Текст книги "Традиции чекистов от Ленина до Путина. Культ государственной безопасности"

Фигура Дзержинского занимала центральное место в новой советской революционной морали. Главной задачей его культа было оправдание нарушения норм нравственности и кровопролития, объявление этих действий священными и чистыми. Непрозрачность высказываний о его нравственной красоте свидетельствовала о наличии табу, а в советском представлении о ЧК всегда присутствовали существенные натяжки. Культ Дзержинского продуманно и всесторонне оправдывал создание гораздо более могущественной по сравнению с царской охранкой тайной полиции, у истоков которой стояла партия, взявшаяся за оружие во имя избавления от гнета полиции. Стилизованная обеленная икона Дзержинского охраняет важнейшие табу в самом сердце советской идеологии – табу, которые опирались на законность всего советского проекта и охватывали его самые чувствительные и дискуссионные аспекты.

Мы познакомились с вами с неизменными, статическими чертами культа Дзержинского. Этот культ возник довольно рано с целью оправдать существование советского репрессивного аппарата. В следующей главе мы увидим, как этот культ был обновлен и упрочен после смерти Сталина, как только возникла угроза раскрытия страшных подробностей чекистских преступлений.

Представление о том, что ЧК находится под жестким контролем и надзором Дзержинского, нравственно безупречного руководителя, который без колебаний сурово карал любое проявление беззакония со стороны своих людей, кажется, сыграло ключевую роль в узаконивании жестокости ЧК. Дзержинский охранял границу между (законной) силой – и (беззаконной) жестокостью, которая кажется «яростной, хаотичной и необузданной» [140]. Вознесение чекиста в сферу стихийную, символическую – это один из главных путей, который советское государство выбирало для легитимации своей жестокости, превращая ее в нечто чистое, возвышенное, мистическое и неотвратимое.

2. Поздний советский чекизм: меняющееся лицо репрессий в эпоху Хрущева и последующие годы[2]2
  Глава 2 воспроизводится с разрешения издательства Taylor & Francis Books (Соединенное Королевство), которое опубликовало ее под названием «Меняющееся лицо репрессий в эпоху Хрущева» в книге «Советское государство и общество в эпоху Никиты Хрущева» под редакцией Мелани Илиак и Джереми Смита (Routledge, 2009), с. 142–161.


[Закрыть]

На XXII Съезде партии в октябре 1961 года Александр Шелепин, председатель КГБ, подвел итог недавних реформ в своей организации. Шелепин утверждал, что в результате этих реформ работа КГБ стала базироваться на «полном доверии советского человека» и что «теперь чекисты могут смотреть в глаза партии, в глаза советского народа с чистой совестью» [1]. Эта речь свидетельствует о неоднозначном отношении хрущевского режима к новым органам государственной безопасности. С одной стороны, тот факт, что Шелепин считал нужным оправдать КГБ и заявить о «чистой совести», указывает на резкое отступление от сталинского подхода к советским органам безопасности. Но если взглянуть с других позиций, эту речь можно посчитать фактической реабилитацией советских органов безопасности, которая последовала за их беспрецедентным шельмованием в эпоху оттепели. Своей речью Шелепин, признавая и осуждая преступления чекистов, послал сигнал о том, что период, в течение которого допустимо было обсуждать Большой террор и критиковать секретные службы, подошел к концу; вопрос, в сущности, закрыт.

Речь Шелепина, со всей присущей ей двусмысленностью, служит типичным примером уклончивых ответов, увиливаний и вечной неопределенности высказываний советского руководства этого периода по поводу роли и положения нового органа – КГБ, созданного весной 1954 года. Хрущевская эпоха была временем постоянной трансформации советских органов безопасности, которую, безусловно, осложнил резонанс, вызванный секретным докладом Хрущева 1956 года, когда осуждалась роль спецслужб в сталинском Большом терроре.

С официальной позиции российских органов госбезопасности этот период оценивается как явно негативный: в соответствующей литературе хрущевская эпоха изображается временем унижений и бедствий аппарата. В недавно вышедшей статье на страницах журнала «Спецназ России», например, говорится о «моральных травмах», от которых в результате шелепинской переаттестации офицерского состава страдали «тысячи достойных офицеров» [2]. Действительно, в начале хрущевской эпохи органы госбезопасности были покрыты пятнами позора – так, что даже слово «чекист», прежде служившее символом чистоты и неприкосновенности, фактически стало «ругательным словом». Пара эпизодов из мемуарной литературы поможет проиллюстрировать это.

В своих воспоминаниях Владимир Семичастный (председатель КГБ с 1961 по 1967 год) описывает разговор, состоявшийся с Хрущевым в 1961 году, когда последний сообщил о предстоящем назначении Семичастного на пост председателя КГБ. По словам самого Семичастного, когда он принялся было возражать, что чекистом не является, Хрущев резко оборвал его [3].

В подобном же духе бывший чекист Михаил Любимов вспоминает собрание КГБ в 1960 году, на котором «какой-то упрямый генерал начал вдруг говорить с трибуны о “славных чекистских традициях”». «Какие традиции? – строго прервал его Шелепин. – Кровавые традиции ЧК осуждают на съездах партии!» [4]

В то время само упоминание слова «чекист» могло вызывать резкие упреки. Такие фразы как «славные чекистские традиции» (когда-то бывшие клише) не могли уже восприниматься как нечто само собой разумеющееся.

Однако период, в течение которого слово «чекист» лишилось официального одобрения, продолжался недолго. К тому моменту, как Юрий Андропов был назначен председателем КГБ в 1967 году, слово «чекист» было уже окончательно реабилитировано. В тот год, к примеру, в советской прессе недвусмысленно заявлялось:

«Неслучайно почетное звание “чекист” вызывает глубокое уважение у нашего народа. Если человек зовется “чекистом”, то считается, что это человек кристальной честности, бескорыстной преданности делу партии, бесстрашный в борьбе с врагами» [5].

Возвышение советских органов госбезопасности после смерти Сталина и их апофеоз обычно связывают с периодом председательства Андропова в КГБ (1967–1982) и разгаром борьбы с инакомыслием в брежневские времена. Однако именно в хрущевскую эпоху термин «чекист» был «повторно очищен», а репутация и престиж секретной службы постепенно восстановлены. История органов госбезопасности в хрущевские времена до сих пор не привлекала особого внимания исследователей, главным образом потому, что ее затмевает Большой террор. Обсуждение этого периода обычно ограничивается рассказом о резком падении статуса, влияния и морального духа секретной службы. Взгляд исследователя концентрируется на либерализации и десталинизации, однако недавно рассекреченные архивные материалы указывают на необходимость внести довольно существенные коррективы в традиционный взгляд на хрущевскую эпоху. Теперь мы, к примеру, знаем, что из всех осужденных за антисоветскую агитацию и пропаганду в 1956–1987 годы 41,5 % были признаны виновными в 1957–1958 годах – то есть в период, когда репрессивный аппарат был якобы обуздан [6].

Реабилитация чекистов включала в себя создание нового ряда ассоциаций, которые должны были символизировать разрыв со сталинским прошлым. В эпоху Хрущева термин «чекист» получил новое рождение и обрел новое содержание. Или, как скажет позднее Сахаров, после XX Съезда партии КГБ «стал более “цивилизованным”, обрел лицо пусть не совсем человеческое, но уж во всяком случае не тигриное» [7].

В этой главе мы проследим за изменениями стиля и риторики, с помощью которых описывалась деятельность КГБ в периоды председательства в нем Шелепина (1958–1961) и Семичастного (1961–1967). Именно Шелепин и Семичастный более других были связаны с кампанией по реорганизации и «ребрендингу» секретного аппарата в хрущевские годы. Как отметил Семичастный в своих мемуарах, именно ему и Шелепину удалось стереть образ Лубянки как «страшного места» [8].

Один из главных источников для написания этой главы – история советских органов безопасности, появившаяся в КГБ в 1977 году, под грифом «секретно» [9]. Этот источник позволяет уловить суть отдельных сторон деятельности КГБ (например, использование секретных информаторов), рассмотреть, как и когда происходили конкретные сдвиги в стратегии КГБ, а также проанализировать внутреннюю подоплеку тех или иных действий КГБ. Помимо этого источника использованы материалы, имеющиеся в открытом доступе, в числе которых пресса хрущевской эпохи, произведения массовой культуры (в частности, фильмы), а также более поздняя мемуаристика и недавние российские исследования, посвященные этому периоду.

Показательный пересмотр характера партийного контроля над органами безопасности после смерти Сталина начался с судебных процессов и казней в 1953 году Лаврентия Берии и членов комитета из его окружения. Обвинения, предъявленные подсудимым – шпионаж на иностранные разведки и тому подобное, – свидетельствовали о том, что никто так и не отошел от сталинской парадигмы, к тому же процессы в сталинском стиле сопровождались кампанией в прессе по демонизации осужденных [10]. На этом этапе образ Сталина оставался неприкосновенным. До XX Съезда партии в 1956 году Берия выступал в качестве козла отпущения Большого террора [11].

Следующим шагом в 1954 году стало выделение из Министерства внутренних дел секретной службы и преобразование ее в Комитет государственной безопасности (КГБ), который формально подчинялся Совету министров. Чекисты постепенно утрачивали свою власть, что отражалось в том числе и в выборе слова «комитет» (в противоположность «министерству»), которое подчеркивало коллегиальный принцип принятия решений в этой новой организации [12].

Первым председателем КГБ стал Иван Серов (он был на посту председателя КГБ с 1954 по 1958 год). Старый украинский товарищ Хрущева, Серов также сыграл ключевую роль в некоторых печально известных операциях сталинской эпохи, включая катынские массовые расстрелы [13] и депортацию народов в 1944 году.

В феврале 1954 года ЦК партии принял решение сократить количество сотрудников только что организованных органов безопасности на 20 % [14], и перед Серовым была поставлена задача провести эти сокращения. Целью этих мероприятий было объявлено возвращение партийного контроля над органами безопасности путем уменьшения их численного состава. К июню 1957 года Серов уволил около 18 тысяч чекистов, включая 2 тысячи сотрудников центрального аппарата [15].

Как председатель КГБ Серов также помог подготовить почву для хрущевской наступательной операции по дистанцированию нового руководства от преступлений сталинской эпохи [16]. В частности, он, по некоторым свидетельствам, по предписанию Центрального комитета руководил массовым уничтожением чекистских архивов в 1954–1955 годах [17]. Серов утверждал, что эти документы были уничтожены для того, чтобы снять «клеймо политического недоверия» с тех, кто был невинно осужден за политические преступления, однако сложно не прийти к заключению, что этот акт был запланирован, чтобы защитить преступников, а не их жертв [18]. Вместе с тем Серов сыграл важную роль в подготовке секретного доклада Хрущева [19].

Кроме того, под руководством Серова прошла волна упомянутых выше политических арестов, которые последовали за секретной речью и подавлением венгерского восстания. Эта волна новых репрессий также свидетельствовала о весьма условной сущности реабилитации политических заключенных [20]. В речи, произнесенной на декабрьском пленуме Центрального комитета 1956 года, Хрущев использовал слово «нечистые» по отношению к тем, кто был реабилитирован, и говорил об ошибках, допущенных в процессе реабилитации [21]. Главной задачей новой организации (КГБ) было удержание бывших политзаключенных в поле своего зрения. Недавно рассекреченные документы показывают, что эта категория граждан должна была находиться под непрестанным наблюдением на предмет возможности повторного ареста (или вербовки в качестве информаторов КГБ, как мы скоро убедимся).

В целом Серов сыграл решающую роль во многих событиях переходного периода, последовавшего за смертью Сталина, в частности в укреплении в середине 1950-х годов позиции Хрущева, которому он помог ликвидировать «антипартийную группировку», а также в подавлении восстаний в Польше и Венгрии. Но в 1958 году его сместили с поста председателя КГБ. Некоторые считают, что чекистское прошлое Серова помешало ему долго возглавлять КГБ, особенно после разоблачений 1956 года и с учетом нового имиджа, который был задуман режимом [22]. В любом случае очевидно, что КГБ теперь требовался четкий символический разрыв со сталинским прошлым.

Назначение Александра Шелепина вместо Серова новым председателем КГБ в декабре 1958 года совпало с торжественным открытием главного монумента возрожденного культа чекизма – массивной и «величественной» статуи Феликса Дзержинского [23] на Лубянке, в Москве. Статуя была выполнена в бронзе, «металле бессмертных» [24]. Церемония открытия была важным событием, она освещалась в передовицах «Правды» и «Известий». В прессе особо подчеркивался тот факт, что это мероприятие, проведенное 20 декабря 1958 года в день 41-летия основания ЧК, посетили тысячи (согласно «Известиям», десятки тысяч [25]) москвичей самых разных сфер деятельности («рабочие, служащие, ученые, писатели, художники, учителя, врачи, студенты, школьники. А также советские чекисты» [26]). Даже когда стемнело, писала «Правда», люди продолжали приходить, «принося теплую любовь своих сердец герою Октября, бесстрашному рыцарю пролетарской революции» [27].

Итак, и речи не могло быть ни о каких памятниках жертвам Большого террора [28]; напротив, Дзержинский должен был символизировать чистоту истоков Лубянки. Незапятнанный участием в Большом терроре, Дзержинский был воздвигнут, чтобы следить за чекистами, служить символической гарантией их честности и неподкупности [29]. С высоты своего нового положения Дзержинский, святой покровитель советских детей, взирал на «Детский мир», торговый центр, который был возведен прямо напротив здания Лубянки в 1954–1957 годах, чтобы продемонстрировать трудящимся, как хрущевский режим заботится об обеспечении населения потребительскими товарами [30].

Эти топографические изменения можно считать символической трансформацией Лубянки в новое памятное место. В 1950–1960-х годах часть партийного аппарата и руководства КГБ сознательно стремилась стереть негативные ассоциации в самых символически заряженных районах Москвы, служивших мозговым центром сталинского террора. Попытка преобразования Лубянки в памятное место завершилась, когда Семичастный закрыл местную внутреннюю тюрьму, которая была, пожалуй, самым печально известным символом Большого террора [31].

Шелепина, нового главу КГБ, приветствовали как законного наследника «Железного Феликса» – об этой преемственности свидетельствовало его прозвище «Железный Шурик». В целом хрущевская эпоха была отмечена решительным возрождением и воссозданием культа Феликса Дзержинского. Помимо самой знаменитой его статуи, упомянутой выше, память о Дзержинском увековечивалась в конце 1950-х годов по всему Советскому Союзу. В сентябре 1957 года, например, был открыт музей Дзержинского в его доме в Белоруссии [32], а в сентябре 1959 года открылся музей Дзержинского в Вильнюсе, где он жил в студенческие годы [33].

Между тем еще до назначения Шелепина появились первые признаки начинавшейся реабилитации чекизма. В 1957 году День чекиста освещался в прессе достаточно скромно, особенно для юбилейного года, но зато прозвучали новые нотки [34]. В «Известиях», к примеру, в одной статье критиковалась «клевета» на советские органы безопасности – цитировались сказанные в 1918 году слова Ленина по поводу таких нападок [35]. В других газетах вновь говорилось о «врагах» (например, в материалах о событиях в Венгрии) и, следовательно, о необходимости сохранять бдительность [36]. Заметно также озабоченное стремление отделить наследие Дзержинского от деятельности НКВД конца 1930-х, когда секретный аппарат заполонили, по словам Серова, «провокаторы» и «карьеристы» [37].

В целом постепенное официальное восстановление доверия к органам госбезопасности в хрущевскую эпоху целиком опиралось на тщательное укрепление преемственности между КГБ и ЧК Дзержинского, притом что промежуточный период игнорировался или же сводился к фигуре Берии, выбранной в качестве козла отпущения и тем самым спасавшей честь всего тайного аппарата. Как десталинизация, объявляемая возвращением к «ленинским принципам», что позволяли представить сталинский период в качестве временного заблуждения, так и возведение корней КГБ к «золотому веку» ЧК позволяло создать новую интерпретацию советской истории, в которой Большой террор изображался отступлением от изначальных «чексистских» идеалов [38]. Теперь, когда преемственность была восстановлена, на КГБ была возложена задача возродить и продолжить деятельность первых чекистов Дзержинского. Отныне историки должны были проводить четкую границу между ЧК и НКВД и ни в коем случае не допускать мысли о пусть даже случайной связи или преемственности между Красным террором Дзержинского и Большим террором [39].

То, что Дзержинский умер рано, а значит, напрямую невиновен в преступлениях Большого террора, сделало его особенно полезной исторической фигурой в хрущевскую эпоху и в дальнейшем [40]. Когда Хрущеву хотелось задеть интеллигенцию, он обязательно приводил в пример Дзержинского (что вызывало у многих скепсис), как, например, в своем майском обращении к Съезду советских писателей 1959 года, когда он назвал методы воспитания Дзержинского образцовыми [41].

В воссозданном культе Дзержинского особый акцент делался на его действия в сфере охраны детства в 1920-х годах. Как отмечалось в предыдущей главе, эта грань, несомненно, всегда была самым весомым, привлекательным аргументом советского культа Дзержинского [42]. Поэтому, к примеру, фильм «Путевка в жизнь» (1931), одно из самых знаменитых произведений сталинской эпохи на эту тему, в котором чекисты успешно перевоспитывают малолетних преступников, был обновлен и заново выпущен в свет в хрущевские времена [43].

На протяжении хрущевской эпохи и впоследствии активно эксплуатировался тот факт, что Дзержинский также занимал различные посты в молодом советском правительстве, помимо должности председателя ВЧК. Дзержинский был народным комиссаром внутренних дел (с марта 1919-го), народным комиссаром путей сообщения (с апреля 1921-го); председателем Главного экономического управления ВСНХ (с начала 1924-го), а также кандидатом в члены политбюро (с июня 1924-го). Происшедший в хрущевскую эпоху сдвиг общественного внимания на посты Дзержинского, не связанные с органами безопасности, повлек за собой изменение образа Дзержинского, что облегчило его «продвижение». Так, например, в различных воспоминаниях можно прочесть о том, что в проекте статуи Дзержинского на Лубянке главный чекист размахивал маузером и носил кобуру, однако позже было решено убрать эти атрибуты «революционной жестокости», которые в эпоху Хрущева уже вышли из моды [44].

С одной стороны, назначение «Железного Шурика» председателем КГБ указывало на прошлое, на ленинско-чекистские истоки легитимности хрущевского режима. Но с другой – новое лицо режима было обращено к будущему. Основной чертой хрущевского стиля руководства была ставка «на молодежь». Примером тому служат самые заметные инициативы эпохи – кампания по освоению целинных земель, которая включала в себя массовую мобилизацию молодых людей комсомолом, Международный фестиваль молодежи и студентов в Москве в 1957 году, учреждение в 1958 году официального праздника – Дня советской молодежи [45]. Хрущев уделял огромное внимание комсомолу, число его членов в ту эпоху стремительно росло [46]. Хрущев упоминал комсомол практически в каждом своем выступлении по идеологическим вопросам, он настаивал на том, чтобы руководство партии относилось к комсомольской организации со всей серьезностью [47]. В этом смысле оттепель – синоним молодости, как буквально, так и фигурально [48].

Вот в таком контексте Хрущев и назначил Шелепина, «лидера советской молодежи», который сделал себе имя, занимая руководящие должности в комсомоле, председателем КГБ [49]. Этот выбор соответствовал новому образу КГБ, отвечал стремлению создать прочную ассоциацию с силами обновления и возрождения. Руководители новой организации (КГБ) являлись не только выходцами из комсомола, но и сами были исключительно молоды: Шелепину в момент назначения на пост председателя КГБ едва исполнилось 40, а его преемник Семичастный сменил его в 37 лет [50].

Назначение нечекиста Шелепина сломало прежнюю модель карьерного роста руководителей советских органов госбезопасности. Серов и большинство его предшественников имели за плечами солидный «чекистский» опыт [51], но Серов надолго стал последним главой органов безопасности, вышедшим из этой же структуры. Для тех, кто возглавлял КГБ в последующие почти тридцать лет – для Шелепина, Семичастного и Андропова, – стартовой карьерной площадкой стал комсомол [52].

Назначение человека не из органов на пост председателя КГБ было результатом сознательной политики Хрущева. Об этом свидетельствует, например, рассмотренный нами рассказ Семичастного о его разговоре с Хрущевым в 1961 году. Одной из главных задач, стоявших перед руководством КГБ, было заново утвердить партийный контроль над органами. Как профессиональный «чекист», Серов, вероятно, был чересчур предан организации; он возражал, к примеру, против дополнительного сокращения кадров, которое планировал Хрущев [53]. Шелепин, кажется, не испытывал подобных сомнений.

Шелепин и Семичастный продолжили и усилили чистку кадров КГБ, начатую Серовым [54]. 24 февраля 1959 года Хрущев публично заявил о своих намерениях провести «целесообразное сокращение» персонала КГБ. В ответ на это заявление Шелепин в апреле 1959-го послал в ЦК план предполагаемых увольнений [55]. В январе 1963 года Семичастный доложил руководству партии, что с 1954 года от своих обязанностей были освобождены порядка 46 тысяч офицеров КГБ, и почти половина этого сокращения пришлась на эпоху Шелепина и Семичастного [56]. Но в то время как общая численность кадров в КГБ сокращалась, происходил также и набор новых чекистов, которые пришли на место уволенных (особенно после событий в Новочеркасске в июле 1962 года, которые подтолкнули в увеличению численности служащих в КГБ, особенно в контрразведке), и эти вновь пришедшие чекисты главным образом привлекались из комсомола [57]. В период существенных кадровых изменений Шелепин пригласил многих своих бывших коллег по комсомольской организации и назначил их на высокие посты, к досаде старых «профессиональных» чекистов [58].

Выход на передний план чекистов-комсомольцев в эпоху Шелепина отражал и новый образ чекистов в кино: с начала 1960-х годов на экранах стали появляться молодые опрятные герои в строгих костюмах [59]. Это был существенный отход от прошлого, когда главным признаком чекиста служила кожаная куртка, кожанка, символизирующая маскулинные идеалы Гражданской войны и военного коммунизма, а также суровые, «экстраординарные» условия, в которых приходилось действовать чекистам. Чекисты перестали быть «кожаными людьми в кожаных куртках», как описывал их писатель Борис Пильняк; теперь они были уважаемыми членами общества, полностью интегрированными в советскую государственную систему, представителями одного из государственных институтов [60]. Как мы увидим дальше, появившиеся в этот период фильмы, посвященные новому поколению чекистов, восхваляли кинокритики от КГБ за то, что они «раскрывают образ чекистов новой формации и тем самым радуют советских зрителей» [61].

Происшедший сдвиг демонстрирует проявившееся в конце 1950-х – начале 1960-х годов стремление создать образ «культурного» сотрудника секретной службы. Внимание к интеллектуальным качествам чекиста в 1960-х стало просто обязательным. Редактор романа Кожевникова «Щит и меч» (1965), ставшего впоследствии культовым произведением чекистов, с одобрением отметил, что офицер разведки в этом романе изображен «высокоинтеллектуальным человеком» [62]. Да и позже постоянно подчеркивался возросший уровень образования чекистов, особенно в материалах, которые выпускались ежегодно ко дню возникновения ЧК. Так, например, по случаю 60-летнего юбилея ЧК в «Ленинградской правде» писалось: «Сегодня абсолютное большинство сотрудников Комитета государственной безопасности имеют высшее образование, [и] многие владеют одним или несколькими иностранными языками», по сравнению с ситуацией в 1921 году, когда лишь 1,3 % чекистов имели высшее образование, 19,1 % – среднее, а 1,5 % вообще были неграмотными [63].

Когда пришла пора создавать образ нового, культурного чекиста, оказалось, что и в этом тон задавал Шелепин: в отличие от большинства руководителей советских органов безопасности, он имел высшее образование, и что еще более необычно – гуманитарное. Героями фильмов той эпохи становились чекисты с аналогичным образованием.

Разработка чекистской тематики в литературе и кино была также сознательной и систематической реакцией на «тлетворное» влияние западной буржуазной массовой культуры, которому, как считалось, более всего подвержена молодежь [64]. Угроза такого влияния возросла в конце 1950-х – начале 1960-х годов в связи с беспрецедентным наплывом иностранцев (особенно во время фестиваля молодежи летом 1957 года и последовавшего за ним Международного кинофестиваля в Москве [65]) и заключением в 1958-м американо-советского соглашения по культурному обмену, после чего на советских экранах появилось американское кино.

Ситуацию еще больше осложнила новая «молодежная» культура, которая начала просачиваться в СССР со второй половины 1950-х годов. Открытость СССР для иностранцев и рост импорта западных фильмов совпали с «открытием такого потребителя культуры, как тинейджер» в Соединенных Штатах и с переориентацией Голливуда на новую подростковую аудиторию [66]. Впервые молодежь стала восприниматься как отдельная категория – социологами, психологами и маркетологами. Это новое западное понимание юности и связанная с ним культурная продукция рассматривались советским руководством как явления потенциально взрывоопасные, в связи с чем были предприняты попытки приписать проблему отчужденности западной молодежи от общества кризису капитализма, представить ее симптомом несостоятельности и надвигающегося краха капиталистической идеологии [67].

Между тем росло осознание того, что советская культура не умеет развлекать, что советские читатели в результате этого предпочитают западные детективы и шпионские романы. В апреле 1958 года Центральный комитет признал это положение официально, выразив недовольство популярностью Шерлока Холмса в Советском Союзе [68]. На эту резолюцию чуть позже (в том же месяце) откликнулась «Комсомольская правда», призвав советских писателей заняться чекистской тематикой в противовес Шерлоку Холмсу [69]. В августе отдел пропаганды и агитации союзных республик ЦК и отдел культуры сообщили:

«Сотрудники библиотек отмечают, что в последнее время в связи с проникновением в книгоиздание большого количества детективной литературы спрос на классические произведения и лучшие работы советских писателей в библиотеках снизился. По данным московской городской молодежной библиотеки, почти треть читателей (школьники старших классов, рабочая молодежь) берут в библиотеке исключительно детективную литературу» [70].

В проекте резолюции, разработанной на основании этого доклада, признавалось, что писатели и режиссеры должны откликнуться на явный спрос молодого поколения на приключенческие фильмы и литературу. Указывалось, что такие произведения должны иметь захватывающий сюжет и придавать особое значение «бдительности» и советским ценностям – а этим задачам идеально соответствовала бы чекистская тематика [71].

Позже пришло осознание того, что советские фильмы о чекистах послужат также целям пропаганды. В марте 1964 года в «Комсомольской правде» отмечалось, что этот жанр может стать «мощным средством пропаганды советского образа жизни, нового отношения нашего народа к людям, которые охраняют их мир, к людям самой человечной, рыцарской профессии. В силу своей исключительной популярности приключенческая литература способна стать нашим самым деятельным посланником на международной книжной арене». [72] И снова бросается в глаза акцент, сделанный на нравственной стороне вопроса. Это жанр должен был стать главным образом нравоучительным, наставляющим публику через образ «человечного, рыцарского» чекиста [73].

По поручению КГБ стали выпускаться киноленты о чекистах в противовес волне производимых на Западе антисоветских фильмов [74], и особенно фильмов о Бонде. Хотя фильмы о Джеймсе Бонде и не демонстрировались на советских экранах, они воспринимались как серьезная угроза и постоянно критиковались в советской прессе как бессовестно меркантильные, нравственно предосудительные и в целом отражающие упадочное состояние западного капитализма [75]. Один автор, например, писал о «фашистской психологии» Бонда [76], а другой уверял, что пистолет Бонда заряжен отравленными пулями и нацелен на зрителей [77].

По словам Олега Гордиевского, фильмы про Джеймса Бонда были объектом тщательного изучения КГБ [78]. В сущности, феномен Бонда стал одним из главных факторов, которые в конце концов побудили КГБ рассекретить в 1964 году подробности карьеры Рихарда Зорге, после чего официальная комиссия, учрежденная для изучения материалов по его делу, отметила, что англичане проявили особое мастерство в создании героического образа своих секретных служб – безусловно, подразумевая Бонда [79].

Комиссия по делу Зорге возникла после того, как Хрущев посмотрел зарубежный фильм о Рихарде Зорге [80] и принял решение запустить пропагандистскую кампанию, в основу которой будет положена история этого разведчика [81]. По имеющимся сообщениям, Хрущева особенно захватывал тот факт, что Сталин не доверял Зорге и игнорировал его предостережения о гитлеровских планах на вторжение – эта деталь четко вписывалась в процесс десталинизации [82]. Хрущев отдал комиссии распоряжение собирать и изучать материалы, связанные с деятельностью Зорге, включая воспоминания знавших его людей [83]. Свои выводы комиссия представила в октябре 1964 года. Их стоит воспроизвести в некоторых деталях, поскольку они проливают свет на причины изменения официальной позиции по поводу публикации истории советских разведывательных операций. Комиссия заключила следующее: