Текст книги "За окном"

Это роман о человеческом сердце. На первой странице прямо так и сказано. Однако слово это в первых двух употреблениях предстает по-разному: сначала без выделения, а потом в кавычках. Когда же сердце – не сердце? Когда оно недуг – «сердце». Форд некоторое время играет на этом разграничении смыслов. Можно предположить, что «сердце»-недуг исключает дела сердечные. Но это обманчивый фасад: создается впечатление, что те двое, которые приехали в Наухайм лечиться, Флоренс Дауэлл и сам Эдвард Эшбернам, как раз и потворствуют своим незакавыченным сердцам; в то же время двое совершенно здоровых наблюдателей, Дауэлл и Леонора Эшбернам, поражены сердечным недугом иного рода: их сердца заморожены или загублены. Впрочем, этот парадокс оборачивается еще одним обманчивым фасадом: «сердце» Флоренс – это фальшивый недуг, придуманный с тем, чтобы не допустить мужа в супружескую спальню; а позже нам станет известно (или только покажется – в романе нас ждет много кажущегося), что и Эшбернам не страдает «сердцем»: чета Эшбернамов приехала на воды ради Мейси Мейдан, которую они привезли на лечение из Индии. Она, Мейси, единственная из всех действующих лиц (или это только кажется), кто страдает сердцем и в романтическом, и в медицинском смысле. Неудивительно, что жить ей остается недолго.

Так в языке этого произведения обнаруживается его стратегия. Роман ведет игру с читателем, то раскрывая, то скрывая правду. Огромная заслуга Форда состоит, среди прочего, в найденном безупречном тоне для парадоксального повествования. В образе Дауэлла он представляет нам блефующего, отнюдь не всеведущего рассказчика, который даже забывает сообщить свое имя и вспоминает об этом лишь к концу романа; можно подумать, по своей невнимательности он уже на второй странице скомкал весь рассказ, сообщив, чем кончится дело. Устами кабинетного зануды Форд рассказывает нам удивительно проникновенную историю, причем окрашенную глубокой эмоциональной жестокостью и болью. Привычные клише и упущения, свойственные неумелому рассказчику, обогащают повествование, оттягивают разгадку и в конце концов дают нам полную (или кажущуюся таковой) картину: иначе говоря, автор превращает неумелый рассказ в искусный.

Кроме того, Форд безжалостно играет на желании читателя доверять повествователю. Мы желаем (или хотим желать) верить всему, что нам рассказывают, и падаем истуканами в любую вырытую для нас яму. Уже понимая, что Дауэллу веры нет, мы не перестраиваемся, и за это приходится платить. Такое доверие, не пошатнувшееся перед лицом повествовательного рецидивизма, находит параллель в сюжете романа: доверие Леоноры к Эшбернаму не пошатнулось перед лицом его сексуального рецидивизма. Разумеется, мы, читатели, виноваты сами: для нас расставлены четкие предупредительные знаки. «Нам с женой казалось, мы знаем о капитане Эшбернаме и его супруге все, но в каком-то смысле мы совсем ничего о них не знали». «Была ли эта последняя реплика репликой блудницы или же любая приличная женщина могла бы… в глубине души подумать то же самое?» «Это все – отступление или не отступление?» С самых первых страниц такие фразы более чем наглядно указывают на присущую Дауэллу нерешительность. Они задают маятниковый ритм всей книги, определяют пульс, парадоксальность и дуализм сюжета.

Слушать Дауэлла – все равно что общаться с истериком, который твердит, что все идет хорошо и сам он, большое спасибо, прекрасно себя чувствует. Он отступает назад, забегает вперед, уходит в сторону, меняет время – глагольное и реальное. Он даже изобретает собственное «нереальное» время, начиная предложение таким способом: «Допустим, вы бы застигли нас, когда мы сидим наедине…» – как будто их еще можно застичь сидящими наедине. Ведь до этого он уже объяснил, что двое из четверки главных героев мертвы, и тут, будто бы спохватываясь, поправляет себя, и предложение заканчивается уже в другой плоскости – в плоскости «реального» времени: «…вы бы сказали, что по меркам человеческих судеб мы были чрезвычайно надежной крепостью».

Заурядное на первый взгляд предложение к концу начинает противоречить само себе; многие предложения открываются союзом «и», который, как может показаться, обещает продолжение того, о чем говорилось прежде, но на самом деле отрицает вышесказанное; есть в тексте и нестандартные стыковки, и небезупречные грамматические связи.

Такая стилистическая двойственность непосредственно указывает нам на рельефные «либо – либо» сюжета. Эшбернам: хороший солдат – или негодяй-мародер; Леонора: мученица в супружестве – или мстительная разрушительница; повествователь: честный заблуждающийся – или уклончивый заговорщик, несмелый прирученный хомяк или подавленный гомоэротический плакальщик по Эдварду Эшбернаму и так далее. Еще более заметна двойственность между общественным лицом и внутренними побуждениями; между эмоциональным ожиданием и эмоциональной реальностью; между протестантством и католичеством (последний аспект разработан слабее: можно подумать, что линия католицизма введена лишь для того, чтобы служить фоном для женских образов, отмеченных исключительным целомудрием, супружеской верностью и другими, еще более замечательными свойствами, но только до той поры, пока перед ними не возникают сложности и коварства секса). Далее, двойственность личности, раздираемой сознательным и бессознательным. И за всем этим – понимание того, что ответом на «либо – либо» может оказаться не первое и не второе (взять Эшбернама: он глубоко сентиментальный человек, как настойчиво и даже назойливо твердит Дауэлл, или же безжалостный сексуальный хищник?), а то и другое сразу. В конце романа из глубокого безумия внешнего мира ненадолго появляется Нэнси Раффорд, чтобы произнести слово «воланы», – и мы понимаем, что это мимолетное и отчетливое воспоминание о том, как обращались с ней супруги Эшбернам. Такому же обращению подвергается и читатель, которого противоборствующие стороны перебрасывают высоко над сеткой.

Шедевр Форда – это такой роман, который постоянно спрашивает, как нужно вести историю, и притворяется неумелым повествованием, добиваясь полноценного эффекта. Кроме того, роман этот открыто ставит под сомнение то, что мы по привычке называем характером. «Ибо кто в этом мире способен наделить кого-либо характером», – спрашивает в какой-то момент Дауэлл у Эшбернама (типично, что здесь тоже слышится скрип половицы: «наделить кого-либо характером» может трактоваться как «описать», но и как «признать в ком-либо социально одобряемые качества»). Дауэлл сам отвечает на свой вопрос: «Я не хочу сказать, что мы не способны в общем виде предугадать поведение человека. Но мы не можем с уверенностью сказать, как именно поведет себя отдельно взятый человек в каждом отдельном случае. А покуда мы на это не способны, от «характера» мало толку для кого бы то ни было». Позднее Форд развил эту мысль в романе «Новый Шалтай-Болтай», где она вложена в уста герцога Кинтайра: «Знаете, любой человек, – медленно произнес он, – в то или иное время оказывается человеком любого сорта». Метод Форда заключается в том, чтобы докопаться до характера – и, шире, до истины – не путем околичностей или противоречий, а зачастую путем неведения.

Пару лет назад, когда я писал о Форде, мне встретился один из наших видных романистов, чей метод использования околичностей и неловкого рассказчика показался мне заимствованным непосредственно у Форда. Я высказал это вслух (чуть более тактично, чем излагаю здесь) и спросил, читал ли он этого автора. А как же, разумеется читал. Не возражает ли он, если я об этом упомяну? Наступила пауза (длившаяся, вообще говоря, пару дней), а потом пришел ответ: «Сделайте, пожалуйста, вид, что мне незнаком «Хороший солдат». Это для меня предпочтительнее».

Не так давно я беседовал с моим другом Иэном Макьюэном, и он рассказал, что несколькими годами ранее гостил в одном доме с очень приличной библиотекой. Там он обнаружил роман «Хороший солдат», который тут же прочел – и пришел в восхищение. Через некоторое время Макьюэн написал «На Чезл-Бич»[27]27
  В русском переводе опубликована под заглавием «На Чизил-Бич».


[Закрыть], блестящую новеллу, в которой страсть, английскость и недопонимание приводят к эмоциональному краху. Только после выхода книги в свет он заметил, что неосознанно назвал главных героев Эдвардом (по образцу Эшбернама) и Флоренс (по образцу Дауэлл). Он ничуть не возражал, чтобы я предал это гласности.

Так что присутствие Форда, его скрытое влияние дают о себе знать. Я не уверен, насколько лестно для писателя определение «недооцененный». Возможно, полезнее будет просто допустить и утвердить ценность Форда. Он – не столько писатель для писателей (что может навести на мысль о герметизме), сколько писатель для настоящих читателей. «Хорошему солдату» нужен Хороший Читатель.

Форд и Прованс

Большинство франкофилов, помимо их преданности французским традициям и привычкам, испытывают особую нежность к какому-либо городу или региону. Художники-пейзажисты часто предпочитают Бургундию, ценители памятников – Луару, одиночки и любители пеших прогулок – Центральный массив. Любители вспоминать Англию едут в Дордонь, где всегда найдется свежий номер «Daily Mail». Многие же просто выбирают Париж, который как будто объединяет в себе все и в котором, в отличие от Лондона, большинство жителей испытывают одинаково сильную привязанность как к регионам, так и к городам. Форд Мэдокс Форд жил в Париже на всем протяжении двадцатых годов двадцатого века: редактировал «Transatlantic Review», сожительствовал с австралийской художницей Стеллой Боуэн, имел интрижку с Джин Риз, водил знакомство с Эзрой Паундом и Джойсом, Хемингуэем и Фицджеральдом, а курьером у него служил молодой Бэзил Бантинг. Форд наслаждался богатой литературной и общественной жизнью богемы Монпарнаса (в большинстве своем состоявшей не из французов). Однажды он поднимался на лифте с Джин Риз и Джеймсом Джойсом. Несмотря на плохое зрение, Джойс умудрился заметить, что платье Риз расстегнуто на спине, и застегнул его. И все же Форд, который написал книгу с названием «Нью-Йорк – это НЕ Америка», знал также, что Париж – это НЕ Франция. Для него настоящей Францией был регион, который официальная «Франция» – северная, бюрократическая, централизованная – давным-давно подчинила себе, пытаясь разоружить и лишить языка: Прованс.

Страсть к этому региону он унаследовал от отца, Фрэнсиса Хюффера, музыкального критика газеты «Таймс», который опубликовал книгу о трубадурах и сам писал прованскую поэзию.

Хюффер знал Фредерика Мистраля (1830—1914), поэта провансальского Возрождения, который в 1854 году основал движение «Фелибриж», состоявшее из семи друзей-поэтов, и Академию кодификации языка (результатом которой стал великий словарь «Tresor du Felibrige»). По словам Форда, отец его играл в шахматы с Мистралем и был принят в «Фелибриж». По словам Форда, отец обучил его всего двум вещам: «начаткам провансальского» и основам шахматной игры. Эту оговорку, «по словам Форда», следует ненавязчиво применять к большей части его автобиографических произведений (а таковых выпущено восемь томов), поскольку он испытывал огромное презрение к действительности и питал твердую веру в «абсолютную точность» впечатлений. С годами его измышления становились, пожалуй, все более нелепыми. По словам Форда, однажды, когда Генри Джеймс пришел к великому шеф-повару Эскофье со слезами на глазах, прося о помощи в приготовлении какого-то блюда, тот сказал ему: «Я сам бы поучился у вас готовить». В «Зеркале Франции» (1926) Форд рассказывает, как он посетил второй суд по делу Дрейфуса в Ренне в 1899 году и «в мерцании света и полумраке зала суда» впервые «начал осознавать глубокую пропасть между противостоящими школами французской мысли». На самом же деле все это время он находился на побережье графства Кент, сотрудничая с Конрадом (да и французский трибунал едва ли одобрил бы его присутствие). Столкнувшись с многочисленными выдумками Форда, его биограф Макс Сондерс пришел к верному заключению, что суть «не в том, правду ли говорит Форд, а в том, что это означает».

Любви Форда к Провансу может быть придан статус как непреложного факта, так и впечатления всей жизни. В течение нескольких лет они со Стеллой Боуэн ездили ночным поездом с Лионского вокзала на юг Франции. Представители бомонда (включая Флоренс Дауэлл из романа «Хороший солдат») ездили в те времена знаменитым частным поездом «Train Bleu» (места только первого класса). Пассажиры перед отправлением могли пообедать, возвышаясь над железнодорожным полотном, в одноименном ресторанчике, самом модном привокзальном ресторане мира. Форд и Боуэн путешествовали вторым классом в скромном поезде, отбывавшем в 21:40. В наши дни TGV доставит вас с Лионского вокзала до Авиньона всего за два с половиной часа, но в те времена дорога занимала более десяти с половиной. Вы прибывали около восьми утра, и встречали вас мутные воды быстротечной Роны и первые лучи света. Но есть свои преимущества и в медленных путешествиях, в ощущении смены пейзажей, в дремоте, в пробуждениях «среди бледных олив, темных кипарисов, серых скал, домов с плоскими крышами и фасадами, которые, несмотря на бедность и аскетизм, кажется, сулят сладкую жизнь в своих старых сухих стенах», как сказала Боуэн.

Где именно начинался Прованс, Форд тоже путался. Иногда он говорил, что в Лионе, другой раз – в Валансе или Монтелимаре. Вероятно, это зависело от того, где он проснулся от толчка поезда. Тем не менее Прованс всегда был треугольником, рассеченным посередине Роной: узким, как кусочек сыра бри, если Прованс начинался в Лионе, или более широким, равносторонним, если ниже. Рона также отделяла «истинный», по мнению Форда, Прованс на восточном берегу, где расположены три города на букву «А» – Arles, Avignon, Aix (Арль, Авиньон, Экс-ан-Прованс), и любимый Фордом Тараскон – от квази-Прованса на другой стороне, с Монпелье, Безьерсом, Каркассоном и Перпиньяном. Это отражает былое разделение между империей, то есть восточным берегом, и сословной монархией, то есть западным. Итак, по словам Форда, самый известный южный писатель девятнадцатого века, Альфонс Доде, «не был истинным провансальцем», поскольку происходил из Нима, который, «при всем своем очаровании» – Мезон Карре, бои быков и «одной незабываемой закусочной», – «не является истинным Провансом».

Форд и Боуэн впервые были приглашены на юг зимой 1922 года, чтобы погостить на «волшебной» и в то же время «вполне обычной маленькой вилле» Гарольда Монро, основателя книжного магазина поэзии. Затем они прибыли в Тараскон, где Форд написал: «Жизнь во Франции настолько дешевая, что не удивлюсь, если мы тут осядем. Тем более что французы очень ценят меня – а это в мои годы воодушевляет». После короткого отдыха в более диком Ардеше испанский кубист Хуан Грис и его жена Хосетт предложили паре перебраться в Тулон, который по сей день остается военно-морским, а потому недорогим городком. Боуэн и Форда, по словам Стеллы, объединяло то, что каждый из них был «перекати-поле с домашними инстинктами и упрямой жаждой дома, сада и вида». Все это они нашли в Кап-Брюн в Тулоне, где провели две зимы и куда Форд вернулся после расставания с Боуэн в сопровождении ее преемницы.

В своих восхитительно здравых, великодушных и не по-фордовски заслуживающих доверия мемуарах «Зарисовки из жизни» Боуэн размышляет, чем же Прованс так их очаровал:

Я думаю, все дело в дневном свете, в воздушности, неприкрытости и скромности жизни в Южной Франции, которые побуждают к простоте мышления и оттачиванию любого вопроса. Солнечный свет, отраженный от красных черепичных полов на побеленные стены, закрытые ставни, открытые окна и воздух, такой мягкий, что неважно, где жить, дома или на улице, – все это вместе создает такое сладостное ощущение простоты, что диву даешься, как это жизнь когда-то могла казаться запутанной, суетливой и сбивающей с толку ерундой. Твой ум отдыхает, мысли рассредоточиваются и принимают свою форму, фобии исчезают, а страсти, даже становясь острее, теряют свою мертвую хватку. Разум побеждает. И ты освобождаешься от необходимости обладать вещами. Тебе не нужно быть удобным. Горшок с цветами, полоска ткани на стене – вот и декор твоей комнаты. Тебя утешают свет и тепло, подаренные природой, а украшением тебе служат апельсиновые деревья на улице.

Жизнь была дешевой, тем более что Форд с энтузиазмом занимался огородом. Он утверждал, что учился у великого профессора Грессента в Париже, что крайне маловероятно; однако Форд, как минимум, читал его и усвоил, что «три рыхления стоят двух слоев навоза». Но он смешивал науку с суеверием, никогда не сажал ничего по пятницам или тринадцатого числа, но всегда девятого, восемнадцатого и двадцать седьмого, а семена сеял только под прибывающей луной. Выращивал он средиземноморские растения – баклажаны, чеснок, перец, с которыми позднее познакомила британцев Элизабет Дэвид. Боуэн подтверждает наличие у Форда кулинарных навыков, хотя он и «превращал кухню в полнейший хаос». Он также пристрастился к местным винам. Утонченный Грис удивлялся: «Он поглощает ужасающее количество алкоголя. Никогда не думал, что человек может так много пить» (Форд, со свойственной ему безапелляционностью, убедил Джеймса Джойса буквально в том, что «главная обязанность вина – быть красным»). Тем временем Боуэн обнаружила в Тулоне маленький магазинчик, где продавали не что иное, как множество сортов оливкового масла, которое предлагалось пробовать с выставленных в ряд кусочков хлеба, по одному сорту за раз, – и это в то время, когда британцы все еще отправляли масло не в рот, а в свои забитые уши. А Форду нравилось, как к нему относились во Франции просто за то, что он был писателем. Боуэн описывала, какое удовольствие он получал от писем, начинающихся словами «Cher et illustre Maitre». По словам Форда, когда они переехали в тулонский дом, их хозяин, отставной морской квартирмейстер, пришел в такой восторг от того, что съемщик – поэт, что проехал сто пятьдесят миль, чтобы привезти ему корень асфодели – ибо асфодели росли на Елисейских Полях, а каждый поэт должен иметь в своем саду «это сказочное растение». Может, мы бы и поверили этому, не скажи Форд «сто пятьдесят миль».

На этой планете есть только два рая – Прованс и читальный зал Британского музея. Прованс был ценен не просто сам по себе, но и как отсутствие Севера, воплощения всех человеческих грехов. Север означал агрессию, готику, «сумасшедшие садистские жестокости Северного Средневековья» и «северные пытки от тоски и несварения желудка». Форд свято верил, что диета и пищеварение определяют поведение человека (Конрад соглашался, утверждая, что плохо приготовленная пища коренных американцев приводила к «мучительному несварению желудка», отсюда их «непомерная жестокость»). Юг хорош, а Север плох: Форд был убежден, что никто не может быть «целостным физически и умственно» без «достаточного количества чеснока» в рационе, а также одержим идеей пагубного эффекта брюссельской капусты, предметом особого северного вреда. Прованс был местом добродетельных мыслей и нравственных поступков, «ведь яблони там не зацветут, а брюссельская капуста вообще не взойдет». Север к тому же отличался избыточным мясоедством, которое вызывало не только плохое пищеварение, но и безумие: «Любой психиатр скажет вам, что при поступлении в клинику маньяка-убийцы первым делом дает ему сильное слабительное, чтобы освободить его желудок от говядины и брюссельской капусты». Следующая, очаровательная в своем безумии теория Форда касалась грейпфрутов. Английские переводчики Библии ошиблись, написав, что Еву соблазнило яблоко. Они должны были употребить слово «помпельмус», синоним грейпфрута. В наши дни грейпфруты в Провансе растут в изобилии, но местное население их презирает: лишь изредка использует в кулинарии немного цедры, а в основном же плоды скармливают свиньям. Поскольку провансальцы никогда не ели грейпфрутов, то они и не грешили, а следовательно, живут в раю – что и требовалось доказать.

Но Прованс значил для Форда много больше, чем легкая жизнь и здоровое питание: за поверхностными удовольствиями лежал историко-мифологический фундамент. Прованс находился там же, где пролегал Великий торговый путь из Китая через Азию и Малую Азию к Венеции и Генуе и вдоль северного побережья Средиземного моря и, наконец, на север к Марселю. Затем Великий торговый путь направлялся вверх по Роне в глубь страны, через Бокер и Лион к Парижу; затем – вниз по Сене через Руан к Ла-Маншу, пересекая его в самом узком месте, и далее – вдоль южного берега Англии через Оттери-Сент-Мэри к островам Силли, где внезапно прекращался. Он принес с собой поток цивилизации – или, как минимум, показал прелести цивилизации, – и для Форда «Прованс – это единственный отрезок Великого торгового пути, подходящий для обитания достойного человека». Из всех городов и поселений писатель «больше всего на свете» любил Тараскон. Это там Рене Добрый держал свой суд и там, по словам Форда, невозможно заснуть из-за пения соловьев. Король Рене также держал суд в Экс-ан-Провансе, но Форд не любил этот город – «хоть он и был родным городом Сезанна, а также важнейшим и самым величественным среди всех городов восемнадцатого века, которые только можно увидеть». Но в Эксе был парламент, посредством которого последовательно правили французские короли: там «юристы парламента закрепили за Провансом докучливое ярмо армии чиновников, раны от которого с тех пор кровоточили и наносили ущерб не только Провансу, но и всей Стране Лилий».

Из чего состоит цивилизация в ее прованском воплощении? В «Зеркале Франции» Форд дает ответ:

Рыцарское благородство, бережливость, чистая мысль и искусства – это первые требования Цивилизации – и единственные требования Цивилизации. И эти следы рыцарского благородства, бережливости, чистой мысли и искусств, которые наша довоенная европейская цивилизация белой расы могла продемонстрировать, пришли к нам из района Южной Франции, с берегов Средиземного моря, где расцветали графства Тулузы, оливковые деревья, мистраль, романская традиция, Бертран де Борн, куртуазность и единственная воистину дружелюбная ересь, с которой я знаком.

Этот период длился приблизительно с двенадцатого до пятнадцатого века. «Дружелюбной» ересью было альбигойство, чьи набожность и добродетель (и манихейство) разрушили папский крестовый поход, с невероятной жестокостью осуществленный англичанином Симоном де Монфором в 1209—1213 годах. Трубадуры – среди которых одним из самых известных был Бертран де Борн (1140—1215) – и их куртуазность существовали вплоть до конца тринадцатого века, хоть их влияние и весьма ослабло после того, как Прованс с запада от Роны был сдан в 1229 году Людовику XI. Авиньон процветал между 1309 и 1408 годами как место семи пап и двух антипап, тогда как Рене Добрый (1408—1480) правил на закате провансальской культуры, после чего регион к востоку от Роны был, в свою очередь, сдан французскому королю. В последующие века этот период стали представлять чем-то вроде Веселой Франции – турниры, рыцарство и куртуазность, мудрые правители, следящие за миром и довольством людей. По словам Форда, первое, что он прочел из французской литературы в школьные годы, было восторженное описание Доде жизни в Авиньоне при папах: процессии, паломничества, улицы, усыпанные цветами, звуки колоколов круглый день, «тиканье кружевоплетельных машин, треск челноков, ткущих ткань для золотых риз, маленькие молоточки ювелиров, выстукивающие графинчики для Евхаристии, и звук тамбуринов, идущий с Моста». Доде продолжал:

Ведь в нашей стране, когда народ доволен, радость должна сопровождаться танцами… танцами! А поскольку в те дни улицы города были слишком узкими для фарандолы, дудочки и тамбурины крепили к Авиньонскому мосту, и народ танцевал на свежем ветерке с Роны… танцевал день и ночь! О счастливые дни, счастливый город! Копья, которые не протыкали! Государственные тюрьмы, в которых хранили вино! Никакого голода, никаких войн… Папы Конта знали, как управлять своим народом, – вот почему народ так сожалел о них!

Форд более оригинален и объемен в своем понимании Юга, чем Доде. Прованс был не просто потерянной золотой землей – даже завоеванный, он оставался стойким и склонным к экспансии. Во времена правления Людовика XI, Франциска I и Людовика XIV были приняты решения об уничтожении провансальского языка, однако провансальцы веками продолжали говорить на родном языке и ждали его возрождения, так что при «Фелибриже» язык снова обрел официальный статус. И хотя Франция стала «первым массовым продуктом на пути современных наций», Прованс, даже будучи захваченным и присоединенным, отомстил, став доминирующим элементом в культуре страны. Достоинства и ценности Прованса распространились среди остатков Великого торгового пути, в результате чего Франция стала до такой степени цивилизованной, что покорилась этому обратному захвату. Прованс был не просто регионом, а состоянием души – терпимым, причудливым, доверчивым, – и оно подпитывало грубых и прагматичных владельцев Севера.

Исторические и путевые заметки Форда – яркие, часто предвзятые и всегда личные. Его ностальгия становится вопиюще солиптической, например, при взгляде на жалованье и общественное положение поэтов-трубадуров (сам он постоянно пребывал в нужде: в 1907 году он установил своего рода рекорд, опубликовав шесть книг, и одновременно подал прошение в Королевский литературный фонд за финансовой поддержкой). Вот как положение трубадуров выглядело бы в двадцатом веке:

Появляется Трубадур, занимая место голливудской звезды – однако такой голливудской звезды, которая должна быть не только исполнителем, но и чрезвычайно умелым автором и композитором пьесы… Будучи сыном маленького торгового народа, как автор и исполнитель Пьер Видаль был ровней великим мира сего и грозой благородных мужей.

Вот что являлось основной чертой искусства трубадуров для Форда: оно было «в высшей степени демократично и аристократично». Этим он хотел сказать, что даже трубадуры скромного происхождения поют песни для дам-аристократок. Но еще он хотел сказать, что таким должно было быть все искусство – «демократичным», поскольку любой мог творить его и любой мог наслаждаться им; но сам процесс был «аристократичным», а именно сложным и требующим высокого мастерства, мало кому доступного.

Форд называл себя «сентиментальным тори», который любил «роскошь, флаги, божественные права, безрассудные церемонии и церемонность». Он представлялся этаким старомодным английским офицером и джентльменом. Его дед «настаивал, что хоть и нужно уметь грамотно говорить по-французски, делать это следует с заметным английским акцентом, чтобы показать, что ты английский джентльмен. Я до сих пор так делаю». (Данное высказывание Форда Стелла Боуэн поясняет иначе: его французский звучал как английский, потому что он недостаточно четко артикулировал.) Благородный, отважный человек, пытающийся преуспеть в современном мире, не способном признать его достоинства, – постоянный герой произведений Форда. В основе романа «Хороший солдат» лежит ненавязчивый рыцарский мотив. Это история о разрушительной страсти. Две пары знакомятся в ресторане отеля в немецком курортном городке. Они выбирают себе подходящий столик. Круглый. Флоренс Дауэлл комментирует: «И так начался весь круглый стол», – цитируя Мэлори. Она и ее муж посетили Прованс, «где даже самые грустные истории полны радости», и Дауэлл, рассказчик, в какой-то момент излагает в своей скучной, непонятной манере историю Пьера Видаля. Хороший солдат из заголовка, Эдвард Эшбернам, показан абсолютным английским джентльменом, постоянно пребывающим в феодальных поисках «кому бы помочь»; его подопечная, влюбленная в него Нэнси Раффорд, особым образом связывает его с тремя фигурами рыцарей разных культур – это Лоэнгрин, шевалье Баярд и Сид. Дауэлл, влюбленный в Нэнси, объясняет в знаменитой, чрезвычайно романтической строчке романа: «Я хотел жениться на ней так же, как иные хотят поехать в Каркассон». А в конце книги, когда великая эмоциональная катастрофа завершена, Дауэлл вновь возвращается к Провансу: «Я снова увидел мельком, из окна несущегося поезда, Бокер с его великолепной белой башней, Тараскон с квадратным замком, великую Рону, огромную протяженность Кро. Я промчался через весь Прованс – и весь Прованс больше не имеет значения».

Он больше не имеет значения, поскольку его отважная правда оказалась обманом. Форд, возможно, любил Прованс и его золотую мифологию, но он был современным писателем и руководствовался эмоциональной правдивостью Флобера и Мопассана. Он знал, что «самые грустные истории» в наши дни редко бывают радостными. Они действительно оказываются очень грустными, если не смертельно жестокими, и любая радость является, скорее всего, следствием непонимания и самообмана. Он также знал, что человеческое сердце «неполноценно». При всей убедительности его самопрезентации как потертого старого джентльмена Э. М. Форстер высокомерно называл Форда «засиженным мухами литератором», а Пол Нэш – «Силеном в твиде»; но ведь писатель понял современный мир и новую реальность, которые противопоставляли себя древним мифам прошлого. В конце концов, в 1913 году, за два года до публикации «Хорошего солдата», он посетил священный город Каркассон, к которому Дауэлл и другие испытывали столь романтические чувства. И что же нашел там Форд? Снег и бешенство.

Прованс Форда был идеальным потерянным миром, колыбелью цивилизации и точкой опоры для его произведений. Однако у региона были не только прошлое и настоящее, но и возможное будущее. В Провансе (1935) Форд просит, чтобы к нему относились не как к моралисту и историку, а как к «просто пророку». Цивилизация «пошатываясь бредет к своему концу», и он хочет показать, «что случится с ней, если она не примет Прованс XIII века за эталон». Во время Первой мировой войны Форд служил в транспортном отделе, где его отравили газом; а последние двадцать лет жизни (до смерти в 1939 году) он провел, наблюдая за тем, как нации и идеологии по всей Европе мрачно стучат себя кулаками в грудь. Он ненавидел пустоголовый национализм, насилие, транснациональную стандартизацию, механизацию и деятельность финансистов. Кроме того, он был писателем, а значит, гражданином не какой-то одной страны, а всего мира, и его удивляло, как этот мир мог произойти от великой катастрофы и при этом избежать дальнейших катастроф. Как можно приручить человеческое животное? Более крупные группы, подписывание на все более общие «логии», искоренение языков и индивидуализма – все это не поможет. Вероятно, он думал, что нужно снова осесть на месте, жить небольшими общинами, учиться избегать истеричных выступлений банд и групп. Такой стиль жизни Форд воображал – и нашел его в Провансе. В «Великом торговом пути» (1937) он писал: