунте открылось, что за животные свиньи. За ними нужен глаз да глаз. Покуда вырастишь крошечного поросенка на мясо, и мяса не захочешь. Во-первых, они едят, как… ну да, правильно, как свиньи. Во-вторых, постоянно хрюкают – либо еды требуют, либо, насытившись, удовольствие выражают. В-третьих, ими брезгуешь. Смышленые (не глупее собак), с проницательными, почти человечьими глазками, свиньи тем не менее гадят где стоят; они валяются в собственном навозе, а не уследишь – и сожрут его. Свинарник приходилось убирать каждое утро; в Ассунтином случае уборка означала лишний поход с ведром к цистерне. Попробуй пропусти день или, не дай бог, два дня – задохнешься. Вонища висит пеленой, оскверняет все и вся; как будто вплавь перебираешься через канаву гнилой старческой мочи́. Вонищей пропитывается одежда (потом не отстирать), вонища вползает в кухню, и Ассунта не чувствует запаха собственной стряпни, и ей кажется, что в горшочке булькает закисший свиной навоз. В тот год Ассунта без конца мыла полы и натирала столешницу лимонной кожурой – цитрусовая свежесть отчасти отбивала запах свинарника.

К лету свиньи выросли настолько, что уже не довольствовались объедками с Ассунтиного стола. Пришлось оставлять для них картошку, обделяя тем самым детей. В декабре, по наущению своей золовки Виолетты, Ассунта высыпала в кормушку все каштаны, запасенные с осени, – фигурально выражаясь, разметала перед свиньями драгоценный бисер. Потому что Виолетта клялась: мол, от каштановой мякоти мясо обретет нежную жировую прослоечку.

Стелла и Четтина любили свиней – впрочем, как и всех животных, включая ничейных кошек, шнырявших по улочкам Иеволи, и добродушных бродячих собак, благодарных за каждую корку. В свином загончике Стелла проводила целые часы. Свиньи выказывали дружелюбие. Стелла и Четтина хлопали их по вислым задам, затевали чехарду или катание верхом – свиньи охотно подставляли свои гладкие спины, и не их вина была, что маленькие наездницы не удерживались, сваливались на землю. «Только бы не разревелись мои девочки, когда придет пора свиней резать», – думала Ассунта, глядя, как развлекаются Стелла и Четтина.

Зима 1925/26 года выдалась щедрой на осадки. Четырежды снег выпадал так обильно, что Стелла и Четтина устраивали снежные бои. По утрам, пока солнце не растопило снег, девочки залегали во дворе, будто в крепости, и обстреливали снежками ребят внизу, на виа Фонтана. Те, оскальзываясь на заиндевевших булыжниках, в долгу не оставались. Воздух звенел от счастливого детского визга. Ассунта не сомневалась: не сегодня, так завтра дочери простудятся. Действительно, Четтина не просыхала от насморка, а вот Стеллу холод не брал. Она даже не зябла никогда. У нее с прошлого лета горели шрамы на руке и ключице. Девочке нравилось, что талая вода пропитывает платье, остужает вечный жар. Ассунту, впрочем, это обстоятельство не успокаивало – она продолжала бояться воспаления легких.

Накануне январского дня, о котором идет речь, снегопад был особенно силен. К утру все растаяло, белые хлопья превратились в жидкую грязь. Ассунта, как нарочно, с вечера не сняла белье. Она выскочила во двор с рассветом и добрую половину промозглого утра провела, развешивая вещи в комнате над очагом. Но погода разгулялась, и Ассунта потащила белье во двор, где веревка была натянута над дорожкой, прикрепленная к крыше свинарника.

Стелла и Четтина наблюдали за матерью из дверного проема, причем Стелла загораживала этот проем ногой, чтобы не шмыгнул во двор маленький Джузеппе. За лето Стелла вытянулась, утратила младенческую пухлость. Ассунта с удовольствием отмечала, что бедра у старшенькой будут широкие и упругие, ноги – длинные и сильные, а волосы иссиня-черные, круто вьющиеся, – как у Антонио. Четырехлетняя Четтина едва доставала Стелле до груди. Стелла привычно обнимала сестру за плечи. Обе девочки давно отвлеклись от белья и глядели теперь вниз. Ассунта увидела, что по крутой улочке, пыхтя, поднимается ее золовка Виолетта. Ясно: сейчас начнет на жизнь жаловаться, сплетничать и советы непрошеные давать о воспитании детей. Все как всегда. Ассунта помрачнела, однако крикнула старшей дочери:

– Стелла, давай-ка, пригласи тетю Виолетту в дом, пока я тут занята.

Виолетта, низенькая, крепко сбитая, отдувалась на подступах к дому. В руках у нее был какой-то сверток.

– Стелла, ну же! Кому я говорю! – повторила Ассунта.

Дочь поджала пухлые губки. Неприязнь тетки и племянницы была взаимной. Совсем недавно они повздорили. Началось все с наставления Виолетты: дескать, Стелле надо уважительнее разговаривать со старшими. Стелла огрызнулась: не станет она уважать тех, кто ей не по нраву, – а именно тетю Виолетту. Недолго думая, Виолетта отвесила племяннице пощечину. Стелла не заплакала (она никогда не плакала), а заявила:

– Вот поэтому я вас и не люблю, тетя. Вы злюка.

И демонстративно ушла из дому. Отсутствовала, пока Виолетта не убралась восвояси.

Ассунта сроду не видала, чтобы дети так себя вели. Стелле еще и шести лет не исполнилось. Розина, присутствовавшая при этой сцене, смеялась до слез.

– Ничего смешного! – накуксилась Виолетта. – Дерзкая девчонка! Необходимо принять меры, иначе в будущем с ней хлопот не оберешься. Ассунта слишком мягкосердечна, но должен же кто-то приструнить ее дочь.

– Стелла не из таковских, которых приструнивают, – возразила Розина, утирая слезы. – Упрямой уродилась ласточка моя.

И вот теперь Виолетта стояла, склонив голову набок, – ждала от Стеллы извинений. Стелла встретила ее взгляд и усмехнулась.

Ассунта не оставляла надежды на примирение дочери и золовки.

– Не дуйся, Стелла. Скажи: добро пожаловать, Zia.

– Добро пожаловать, Zia, – повторила Четтина, всегда готовая услужить. Стелла ограничилась тем, что отступила, дав тетке дорогу.

К тому времени как Ассунта разобралась с бельем и вошла в кухню, Виолетта успела развязать свой сверток. В нем оказались четыре ковриги; Виолетта резала их на крупные ломти. Нож, кстати, без спросу взяла.

– Хлеб вот заплесневел, – объяснила Виолетта. – Я подумала, свиньям твоим сгодится.

Ассунта подхватила с полу маленького Джузеппе, который до сих пор бегал без штанов. Отметила, что попка у ребенка ледяная.

– Много благодарны тебе, Виолетта, – произнесла Ассунта.

Золовка пожала плечами.

– Пустяки, Ассунта. Я всегда рада чем-нибудь пожертвовать мужниной родне.

Ага, вот он, попрек. Чтобы гостинец, даже предназначенный свиньям, больше ценили.

– Какая ты добрая, Виолетта.

Ассунта поднесла поближе маленького Джузеппе.

– Ну-ка, сынок, поцелуй тетю Виолетту.

Мальчик повиновался, да еще и с улыбочкой.

– Вот молодец, – похвалила Ассунта. Джузеппе еще почти не говорил, но уже был самым послушным, самым дружелюбным из детей. Ассунта спустила его на пол. – А теперь беги, надень штанишки.

Виолетта отерла руки о собственную юбку.

– Ну что, побалуете поросяток хлебцем? – обратилась она к девочкам, протягивая каждой по два ломтя – так, чтобы вероятный отказ сделался бы оскорбительным для щедрой дарительницы.

– Нам пойти покормить поросят? – уточнила Стелла у Ассунты. Подтекст вопроса был ясен: я лично пойду, только если ты велишь, мама.

Ассунта еле сдержала смешок. Что за дочка у нее уродилась! Маленькая язва! Не в каждой кумушке столько яду, сколько в этом глазастике с упрямым подбородком!

– Да, идите, милые, и поскорее возвращайтесь. Обедать будем.

Ни малейшего резона не было волноваться о девочках, шагнувших за порог, под яркий солнечный свет, в глянцевую слякоть.

В загончик девочки вошли без страха. Свиньи мигом учуяли хлеб, поспешили за угощением. Четтина сразу бросила на землю оба ломтя, и свиньи занялись ими, повизгивая от удовольствия. Грудные клетки (будущая вкуснейшая pancetta) колыхались от жира, сопливые пятачки приходились сестрам на уровень груди. Свиньи были совсем близко, пугали размерами, мощью, весом, прожорливостью. Покончив с хлебом, одна свинья сообразила, что с Четтины больше взять нечего, и переключилась на Стеллу. От влажного прикосновения рыла к запястью Стеллу почему-то передернуло; от взгляда черных, обрамленных вислыми белесыми ресницами глаз сделалось не по себе. Против здравого смысла и даже против воли Стелла крепче стиснула хлеб и спрятала правую руку за спину.

Вторая свинья просекла, что хлеб съеден не весь, и тоже двинулась на Стеллу. Два мокрых рыла разом ткнулись девочке в грудь. Стелла покачнулась. Это уже не игра, мелькнуло у нее; надо защищаться.

– Хрюшки! – взвизгнула Четтина. Измаранными ладошками она вцепилась в подол платьица, глазенки округлила. Тоже поняла, что дело нешуточное. – Хрюшки, вы чего?!

Стелла отлично сознавала: надо отдать хлеб, свиньи им займутся и забудут про нее. Надо только разжать пальцы. И она их разжала. Нет, не совсем так. Ее мозг послал сигнал пальцам: разожмитесь! А пальцы не послушались. В этот миг предательства со стороны собственного организма одна из свиней толкнула Стеллу. Девочка потеряла равновесие и шлепнулась в грязь, отбив копчик. Свиньи полезли на нее прямо копытами, толкаясь, визжа и хрюкая. В ужасе глядела Стелла на свою руку. Видение преследовало ее потом всю жизнь: чужая рука, меньше Стеллиной, стиснула ее пальцы, не давая выпасть хлебу.

Ни Стелла, безуспешно пытавшаяся ослабить хватку призрачной руки, ни Четтина, окаменевшая от изумления, не издавали ни звука. Слышалось только алчное хрюканье. Наконец тишину сырого утра пронзил Стеллин вопль. Ассунта и Виолетта метнулись во двор и нашли Стеллу растоптанной и погрызенной свиньями. Брюшная полость девочки была вскрыта, виднелись кишки, и на них давили острые копыта. Свиньи будто пытались отыграться, отплатить за участь, уготованную им самим. На колбасу разлакомились, двуногие? Так вот же вам, вот, вот, вот!

И вновь Ассунта бежала в Феролето с дочерью на руках. Только на сей раз надежда на спасение Стеллы в ней даже и не теплилась. Стеллин живот лопнул под копытами, словно кожура вареного каштана; вдобавок свиньи успели нанести грязи в брюшную полость.

Ассунта перевязала Стеллу посудными полотенцами. Еще недавно белые, они набухли от крови. Казалось, Ассунта тащит не ребенка, а узел с сырым мясом. Уж конечно, девочка доживает последние минуты. Что за нелепая смерть – из-за ломтя хлеба, принесенного ведьмой-золовкой!.. Ассунтино горло саднило от ледяного воздуха, от бега по каменистой тропе. В очередной раз вдохнув, она ощутила металлический привкус во рту. Кровь. Кровь горлом пошла. Ассунта покачнулась, едва не упала, но удержалась на ногах и увеличила скорость.

– Радуйся, Мария, полная благодати, Господь с тобой, – задыхаясь, повторяла Ассунта. Как там дальше, в молитве, она не помнила. Одно знала: на старшей дочери лежит проклятие.

Весь день и всю ночь, пока доктор промывал Стеллино нутро, пока штопал ей живот, и еще сутки, когда боялись, что разовьется сепсис, Стелла Фортуна была в реальной опасности. Кишки, как объяснил доктор Ассунте, сроду не резавшей животных и не представлявшей, что за пенистая жидкость выделяется из живота Стеллы, – каким-то чудом не порвались. Доктор так и выразился: это чудо. Сам золотушный и дурно пахнущий, он сделал девочке промывание брюшной полости, голыми руками уложил внутренности на место и зашил живот суровой ниткой, совсем как Ассунта зашивала свою единственную кофту. Стелла перенесла операцию с открытыми глазами. Глаза были сухи, и никто, включая саму Стеллу, не представлял, в сознании она или нет. Оказалось, что у девочки сломано несколько ребер, но, судя по тому, что кровь изо рта не шла, легкие не пострадали. Доктор оценил крепость Стеллиного скелета – у другой девочки, пожалуй, позвонки рассыпались бы под тяжестью свиных туш. Сделав последний стежок и обрезав нить, он сказал, что теперь следует опасаться только одного – заражения крови. Если девочка переживет первую неделю, он, доктор, поглядит, целы ли ее детородные органы; Ассунта же пусть пока смиряется с мыслью, что дочь, возможно, никогда не сумеет зачать и выносить дитя.