Текст книги "Последняя любовь Скарлетт"

С интересом посмотрев на Ретта, она спросила:

– Вот как?..

Он все с той же улыбкой продолжал:

– У нас такая… настоящая семейная идиллия. Камин, по-домашнему яркий огонь, запах свежей сосновой смолы, два старика… «А помнишь…»

Батлер в этот раз процитировал недавний вопрос Скарлетт.

Та только согласно вздохнула.

– И не говори…

Ретт продолжал:

– И мы с тобой перед камином… остается только сидеть и вспоминать молодые годы…

Она покачала головой.

– Я так и делаю…

Неожиданно Ретт произнес:

– Знаешь что?.. Я ведь тоже…

Непонимающе посмотрев на мужа, Скарлетт спросила:

– Что – тоже?..

– Вспоминаю времена, когда мы были молоды и беспечны… Помнишь, какие мы были с тобой… убитые, понурые, помнишь, когда наша армия была разбита янки, мы думали, что мир рухнул навсегда… А знаешь, – он как-то задорно, точно так же, как когда-то в молодые годы, посмотрел на свою жену, – мне недавно на ум пришли стихи тех времен… – Ретт как-то невесело усмехнулся. – Кажется, они назывались «Стихи на оборотной стороне денежной купюры Конфедерации»…

 
Это знак, не имеющий большей цены,—
Сохрани его, друг дорогой;
Это символ когда-то прекрасной страны,
Разоренной жестокой рукой.
 
 
Да поведает он свой печальный рассказ
Тем, кто память хранит о былом,
О земле – колыбели священной для нас,
О грозе, полыхавшей огнем.
 

Скарлетт механически повторила:

– «Тем, кто память хранит о былом…» Да, как теперь помню – эти стихи мне когда-то читал Уилл… Господи, как давно это было!..

Ретт произнес:

– А ведь у меня еще где-то лежит стодолларовая купюра конфедератов… «Символ когда-то прекрасной земли», – процитировал он невесело.

– А-а-а… И ты ни о чем не жалеешь?.. – неожиданно спросила Скарлетт.

Ретт тяжело вздохнул.

– Жалею…

– Вот как?..

– Жалею, что был молод, и наделал столько много глупостей…

Скарлетт с интересом обернулась в сторону Ретта – во время его декламации она молча смотрела на огонь, полыхавший в камине.

– Вот как?..

Ретт едва заметно кивнул в ответ.

– Да… Когда-то я был с тобой очень жесток… Я сказал тебе, что не принадлежу к числу тех, кто терпеливо собирает обломки, склеивает их, чтобы потом говорить самому себе, что починенная вещь ничуть не хуже новой… Знаешь что, Скарлетт, только теперь я понимаю, что был по отношению к тебе неоправданно жестоким…

Скарлетт посмотрела на него с нескрываемой благодарностью… Ей хотелось сказать: «И теперь ты тоже бываешь ко мне жесток, Ретт!», но она не сделала этого…

– Да, я часто жалею о том…

Она понимающе покачала головой – она тоже часто жалела о своей невыдержанности, о том, что одним неосторожным словом или даже жестом приносила своему любимому столько переживания…

«Боже, но почему тогда меня никто не надоумил, как себя вести?.. – подумала она. – Почему я не всегда слушалась Ретта?.. Ведь он… настоящий мужчина, он гораздо умнее меня…» Она вздохнула:

– И я тоже… Я тоже причинила тебе много неприятных минут, Ретт…

После этого в каминной комнате вновь зависла долгая пауза…

Неожиданно Ретт произнес:

– Мне кажется, что нам с тобой надо чаще бывать на людях…

Скарлетт подняла голову – фраза эта прозвучала очень внезапно.

– Вот как?..

Этот вопрос: «вот как?..» – был произнесен ее устами как-то безучастно…

– Почему ты так думаешь?..

– Потому, – ответил Ретт, – что мы начинаем как-то очень сильно вдаваться в собственные переживания, мы начинаем мелочно обвинять друг друга в несуществующих грехах, мы…

Неожиданно он запнулся.

Впрочем, Ретт мог и не продолжать, потому что Скарлетт и без того прекрасно знала, что он скажет дальше, знала, и была полностью с ним согласна…

Вопросительно посмотрев на мужа, она спросила:

– Что же ты предлагаешь?.. Ходить по вечерам на набережную, и смотреть, как садится солнце?..

Ретт улыбнулся.

– Ну, это уже слишком пошло…

Однако Скарлетт быстро возразила:

– А я бы сказала – наоборот, романтично…

– Называй, как хочешь, но мне это не нравится… А потом я сказал – надо бывать на людях…

– Ты имеешь в виду какие-нибудь балы, файф о'клоки, званные вечера?..

– А почему бы и нет?.. Помнишь, как весело было в Таре?..

Скарлетт смущенно улыбнулась.

– Ну, знаешь… Ведь Сан-Франциско – не Тара… Этот город был и останется для меня чужим и незнакомым… Сан-Франциско враждебен мне, он никогда не примет меня, я это знаю наверняка… Да, – Скарлетт тяжело вздохнула и потянулась за большим клетчатым пледом – подарком Ретта, которой он в свое время привез ей из Ирландии, с родины ее отца. – Знаешь, мне так печально осознавать, что я буду похоронена не на Юге, не в Джорджии, а тут…

– Не надо о грустном…

Скарлетт передернула плечами.

– Это правда…

Вопросительно посмотрев на жену, Ретт решил быстро переменить тему:

– Так как насчет моего предложения почаще бывать на людях?.. Тебе это не нравится?..

– Знаешь ли, – начала Скарлетт более энергично, чем от нее можно было ожидать, – знаешь… Там ведь всегда так много молодежи…

Ретт непонимающе спросил:

– Ну и что?..

– Ну… – Скарлетт замялась. – Мне это будет не совсем удобно…

Однако Батлер быстро нашелся с возражением:

– Ничего страшного… Скарлетт, дорогая, я просто не узнаю тебя… Ты что – стесняешься?..

Да, Ретт прекрасно понимал, почему Скарлетт за все время жизни на Телеграфном холме ни разу еще не была «в людях», почему она за это время так ни с кем и не сошлась – хотя женщин их возраста в этом квартале было более, чем достаточно…

Просто Скарлетт стеснялась своей надвигающейся старости, она стеснялась своих морщин, своей седины, стеснялась того, что уже не такая молодая и красивая, уже не та «гордая южная красавица», какой все знали ее прежде… Точнее – совсем не молодая…

Но то, что Скарлетт прекрасна до сих пор, у Ретта сомнений не вызывало – во всяком случае, он повторял это жене все время…

Она опустила глаза.

– Я никак не могу понять – почему же ты не хочешь пойти куда-нибудь в гости?..

Она промолчала.

– Ага, – покачал головой Ретт, – понимаю… Ты просто стесняешься…

Она промолчала и на этот раз. Ретт принял это молчание за согласие со своим утверждением.

– Неужели?.. Нет, скажи честно – ты действительно не хочешь никуда ходить потому, что стесняешься?.. Я просто не узнаю тебя… Неужели ты – та самая Скарлетт, которая никогда и ничего в жизни не боялась?.. Нет, кто бы мог подумать…

Скарлетт очень мягким движением руки перебила своего мужа.

– Нет, я не то, чтобы стесняюсь… – Она, внезапно запнувшись, отвела взгляд. – Я даже не знаю, как тебе это сказать… Сделав выжидательную паузу, Ретт, очень серьезно произнес:

– А что же?..

– Просто мне не совсем удобно…

Однако Ретт не отставал.

– Неудобно что?..

Скарлетт только поморщилась в ответ.

– Так…

Ретт непонимающе посмотрел на нее.

– Это ты о чем?..

– Ну, понимаешь… – начала было Скарлетт, и тут же осеклась…

Действительно, она и сама не знала, что удерживает ее от предложения Ретта. Надвигающаяся старость?..

Нет, Скарлетт давно уже смирилась с этой мыслью – она давно уже понимала, что рано или поздно красота ее померкнет, что лицо и шею избороздит паутина крупных морщин, что руки высохнут, что ее зеленые тигриные глаза потухнут… Это вполне естественно…

Непривычностью своего нового положения?..

Нет, Скарлетт давно уже свыклась с тем, что она уже совсем не тот человек, которого все близкие знали и любили… Да и кто мог знать ее тут, в Калифорнии?..

Боязнь показаться смешной?

Тоже нет: она, как совершенно правильно подметил Ретт, никогда и никого в жизни не страшилась… Скорее, наоборот – многие люди, даже те, которые внешне выглядели куда сильнее, боялись ее… Что-что, а за свою долгую жизнь Скарлетт хорошо поняла это.

Может быть, ей просто не хотелось никуда идти, хотелось быть одной?.. Ей хотелось того самого одиночества, от которого она все время бежала? Впрочем, какое это одиночество – ведь рядом он, любимый…

Скорее всего – именно это…

Скарлетт со временем научилась ценить то состояние тихого покоя, от которого, будучи молодой, она все время бежала…

Теперь покой – это блаженное состояние, когда ты сидишь в июньский тихий вечер в своей комнате, когда через открытое окно врывается легкий ветерок, когда в камине перед тобой весело потрескивает огонь, и ты можешь в любой момент увеличить его, подкинув несколько поленьев, – все это казалось ей пределом счастья…

«Боже, никогда раньше не думала, что я превращусь в такую домоседку… Куда лучше быть вместе с Реттом, и так вот молча сидеть, наблюдая, как яркие языки огня жадно лижут сосновые поленья… Зачем нам еще кто-то нужен?.. Неужели нам плохо вдвоем?..»

Так размышляла Скарлетт.

Ретт не прерывал ее размышлений – хотя по улыбке, которая все время блуждала на лице его жены, он понял, что та все равно никуда не пойдет, как бы он ее об этом и не просил…

Однако непонятно почему Ретт сделал еще одну, последнюю попытку.

– Знаешь, напротив нас живет один престарелый отставной полковник – Джонатан Коллинз… Он, конечно, со странностями, больше всего на свете любит певчих птиц и старинные обычаи легендарных майнридовских пионеров времен покорения Дикого Запада, но, в то же время – очень порядочный, учтивый человек и, вне всякого сомнения – настоящий джентльмен… Даже несмотря на то, что в свое время воевал на стороне генерала Шермана.

Скарлетт кивнула.

– Да, я сегодня днем видела его… По дороге домой. Честно говоря, этот мистер Коллинз производит самое благоприятное впечатление…

Ретт продолжал:

– Я тоже его видел сегодня… Мы вместе прогуливались. Представляешь – он, оказывается участвовал в битве при Геттисберге! Представляешь, сколько общих тем для разговоров у нас с ним было!.. Так вот – завтра вечером в его особняке будет некое подобие вечеринки…

Скарлетт безразлично переспросила:

– Вот как?..

– Ну да… Он пригласил нас.

– И что ты ему сказал?..

Ретт посмотрел на Скарлетт с нескрываемой любовью – той вновь захотелось, забыв все, броситься ему на шею и долго говорить что-нибудь хорошее… Или еще лучше – ничего не говорить, а только улыбаться… И Ретт все равно поймет ее.

«Зачем нужны слова?.. – подумала Скарлетт. – Для чего люди вообще выдумали эти слова?.. Ведь и без слов все понятно…»

А действительно – к чему они нужны?.. Особенно, между такими близкими людьми, как она и Ретт…

Дождавшись, пока Скарлетт закончит свои размышления, он спросил:

– Я сказал мистеру Коллинзу, что ты еще не совсем здорова… Поэтому не обещал ничего конкретного.

Скарлетт вновь на минуту задумалась.

– Может быть…

Ретт отлично знал свою жену – все ее взгляды, вздохи, все ее «может быть». Во всяком случае, эта фраза прозвучала обнадеживающе…

«Скорее всего – согласится, – решил он. – Нет, ей просто необходимо побыть на людях… Она ведь по природе… артистка, ей во что бы то ни стало надо показать себя… Не понимаю, почему она так этого стесняется?.. Ведь никогда раньше не замечал за ней ничего подобного… Только вот теперь…»

Внимательно посмотрев на мужа, Скарлетт осторожно спросила:

– А этот мистер Коллинз…

– Да, дорогая…

Скарлетт несмело продолжила:

– Кто там еще будет?..

Ретт обаятельно улыбнулся.

«Да, человек может измениться, он может постареть, он может стать совершенно седым, но улыбка… Нет, если человек обаятелен, то и улыбка его останется такой же, – подумала Скарлетт, глядя на Ретта. – Нет, он совсем не изменился… О, эта улыбка…»

– Так кто там будет еще?..

– Какие-то его близкие друзья, которых я не знаю… Видимо, такие же отставные военные, ветераны армии генерала Шермана… Впрочем, будут и офицеры из армии конфедератов… Кстати, когда генерал армии янки Грант в семидесятых годах стал президентом, мистер Коллинз какое-то время был в его команде, – сказал Ретт. – Так что, не исключено, там будут и политики средней руки…

Скарлетт поморщилась.

– Не люблю политики, – произнесла она со скрытым раздражением. – Политики и политиков. Они все или шарлатаны, или просто бандиты… один Рудди Робертс чего стоит…

Рудди Робертс, мелкий проходимец, приехавший в Калифорнию из штата Джорджия, родного штата Скарлетт, в прошлом году баллотировался в мэры Сан-Франциско. Его кампания закончилась страшным скандалом: дотошные калифорнийские репортеры выяснили, что он скупал голоса избирателей сотнями…

Скандал был ужасный, и Рудди получил десятилетний срок, который отбывал в специальной федеральной тюрьме, построенной на острове, посреди залива… В тюрьме этот проходимец Рудди начал писать какие-то мемуары, которые с удовольствием печатали местные калифорнийские газетки… Весь Сан-Франциско регулярно читал их, плевался, обзывал мистера Искана самыми последними словами, но все равно читал…

Как говорил в таких случаях Ретт: «Человеческая природа так несовершенна!»

Да, Скарлетт не любила политики и политиков, а равно и всего, что с этими понятиями связано… А может быть, в ней говорила затаенная обида на этого грязного проходимца, опозорившего родную Джорджию?.. Может быть… А может – невеселые воспоминания, связанные с теми временами, когда так неожиданно для многих капитан конфедератов Ретт Батлер, бывший контрабандист, ударился в Атланте в политику?.. Да, во всяком случае – не исключено… Ретт прекрасно знал, что она никогда бы не пошла на вечер, где был бы кто-нибудь из «грязных политиканов»…

Но он продолжал настаивать, он очень хотел вывести Скарлетт куда-нибудь в люди, и потому поспешил успокоить свою жену:

– Нет, я же говорю, что мистер Коллинз – очень порядочный человек… А если там и соберется пара-тройка политиков, то разве что отставных, – сказал он. – Они уже вышли в тираж и потому неинтересны… Точно, как и я, – добавил он, смеясь. – Я думаю, это будет обыкновенная милая вечеринка в духе старой доброй Америки… Конечно, не такая веселая, как когда-то у нас, в Атланте… Но все-таки…

Скарлетт на минуту задумалась, а потом произнесла неуверенно:

– А ты сам не можешь пойти туда без меня?..

Ретт заулыбался.

– Ну что ты!..

Она усмехнулась.

– Но почему?.. Ведь в свое время ты мог…

Ретт махнул рукой – мало ли что могло быть в «свое время»?!.. Ведь теперь время уже не его, время их – Ретта и Скарлетт.

Ответ Батлера прозвучал на редкость безапелляционно и категорично:

– Без тебя я никуда не пойду…

Благодарно улыбнувшись, она произнесла:

– Ну, хорошо… мне кажется, что после болезни я уже окончательно оправилась…

Ретт быстро перебил ее:

– Только честно: для тебя это – не в тягость?.. – Нет, что ты…

Ретт прекрасно понимал, что Скарлетт на самом деле никуда не хочет идти, и что ее согласие посетить особняк мистера Коллинза – всего только вынужденная уступка ему, Ретту…

– Вот и хорошо…

Внимательно посмотрев на своего мужа, Скарлетт как-то задумчиво, словно что-то прикидывая в голове, спросила:

– А когда вечеринка?..

– Завтра в восемь… Ну, так что же мне сказать мистеру Коллинзу?.. – испытывающе посмотрев на жену, спросил Батлер.

Та, немного замешкавшись, произнесла:

– Передай, что пусть ждет нас двоих…

Ретт, поднявшись с кресла, подошел к телефонному аппарату – этому последнему новомодному изобретению времени, и, подняв тяжелую деревянную трубку, несколько раз с силой крутанул ручку.

– Алло, девушка!.. Будьте любезны, соедините меня по номеру два-сем-два-два… Алло, добрый вечер, на проводе мистер Коллинз?..

С той стороны провода послышалось важное:

– Слушаю вас…

– Вас беспокоит мистер Батлер… – мягко произнес Ретт, сделав ударение на словах «вас беспокоит».

– Очень приятно… Чем могу служить?..

– Я хотел сообщить, что мы с женой обязательно будем у вас на вечере…

Мистер Коллинз, как и всегда, был сдержан в выражениях своей благодарности.

– Спасибо, что соблаговолили принять мое приглашение, – произнес он. – Значит, не забудьте, ровно в восемь вечера… Просьба не опаздывать.

Батлер по привычке улыбнулся в ответ – он, слушая голос собеседника, никак еще не мог свыкнуться с мыслью, что тот в этот момент не может видеть его.

– Это вам спасибо, мистер Коллинз, – произнес он. – Спасибо за приглашение… Можете быть спокойны, мы не опоздаем.

После этих слов Ретт аккуратно повесил трубку и, пройдя в каминную комнату, тяжело опустился в кресло напротив Скарлетт.

– Ну, значит завтра в восемь… Значит, пойдем, дорогая?

Скарлетт кивнула.

– Да…

ГЛАВА 2

Теплым июньским вечером перед заходом солнца мистер Джонатан Коллинз неспешно прогуливался по тенистому старому саду, который был расположен на заднем дворе его огромного, занимающего почти целый квартал, особняка и с удовольствием любовался своими птицами.

Да, мистера Коллинза не зря считали на Телеграфном холме немного чудоковатым – выйдя в отставку, что называется, «вчистую», он все свое время и практически все свои средства посвятил двум обуревавшим его страстям – певчим птицам и старинным, уже отходящим в небытие американским обрядам…

А средств у мистера Коллинза было более чем достаточно – несколько лет назад на его необъятных участках в Оклахоме, которые он когда-то купил за какие-то гроши, «за трамвайный билет», как неоднократно говаривала его супруга, миссис Элизабет Коллинз, внезапно забили бурные фонтаны жирной черной нефти. Так, совершенно неожиданно для себя мистер Коллинз превратился в миллионера. За нефтяные деньги всегда бедный отставной полковник купил и этот особняк, и много чего другого…

Ну, а что касается времени – времени у отставного военного всегда более чем достаточно…

Да, Джонатан понимал толк в том, куда надо потратить столь неожиданно свалившиеся на него капиталы – разумеется, на любимое дело. На то, что теперь называют этим модным словечком «хобби»… Что бы ни говорила там его жена…

В тот теплый июньский вечер Джонатан пребывал в превосходном расположении духа – он любовался своим птичником.

Да, ему было чем гордиться – во дворе он построил несколько сотен птичьих домиков с отоплением и водопроводом. Сюда заботливый птичник выпустил восемьдесят пар английских певчих птиц, которых специально выписал из Бирмингема – его очень интересовало, сколько же птиц останется зимовать тут, в Сан-Франциско. Он пересчитывал их регулярно, хотя до зимы было еще далеко – весна недавно окончилась, но, тем не менее, все эти подсчеты интересовали его не меньше, чем когда-то – сводки о потерях в его полку после сражения при Геттесберге.

– Дорогие вы мои, – умильно приговаривал мистер Коллинз. – И как это раньше я не знал, что вы можете приносить человеку такую радость?..

Если бы его в этот момент видели его однополчане, ветераны армии генерала Шермана, то наверняка бы решили, что он просто спятил…

В семь часов явился чернокожий камердинер Симон – кстати, его бывший денщик, отставной капрал, и сказал, что пора одеваться.

Мистер Коллинз, ворча и тихо ругаясь оттого, что Симон так внезапно оторвал его от любимого занятия, неспешно, шаркая подошвами старомодных туфель, пошел в свой огромный особняк.

Честно говоря, он терпеть не мог подготовок к подобным светским церемониям, всяким файф о'клокам, торжественным чаепитиям и званым вечерам, вроде того, который ему предстоял…

Он любил лишь сами праздники.

За порядком в доме, за соблюдением всех приличий обычно следила его жена – достопочтенная миссис Элизабет Коллинз, пожилая женщина, весьма поднаторевшая в подобных вещах, так что за церемониальную часть Джонатан Коллинз мог не волноваться.

Но это был особый вечер, случавшийся не столь часто, особенно в последнее время – сегодня на вечере должны были присутствовать его однополчане по армии генерала Шермана; кроме того, Джонатан, узнав, что его сосед, мистер Ретт Батлер – бывший капитан армии конфедератов, не преминул пригласить и его…

Он почему-то подумал, что присутствие бывшего офицера противника по Гражданской войне придаст предстоящему вечеру особый интерес и как бы своего рода историчность: прошло много лет, и теперь все американцы – один народ, без какого-либо разделения на янки и Конфедератов, и присутствие за одним столом бывшего офицера их противника сделает встречу по-своему символичной…

Так сказать, хотя и явно запоздалое, но все-таки – примирение.

Но и это было еще не все…

Дело в том, что на этот званый вечер были приглашены его молодые племянники, студенты колледжа, ярые любители нововведений этой меркантильной и суетной эпохи, всех этих автомобилей, патефонов, синематографа и воздухоплавания; молодые люди категорически отвергали старые традиции, которым принадлежало сердце Джонатана; зачастую они даже язвили и смеялись над явной старомодностью мистера Коллинза, называя его ретроградом и старой шляпой, утверждая, что будущее величие Соединенных Штатов – в техническом прогрессе.

– Я им покажу «технический прогресс», – в таких случаях бурчал себе под нос отставной полковник. – Величие нашей страны – только в ее традициях! Без них мы никогда бы не выиграли у конфедератов… В наше время не было никакого «технического прогресса», никаких этих идиотских изобретений, этих чадящих керосиновых повозок без лошади с сумасшедшими извозчиками, всех этих идиотских аэропланов, этого немого кино… Я помню, что настоящий джентльмен в мое время прекрасно управлялся бричкой, запряженной двойкой, а если хотел поразвлечься, то ходил в театр, где давали представление живые актеры и актрисы, а не какие-то бездушные тени, запечатленные на ленту. Да, у нас не было никакого «технического прогресса» – мы прекрасно жили и без него…

Один племянник, старший сын его покойного брата, только что окончил технологический колледж. Он расхаживал в черной шапочке, в такой же мантии и в блеске славы; веселые песни теплым июньским вечером, рой хорошеньких девочек в легких очаровательных платьях, их папы и мамы, всегда праздничные и нарядные; знаменитый адвокат раздает свидетельства о присуждении степени бакалавра и говорит тысяче юношей и девушек, что Америка нуждается в их идеализме и безграничной преданности, особенно теперь, когда мир должен измениться под влиянием технического прогресса…

В Америке, где народный гений проявил себя именно в машиностроении, в изобретении различных механизмов, облегчающих тяжелый труд людей.

Нет, мистер Коллинз не верил машинам – не верил и не любил их, он не верил тому, что машины действительно могут помочь человеку…

Беря своего племянника за пуговицу, он с усмешкой спрашивал его:

– Неужели ты действительно веришь, в то, что какой-то бездушный набор винтиков и шестеренок может заменить живого человека?..

Племянник Джонатана, прекрасно зная по собственному опыту, что с дядей в подобных случаях лучше не спорить, только молчал.

– Да никогда в жизни!.. – кричал он, – я ни за что не поверю, что машина лучше живого человека… Нет, нет, она хуже, потому что она не создает человеку удобств, а наоборот…

Племянник Джонатана иногда пытался доказать своему дяде пользу механизации при помощи длинных колонок цифр, объясняя, что многие тяжелые работы стали возможны только благодаря машинезации, но отставной полковник только иронически усмехнулся…

Слушая своего племянника, он вспомнил нью-йоркский кафетерий на Лексингтон-авеню…

Раньше там у самого входа стояла миловидная девушка в оранжевом парусиновом фартуке, завитая и нарумяненная, и раздавала талончики. А спустя некоторое время на месте этой девушки уже стояла бездушная металлическая машинка, которая выполняла всю эту работу автоматически, да еще издавала приятные электрические звоночки, чего от девушки, естественно, ждать было нельзя.

Коллинз часто вспоминал и одну историю о негре из Алабамы, который служил на железной дороге контролером и подсчитывал кипы с хлопком. Работа натолкнула его на мысль о машине, которая могла делать подобные подсчеты быстрее и точнее его самого. И тот негр изобрел такой прибор. Кстати, хозяева с немалым удовольствием воспользовались тем изобретением, а самого негра тут же уволили – он надолго остался без работы…

Нет, мистер Коллинз не любил «технического прогресса», – все эти электрические приборы, все эти автомобили, паровые машины, аэропланы были для него настоящими адскими машинами.

Куда больше мистер Коллинз любил старую Америку – все эти деревенские кузницы, воспетые Лонгфелло, школы на зеленой лужайке, куда Мери водила свою овечку, все эти старосветские прялки, кувшины и бокалы, семейные альбомы, керосиновые лампы, кринолины, древние этажерки и все остальное, что многие уже выбрасывали на свалки, как ненужный хлам.

Казалось, это было приятное и безобидное развлечение для стареющего человека, который внезапно сделался очень богатым; безопасная игрушка, которой он, впадая в детство, может забавляться, сколько угодно… Иногда, отозвав своего племянника, Джонатан с улыбкой говорил ему:

– В наше время мы пользовались не какими-то электрическими лампами, а вот этим…

И мистер Коллинз протягивал ему допотопную керосиновую лампу.

– Да, – вздыхал он. – И мы отлично жили… Мы были здоровы, веселы и бодры… Мы не знали никакого «технического прогресса», от которого Америку постигло столько бед и несчастий…

* * *

Одевшись под присмотром Симона, мистер Джонатан Коллинз, бормоча себе под нос обычные проклятья современной неверующей ни во что молодежи, пошел на первый этаж, в фойе своего огромного даже по калифорнийским меркам особняка – ждать гостей…

Впрочем, ждать отставному полковнику пришлось недолго – гости приехали, как и обычно в таких случаях, немного раньше восьми… Камердинер Симон, облаченный в черную ливрею с новыми золотыми позументами, заботливо помогал им раздеться.

Ретт Батлер всегда гордился тем, что никогда не опаздывал: ровно в восемь вечера Симон доложил о приходе Ретта и Скарлетт. Джонатан, подойдя к ним, поприветствовал чету Батлеров со всей учтивостью, на какую только может быть способен отставной полковник от инфантерии…

Скарлетт с интересом смотрела на этого совершенно седого, как лунь, старичка на тонких подагрических ножках – и хотя теперь ей уже были совершенно безразличны те далекие события противостояния Севера и Юга, она почему-то почувствовала в себе какое-то непонятное расположение к этому человеку…

«Ретт говорил, что он служил в армии генерала Шермана, – подумала Скарлетт, – и принимал участие в битве при Геттесберге… О, сколько было переживаний в Атланте, когда все мы ожидали списков погибших… Наверняка на его руках – кровь многих… Как, впрочем, и на руках многих моих друзей по Атланте – кровь его близких… Боже, и зачем только понадобилась эта война?!.»

Скарлетт улыбнулась.

– Добрый вечер, господин полковник… Большое спасибо за приглашение…

Коллинз улыбнулся.

– Спасибо вам…

– За что?.. – удивилась Скарлетт.

Джонатан минутку помедлил, а потом ответил очень важно и с достоинством:

– За то, что вы, миссис, соблаговолили посетить нашу скромную вечеринку…

Ретт держался с отставным полковником запросто – ему, как, впрочем, и Скарлетт, да, наверняка, и самому Джонатану, спустя столько лет, было совершенно наплевать, кто тогда победил…

Сколько лет минуло, кости ветеранов и конфедератов, и армии янки давно уже истлели… Давно уже умерли и матери, и сестры, и невесты тех, кто сложил свою голову в битве под Геттесбергом. Остались только немногочисленные ветераны тех событий – но они никогда не опустятся до того, чтобы теперь, через столько лет, выяснять старые обиды да бередить раны…

Кому теперь до этого какое дело!..

Разве что скрупулезным архивариусам да дотошным историкам…

Гости были все, как на подбор – такие же убеленные сединами старички, как сам хозяин, почти все, как один – со своими женами – старомодными, напудренными почтенными леди с отвисшими морщинистыми щеками и темными россыпями старческих родимых пятен на руках и шеях – все в соболях и брильянтах. Ветераны армии Шермана смотрели на Батлера и его супругу с нескрываемым интересом – еще бы, кто из них когда-нибудь мог подумать, что теперь, спустя столько лет, они будут тихо и мирно, почти по-дружески сидеть за одним столом и вспоминать события тех времен, когда они находились по разную сторону окопов…

Впрочем, ни Ретт, ни Скарлетт не уловили ни в одном из этих взглядов ни тени неприязни – одно только любопытство…

Мистер Коллинз улыбнулся, показав всем ровный ряд вставных фарфоровых зубов.

– Прошу вас, леди и джентльмены, прошу в гостиную… Чувствуйте себя, как дома.

И гости, стуча каблуками, пошли по лестнице черного дуба на второй этаж…

Ровно в пять минут девятого гостей разместили в столовой, со стен которой писанные маслом портреты героев Гражданской войны взирали на скромное и благородное изящество сервировки. Стол был накрыт тонкой скатертью, напоминающей старинное барбантское кружево, сквозь которую просвечивалась полировка красного дерева. По самой скатерти были разбросаны чудесные, роскошные розы, на них падал мягкий свет от высоких свечей белого воска в тяжелых серебряных канделябрах. Старинный, граненый еще в прошлом веке, явно от руки, хрусталь и тяжелое столовое серебро с монограммами были расставлены в надлежащем порядке. Короче говоря, ужин был сервирован согласно старинным традициям под наблюдением хозяйки, миссис Элизабет Коллинз, которая с детских лет знала, как это следует делать, и до того вышколила своих слуг, что у тех все получалось бесперебойно, как на каком-нибудь усовершенствованном станке завода Генри Форда…

Перед миссис Элизабет Коллинз, которая тщательно готовилась к этому званому ужину, стояла своего рода проблема…

Она прекрасно понимала задумку своего мужа, который хотел воссоздать атмосферу старой доброй Америки, уже отходящей в небытие… Она знала, что многие гости – выходцы из той же местечковой среды, что и она сама (миссис Элизабет Коллинз родилась и до совершеннолетия прожила в какой-то забытой Богом и людьми деревушке в южном штате Коннектикут, пока ее оттуда не умыкнул красавец-лейтенант Джонатан). Но Элизабет сильно сомневалась, оценят ли эти люди изощренное искусство ее прекрасного повара и была абсолютно уверена, что далеко не каждый из гостей знает, как правильно произносятся по-французски названия многих блюд…

Поскольку после этого званого вечера гости собирались беседовать о старых добрых временах и танцевать старые американские танцы, то и кушанья должны были быть поданы в тех же пионерских традициях. Но как это преподнести, чтобы не показаться… ну, так сказать, вычурной?.. Она расспросила свою служанку, негритянку Дэйзи, что лет сто назад ели пионеры на каком-нибудь праздничном ужине, и получила ответ: «Ели жареную картошку и запивали настойкой из жареной картошки». На это она не решилась, и подумала, что свинина у покорителей Дикого Запада была не в меньшем почете…

Стол в огромной гостиной мистера Коллинза украшали самые разнообразные закуски: паштеты, намазанные на хрустящие золотистые гренки, блестящая зернистая икра на ромбовидных ломтиках черного, будто торф, хлеба, полупрозрачные кусочки нежной ветчины и крошечные деревенские сосиски на тоненьких деревянных палочках, – одним словом, столько изысканных кушаний, что глаза у всех просто разбегались. Закуска была острая и возбуждала аппетит.