Текст книги "Крепость Серого Льда"

Джулия Джонс
Крепость Серого Льда

Посвящается Рассу

ПРЕДЫСТОРИЯ

Райфу Севрансу из клана Черный Град ведун назначил в покровители ворона, и Райф носит на себе вороний клюв. Однажды зимой, когда Райф и его старший брат Дрей отлучились из охотничьего лагеря, чтобы пострелять зайцев, их отец Тем и вождь клана Дагро были убиты людьми Пентеро Исса, правителя города Вениса. Мейс, приемный сын Дагро, тоже был в лагере, но остался жив и предложил в вожди себя. Райф с самого начала не верил в то, что Мейсу удалось спастись, и утверждал, что тот знал о нападении заранее. После засады на Дороге Бладдов, где воины Черного Града по приказу Мейса убивают женщин и детей чужого клана, Райф понимает, что ему придется покинуть клан, где он чувствует себя отщепенцем.

Ангус Лок, дядя Райфа, входящий в тайное общество фагов, приглашает племянника с собой в Венис, и Райф с тяжелым сердцем соглашается. По пути они заезжают в печной дом Даффа, где Райф признается, что присутствовал при резне на Дороге Бладдов. Между воинами Бладда и Черного Града завязывается бой, и Райф, вступившись за свой клан, убивает трех бладдийцев. Он знает, однако, что спасибо ему за это никто не скажет. Защищая Черный Град, он рассказал о подробностях побоища и сознался, что участвовал в нем, – теперь пути назад ему нет.

Прибыв к южным воротам Вениса, которыми мало кто пользуется, Ангус и Райф видят девушку, убегающую от стражников. Ангус по причинам, известным ему одному, бросается ей на помощь. Райф поневоле вынужден принять его сторону – и когда решетка ворот опускается, заперев Ангуса в городе, он стреляет из лука в стражников, целясь сквозь прутья.

Он убивает четырех человек, попадая им прямо в сердце. Со дня гибели своего отца он обнаружил в себе способность попадать в любую дичь. Теперь, после событий у дома Даффа и городских ворот, он сознает, что с не меньшим успехом способен убивать и людей. Для Райфа это не столько дар, сколько бремя, и он не знает, как ему с этим жить.

Девушка, спасенная им и Ангусом, – это Аш Марка, найденыш, удочеренная правителем Пентеро Иссом. Она убежала от приемного отца, боясь, что он собирается использовать ее для каких-то непонятных ей целей. В ней пробуждается некая темная, требующая выхода сила, и Аш подозревает, что Исс удочерил ее только по этой причине – недаром же он, называя ее дочкой, всегда добавляет «названая».

Ангус, Райф и Аш, преследуемые солдатами правителя, едут на север, в Иль-Глэйв. В дороге Аш становится все хуже и хуже. Ее сила растет и постоянно погружает Аш в беспамятство. Геритас Кант, иль-глэйвский сборщик налогов и собрат Ангуса по обществу фагов, объясняет им причину ее болезни. Аш одержима силами зла, находящимися в тысячелетнем плену. Она – Простирающая Руки, рожденная, чтобы освободить пленных демонов из их тюрьмы, Провала. Геритас Кант заклинает Аш против них, но предупреждает, что чары его непрочны. Узники Провала жаждут свободы, и Аш Марка – единственное средство ее достижения. Аш должна избавиться от живущей в ней силы, иначе она умрет. Сделать это, не ломая Стены Провала, возможно одним только способом: разрядить эту силу в Пещере Черного Льда.

По пути туда путники заезжают в усадьбу Ангуса, к его жене Дарре и трем дочерям. Дарра при виде Аш не может скрыть своей тревоги, и девушка не может понять, что так беспокоит жену Ангуса.

Направляясь на север к своей цели, трое путников попадают в плен к бладдийцам, чей глава носит прозвище Собачий Вождь. Это его снох и внуков перебили черноградцы на Дороге Бладдов. Собачий Вождь, не любящий никого из своих семерых сыновей, отдал свое сердце внукам. Им овладевает мысль схватить Райфа Севранса, бывшего там, и отомстить ему за смерть своих любимых. Райфа привозят в башню клана Ганмиддиш и подвергают пыткам. Он еле жив, но Смерть отказывается взять его к себе. «Убей для меня целое войско, Райф Севранс, – говорит она. – Если мне покажется мало, я потребую тебя назад».

Вайло, Собачий Вождь, хочет стать верховным вождем всех кланов. С помощью Пентеро Исса он захватывает кланы Дхун, Ганмиддиш и Визи. Всю жизнь гордившийся своими крепкими зубами, он понимает, что занял дом Дхуна лишь благодаря хитрости и магии. Он начинает сожалеть, что связался с Иссом. Когда в его руки попадает Аш Марка, он намеревается отослать ее назад к правителю и тем расплатиться с ним за помощь при взятии Дхуна. Он отдает девушку двум приближенным Исса: начальнику гвардии Марафису Глазастому и магу Сарге Вейсу.

К этому времени чары Геритаса Канта слабеют, и когда Марафис вместе со своим отрядом хочет изнасиловать Аш в Горьких холмах, она теряет власть над собой, и ее сила вырывается наружу. Осознав, что совершила, она пытается исправить содеянное, но уже поздно: в Стене Провала появилась тонкая, с волосок, трещина.

Когда потрясенная Аш уезжает, Сарга Вейс убивает единственного солдата, оставшегося в живых помимо него, как думает он. Увидев исторгнутую Аш тьму, маг понимает, что ему суждено служить этой силе. Он оставляет позади свою прежнюю жизнь и мечтает об ужасном и славном будущем.

Райф в башне Ганмиддиша ждет смерти от руки Собачьего Вождя, но в ночь перед казнью Ганмиддиш захватывается Черным Градом. Вайло Бладд со своими людьми бежит на север, в дом Дхуна, захватив с собой пленного Ангуса Лока. Райфа спасает его брат Дрей. Когда Райф принес присягу родному клану, Дрей поручился за него и вплоть до этого дня хранил клятвенный камень. Братья понимают, что Райфу нет возврата в клан, где его объявили предателем, и Дрей отпускает его, представив дело так, будто Райф ранил его и сбежал. Разлука тяжела для сыновей Тема Севранса: они чувствуют, что никогда больше не увидят друг друга.

Райф встречается с Аш на берегу реки Волчьей, и они едут на запад, к Буревому Рубежу и Пещере Черного Льда.

После перехода в руки Черного Града противоречия между кланами усиливаются. Три северных гиганта – Черный Град, Дхун и Бладд – оказываются замешанными в грязную, беспощадную войну. Бладд клянется отомстить Черному Граду за резню на Дороге Бладдов, Черный Град обвиняет Бладд в убийстве своего вождя, побежденный Дхун порывается отвоевать назад свои владения. Всю эту кашу заварил правитель Пентера Исс, давно уже стремившийся посеять разлад в клановых землях. Он предлагает Марафису, уцелевшему в Горьких холмах, взаимовыгодную сделку. Если Марафис поведет его армию на север и одержит победу над ослабленными междоусобицей кланами, он, правитель, назначит его своим преемником.

Мейс Черный Град тем временем старается упрочить свое положение как вождь клана. Он насилует вдову своего отца, а затем объявляет, что все произошло по обоюдному согласию, и вынуждает ее выйти за него замуж. Рейна, будучи гордой женщиной, предпочитает умолчать о насилии и сохранить свое влияние в клане. Только один человек видит то, что сделал с ней Мейс на самом деле: маленькая Эффи Севранс, младшая сестра Райфа и Дрея. Мейс решает избавиться от нежелательной свидетельницы.

Амулет Эффи – камень. Предупреждая ее об опасности, он начинает шевелиться у нее на груди. Однажды он пропадает, и девочка понимает, что осталась без всякой защиты. Ламповщица Нелли Мосс и ее сын пытаются убить Эффи близ кланового дома, но ее спасают собаки, принадлежащие зажиточному кланнику Орвину Шенку. Они вырываются на волю и разрывают обидчиков любимой ими Эффи на части. Но в клане после этого начинают шептаться, что она – ведьма, околдовавшая собак. Мейсу эти слухи на руку: он знает, что теперь у Эффи Севранс заступников поубавится.

Аш на пути к Буревому Рубежу страдает от жестокого холода. Чары Геритаса рассеиваются окончательно, лишая ее защиты перед узниками Провала. Их единственный конь погибает, и Райф несет впавшую в беспамятство Аш на руках. Он преступил свою клятву, предал свой клан и своих родных; Аш единственное, что у него осталось. Он обороняется от напавших на них белых волков, убивает вожака стаи и обращает в бегство остальных, но понимает, что Аш ему не спасти. Девушка истекает кровью, и Райф, очертив на снегу заветный круг, взывает к клановым богам.

Его голос слышат находящиеся за много лиг суллы-Землепроходцы – Арк Жилорез и Маль Несогласный. Они едут на север к Садалаку, провидцу племени Ледовых Ловцов. Садалак слышит то, что недоступно другим; он знает, что Простирающая Руки явилась на свет и что Стена Провала вот-вот рухнет. Землепроходцы спасают жизнь Аш и провожают ее с Райфом до покрытой льдом Полой реки, под которой лежит Пещера Черного Льда.

В волшебной пещере Аш разряжает свою опасную силу, но зло уже совершилось. Трещину, проделанную ею, нельзя заделать, однако можно расширить.

Безымянный чародей, которого держит в заточении Пентеро Исс, заключает договор с узниками Провала. Сделай брешь шире, говорят они, и мы вернем тебе твое имя. Безымянный исполняет их условие, и из Провала выходят первые тени.

ПРОЛОГ
АЛМАЗЫ И ЛЕД

В руднике стояла удушливая жара. Струя воды ударила в стену, и скала взорвалась, обдав рудокопов пылью и паром. Скорбут Пайн злобно выругался и вытер грязной тряпкой крупные капли пота на лбу.

– Не прошло и часу, как погасили костры. Что эти ублюдки себе думают? Крабы мы, что ли, чтобы варить нас заживо?

Кроп промолчал. Они со Скорбутом работали в алмазных копях уже восемь лет, а за это время с ними всякое случалось, бывало и хуже. Много хуже. Кроме того, разговоры отвлекают, а Кропу сегодня надо было все время держать в памяти одну важную вещь. «Смотри не забудь, верзила. Будь готов, когда я скажу».

Поставив пустое ведро в голубую рудничную грязь, Кроп смотрел, как рушится и трескается скала. Костры, разожженные старателями, нагревают камень, а вода, подаваемая из озера, из Купели, охлаждает его так быстро, что валуны величиной с телегу дробятся в пыль. Так старатели, по их словам, размягчают породу, а следом приходят рудокопы со своими кирками. Хороша мягкость! Мэнни Дун сломал себе хребет, расчищая жилу прошлой весной. Кроп помнил, как нес старика и как ноги Мэнни дергались и били его по животу. Старатели тогда вызвали стражу и загородили участок. Не ради безопасности – это Кроп знал. Они загородили его от рудокопов. Перед тем, как спина Мэнни переломилась, его кирка обнажила в стене россыпь красных камней. Их называют Красными Глазами. Красные Глаза – это алмазы, а добывать алмазы – дело свободных старателей, не рабов.

– Эй, верзила, за работу. Не давай мне повода расправить кнут.

Кроп хорошо знал, что смотреть на того, кто это говорит, не следует. Рудничных стражников прозвали бычехвостами из-за их жестоких, высушенных на огне кнутов. Скорбут говорит, они могут напрочь отшибить человеку руки еще до того, как тот услышит свист кнута. Кропу снилось иногда, как отшибленные кнутом руки хватают его за лицо и шею.

Скала совсем раскрошилась, и вода, еще теплая, сочилась из трещин ему под ноги. Рудничный ствол шел вверх, и по бокам его виднелись высеченные в камне проходы и лестницы. Они отмечали давно выработанные жилы и места, где взрывали породу. Входы в наиболее старые туннели запечатывались смесью из конского волоса и глины: многие в руднике боялись теней, живущих глубоко под землей.

Рудник пересекали веревочные мосты с покоробившимися от пара деревянными настилами. Они покачивались, когда наверху, в тысяче футов над ними, поднимался ветер. Здесь казалось, что небо очень далеко от тебя, а солнце и того дальше. Свет, даже в ясный зимний день, почти не проникал в ствол.

Внизу, на самом дне, где горели ярким белым огнем фонари, работали женщины с корзинами и скребками. Они разгребали свежую осыпь, ища прозрачные камешки, что ценятся дороже золота. Они тоже невольницы, но старые, слабые, согнутые в три погибели, со скрюченными пальцами – их бычехвосты не боятся подпускать к породе.

Кропу показалось, что он различает среди них Хадду – черный колпак у нее на голове болтался в такт ее движениям. Хадда его пугала. Груди у нее большие и плоские, как лопаты, и она оголяет их, стоит только кому-нибудь из рудокопов поглядеть в ее сторону. Скорбут, Горький Боб и другие смотрели то и дело, но Кропу не нравилась ни она, ни ее груди.

Он почти ожидал удара, который обрушился на него. Кропа ожгло, но не жаром, а холодом, и дыхание перехватило, точно его двинули в живот. Кончик кнута обвился вокруг уха, лизнув покрытую старыми шрамами кожу. Горячая кровь потекла по шее и по спине. Потом, когда серая морская соль, в которой бычехвосты вымачивают свои кнуты, попадет в рану, станет еще больнее. «Мало того, что они нас хлещут, – всегда говорит Скорбут, – мы еще и гореть должны, как в аду».

– Я тебя нюхом чую, верзила. – Бычехвост медленным движением убрал кнут и пропустил его через кулак. Он здоровенный, этот стражник, светлокожий, с жестко сложенным ртом. Жилки у него на белках полопались, зубы без блеска – у старателей тоже такие. Кропу никак не удавалось запомнить, как его зовут. Запоминать – дело Скорбута. Скорбут знает по именам всех, кто работает на руднике, и знает, какие они.

Бычехвост сунул кнут за пояс.

– От тебя воняет, как от помойного ведра, когда ты думаешь не о работе.

Кроп, опустив голову, долбил породу. Он чувствовал, что на него смотрят все в их ряду: Горький Боб, Железный Носок и Рыхлый Агги. А Скорбут смотрит на стражника, притворяясь, что вовсе и не смотрит; глаза у него холодные и твердые, словно их добыли из этой самой породы.

Взгляд Скорбута перешел на ноги Кропа, на железную, черную от дегтя цепь. Она тянется от лодыжки к лодыжке, от человека к человеку, связывая всех рудокопов в ряду. «Смотри не забудь, верзила. Будь готов, когда я скажу».

Кроп чувствовал, как вся воля Скорбута действует на него, побуждая махать киркой без остановки. Они встретились восемь лет назад, в оловянных рудниках западнее Транс-Вора. Кроп не хотел бы вернуться туда опять. Он не выносил низких потолков, темноты, вони, как от тухлых яиц, и бесконечной капели, падающей со стен. Его там прозвали Слизнем, но Скорбут положил этому конец. Скорбут не затевал драк, и оружия у него не было – он просто говорил другим, что можно, а что нельзя. «Он выколол глаза человеку, который обжулил его при игре в кости, – сказал как-то Кропу Горький Боб, – но сюда его сослали не за это».

Кроп глянул на Скорбута краем глаза, и ему показалось, что тот едва заметно кивнул Хадде.

Время шло. Рудокопы все так же долбили стену, а женщины просеивали осыпь. Соль разъедала рану от кнута. Потом Хадда запела – тихо, так тихо, что Кроп даже не заметил, когда она начала. Кроп никогда еще не слыхал таких песен, таких высоких, дрожащих звуков. Волосы вокруг свежего рубца на его шее поднялись дыбом. Другие почувствовали то же самое, что и он. Рыхлый Агги загремел цепью, переминаясь с ноги на ногу. Горький Боб и остальные стали реже махать кирками. Шум ударов о скалу понемногу затихал, а песня Хадды крепла.

Если в ней и были слова, Кроп не понимал их, и все-таки ему было страшно. Голос Хадды поднимался все выше и порой пропадал совсем – ноты, которые она брала, могли расслышать только собаки. Другие старухи подхватывали, вторя своими грубыми голосами чистому, как стекло, пению Хадды.

В руднике внезапно похолодало. Тень от кирки Кропа темнела и удлинялась, становясь более материальной, чем сама кирка. Лампы стали гаснуть одна за другой, и кто-то из бычехвостов, щелкнув кнутом, заорал:

– Кончай выть, сука!

Кроп осмелился бросить взгляд на Скорбута, и тот одними глазами сказал ему: «Жди. Будь готов, когда я скажу».

Пение Хадды перешло в пронзительный визг. Во всем руднике светился теперь один только алмаз, вставленный в ее передний зуб. Кроп потными пальцами занес кирку для очередного удара. Из далекого прошлого всплыло воспоминание о ночи, полной ревущего пламени. Люди сгорали заживо, драгоценные камни на них лопались от жара, дым валил из их вопящих ртов. Кроп не хотел вспоминать об этом. Он вогнал кирку в камень, дробя дурную память на куски.

Двое бычехвостов помчались вниз, к женщинам. Черный кнут хлестнул чье-то бедро, обнажив измазанную голубой грязью кожу. Закричала женщина, и камни из перевернутой корзины покатились в шурф посреди рудника. «Вот оттуда они и берутся, алмазы, – сказал однажды Скорбут Кропу. – Эта дыра ведет в самую середку земли, и боги, которые живут там, срут алмазами».

Женщины от страха притихли – только голос Халды продолжал биться о стены, как залетевшая в рудник птица. Когда бычехвосты двинулись к ней, Хадда выпрямилась во весь рост и вперила взгляд во тьму.

– Рат маэр! – произнесла она. Кроп не знал иноземных языков, но ее слова всосали в себя влагу из его глаз и семени, и он понял, что она кого-то зовет. – Рат маэр! РАТ МАЭР!

Все лампы погасли. Кроп ощутил темный, влажный запах ночи, и что-то поднялось из дыры посреди рудника. Тогда-то Скорбут и сказал свое слово:

– К стене!

Они переместились во мрак, гремя цепями, и Скорбут рубанул киркой по лицу ближнего бычехвоста. Стражник рухнул на пол, силясь закричать, но его крика так никто и не услышал. Горький Боб, тряся своими подбородками, завершил работу Скорбута и вышиб из бычехвоста дух.

На дне рудника воцарился хаос. Стражники хлестали старух, разбрызгивая кровь и рудничную воду. Кнут, ударив Хадду по виску, сбил с нее колпак и открыл бритую, покрытую шрамами голову. Другой удар пришелся по ногам. Платье сползло с Хадды, и бычехвост принялся сечь ее дряблое тело.

Рудокопы по всему руднику набрасывались на стражников и немногих оставшихся в стволе вольных старателей. Железный Носок завладел кнутом и передавил рукоятью горло бычехвоста. При этом он тихонько спрашивал свою жертву, каков кнут на вкус. Рыхлый Агги сидел, привалившись к стене, и на груди у него зияла рана от кнута, такая глубокая, что Кроп видел в ней кости. Джезия Мамп стоял на коленях рядом с ним, зажимая кровь своими грязными пальцами. Сулли Солома в конце ряда стоял, не в силах двинуться с места – так туго натянул цепь его сосед Джезия.

– Эй, верзила!

Кроп повернул голову на зов Скорбута. Тот, обрушив свою обагренную кровью кирку на спину старателя, взревел:

– Цепи! Руби чертовы цепи!

Кропа бросило в жар. «Смотри не забудь, верзила. Когда мы нападем на бычехвостов, твое дело – рубить цепи».

Вложив в удар всю свою силу, Кроп раздробил цепь, соединяющую его со Скелетом. «Полудурок, – сказал ему злобный голос. – Такую простую вещь запомнить не мог». У него одного кирка достаточно широкая, чтобы рубить металл, и только у него хватает на это силы. Скорбут заставлял его упражняться на железных обручах, скрепляющих ведра для воды. «Руби, руби, – говорил он. – Как в тот раз, когда сбивал кандалы с Мэнни Дуна».

Кроп не помнил, что сбивал с Мэнни кандалы, когда тот сломал спину. Помнил только, что Мэнни сильно мучился и дергался от боли, а бычехвосты заботились лишь о том, чтобы запечатать алмазную жилу. Только теперь он сообразил, что Скорбут тогда и правда отвел его в сторону и велел перерубить киркой цепь Мэнни. «Помалкивай, – сказал Скорбут при этом. – Бычехвосты трясутся над Красными Глазами и нипочем не узнают, кто это сделал».

Кроп рубанул по другой цепи, круша железо, как дерево. Он умер, Мэнни. Один старатель дал ему черное зелье. Горький Боб сказал, что это яд и что старатель дал его Мэнни из милосердия, ведь рудокоп со сломанным хребтом все равно что мертвец.

Кроп скинул с себя кандалы и подошел к Джезии Мампу, который прощался со своим другом. Рыхлый Агги уже ушел – Кроп достаточно навидался мертвых, чтобы это понимать, но Джезия все равно говорил с ним и рассказывал, как они поплывут на плоту по Срединной и будут объедаться зеленым луком и жареной рыбой. Кроп разрубил соединяющую их цепь, хотя и не хотел разлучать их.

Он-то знал, что значит любить кого-то всем сердцем.

– Сюда, верзила! Освободи меня!

Кроп, послушный голосу Горького Боба, двинулся вдоль цепи, разбивая очередные звенья. В руднике стало совсем черно. Люди дрались и убивали во тьме, рыча и ругаясь. Одни переводили дух, прислонясь к скале, другие продолжали колошматить уже мертвых бычехвостов. Кроп не понимал их злости, но остановить их не пытался. Люди есть люди, и он давно убедился на горьком опыте, что из вмешательства в чужие дела ничего хорошего не выходит.

Держи глаза и руки при себе, полудурок, не то мужики полезут в драку, а бабы начнут орать, что их насилуют. Эти старые слова и теперь наводили на него страх. Он большой и потому опасен – значит надо стараться быть маленьким и безобидным.

Он шел осторожно, переступая через мертвых.

Когда он поднял кирку, чтобы разбить цепь Скорбута, последние проблески света погасли. Холод усилился, и Кроп чувствовал, что воздух давит ему на спину, как ледяная вода. Битва, идущая в руднике, затихла.

– Руби, – прошипел Скорбут, брякнув цепью, но Кроп больше ничего не видел и боялся его поранить.

В середине ствола раздался крик. Кроп слышал, как кричат ягнята, когда их терзают собаки, и кобылы, когда они жеребятся, но никогда еще не слыхивал такого вопля, полного тоски и боли. Ему захотелось бежать отсюда сломя голову: он жил долго, видел многое и знал, что в ночной тьме живет другая, еще гуще. Тот, кто отбрасывает человеческую тень, не всегда человек.

Завопила в голос одна из женщин, и мощный порыв воздуха сотряс рудник, заколебал веревочные мосты и взъерошил Кропу волосы. Люди бросились наутек – он их не видел, но слышал, как лязгают их цепи о камень.

Скорбут приставил что-то острое к ноге Кропа.

– Руби давай, верзила. Живым меня здесь не возьмут.

Кроп знал, как бычехвосты расправляются с бунтовщиками. Джону Драму затолкали в глотку алмазы – бракованные камни, мелкие и серые, а потом еще живого бросили в толпу на Ледяной площади. Его разорвали на части, сказал Горький Боб, они вытаскивали у него внутренности, и руки их дымились от крови.

Кроп опустил кирку на цепь Скорбута, и тот с рычанием высвободил ногу.

– Ты меня зацепил, но это сладкая кровь, и я на тебя не сержусь. Держи руку, будем выбираться отсюда.

– Но ведь...

– Хочешь сказать, что тут еще остались закованные? Хочешь остаться и расковать их трупы? – Случайный проблеск осветил светло-серые глаза Скорбута. – Нас пришло сюда девять из оловянных рудников, в ту зиму, когда Купель замерзла, а теперь сколько? Мэнни нет. Никого не осталось, кроме нас с тобой.

Кроп помнил Вилла. Он знал на память все песни и умел спать стоя. Тяжело думать, что его больше нет.

– Я хочу взять Хадду, – упрямо сказал Кроп.

– Забудь о ней. – Скорбут схватил его за руку. – На что тебе старуха? Там и спасать-то нечего.

Кроп бережно, но твердо забрал свою руку. Он не любил Хадду, но это она привела в рудник тьму – без нее они так и остались бы закованными.

Скорбут выругался и хотел уйти, но задержался. Сунув руку за пазуху своей драной рубахи, он сказал:

– Пусть не говорят, что Скорбут Пайн не платит свои долги. На, возьми. – Он вложил в руку Кропа что-то круглое. – Покажи это в любом воровском притоне к северу от гор, сошлись на меня, и тебе помогут.

Кроп зажал в кулаке легкое, тоненькое колечко – не мужское и даже не женское, скорее детское.

– Береги себя, верзила, – сказал Скорбут. – Я не забуду того, кто разбил мою цепь. – Он повернулся и исчез во мраке, став тенью среди других рвущихся к свету теней.

Кроп спрятал колечко в сапог и пошел искать Хадду. Внизу было холодно и никого из людей не осталось. Подошвы липли к камню, и пахло кровью. Кроп пробирался между лежащими телами. Трудно было отличить одну женщину от другой – им всем брили головы, чтобы негде было прятать алмазы. Он нипочем не узнал бы Хадду, если б не ее алмазный зуб. Горький Боб говорил, что сам хозяин рудника велел вставить его ей в тот день, когда она нашла камень величиной с жаворонка.

Хадда едва дышала. На ее ногах и животе остались глубокие следы от кнута. Кроп взял ее на руки. Она была легче охапки хвороста, и ему сделалось стыдно. Со всеми, кто делал ему добро, случалось что-то плохое. Ни на что ты не годишься, урод здоровенный. Надо было утопить тебя при рождении.

Кроп потряс головой, прогоняя злобный голос. Краем глаза он различал во мраке какое-то движение и понимал, что пора уходить. Воздух потрескивал. Слышались тяжелые удары, как будто чей-то острый топор рубил человеческую плоть, и крики знакомых Кропу рудокопов. Ему больно было их слышать и еще больнее уходить от них. Но он нес Хадду, и цепей на нем больше не было, и он должен был найти человека, которому принадлежал душой и телом.

Шестнадцать лет он провел без хозяина – долгий срок, очень долгий.

Идя по руднику с умирающей на руках, Кроп думал, как будет искать его.

* * *

Лед на озере потрескивал, остывая, и луна в первой четверти показалась на небе. Ветра не было, но старые лиственницы вокруг озера шевелили ветвями в тихом воздухе. Мида Неутомимая устроилась ночевать на прибрежной льдине трехфутовой толщины, твердой, как железо. Она еще не помнила на своем веку такой холодной ночи. От мороза сланцевый деготь в ее лампе превратился в густой желтый жир, и пришлось зажечь свечу. Нагар норовил тут же обледенеть, и Мида постоянно снимала его рукой в перчатке, чтобы огонек не погас.

Надо было ей вернуться в Сердце. Не такая это ночь, чтобы пережидать ее одной на льду, но в Миде всегда что-то восставало против здравого смысла. Она дочь суллов, мать Вожатого, и всю мудрость, которая у нее есть, она приобрела в такие вот ночи.

Кроме того, у нее есть собаки – они предупредят ее об опасности. Предупредят – да, но не защитят. Мида Неутомимая не из тех звероловов, которые напиваются допьяна перебродившим лосиным молоком и валятся без памяти у своих костров, полагаясь на то, что собаки спасут их в случае...

В случае чего? Мида запахнулась в свою рысью шубу, жалея, что не может снять рукавицы и погладить мягкий мех голыми пальцами. Это почти все равно что прикасаться к живому существу – даже приятнее, как утверждают некоторые мужчины. Звероловы, как правило, имеют дело с продажными женщинами, а расчесанный отполированный рысий мех дает тепло, которое в Адовом Городе ни за какие деньги не купишь.

Лаская мех рукавицей, Мида услышала в лесу крик. Тихий, похожий на вой ветра в колодце, он покрыл ее кожу мурашками. Огонек свечи из желтого сделался красным и задрожал. Мида чувствовала переливы этого воя своими старыми хрупкими костями и знала, что ни одно живое существо не может издавать такой звук.

– Раакс! – позвала она. – Собаки!

Нашаривая на льду свою палку, она ждала, когда они прибегут. Чтоб им пусто было. Напрасно она позволила им погнаться за той лосихой. Но они учуяли старость, и слабость, и гниение нанесенной волком раны, а таким запахам не может сопротивляться ни одно животное, выращенное для охоты. Если бы она их не отпустила, ей пришлось бы привязать их к вбитому в лед колу. А Миде, как ни обидно ей в этом признаваться, нынче вечером было бы трудно удержать в руке молоток.

На краю озера послышался еще один звук. Пятьдесят лет Мида ходила по этим краям, ставила ловушки, сворачивала шеи и свежевала, и всегда ее сопровождали собаки. Она слышала, как они скулят от боли, слышала, как они дерутся из-за освежеванной лисы, – но никогда не слышала, чтобы они так кричали.

Тонкий, страшный вопль до того походил на человеческий, что казалось, будто кричит ребенок. Мида стиснула в кулаке трехфутовую палку ледяного дерева, лет двадцать служившую ей посохом. Оно бледное, как молоко, это дерево, и такое гладкое, что переливается при луне, будто сталь. Взятое из сердцевины ствола, оно не коробится на самом сильном морозе, и только сулльские мастера умеют его обрабатывать. Говорят, оно тупит пилы. Сделанные из него луки неподвластны переменам воздуха и ветра. Только сулльскому королю и двенадцати его мордретам, телохранителям, известным как Ходячие Мертвецы, разрешалось иметь такие луки. Ледяное дерево должно расти тысячу лет и выдерживаться еще пятьдесят – лишь тогда оружейник осмелится вырезать кол из данна, срубленного в священные месяцы лета или поздней весны.

Мида взяла палку поперек груди – знакомая тяжесть придавала ей уверенности. Она прожила трудную жизнь, которую сама выбрала, и не достигла бы своих лет, если бы легко поддавалась страху. У ночи много звуков – темноту населяют черные рыси, рогатые совы, лунные змеи и призраки, и никто из них не любит человеческого духа. Встав, Мида еще раз позвала собак.

Лед на краю озера захрустел под чьей-то тяжестью, поверх него выступила вода, и собаки умолкли одна за другой.

Мида зубами стащила верхние рукавицы и сбросила их на лед. Какое темное небо – не должно оно быть таким, когда на нем висит четвертушка луны. Звезд то ли нет, то ли их блеск стал черным, как вулканическое стекло. Луна и ночное небо. Ни одна сулльская молитва не обходится без этих слов, и Мида, когда шагнула к берегу, тоже произнесла их незаметно для себя, беззвучно шевельнув губами.

Проклятые глаза! Почему она ничего не видит? Старая роговая оболочка на морозе работает медленно. Гнев охватил Миду так быстро, будто все это время прятался под страхом. Она ненавидела свое старушечье тело, бугристое, дряблое, с сухими костями. Иногда во сне к ней приходил Тай Черный Дракон, Ночной Король, чтобы предложить ей молодость в обмен на ее душу, и ей порой снилось, что она соглашается.

Над кромкой льда клубился голубовато-серый морозный дым. Холод проникал в рот, кусал десны, превращая язык в кусок мороженого мяса. Северные ветры студили снег, и лед по ночам был черным и прозрачным. Он похрустывал под тяжестью Миды. Огонь свечи остался позади, и тогда из леса показалось нечто жуткое. Мида до боли стиснула палку, узнав одну из своих собак. Задняя нога оторвана, кожа с зада и живота содрана, мускулы и кишки выставлены наружу.

Мида не решалась позвать ее. Она знала, как выглядят раны, нанесенные волком и рысью. Знала, что может сделать росомаха с животным вдвое крупнее себя и на что способен клубок лунных змей, пробывших неделю без пищи. Но то, что случилось с собакой, не пахло ни волком, ни кошкой, ни змеей – оно пахло ночью.

Собака учуяла хозяйку и устремилась к ней, волоча по льду нижнюю половину туловища. Мида затаила дыхание. Она не раздумывала – думать сейчас было нельзя. Просто подняла палку на нужную высоту, дождалась, когда собака ткнулась мордой ей в ногу, и пронзила ей сердце.

– Хорошая моя, – тихо сказала она, выдернув посох обратно.

Кровь и осколки кости на дереве уже заледенели, когда Мида повернулась лицом к берегу.

– Ко мне, тени – я жду вас при свете луны. – Она не знала, откуда взялись эти древние слова, но они были сулльские и что-то вливали в нее. Сначала она подумала, что мужество, но сердце у нее билось все чаще, пальцы судорожно сжимались, и в груди росла тревожная твердость.