Текст книги "Крепость Серого Льда"

12
ЧЕСТНАЯ МЕНА

– В другой раз шевелись живее, дубина, не то я ноги тебе оторву.

Кроп съежился у обочины, ожидая, когда проедет обоз. Он смотрел на шестифутовый кнут головного возницы, пока тот не скрылся вдали и грязь не перестала лететь из-под колес. Кроп не любил кнутов и людей с кнутами, и в груди у него сильно стучало.

Утро было студеное. Зайти бы в ближний городок и поменять свой товар на хлеб и горячую похлебку, но обоз ехал в ту же сторону, и Кроп боялся, как бы ему не досталось кнутом. Дурак, тупица. Я всегда говорил, что кишка у тебя тонка. Злобный голос заставил Кропа выбраться из канавы и счистить с себя грязь. Впереди на перекрестке виднелся дорожный камень, и Кроп, поскольку делать все равно было нечего, двинулся к нему.

Ноги у него болели. Рудничные сапоги крепкие, и носы у них окованы бронзой, чтобы кирка не прошибала, но для ходьбы они не приспособлены. Кроп прошагал в своих много дней – он не знал, сколько именно, потому что числа в голове у него никогда не держались. Но много. Он шел мимо замерзших, укрытых туманом озер и деревушек, где мужчины с вилами и дубинками выстраивались вдоль дороги и стояли, пока он не проходил. В пути его все время сопровождали торчащие на юге горы. В тени их заснеженных склонов было холодно, и дующий с них ветер завывал по ночам, как стая волков. Раньше Кроп любил спать, а теперь разлюбил. Он ночевал в канавах, заброшенных хижинах и пересохших колодцах, но нигде не мог согреться и не чувствовал себя защищенным. Злобный голос всегда твердил ему, что он выбрал плохое место и что, как только он закроет глаза, придут работорговцы и закуют его в цепи.

Кроп поежился. Он скучал по руднику. Там его знали, и никто не смотрел на него со злобой и не обзывал нехорошими словами. Когда надо было пробить особенно неподатливую стену, всегда звали Кропа, потому что он большой. Здесь ломать было нечего, и Кроп, отмахав киркой семнадцать лет, сперва в оловянных копях, потом в алмазных, не знал больше, на что он нужен.

Он счистил снег с выветренного, похожего на палец дорожного камня. Слова на нем он прочесть не мог, но стрелки и другие знаки разбирал. Одна стрелка указывала прямо на север, и длинная цифра под ней обозначала много-много лиг, а рядом стояла семиконечная звезда. Утренняя Звезда, сообразил Кроп и остался очень доволен. Горький Боб говорил, что до Утренней Звезды две недели, если идти на запад от рудника. Теперь она оказалась на севере – значит, он, Кроп, порядочно прошел. Другая стрелка показывала на юго-запад, и цифра под ней была еще длиннее. Увидев у нее на конце собачью голову, Кроп стал вспоминать. Собака... Собачий Вождь... клан Бладд. Нет, не то. Клановые земли на севере, это всякий знает. Может, не собака, а волк? Волчья река? Нет, она тоже течет на севере, Горький Боб говорил.

У тебя вместо мозгов сало. Ты бы собственное имя не вспомнил, кабы не рифма подходящая: остолоп. Кроп сгорбил плечи. Злобный голос всегда знает, о чем он думает. Кроп от этого чувствовал себя маленьким, но начинал очень стараться. Теперь он тоже нахмурился и стал думать изо всех сил. Собачья Трясина! Вот это что!

Кроп хлопнул по камню рукой и распрямился. Спина болела в тех местах, где ребра с хребтом сходятся. Алмазная спина. У того, кто добывал белые камешки, говорил Горький Боб, кости об этом всю жизнь будут помнить.

Кроп медленно обвел взглядом окрестности. На севере лежали вспаханные поля – скоро, как потеплеет, их засадят луком и репой. Ближе к дороге разгребали мордами снег несколько черных овец. На западе виднелся городок с домами из дерева и нетесаного камня. Крыши большей частью были соломенные, но попадались и грифельные, и дорогие свинцовые. Кроп в свое время много путешествовал вместе с хозяином и знал, что именно под такими крышами можно найти деньги, уют и горячую еду. В животе у него урчало. Последней его пищей были шесть яиц, которые он украл. Кроп раскаивался в своем поступке, хотя владельцу курятника следовало бы обрезать курам сережки и гребешки при такой холодной погоде. Некоторые из них обморозили себе эти мясистые, не защищенные перьями части, и Кроп боялся, как бы они не захворали черной гнилью. Он бы остался и полечил их, да нельзя: хозяин зовет его.

«Приди ко мне», – приказал он – не своим прежним красивым голосом, а хрипло и еле слышно. Хозяин заперт в темном месте, он страдает и ждет, чтобы верный слуга пришел и спас его. Кроп не мог сказать, откуда он это знает. В ту ночь, когда он спал в сухом колодце, ему приснился сон, яркий и страшный, где мухи вылезали наружу из его тела и кандалы натирали запястья. Вместо каменных стенок колодца его окружало железо, а темнота стала такой непроглядной, что холодила его, как вода. Кроп проснулся, весь дрожа, и его бешено бьющееся сердце не успело еще успокоиться, как голос хозяина пропел от его ушей к горлу. «Приди ко мне», – сказал он, и Кроп понял, что это его долг.

Восемнадцать лет прошло с того дня в горах, когда люди с красными клинками отняли у Кропа обожженного, чуть живого хозяина. «Отдай его нам, – приказал холодный голос. – Если будешь сопротивляться, тебе конец». Кропу запомнились бледные глаза и безволосое лицо того человека. Баралис, которого Кроп вез привязанным к мулу, был весь в мокрых, зловонных бинтах. Горячка сжигала его, и за три дня он не сказал ни слова. Левую сторону его лица покрывал ожог, брови и волосы сгорели. Кроп боялся за жизнь хозяина и не надеялся, что сумеет спасти его. Животных лечить – одно дело, а человека – совсем другое. Красные клинки окружили мула, а бледноглазый всадник сказал Кропу: «От твоего хозяина уже пахнет смертью. Малейшее сотрясение убьет его. Подумай, стоит ли тебе драться и жертвовать своей жизнью ради мертвеца».

Кроп все равно стал драться – не мог же он отдать хозяина просто так. Он помнил боль от мечей, смех красных клинков и вкус крови во рту. Но он дрался долго и ранил многих – он бил их о скалы и выворачивал им руки из плеч. Они начинали бояться его, он это видел. Они думали, что он простофиля, но не знали, что простой человек с одной мыслью в голове и одной любовью в сердце может обернуться чем-то вроде стихийного бедствия. Сила полыхала в Кропе, как белый огонь, и когда конный красный клинок наскочил на него, он остался на месте, пока дыхание коня не ударило ему в лицо, ухватил жеребца за шею и повалил наземь.

Красные клинки после этого притихли и отошли назад. Бледноглазый, сидя в седле, задумчиво взялся рукой в перчатке за подбородок.

Кроп упал на колени рядом с поваленным конем. У зажатого внизу всадника лопнула кожа на черепе и виднелась кость. Он задыхался, и изо рта у него шла пена, смешанная с желчью и кровью, но Кроп смотрел только на коня. Тот ужасно дергался, бил копытами, и глаза у него закатывались. Кропу стало стыдно, очень стыдно. Дурак! Посмотри-ка, что ты наделал! Тебе смотреть было велено, а не трогать! Ярость покинула Кропа, и он, опустив плечи, потянулся к красному мечу, выпавшему из руки всадника. Он не любил мечей и никогда ими не пользовался, но знал, что лошадь без оружия не убьешь. Он успокоил коня тихими словами, которые только животные понимают, а потом перерезал ему горло, шепча: «Прости, прости».

Первая стрела попала ему в руку у плеча, и он, одурев от боли и неожиданности, рухнул прямо в лошадиную кровь. Вторая стрела вонзилась рядом с первой, третья оцарапала шею, еще одна вошла под ребра и задела почку. В Кропа стреляли сзади по приказу бледноглазого.

Сутки спустя Кроп очнулся в выемке на середине горного склона. Красные клинки давно уехали и увезли с собой хозяина. Кроп догадался, что спасла его кровь жеребца. Он вымазался в ней с головы до ног, и красные клинки, конечно, подумали, что это его кровь, – чтобы сообразить это, особого ума не требовалось. Они решили, что он ранен смертельно, и попросту спихнули его тело с горы. Они не знали, что в Кропе течет древняя кровь великанов и какими-то четырьмя стрелами его убить нельзя.

...Кроп, решившись, зашагал по дороге к городу. Он не хотел думать о том, что случилось после, – только не здесь, не так близко от тех самых гор. Теперь главное – идти вдоль них на запад, до того места, где забрали хозяина и где живут эти красные клинки.

Плотно утоптанный снег на дороге был обильно унавожен и полит дегтем. Пасущиеся поблизости овцы разбегались, завидев Кропа, и он заметил, что многие из них суягные. От этой приметы скорой весны ему стало теплее, и он, прибавив шагу, запел старую рудничную песню:

 
Джон-рудокоп был рожден во грехе
И таскался по свету с киркой,
Джон-рудокоп был рожден во грехе
И таскал все добро с собой.
Однажды он на жилу набрел
И враз рубанул по ней...
И враз рубанул по ней.
 

К третьему куплету, из которого Кроп помнил только, что Джон отрубил себе палец на ноге, он дошел до городской стены. Многие городки и села, мимо которых он проходил, имели такие же ограждения. Эта стена была, собственно, земляным валом, и ее опоясывал ров, затянутый бурым льдом. Кроп с облегчением отметил, что ворот в ней нет – он боялся подозрительных стражников и непонятных слов, которые они говорили. Пока он стоял, разглядывая стену, мимо прошел старик с тачкой. Кроп сразу отвернулся: он знал, что одинокие прохожие боятся его, и не хотел, чтобы поднялся шум. Старик был одет пестро, как все коробейники: шерстяной камзол красный и весь в шнурках, одна штанина желтая, другая зеленая. Кроп удивился, что он не свернул в сторону, и еще больше удивился, когда старик заговорил с ним.

– Эй ты. Да-да, ты – не притворяйся, будто не видишь меня! – Коробейник показал на город рукой, в перчатке, сшитой из воробьиной кожи прямо с перьями. – Я бы на твоем месте туда не совался, клянусь Пречистой Матерью! Эти козопасы все злющие и чужих не любят. А ведь казалось бы, они должны интересоваться привозным товаром, сидя в своей дыре с одними козами да курами! Женщины у них до сих пор ходят в жестких корсетах, ей-богу! А на мои кружевные воротнички, по которым весь Транс-Вор с ума сходит, даже и глядеть не хотят. Боятся, что их за шлюх примут, вот оно как. За шлюх, с таким-то узором! – Вытащив из-под холстины на тачке что-то белое и воздушное, он сунул это Кропу под самый нос. – Ты погляди, какая работа – на всем Севере лучше не найти.

Кроп вежливо обозрел кружевную вещицу. Она показалась ему легкомысленной, но он промолчал, потому что не совсем понимал, для чего она нужна.

Старик расценил его молчание как одобрение.

– Ты, я вижу, человек со вкусом. Не хочешь ли взять парочку? Матушке подаришь... или зазнобе своей.

Кроп потряс головой.

– Свой брат торгаш, не иначе. А пару по цене одного возьмешь?

Кроп, немного замороченный, опять потряс головой.

– Отродясь не встречал такого несговорчивого. Ладно, раз уж ты такой знаток, даю тебе три – всего-то за пять сребреников. – И старичок протянул Кропу раскрытую ладонь.

Кроп запаниковал. Похоже, он умудрился заключить сделку, не сказав ни единого слова. Кропа бросило в жар, и он завертел головой, ища путь к отступлению.

– Даже и не думай, – прищурился старик. – Ты мне должен пять монет – плати сейчас, не то к магистрату тебя сведу.

Слово «магистрат» напугало Кропа сильнее, чем десяток обнаженных клинков. Магистрат – это цепи, тюрьма и железные двери. Запрут тебя там и больше уж не выпустят. В полной панике Кроп схватился за тачку коробейника и перевернул ее. Ленты, кружева и прочие товары посыпались на снег, колесо соскочило и покатилось в ров, а душа Кропа ушла в пятки. Погляди, что ты натворил! Говорили тебе, не трогай. Старик вопил и прыгал вокруг своей тачки. Кроп дико озирался, не зная, что страшнее: дорога, где его быстро догонят и побьют, или город, где его, чего доброго, посадят в тюрьму.

Все решилось, когда на дороге показался крестьянин со своим сынишкой, гнавший перед собой шесть по-зимнему тощих свиней. Путь назад был отрезан. Сейчас коробейник кликнет свинаря на помощь, поднимется крик, прибегут еще люди и начнут бить Кропа палками. Кроп хорошо знал, как это бывает. Такое даже за семнадцать лет в рудниках не очень-то забудешь.

Кроп, давя ногами стеклянные бусы, припустил к городу.

– Стой, вернись! – орал ему вслед коробейник, но Кроп мчался, сгорбив плечи и нагнув голову, точно дверь собирался вышибить.

Люди на улицах глядели на него во все глаза. Женщина с двумя детьми шарахнулась в сторону, красивый парень в остроконечной шапке крикнул: «Да чтоб меня! Это человек или медведь? Может, помесь?» Белая собачонка с черным пятном на глазу спрыгнула с мусорной кучи и понеслась за Кропом, тявкая как угорелая. Кроп покраснел, как свекла, от стыда и от бега. Выставил-таки себя на посмешище! Надо скорее свернуть с улицы в какой-нибудь укромный закуток, чтобы отдышаться и подумать.

Сворачивая наугад, за углы, раскидывая грязный снег и скользя по льду, Кроп добрался до самой старой части города. Здесь домишки стояли ветхие, со сгнившими балками и потеками ржавчины на стенах. Старуха на углу варила в котле лошадиные копыта. Кроп так проголодался, что от их клейкого запаха его замутило.

Отдуваясь, он замедлил шаг и сплюнул на мостовую черный сгусток. Горький Боб говорил, что так рудник мстит человеку: ты проникаешь в него, а он проникает в тебя. Собачонка так и не отвязалась. Кроп шуганул ее, но она взяла и уселась, стуча хвостом по булыжнику и поставив торчком острые уши.

– Пошла вон, говорю! – Кроп замахал на нее руками и затопал ногами. Она отскочила, тявкнула и тут же атаковала его рудничные сапоги. Он отпихнул ее ногой, но она мигом вернулась обратно, в восторге от этой новой игры. У Кропа вся спина стала липкой от пота. Хорошо бы сейчас помыться горячей водой. На нижнем ярусе оловянного рудника, который рудокопы прозвали Чертовой Глоткой, были пещеры с горячими источниками. Когда привыкнешь к запаху тухлых яиц, можно сидеть в таком пруду, пока пальцы у тебя не сморщатся и спина не размягчится, как студень. Кроп, конечно, не хотел бы снова там оказаться – олово добывать очень тяжело, а жизнь рудокопа стоит дешевле кирки, – но кроме плохого там было и хорошее.. Еда, песни и дружба. Теперь ничего этого нет, и ему снова приходится бегать и прятаться.

Увидев просмоленную дверь с вывеской в виде петуха, Кроп повернулся к собаке спиной и перешел через улицу. Видно было, что дом с петушиной вывеской недавно горел. Кладка почернела от сажи и сильно потрескалась на стыках, дверной косяк покоробился, и его подперли свежесрубленным колом. В Кропе зашевелились старые опасения. Петух – это пивная, где занимаются также куплей-продажей. Кропу настоятельно требовалось кое-что обменять. Ни еды, ни денег у него не было, а вместо плаща он приспособил холстину, взятую из курятника. Но при обмене приходится иметь дело с людьми, а Кроп не помнил, чтобы люди когда-нибудь относились к нему по-хорошему. Его либо боялись, либо глумились над ним, и часто одно не мешало другому.

Тяжело вздохнув, Кроп сгорбился и согнул ноги в коленях. Это уменьшило его всего на каких-нибудь полфута, но все-таки придало смелости, и он отважился войти.

Единственная комната таверны насквозь пропахла козлиным жиром. Сальные светильники шипели и плевались, испуская зеленый дым. Столы и табуретки из неструганого дерева теснились вокруг медной кухонной плиты. Старик в козьем кожухе оглянулся на Кропа, а здоровенный мужчина в кожаном фартуке крикнул: «С собаками нельзя!» Кроп только теперь заметил, что белая собачонка и сюда за ним притащилась. Не посмев объяснить, что это не его собака, он просто взял ее и вынес наружу. Когда он затворил дверь, все уже уставились на него, и Кроп призвал на помощь всю свою волю, чтобы не удрать. Один из козопасов сделал охраняющий знак, когда он прошел мимо, а человек в фартуке сложил мускулистые ручищи на груди и пошире расставил ноги. Стоящий у прилавка молодой парень бандитского вида переглянулся с ним.

– Чего тебе, незнакомец? – Человек в фартуке, хозяин таверны, оглядел Кропа с ног до головы, отметив кляксы птичьего помета на его плаще и белые бугристые рубцы на шее. – Если у тебя что дурное на уме, то лучше и не пытайся, а если зашел погреться и выпить, то покажи сперва свои денежки.

Кроп густо покраснел. Он не любил быть предметом столь пристального внимания, а говорить он боялся, чтобы не нажить еще больше хлопот. Обдумывая, как ему быть, он заметил, что парень у стойки потихоньку тянется к ножу.

– Я поменяться хочу, – тихо промолвил Кроп.

Трактирщик и парень с ножом опять переглянулись, и хозяин сказал:

– Ладно, показывай, что у тебя там.

Кроп был рад отойти от пастухов и от печки. Он вспотел и согнул колени еще сильнее, чтобы не стукнуться о низкий потолок. Парень стал чересчур близко к нему, и Кроп отодвинулся, но трактирщик тут же подступил к нему с другой стороны.

– Давай, покажи свой товар.

Кроп нащупал товар, зашитый в полу камзола. От запахов мяса и подливки на плите у него текли слюнки, и он несколько раз сглатывал. Парень заметил и это, и взгляд Кропа, прикованный к черному котлу.

– Мне сдается, он голоден, Шем. Мне сдается, он хочет поменять что-то на миску жаркого и краюху хлеба.

– Не получит он моей стряпни, покуда я его вещь не увижу, – решительно ответствовал Шем.

Парень принялся чистить ногти кончиком своего красивого ножа. Он и одет был красиво, в тонкое сукно и замшу.

– Ну, не знаю, Шем. Я бы ему дал поесть. Сделки лучше заключать на сытый желудок.

Они поглядели друг на друга, и Шем, уступив, двинулся к котлу. Кроп следил за ним, а парень за Кропом.

– Издалека путь держишь, наверно?

Кроп потряс головой. Он понимал, что этому человеку ничего о себе рассказывать не надо.

– Тебе, похоже, кнута довелось отведать, – сочувственно заметил парень и спрятал нож. – Но такого, как ты, этим, поди, не проймешь. Мне сдается, ты способен за себя постоять.

Кропу, к его облегчению, отвечать не пришлось, потому что трактирщик вернулся с миской. Мясо, щедро сдобренное кровью и салом, пахло козлом. Оба, и Шем и другой, не сводили с Кропа глаз, пока он орудовал ложкой. Жаркое кончилось чересчур скоро, и голод Кропа стал еще сильнее прежнего. Его взгляд снова устремился к котлу, и парень с понимающей улыбкой сказал:

– Ну вот, мы накормили тебя, поступили с тобой по-хорошему. Думаю, Шем с удовольствием принесет тебе еще, когда дело будет сделано. Так ведь, Шем?

Трактирщик смерил Кропа неодобрительным взглядом.

– Если оно будет стоить того.

Выходило, что Кроп теперь у них в долгу, да и голод его донимал. Делать, похоже, было нечего – придется показать, что у него есть для обмена. Кроп разодрал шов и зажал свое сокровище в кулаке, а Шем с парнем даже вперед подались от нетерпения. Кроп знал, что кулак у него здоровенный, прямо как голова у зубра, и потому поторопился его разжать.

Алмаз, впитав в себя весь свет, сколько его было в таверне, вспыхнул голубым звездным огнем. Кожаный фартук Шема затрещал на бурно вздохнувшей груди. Парень замер, и блеск камня отразился в его глазах.

Алмаз Хадды, вынутый у нее изо рта, когда жизнь и тепло покинули ее тело. Величиной с детский ноготок, ограненный и прозрачный, как вода; достойная награда для женщины, нашедшей самый большой алмаз, который когда-либо добывали к западу от Купели. Кроп не хотел его брать, но Хадда, лежа в грязи у рудника, вцепилась в его штанину. «Возьми мой камень, великан, – едва дыша, проговорила она. – Если ты не возьмешь, заберут они. Не хочу, чтобы какой-нибудь бычехвост разворотил мне челюсть».

Кроп ничего не хотел брать от Хадды. Это она привела тьму в рудник своей песней, и на всем, что ей принадлежало, должно было лежать проклятие.

Старуха конвульсивно сжимала и разжимала руки, борясь со смертью. «Возьми. Ты заслужил. Ты вынес меня наверх».

Тогда Кроп поддел камень тупым концом кирки и вытащил из зуба. Бычехвосты к тому времени спустили собак, и Кроп слышал, как они заливаются. Камень он для верности сунул за щеку и побежал к лесу. Последнее, что он слышал до того, как нырнул в его чащу, была воркотня своры, терзающей добычу.

Теперь камень мерцал у него на ладони, и двое мужчин застыли над ним, как зачарованные. Кропу вдруг захотелось снова зажать его в кулаке и удрать, но Шем протянул руку и взял у него камень.

– Откуда нам знать, настоящий он или нет? – Трактирщик стиснул алмаз двумя пальцами, будто раздавить хотел. – Может, это горный хрусталь или стекло.

Кроп яростно замотал головой. Нечего говорить, будто его камень не настоящий. Он восемь лет добывал алмазы и умеет отличать их от стекляшек. Он набрал воздуху, чтобы возразить трактирщику, но парень положил руку ему на плечо и предложил:

– А ты на зуб попробуй, Шем. Коли зуб сломается, то он настоящий.

Трактирщик поглядел на него с подозрением и уже поднес было камень ко рту, но раздумал. Он отдал его парню и сказал:

– Раз ты у нас такой знаток, Кеннер, попробуй-ка сам.

– Я, знаешь ли, не дурак, – парень отстранил руку с алмазом, – и могу отличить поддельное от подлинного. Положи-ка лучше камешек да принеси нам с приятелем выпить.

Шем побагровел от возмущения, но Кеннер, не глядя на него, стал разговаривать с Кропом. Трактирщик грохнул камнем о стойку и отошел, бормоча проклятия. Вскоре усталая прислужница, в мужском камзоле, подпоясанном веревкой, принесла кувшин с пивом и две деревянные чашки.

– Шем сказал, это будет за твой счет, – сказала она Кеннеру.

Кеннер кивнул и разлил пиво по чашкам.

– Я слыхал, что в этом году снега у Купели выпало мало. Слишком холодно было для снега. Говорят, на льду костры жгли, чтобы озеро не замерзло наглухо.

Кроп кивал. Оставшись вдвоем с Кеннером, он немного успокоился и не удивлялся, что парень знает, откуда он пришел. Пиво, теплое и густое, с яичным желтком, развязало Кропу язык.

– Да, воду качать трудно было из-за мороза. Меня даже наверх подняли и поставили у насоса. – Уши у Кропа порозовели от гордости. – Сказали, что только я один могу с ним управиться.

Кеннер подлил ему пива.

– Еще бы, такой силач. Ты старатель, так ведь?

– Не-ет, – опрометчиво ответил Кроп. – Старатели воду не качают. Только рудокопы. – Не успев еще договорить, он понял, что брякнул лишнее. Горький Боб предупреждал, чтобы Кроп никому не говорил, кем он был и чем занимался. «Работорговцы мигом тебя сцапают, верзила, закуют в цепи и отправят назад. А хозяин рудника так тебе обрадуется, что вырвет себе на память твой язык и приласкает тебя каленым железом. Киркой-то после этого ты махать сможешь, не сомневайся, но днем тебя будет мучить боль, а ночью кошмары».

Кроп бросил быстрый взгляд на Кеннера, но тот сдувал пену с пива, и лицо у него было доброе – совсем не такое, как у человека, связанного с работорговцами. И все-таки Кроггу сделалось страшно. Дурак, обругал его злобный голос. Сказано тебе было, не мели языком. Кроп покосился на дверь – проверить, не загораживает ли ее кто-нибудь. Работорговцы и охотники за рабами рыщут повсюду со своими кнутами и туго набитыми кошельками. Они могут схватить человека даже в людном городе – окружат и начнут хлестать, а потом прикуют к повозке и поведут.

– Сиди, большой. – Голос парня донесся как будто издали, и только когда он тронул Кропа за руку, Кроп осознал, что сделал шаг в сторону двери. – Куда тебе торопиться? Мы еще не закончили свое дельце. – Голос Кеннера стал резким. – И не забудь, что ты задолжал этой таверне за еду и пиво.

Кроп позволил вернуть себя к стойке. Сердце у него сильно стучало, и думать стало трудно. Кеннер сказал, что он задолжал, а долги – это магистрат и тюрьма. Запрут и больше уже не выпустят. Ему захотелось убежать поскорее, но все в таверне смотрели на него. Какие злые глаза у этих пастухов, и кнуты у них ременные. Попался, дурак, дубина безмозглая. Кроп так шумно дышал, что почти не слышал Кеннера.

– Я понимаю, в чем дело, большой. Камешек у тебя ворованный, а от ворованного надо поскорее избавиться, иначе хлопот не оберешься.

Кроп расслышал как следует только последние слова – что от камня надо избавиться поскорее – и усердно закивал.

Мимолетное удовлетворение в серых глазах Кеннера тут же сменилось глубоким раздумьем. Подавшись поближе, он шепотом произнес:

– Этот камень – одна морока. И для тебя, и для меня. Вот, скажем, возьму я его у тебя, и те же самые люди, которые тебя ищут, примутся искать меня. Нет-нет. Не будем говорить, кто они такие. Лучше всего нам провернуть это дело поскорее, да и пойти каждому своей дорогой. Я никому про тебя не скажу, но такое молчание стоит дорого, и при сделке это надо будет учесть.

Кроп изо всех сил старался понять, что говорит Кеннер, но тот употреблял много хитрых слов, и Кроп сосредоточился на самых простых и понятных, как морока или молчание. Алмаз Хадды, сверкая на стойке, привлек одинокую мошку, принявшую его за свечу. Кропу вдруг очень захотелось избавиться от него, и он подтолкнул камень к Кеннеру. Кеннер посмотрел ему в глаза и вопросительно поднял брови: ты, мол, уверен? Не успел Кроп кивнуть, алмаз исчез в одном из кармашков у парня на поясе. У Кропа гора с плеч свалилась. Он забыл даже, что надо пригибаться, и стукнулся головой о стропила. Он ухмыльнулся собственной неловкости, Кеннер ухмыльнулся в ответ, и говорить вдруг стало легко.

– А мне что дашь? – Кроп показал на пояс Кеннера и, видя его недоумение, добавил: – За камень. Ты сам сказал.

Кеннер сделал какой-то знак трактирщику, который наблюдал за ними, стоя у плиты. Пастухи зашевелились, и кто-то опустил кнут на пол. Парень отодвинулся от стойки.

– Слушай, незнакомец, нам тут неприятности не нужны. Ступай-ка отсюда подобру-поздорову. Дверь вон там.

Кроп растерялся. Голос у Кеннера изменился, и он вел себя так, как будто они больше не друзья.

– Дай мне что-нибудь, – неуверенно повторил он. – За камень.

– А ну убирайся! – крикнул Шем, схватив кочергу. – Мне тут уродов не надо!

Кроп взглянул на Кеннера, но тот уже отошел. Трактирщик, воспользовавшись замешательством гиганта, ринулся вперед и ткнул Кропа в плечо горячей кочергой. Кроп взвыл, обернулся и ухватился за оружие Шема. От его рывка, даже не очень сильного, кочерга вылетела из руки трактирщика и попала в пастухов, сидящих около печки. Шем, в свою очередь, завопил, потирая вывихнутое запястье. Один пастух, тощий, в козьей шапке, вскочил с места, зажав в кулаке кнут. Другие последовали его примеру, стараясь не попасть Кропу под руку, размах которой достигал добрых семи футов. Кеннер наблюдал за событиями из безопасного укрытия за стойкой, не вынимая ножа. Кроп смотрел на него, но Кеннер на Кропа смотреть не хотел.

Кнут щелкнул по полу у самых ног Кропа. Он снова был в руднике, и бычехвосты его окружали. Страх овладел им мгновенно, наполнив рот вкусом соленой кожи. Перед ним, как в тумане, замаячила дверь. Светлые щели вокруг ее косяка напоминали небо над рудником и обещали спасение. Еще один кнут хлестнул по полу, а третий задел ногу Кропа. Прикрывая руками лицо, Кроп кинулся к двери. Будь у пастухов кнуты подлиннее, они бы остановили его. У стражников кнуты двенадцатифутовые, жесткие, как сталь. Такой, обвившись вокруг ноги, сразу валит человека наземь. Пастушьи кнуты, хоть и хватали Кропа за лодыжки, удержать его не смогли.

Глядя только на дверь, Кроп врезался в одного из пастухов, не успевшего отскочить, и сбил его с ног. Ребра упавшего хрустнули с противным мокрым звуком, когда Кроп, рвущийся к свету, наступил ему на грудь. Не справившись трясущимися руками с механизмом щеколды, Кроп выломал ее напрочь.

Дверь наконец распахнулась, и холодный горный воздух освежил Кропу лицо. Солнце ослепило его ослабевшие в руднике глаза, и он заморгал. После всего, что произошло в таверне, ему не верилось, что на улице еще светлым-светло. Дыхание причиняло ему боль, и Кроп прижал к груди руку. Ему хотелось сесть прямо тут, на крыльце таверны, отдышаться и прийти в себя, но пастухи в кожухах и козьих шкурах уже щелкали кнутами у него за спиной.

– Пошел вон, чудище немытое!

– Убирайся в берлогу, из которой вылез!

Кроп зажал уши, чтобы не слышать их. Все, пропал алмаз Хадды. Дурак, бубнил злобный голос. Сало в башке вместо мозгов. Когда-нибудь тебе велят прыгнуть с утеса, и ты прыгнешь. Кроп, злясь на себя самого, замолотил руками по воздуху. Пастухи следили за ним изнутри. Их оскаленные в ухмылках лица и пальцы, поглаживающие кнуты, обратили гнев Кропа в другое русло. Эти люди не работорговцы и не бычехвосты. Они коз пасут.

Белая ярость понемногу разгоралась в нем. Кожа на спине натянулась, глаза налились кровью. Кроп знал, что это плохо, но не помнил почему: белая ярость вытесняла все мысли из его головы, побуждая к действиям. Они украли у него Хаддин алмаз. Злые, дурные люди, насмешники.

Он повернулся к двери, и ухмылки на лицах пастухов сразу угасли. Человек в козьей шапке попятился. Кроп понял, что тот испугался, но удовольствия не испытал. Люди его всю жизнь боялись.

Ему хотелось загнать пастухов обратно и оторвать им руки вместе с кнутами, но сквозь дымку, застлавшую его разум, пробилось давнишнее предостережение: «Управляй своей яростью и не позволяй ей управлять тобой». Это был голос его хозяина, звучный и красивый, успокаивающий, как журчание воды, падающей в глубокий пруд. Хозяин Кропа – самый мудрый человек на всем свете. Он тоже, бывало, гневался, но редко позволял гневу взять над собой верх. Он не стал бы брать приступом таверну, где засело столько народу. Нет. Хозяин выждал бы время и нанес свой удар, когда враги ожидали бы этого меньше всего.

При мыслях о хозяине в голове у Кропа прояснилось. Белая ярость продолжала пылать в нем, обдавая его жаром и делая мускулы твердыми, но оставляла место для рассуждений. Взгляд Кропа упал на зеленый кол, подпирающий обгоревшую деревянную перемычку над дверью. Глядя на этот еловый смолистый кол футов трех толщиной, Кроп понял, что надо делать. Обхватив столб руками, он дернул его на себя. Люди в таверне, сообразив, что он задумал, орали и щелкали кнутами. Ремень лизнул его кожу, но Кроп почти не почувствовал этого. Все как в тот день, когда он повалил коня: если уж белая ярость накатит, его ничем не остановишь.

Кроп уходил все глубже, в недра своего пятикамерного сердца, в кровь, красную, как у всякого человека, но горящую, как нефть, если ее зажечь; в мускульную ткань, где таилась память о его предках-великанах. Мышцы на его плечах и пояснице налились мощью, легкие качали воздух, которого хватило бы на шесть человек, сухожилия побелели от напряжения, маленькие сосудики в глазах вспыхивали, как молнии. Он тянул кол на себя, и полтонны дерева повиновались ему, как хорошо смазанный рычаг. Пастухи отступали в дымную глубину таверны, опустив свои кнуты. Еще немного, и Кроп, весь осыпанный чешуйками сгоревшего дерева, выдернул кол из дверной рамы.