Текст книги "Дафнис и Хлоя"

Лонг
Дафнис и Хлоя

Librarium

Λόγγος

Δάφνις και Χλόη

Перевод с латыни Д. С. Мережковского

Вступительная статья и комментарии Л. В. Маркова

© Марков А. В., составление, вступительная статья, комментарии, 2018

© Издание, оформление. ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2018

Любовь без сценариев: любовная повесть как урок личной зрелости

Первая новелла в истории, «Дафнис и Хлоя» Лонга, вероятно написанная во II веке нашей эры, принадлежит сразу трем жанрам, каждый из которых нашел свою завершенную форму в повествовании.

Первый жанр – прозаическая пастораль, рассказ о пастухах и пастушках. В античности существовали поэтические пасторали; они же эклоги, буквально, «избранные главы»; они же буколики, буквально «песни скотоводов». Рассказать городским жителям о прелестях сельской тишины, воспеть приятность отдохновения, которого мы лишены в городских стенах, – ближайшая, приятная, но не самая важная задача жанра. Настоящая его цель – показать, как мы обретаем речь среди красот природы: как пастухи, преданные своему делу, могут объясняться не только жестами, но и словами, и потому создавать сообщество, дружить и любить. Иначе говоря, это рассказ о пробуждении человека разумного, столь же важный для воспитания людей, как сейчас важны для всего общества книги о возникновении человека: труды по антропогенезу и социальной психологии. Если такие труды читают не только специалисты, они достигают своей благой цели.

Второй жанр – приключенческий роман, или как тогда говорили, «деяния». Таких «деяний» было много; и хотя набор приключенческих ситуаций всегда ограничен, главными здесь оказывались страдания героев. Герои были рабами или бывали обращены в рабов, попадали в бурю, к разбойникам, под неправедный суд, им грозили пытки и казни, но они выходили из всех ситуаций победителями. Так и Дафнис и Хлоя – люди несвободные, рабы, Дафнис подвергается рабским наказаниям, с Хлоей обходятся как с последней рабыней; но они обретают любовь, о которой могут только мечтать свободные люди. «Деяния», как доказала выдающаяся отечественная исследовательница античной мифологии Ольга Фрейденберг, всегда подразумевают «страсти»; и приключенческий роман того времени – рамка юного христианства, религии, давшей рабам и угнетенным не только надежду, но и волю к победе после множества испытаний, волю к утверждению всеобщего равенства.

Третий жанр – экфрасис, описание произведения искусства. Пролог повести сообщает о том, что перед нами не рассказ о действительных событиях, а описание сюжета картины: сюжет оставался непонятен до тех пор, пока экзегет (толкователь) не объяснит содержание картины – его объяснение и есть вся остальная новелла. Для нас, воспитанных на живописи пленэра, картины утратили познавательное значение, для нас это необязательные зарисовки; но картина, о которой говорит Лонг, скорее должна быть сопоставлена с нашими чертежами и схемами, с проектами, предназначенными непременному осуществлению.

Экфрасис – лучший способ превратить замыслы в действительность. Герои, не будь они на картине, были бы робкими и нелепыми, действие казалось бы либо слишком случайным, либо слишком надуманным. Но экфрасис превращает любовные порывы в настоящую большую любовь, первые проявления нежности – в правило жизни, томительные переживания – в необходимый стиль существования. Такова магия экфрасиса: превращать едва наметившееся, боязливое, странное – в полногласное, торжественное, вполне осуществившееся. Не случайно экфрасис был одним из важнейших упражнений при обучении ритора: кто умел выразительно описать картину, представив действие на ней как реальное и захватывающее, тот, как считалось, овладел силой политического убеждения и влияния. И как показала уже упомянутая Ольга Фрейденберг, экфрасис – это еще и продолжение древнейшей формы театра: «райка», кукольного театра, в котором просто предъявляются персонажи и вещи как чудесное явление, где всё – чудо, и всё – полнота реальности. С учетом такого происхождения, вполне можно представить Дафниса и Хлою персонажами кукольного театра: именно в этом, а вовсе не в характере двух героев, та словно простота и наивность повести, которая умиляет и восхищает столь многих, но не всеми понимается верно.

Эти три жанра объединены единым принципом: природа – не предмет сухого наблюдения, но сама наша жизнь, захватывающая нас, пленяющая нас, заставляющая нас почувствовать себя ее частью. Сами имена, Дафнис и Хлоя – говорящие: Лавр и Трава; и уже в произнесении имен слышен напряженный шелест листьев над кроткой улыбкой травы. Античная любовная повесть – давний предок современного фэнтези: не просто исследование психологических или социальных ситуаций, а целый мир, в который надо войти, чтобы понять упорство его характеров и мягкость речей, тайные знаки и бесповоротные решения, злые авантюры и щедрые дары.

Об авторе повести не известно ничего. «Лонг», по-латыни Длинный, было рабским прозвищем, а не настоящим именем. Некоторые исследователи даже отказывались признать авторство раба, утверждая, что наименование «Лонгус» возникло из ошибки переписчика, добавившего лишнюю букву в слово «логос», «Слово о Дафнисе и Хлое». Предположение хоть и интересное, но невероятное: конечно, «Слово» может означать риторическое выступление, речь, но, скорее, здесь подошел бы термин «Повесть» (по-гречески, диэгема). Мы бы предположили другое: автор был образованным человеком, но, сочувствуя своим героям, принял рабский псевдоним, чтобы до конца прочувствовать и выразить всё, происходившее с ними.

Такие книги, как «Дафнис и Хлоя», в самой античности ценились как редкости, переписывались особо тщательно, представляя собой сувенирные издания. Наша повесть была найдена случайно, никто из античных и средневековых авторов ее не цитировал, как в альбомы по искусству не включают фарфоровые статуэтки. Ни в коем случае любовные повести не были массовым чтением, это не нынешние карманные книжки любовных романов: скорее, они были дорогостоящим наслаждением тогдашних «фанатов», как сейчас – коллекционные комиксы. Комиксы тоже говорят о том, как герой, действуя в силу данной ему природы, превосходит все наши привычные представления о природе.

Главное достижение новеллы Лонга – обоснование любви как цели человеческой жизни. Античность знала и любовь-дружбу, и страстную любовь-ревность, и любовное беспокойное томление, и сладостную муку. Древние лирики рассказали о светлом очаровании любимого человека и мучительной влюбленности. Платон воспел небесную и земную любовь. Сам греческий язык различил любовь-дружбу (филию), любовь-почтительность (сторге), любовь-одержимость (эрос) и любовь-восхищение (агапе) – последнее слово, по созвучию с еврейским словом для любви «ахаб», стало означать любовь как внутреннее свойство Церкви.

Как собрать столь разные образы любви в ее единую реальность? Лонг решает этот вопрос, создавая уникальный сюжет, в котором внимательная влюбленность становится самой подлинной любовью. Он предвещает в этом христианскую мистику любви, любовь как созерцание, как длительное томление, как культуру сердца – ту христианскую мистику, из которой произошла привычная нам романная любовь с первого взгляда, столь же мечтательная, сколь и внимательная. Формула Лонга проста: где эрос в его живописной наглядности – там совершенство человеческой жизни; там влюбленность и есть уже состоявшаяся любовь. Он живописует эрос и живописует эросом: пишет саму жизнь на языке простоватых условностей, тем самым вскрывая минимальные условия живой влюбленности.

В начале Лонг говорит, что будет соревноваться с картиной: где в картине было само действие, в его небывалой наглядности, там будет внимательная речь, не упускающая ни одной детали, ловящая все детали в сеть своей ясности. Картина была найдена не просто в храме, а в обители Нимф – как считалось, Нимфы способны нашептывать пророчества, предвещать лучшее будущее, учить сосредоточенности и серьезности. Значит, и в романе Лонга будет рассказано, как события из жизни героев, кажущиеся им поначалу случайными, после и станут законом их любви. Также Лонг замечает, что его новелла будет чудотворной – она исцелит больных, утешит печальных, возродит любовь в душах и даст уроки любви. Все названные действия мы знаем как свойства чудотворных икон в православной традиции, и, читая произведение Лонга, мы оказываемся у истоков почитания чудотворной образности: если роман Лонга – это картина и текст, то и икона – это не меньше и образ, и Евангелие. Жанр «деяний и страстей» оказывается предвестием отдаленных и дальнобойных культурных решений.

Начинается повесть как индийское кино. Дафнис и Хлоя – сироты: благородные, но обедневшие семьи, не имея достаточно средств дать всем детям надлежащее воспитание и образование, избавлялись от самых младших. Родители Дафниса бросили его в кустарник, где его вскормила коза. А Хлою ее родные оставили умирать в пещере Нимф, – но кроткая овца, любимица Нимф, стала питать девочку. Лишенные воспитания во дворцах, дети были воспитаны природой, чистой и радостной, где овцы – домашние животные Нимф, где есть любовь к домашним животным, а значит, цивилизация стоит на высшей ступени, чем в душных суровых городах. Детей разобрали пастухи, не ведавшие олимпийских богов, но только собственных божков и легконогих Нимф.

Когда дети достигли брачного возраста, по подсказке этих богов родители послали их пасти овец вместе – и как позднее в средневековых житиях святых, подсказка свыше родителям определила образ жизни детей. Они влюбились друг в друга с первого взгляда, любовью томительной, терзающей и мучительной. Читая об этих пленниках Эроса, даже не знаешь, где ты сейчас: то ли среди греческих подростков, то ли среди прекрасных дам Средневековья, то ли в «монастыре господа нашего Аполлона», воспользовавшись формулой Константина Вагинова.

Как и положено в античной приключенческой повести, вскоре появляются пираты. Они угоняют скот, берут в заложники Дафниса и убивают пастуха Доркона, т. е. «Зоркого» – аллегория земного зрения, стратегически важного качества, но недостаточного для духовной прозорливости. Доркон успевает отдать свирель любимой Хлое – аллегория «филии», любви-дружбы, верной до смерти, правящей городами и государствами, но только не способной к бессмертию. Хлоя принимается играть на свирели, и скот, услышав дружелюбные звуки, звуки филии, бросается за борт и переворачивает корабль вместе с пиратами. Дафнис спасен, потому что кому покровительствует любовь-эрос, тот всегда уже спасен Спасителем-эросом.

Прошло лето, наступила осень, и средь спелых гроздей винограда забродила сильнейшая любовь героев. Они сами, словно опьяненные, не вполне понимают свои чувства; но знают только, сколь силен восторг этого чувства. Перед нами восторженная любовь, любовь-агапе, хотя так она и не названа в самом тексте, раскрывающем лишь Эрос – но мы знаем, что любая повесть движется недоговоренностями. Эту любовь испытывает война: всякий восторг должен быть проверен на подлинность звуком военной трубы; так уж повелось, воинственные поэты – всегда поэты восторга. Хлоя попала в плен, но как опять же принято в античной приключенческой повести, получила помощь свыше от Пана, высшего из чтимых пастухами богов, и спаслась.

Миновала суровая зима, настала цветущая весна. Хлое отбоя не было от женихов, но только Дафнис был ее избранником. Но как мог Дафнис устроить свадьбу? – по обычаям того времени, не за невестой водилось приданое, а жених должен был заплатить выкуп ее приемному отцу Дриасу, буквально, Дубовому – как бы царю над всеми священными рощами, господину и владыке волевых пророческих деревьев. Юноша не мог рассчитывать на помощь лесных богинь, но как в сказке, помогли ему водные богини, найдя для него кошелек – и да, как всегда, кошелек с историей, из той войны, которая шла осенью.

Дафниса подстерегала новая опасность: он был рабом и приемным сыном раба, и интрига чуть было не сложилась против него – он едва не достался богатому бездельнику. Но вдруг – чудесное совпадение, отец по знакам опознает сына: для нас это бульварный сюжет нахождения сиротой семьи, из самой дешевой мыльной оперы. Но для того времени это история, как сюжеты жизни не сводятся к интригам, даже если кажется, что история состоит из одних интриг. Интересно, что Хлое помогли найти родителей нимфы – вновь и вновь морские богини, чуждые привычного леса интриг, прозрачные в легкости своих замыслов, помогают сюжету быть ясным и убедительным.

В конце торжествует любовь как почтение: Дафнис и Хлоя, научившиеся всему, своим официальным браком предают себя во власть природных божеств, которые с самого начала их опекали. Пока официальный обычай не станет природным, пока привычки семьи и брака не станут способом предать себя небывалой щедрости, всегда щедрой чудотворной природе, до тех пор бессмысленны любой брак и любая природа. Опять неожиданно роман так похож на Евангелие, которое тоже ведь пастораль, весть Пастыря Доброго: бесплодна смоковница до тех пор, пока она следует только ходу времен года, но не являет ту щедрость, которая и есть ее подлинная природа. Конечно, Евангелие открыло «последние времена», новизну, превышающую любые времена года, совершенно неведомую пастухам Лонга, но в этом, наверное, единственное различие в понимании природы между одной и другой книгой.

«Дафнис и Хлоя» стали вдохновением для европейского пасторального романа, от ренессансного Якопо Саннадзаро до галантного Оноре д Юрфе. Пасторальный роман позволял соотносить сложную жизнь двора с простой жизнью пастухов, тем самым исправляя и государственные нравы. Новелла Лонга сделалась для Гёте образцом первого психологического романа, а для Мережковского, переводчика новеллы – первым исследованием разницы между языческими и христианскими настроениями.

Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865–1941) много размышлял о Лонге, пытаясь примером диалога вокруг языческих и христианских ценностей увидеть в нем первый робкий синтез античной гармонии с христианской духовной утонченностью. То же самое среди своих современников Мережковский находил в скептических новеллах Анатоля Франса, где тот же синтез, хоть и через призму скепсиса, вполне удается. Лирическое размышление Мережковского о романе Лонга, вошедшее в его книгу «Вечные спутники», мало опирается на источники, но зато наполнено, как всегда у этого автора, проницательными историко-культурными интуициями. Так, Мережковский точно замечает позднеантичное стремление отгородиться от мерзости социальной жизни идеальной картинкой: заметим, что и культура внутренних дворов римских домов, закрытых садов Средних веков и Возрождения, наконец, зимних садов времен самого Мережковского, преследовала те же цели. Мережковский связывает рассматриваемое произведение с проектом Юлиана Отступника возродить язычество уже не как предмет наивного культа, но как культурную и психологически убедительную силу – и хотя современная наука относит язык повести Лонга к более раннему времени, замечание Мережковского разумно в том смысле, что действительно, в этой любовной повести всякий культ возможен только как психологически убедительный, почти как «культура» в нашем смысле, а не как завещанный предками обычай. Наконец, Мережковский слышит в повести Лонга голос угнетенных, обучающихся свободе правильной речи и свободе неукротимых чувств в одной и той же школе любви, и видит в ней трепетность и динамизм в духе полотен Боттичелли – так он косвенно обозначает принадлежность повести к жанру страстей и жанру экфрасиса одновременно – Боттичелли как первый художник, изобразивший экфрасис на полотне («Клевету» Лукиана), здесь более чем уместен для сравнения.

Вслед за Мережковским многие русские поэты подхватили дух первой прозо-поэтической пасторали. Вячеслав Иванов увидел в античном экфрасисе торжественность, о которой забыла современная эпоха:

 
Куйте мне в трубы
Сладостной славы
Серебра сплавы,
Злата лучи —
Под теревинфом победы, где с Дафнисом —
томная Хлоя!
 

Николай Гумилев, наоборот, считал, что современный мир, мир пароходов и контор, никогда не забудет своей первой давней истории любви, и этой истории не обязательно быть торжественной:

 
Я печален от книги, томлюсь от луны,
Может быть, мне совсем и не надо героя…
Вот идут по аллее, так странно нежны,
Гимназист с гимназисткой, как Дафнис и Хлоя.
 

Наконец, в новейшей русской поэзии Дафнис и Хлоя сами выходят в историю, в античной фантазии Ольги Седаковой у них рождается ребенок, и, думая о его судьбе, они открывают для себя олимпийских богинь: Афину, Артемиду и Афродиту – и здесь торжественность передана на величественный Олимп:

 
Спит ребенок в колыбели
пестрой, ивовой, плетеной,
и не спит его отец.
Говорит он: «Слушай, Хлоя,
снится мне или не снится?
Трех сиделок неизвестных
вижу я над колыбелью,
вижу ясно, как тебя».
 

Таковы тезис, антитезис и синтез русской поэзии. А еще «Дафнис и Хлоя» – знаменитый балет Мориса Равеля, созданный для Русских сезонов, где Вацлав Нижинский танцевал Дафниса, а Тамара Карсавина – Хлою. А еще это главное воспоминание, главный сон европейской культуры об античности, где Эрос – это и пламенная страсть, и сладостный неторопливый покой. Мы не можем совместить страсть и покой в уме, но можем совместить их в античной новелле, сейчас раскрытой перед нами.

Александр Марков,

Профессор РГГУ и ВлГУ

19 октября 2017 г.

Дафнис и Хлоя
Повесть Лонга

Поэма Дафнис и Хлоя так хороша, что в наши скверные времена нельзя сохранить в себе производимого ею впечатления и, перечитывая ее, изумляешься снова. Какой вкус, какая полнота и нежность чувства! Их можно сравнить с лучшим, что только было написано. Требуется написать целую книгу, чтобы как следует оценить достоинства этой поэмы. Следовало бы ее перечитывать раз в год, чтобы научаться из нее и вновь чувствовать впечатления ее большой красоты.

Гёте

Охотясь однажды на острове Лесбосе, я увидел в лесу, посвященном Нимфам, самое прекрасное, что когда-либо видел во всю мою жизнь: произведение живописи, историю любви. Роща сама по себе была прекрасна. Тенистые деревья, разнообразные цветы, журчащие воды. Источник питал и цветы, и деревья. Но ничто не могло сравниться с картиною, очаровательным произведением художника, изображением любви. Многие люди, даже из чужих земель, приходили туда на поклонение Нимфам, желая увидеть эту картину. На ней художник изобразил женщин рожавших, других, облекавших детей пеленами, младенцев, покинутых на произвол, животных, которые питали их, пастухов, которые принимали их, юношей и дев, соединявшихся в любви, разбойников на море, нападение врагов на суше.

Эти образы и многие другие, тоже любовные, наполнили меня таким изумлением и радостью, что я пожелал написать о них повесть. Итак, я попросил, чтобы мне подробно объяснили картину и, выслушав все со вниманием, сочинил эти четыре книги, которые посвящаю, как жертву, богу Любви, Нимфам и Пану. Это произведение да будет вместе с тем сокровищем, полным прелести для всех людей: болящий найдет в нем исцеление, огорченный – усладу, тот, кто любил, – воспоминание, тот, кто еще не знал любви, – посвящение в ее таинства. Ибо никто не избег или не избегнет любви, пока на земле будет красота и глаза, чтобы видеть ее. Но да позволит мне бог Любви, – описывая чужие страсти, самому оставаться свободным и мудрым.

Книга первая

Митилены – большой и красивый город на Лесбосе. Он пересечен каналами, в которые тихо вливается морская вода, и украшен мостами из белого, гладкого камня. Он кажется не городом, а островом. В соседстве, приблизительно в двухстах стадиях от Митилен, богатый человек владел землею. Это было прекрасное место: горы, обильные дичью, поля пшеницы, холмы, покрытые лозами, луга для пастбищ. Море окружало владение, и нежные волны набегали на тонкий песок побережья.

На этой земле козий пастух, по имени Ламон, нашел однажды ребенка, которого кормила коза. Вот как это случилось. Под кустами терновника, обвитого побегами густого плюща, зеленел мягкий дерн. На нем лежал ребенок. Туда часто бегала коза; она то и дело исчезала, покидая своего козленка, чтобы проведать младенца. Ламон это заметил и стал жалеть покинутого сосунка. Раз, в самый полдень, он пошел по следам козы и увидал, что она подходит с осторожностью, чтобы нечаянно не ранить копытом лежащего на траве ребенка, который выжимает молоко из сосцов козы, как будто сосет грудь матери. Пастух с удивление приблизился и увидел мальчика, красивого, здорового, в пеленках из более роскошной ткани, чем та, которая соответствовала его несчастному положению. Ибо ткань была пурпуром с пряжкою из чистого золота. Рядом лежал маленький нож с ручкою из слоновой кости.